Цитата сообщения Полковник_Баранец ПОЛОВОЙ РАЗБОЙНИК (рассказ артиллерийского офицера) 2 ЧАСТЬ




***

В тот же день, возвратившись со службы в дом Антоновны, я застал старушку в печальном расположении духа. Она грустным голосом поинтересовалась самочувствием Свидельского, а затем, тяжело вздохнув, сказала с материнским беспокойством:
- И с Любашей что-то неладное происходит… Зашла ко мне с чемоданом попрощаться. Работу бросила и к какой-то тетке вдруг уехала. В слезах вся была. Но в чем беда, не сказала… Жаль девочку…
Свидельский вскоре вышел из госпиталя и вечером в тот же день долго и въедливо, будто следователь прокуратуры, допытывался у Антоновны о ее последнем разговоре с Любой. А утром в офицерской столовой что-то выпытывал у официанток, напарниц Любаши. А в субботу он еще до первых петухов собрался и сказал поившей его чаем Антоновне, что уезжает «по делам» в какое-то Сковородино.
- К Любашеньке, видимо, поехал, что-то не ладится у них с любовью, - с горестным вздохом сказала мне утром Антоновна.
Свидельский появился в доме на следующий день, почти к полуночи. Мне жалко было на него смотреть: осунулся, небритый, помятый, глаза провалились. Он был похож на человека, который узнал, что обречен перед неизлечимой болезнью. Я и сяк, и так пытался разговорить его, дать возможность излить душу, выплеснуть тайную его боль, а он, заложив руки за голову, лежал на кровати и иступленно смотрел в потолок, вздыхал, мычал, крепко сцепив зубы, да время от времени выходил на крыльцо покурить, не приглашая меня привычно.
Я уже собирался гасить свет, когда он вдруг сказал:
- Давай выпьем.
Я с охотой принял его предложение, я готов был сделать для него все, что угодно, лишь бы ему стало легче, лишь бы он вышел из этого своего мрачного состояния. Я налил ему полстакана самогона. Он сказал:
- Еще, еще налей, до краев налей…
И даже не чекнувшись со мной, крупными глотками, будто воду, выпил стакан. Он закусывал соленым огурцом, как-то зло шинкуя его зубами и все-так же иступленно глядя куда-то в пол. И тут он убитым тоном, наконец, заговорил:
- Ее местный поп из петли вытащил! Она перед смертью исповедоваться к нему приходила… Как бы прощалась… Ну а батюшка этот следом за ней пошел… А она в сарае тетки своей уже и веревку, и табуретку приготовила… Я перед этим батюшкой тоже исповедовался… Все ему рассказал. Он пообещал, что у него есть хороший местный врач, он должен Любу вылечить…
После этих слов он посмотрел на меня полным надежды взглядом. Кивком головы и глазами показал мне, чтобы я налил еще. Мы еще выпили. По мере того, как мы хмелели, Свидельский становился все разговорчивей и душе моей было уже легче. Мы накинули белые армейские полушубки и вышли на крыльцо покурить. Николай с легкой насмешкой в голосе сказал:
- Представляешь, когда я этому попу все, как на духу выложил… Он вдруг спрашивает меня – вы коммунист? Так точно, говорю, член КПСС. А он – мне: «Много заразы идет от коммунистических членов, сын мой».
Мне очень не терпелось задать Свидельскому самый главный вопрос, - чем же в итоге закончилось его свидание с Любой в каком-то Сковородино? Когда мы вернулись в дом и выпили еще, я изготовился к этому вопросу, как Саша Матросов – перед броском на немецкий ДОТ. И я отважился, я задал этот вопрос.
- Закончилось тем, что она прогнала меня, - ответил он. - Еще и страшные слова напоследок сказала: «Я все равно или сама убьюсь, или тебя убью. Нет мне смысла жить с таким позором. Изгадил ты мне и жизнь, и душу, и самое дорогое в ней…Иди вон!». Я попросил батюшку присматривать за ней… Даже деньги предлагал… Но он ни в какую. Правда, пообещал Любину душу вылечить…
Мы сидели молча.

- Ты любишь ее? – спросил я, наконец.
- А я и сам не знаю, - мгновенно ответил он. Стало понятно, что Свидельский сам себе уже задавал этот вопрос и не мог дать ответ на него. Заметив мой удивленный взгляд, он продолжил:
- А ты, ты, ты знаешь, что такое любить женщину? Знаешь?
- Ну это когда ты не можешь жить без нее, - со школярской наивной простотой ответил я. И уже тоном фальшивого знатока проблемы добавил, - это еще когда ты очень хочешь ее…
- Х-ха! – воскликнул Свидельский, - красивые слова! Романтика сопляков! Мнение тех юнцов, которые не отличают секс от любви! Была у меня тут в Белогорске такая любовь. Я к ней каждый вечер рвался, как рыба на нерест! Бредил ею. Ну все, думал, - вот она, настоящая любовь! Вся такая чистенькая, аккуратненькая, как немка. Все в квартире сияет чистотой, борщ варит так, будто всю жизнь жила на Украине. Рубашки мне стирала. Уже мы с ней и о свадьбе по ночам ворковать стали. Я к ней и перебрался. Месяц живу, другой. А потом утром проснусь, и вижу, что бюстгальтер с засаленными бретельками на ночнике висит… Я на службу собираюсь, а она храпит, как паровоз… Пыль кругом. В ванной куча моих нестиранных рубашек на полу валяется. Вот это, думаю, невеста, вот это… хи-хи- любовь! Нажрется на ночь булок с пирожками, пузо – во, я к – ней, а она мне: «Давай утречком… Голова что-то болит». Я к ней утречком, а она даже в ванную уже не бегает! Изо рта воняет! Я ее поставлю в коленно-локтевую позу, исполняю так называемый супружеский долг, а сам лицо от голой попки отверну, нос пальцами зажму и про карточки для стрельбы с закрытых огневых позиций думаю… А через три месяца вся эта любовь и закончилась…
Когда Свидельский рассказывал мне все это, в моей опьяневшей душе закипало возмущение совсем по другому поводу. Я думал о Любе. А когда я крепко выпью, то становлюсь отважным борцом за справедливость и честь офицера. И я пошел в атаку на Свидельского:
- Ну а с Любой зачем ты все эти шуры-муры завел? - Спросил я его суровым тоном следователя НКВД, - девке голову закружил и жизнь поломал!…
Услышав эти мои неслыханно дерзкие слова, Свидельский сжал кулаки и зверем с хмельными глазами посмотрел на меня. Ответил сквозь зубы:
- Поосторожнее, товарищ… Прошу подбирать слова! Люба – это моя особая история…
Наш пьяный разговор принимал опасный поворот. Но я решил идти до конца. Я решил сказать ему в лицо все, что думал, о чем до этого помалкивал.
- Да у тебя каждая баба, каждая юбка – особая история! И та твоя школьная любовь тоже (тут я взял ехидный тон) – «особая история»? Которая, наверное, с соской во рту уже по селу бегает. А подрастет и спросит у мамки, - а почему у меня папки нет?
Свидельский слушал меня так, словно я был судьей, объявившим ему смертный приговор. Но меня несло дальше. Я хотя и был уже прилично нетрезв, произнес слова, которых сам испугался:
- Ты же мне, помнишь, сам рассказывал… Ты сам мне рассказывал, какие слова сказал тебе отец на скамейке училищного стадиона – «Лучше бы ты был дураком, чем подлецом»!
- Молчать!!! – дико, страшно, яростно закричал Свидельский, - молчать, говорю!
Тут в двери нашей темной горницы раздался негромкий стук и послышался голос Антоновны:
- Мальчики, мальчики, сейчас же прекратите шум, спать не даете.
Мы замолчали. Я разделся, лег в кровать и натянул на себя суконное солдатское одеяло. А Свидельский, с трудом накинувший на себя полушубок, вышел на крыльцо. Луна за окном светила ярко, я раздвинул шторки и увидел курящего Николая. На нем не было шапки и мне было жалко его. Я даже корил себя за то, что сказал ему беспощадную правду. Он курил раз за разом, прикуривая новую сигарету от недогоревшего «бычка».
Утром он разбудил меня, - идеально выбритый, пахнущий одеколоном. Сказал:
- Извини за вчерашнее… Ты был прав. Сволочь я. Нет мне прощенья.
Эти его слова и насторожили, и напугали меня. Я крепко помнил его слова: «Вот заступлю дежурным, получу пистолет и застрелюсь».
Он ушел, а я наскоро привел себя в порядок и помчался в полк. Мне надо было срочно поговорить с командиром дивизиона Буничем. Когда он приехал на службу, я попросил его принять меня по личному вопросу. Напустив густого тумана не некие «драматичные обстоятельства», в которые попал Свидельский, я стал упрашивать майора хотя бы временно не назначать Николая дежурным по дивизиону и не выдавать ему оружия.
Мне показалось, что Бунич слушал меня без интереса, - он явно уже все знал. Майор обещал учесть мою просьбу и тогда же ошарашил меня новостью: в штабе дивизии принято решение о переводе Свидельского в другой гарнизон. О причине такого перемещения можно было догадаться. Вскоре я узнал, что начальник политотдела якобы сказал командиру нашего артполка:
- Партийные разносчики заразы под нашим гвардейским знаменем служить не должны.
В тот день, когда Свидельский должен был заступить дежурным по дивизиону, его отправили в командировку на какой-то артиллерийский ремзавод. В другой раз Бунич вместо дежурства отправил Свидельского в дом офицеров – для подготовки смотра художественной самодеятельности полка перед окружной комиссией. Свидельский был вне себя от таких поворотов на службе,- офицеры дивизиона презирали сачков. Однажды после очередной замены перед дежурством он прорвался к Буничу и на непозволительно высоких тонах стал разговаривать с ним, настаивая на том, чтобы майор пересмотрел свое решение. Бунич ответил ему жестко:
- Товарищ лейтенант, здесь дивизион, а не махновский сброд! Идите и выполняйте приказ!

***

Однажды утром, когда Свидельский и я собирались в полк и уже облачились в полевую форму, у дома Антоновны заскрипел тормозами командирская машина Бунича. Майор вошел в дом без прежней веселости, без намеков на «инспекцию», предвещавшую очередную дегустацию самогона. И Антоновна, и Свидельский, и я – все посмотрели на него настороженно. Печальный Бунич снял шапку, опустил голову, крепко сжал рукой ремень портупеи и горестно вымолвил:
- Горе у тебя, Коля… Папа твой умер. Вот телеграмма…
Антоновна вскрикнула и, приложив сухонькие ладони ко рту, зашлась плачем. Свидельский со страхом посмотрел на майора, закрыл глаза и сел на кровать. Обхватил голову руками-клешнями и тихо заплакал.
- Ему сейчас выпить надо, - тихо сказал мне Бунич, - снять стресс ему надо. Сообрази. Заодно и батю Колиного помянем… Шевелись же!
Антоновна шустро метнулась к кухонному шкафу и звякнула гранеными стаканами. Их было три. Антоновна подставила и четвертый. Я налил в них самогона. Старушка поставила четвертый стакан посреди стола и накрыла его куском черного хлеба. И сказала мне:
- Андрюша, и я хочу с вами помянуть папу Николая… Налей мне рюмку…
Мы молча стояли вокруг стола, сочувственно поглядывая на Свидельского, который отрешенно глядел куда-то в пол, изредка вытирая слезы тыльной стороной ладони.
- Ну, за…- вдруг бодро произнес Бунич, и осекся (он уже намеревался чекнуться с Николаем).
Антоновна мгновенно нейтрализовала неловкую ситуацию:
- Помянем, помянем раба Божьего…
- Ты выпей, Николай, выпей еще, - говорил Свидельскому Бунич, наливая самогон в стаканы, - должно полегчать… Я тоже такое пережил. Понимаю.
Бунич тут же посоветовал Свидельскому написать рапорт на имя командира полка с просьбой предоставить кратковременный отпуск по семейным обстоятельствам. Мы поехали в полк. В штабе полка Свидельскому стало плохо, схватило сердце. В медсанбате ему сделали какой-то укол. Командир полка подполковник Брянцев вызвал меня и приказал тоже написать рапорт на недельный отпуск. Сказал:
- Поедешь на похороны вместе со Свидельским… В таком состоянии я не могу отпускать его без сопровождающего.
В тот же день к вечеру я с Николаем был уже в Благовещенске, откуда мы самолетом намеревались сразу же вылететь в Москву. Но нам сильно не повезло, - все рейсы задерживались, шел сильный снег. До Москвы мы добрались только на второй день, - а на следующий день должны были хоронить отца Свидельского. Утром мы вылетели на Харьков, а оттуда до Изюма двигались уже автобусом. В небольшом и заснежененом родном селе Николая мы оказались в полдень. Узнавший Свидельского одноногий инвалид показал костылем в сторону кладбища и сказал:
- Спеши, сынок, папу твоего уже понесли…
На вершине заснеженного кладбищенского холма чернела большая толпа сельчан и алело колхозное знамя с черной лентой. Мы бросили дорожные сумки в снег и побежали. Издали было видно, что люди, большим кругом стоящие на холме, повернули к нам лица. Мы успели. Гроб с телом отца Николая стоял на скамейках рядом с рыжей глиняной могилой. Сестра Свидельского с красными, воспаленными от слез глазами, бросилась на шею Николаю и страшым бабьим криком стала причитать:
- Братик мой, братик мой, остались мы одни, одни, одни…
Свидельский стал на колени, снял шапку, прислонил голову к гробу и плотно сжал губы. По его щекам текли слезы. Толпа мрачно молчала. И вдруг из толпы протиснулась молодая женщина с маленькой девочкой на руках и стала рядом со Свидельским. А затем она опустила ребенка на рыжую смесь снега и глины рядом с гробом, стоявшим на табуретках. Девочка пугливо смотрела то на гроб, то на Свидельского, то задирала головку в черном платке высоко вверх, ища глазами мать. Свидельский тоже посмотрел вверх и в мокрых глазах его появилось то, чему мне трудно было дать название – то была, наверное, смесь удивления и печали, вины и покаяния. Опустив непокрытую голову, он протянул руки к девочке, придал ее к себе и стал целовать. Девочка громко заплакала. Молодая женщина взяла ее на руки и сказала дрожащим голосом в густой кладбищенской тишине:
- Не плачь… Дедушка еще придет и сделает тебе петушка…
И толпа зашлась дружным бабьим ревом.
- Дочка, дочка, - услышал я негромкий мужицкий голос, а другой добавил:
- Похожа, похожа…
Молодая женщина с красивым белым лицом, обрамленным чернотой траурного платка, каким-то долгим гипнотическим взглядом вперилась в Свидельского и в глазах ее, показалось мне, бурлила смесь из безмолвных упреков и теплоты. Конечно, я сразу догадался, что то была Оксана. Она, все так же держа девочку на руках, поклонилась гробу, повернулась и пошла вниз по кладбищенскому склону, снег на нем глубоко и густо был растоптан людскими ногами, - пошла туда, где дымили трубы сельских хат.

Я слышал, как комья мерзлой глины разбиваются о крышку гроба, опущенного в могилу. Растерянный Свидельский зачерпнул рукой рыжей глины и опустил ее в карман шинели, а затем тоже побежал вниз по заснеженному склону, - за женщиной, возвращавшейся в село с ребенком на руках. Я видел, как мелькали его черные блестящие сапоги в белом снегу, как разлетались в стороны серые полы его распахнутой офицерской шинели, как он перекладывал на бегу свою шапку из руки в руку.
- Оксана, Оксана, - слышал я женские и мужские голоса в толпе, мрачно наблюдавшей, как два дюжих сельских мужика в распахнутых фуфайках совковыми лопатами оборудуют могильный холм под свежим сосновым крестом…
А потом в большой хате Свидельских были угрюмые поминки. И было много добрых слов о покойнике, - сельские мужики и бабы говорили незатейливо, но проникновенно, с той искренностью мыслей и чувств, которая обжигала мне душу пронзительным состраданием. Я посматривал на Николая. Он сидел, низко опустив голову, не поднимая глаз. Оксана в темном фартуке хозяйничала у раскаленной печки, а ее дочка Даша подносила к столу пирожки на большой белой тарелке.
- Это тебе, папа, - сказала она тихо, робко, осторожно, а когда Свидельский взял пирожок, девочка тут же сбежала от него, спрятавшись за материнкие ноги. И люди грустно улыбались. Николай предложил мне выйти на улицу покурить. Мы вышли. А за нами следом поплелся заросший щетиной мужик в старом армейском бушлате и шитых валенках с галошами. Он тоже закурил с нами. Свидельский называл его дядей Васей, он жил в соседнем доме. Николай предложил ему московскую сигарету, но он вежливо отказался, вытащил из кармана бушлата помятую пачку «Примы». Мы молча курили, поглядывая по сторонам. И вдруг дядя Вася сказал:

- А Иван Саввич так внучку любил, так любил… Все игрушки ей разные деревянные делал… И ждал, что ты приедешь, заберешь и Дашечку, и Оксану. Все мы тут тебя, Коля, ждали.
Свидельский мрачно слушал это, затягиваясь сигаретой, которая погасла.

***

Переночевав в хате Свидельских, утром я автобусом отправился в свой родной городок Барвенково, - это в 40 километрах от Изюма. Надо было проведать родителей. Погостив у них несколько дней, я, как и было условлено со Свидельским, заехал за ним, чтобы вместе двинуться на Дальний Восток. А двигались мы уже вчетвером – с Оксаной и Дашей. Прилетев из Москвы в Благовещенск, мы перебрались из аэропорта на железнодорожный вокзал. Когда ждали поезда, Свидельский смотался в воинскую часть, которая была рядом с вокзалом, и оттуда позвонил в полк, попросив дежурного передать Буничу просьбу – выслать машину к нашему приезду в Белогорск. Когда мы приехали, «ГАЗик» командира дивзиона уже ждал нас на привокзальной площади. Он подвез всю нашу команду к дому Антоновны, а у ворот ее дома громко, весело и отрывисто запипикал. Я выскочил из машины, открыл калитку и так же, как Свидельский когда-то, крикнул:
- Антоновна, встречай новых постояльцев!
В доме горел свет, но никто не откликался.
Я постучал в дверь, осторожно открыл ее и, едва сделав шаг за порог, чуть не упал, споткнувшись о большой чемодан Свидельского. Мой был рядом с ним. Посреди комнаты стояла Антоновна с веником в руке.
Я поздоровался с ней. Она не ответила. Лишь сказала:
- Немедленно убирайтесь вон.
- Что случилось, Анна Михайловна? – удивленно спросил я.

- Я сказала, - убирайтесь вон! – уже грозно повторила она, указывая веником на дверь.
То была совсем другая Антоновна, - совсем не та добродушная старушка, которая встречала меня в том теплом августе.
- Но вы можете объяснить, что случилось? – опять настаивал я.
- Я не больше не потерплю грязи в своем доме, - тем же холодным голосом сказала она. И вдруг, бросив веник на пол, она закрыла лицо своими маленькими сухонькими ручками, села на табуретку у окна и горестно заплакала. Я подошел к ней и обнял за плечи, пытаясь успокоить. Она отстранилась от моих рук, и повернув ко мне свое горестное лицо, тихо сказала:
- Любаша хотела повеситься.
Где-то за дверью, на крыльце топал ногами Свидельский, обивая снег с сапог. Я схватил чемоданы и вышел навстречу ему. Он удивленно смотрел то на чемоданы, то на меня. Сказал недоуменно:
- Это как понимать?
Я уже не помню, что лопотал ему, не советуя входить в дом. Хотя он порывался. Узнав страшную новость, он закрыл глаза, снял шапку, да так и стоял в оцепенении несколько минут, словно памятник.
Мы погрузили чемоданы в «ГАЗик» и поехали к гарнизонной гостинице. Оксана сидела в машине с Дашей на руках и, словно чувствуя что-то неладное, настороженно поглядывала то на Свидельского, то на меня.
Когда Свидельские были устроены в гостинице, мы с Николаем отправились в наш артполк. Там Свидельский узнал, что из штаба округа пришел приказ о переводе его в приморский гарнизон Смоляниново. А меня обрадовали сообщением о том, что в офицерском общежитии освободилось холостяцкое место. На следующий день я провожал Николая к новому месту службы. С ним с Белогорского вокзала уезжали Оксана и маленькая Даша. Какое-то время я переписывался со Свидельским, а потом переписка наша как-то угасла. А однажды, когда я был уже капитаном и служил в Хабаровске, командировка занесла меня в Манзовку под Владивостоком, - там в артполку я и обнаружил Свидельского, он был уже майором, комнадиром двизиона. Он пригласил меня к себе домой. Вечером Оксана накрыла стол, мы душевно посидели, вспоминая и училище, и нашу службу в Белогорске, и Антоновну. В самый разгар наших ностальгических разговоров, в дверь квартиры позвонил вестовой, - Свидельского срочно вызывали в полк. Когда он ушел, Оксана уложила спать и Дашу, и трехлетнего Коленьку (имя ему было дано по настоянию Оксаны), и мы с ней сидели за столом вдвоем. Я был уже в хорошем подпитии и у меня «душа чесалась» от нетерпения спросить эту молодую и симпатичную женщину про ее отношения с Николаем, и про то особенно, как сумела она простить ему неисполненное курсантское обещание жениться. Она отвечала на этот вопрос с тою мудрой женской улыбкой, как обычно улыбается мать, когда ей говорят о шалости любимого ребенка.
- Мне Бог любовь к этому красавчику подарил, - тихо и уверенно, как хорошо заученную молитву, произносила она эти слова, - а все остальное для меня уже не имело и не имеет значения… Давайте выпьем за любовь, она ведь не каждому дается…
Мы выпили. Оксана каким-то загадочно веселыми очами посмотрела на меня и продолжила уже почти шепотом:
- Кольке моему за грехи молодости до сих пор приходится расплачиваться. Тут у нас в Новый год такое произошло, такооое…. Сидим вот за этим столом с гостями. Елка, шампанское, оливье, свечи и все такое… И вдруг оконное стекло трескается и воооот такой булыжник вдоль стола, как комета!… Бутылки, тарелки, свечи со стола снес… Мы все в оливье, в вине, в осколках стекла… Чудом никто не пострадал... Хотя вру… Стрешнева, капитана, соседа нашего в плечо задело… Но несильно… И никого за окном! Кто камень бросал – непонятно… Мне потом Соломатины, которые живут в нашем же доме офицерского состава, говорили, что их сын, когда фейервервки запускал, какую-то женщину в темноте под нашим окном видел мельком… Я сразу догадалась, что это Коле моему какая-нибудь старая любовь мстит за измену…
Когда Свидельский вернулся из части, мы еще недолго посидели за столом уже без Оксаны, - она ушла спать. Свидельский проводил меня до гарнизонной гостиницы. Уже прощаясь, сказал:
- Ты Любу из Белогорска помнишь?
- Конечно. Еще бы не помнить такую девушку.
- Так вот она где-то в здешних краях вроде обитает. Представляешь?
- Не может быть, - ответил я, хотя подумал, что вполне может быть…

***

Я уже был седым полковником, служил в Минобороны, когда однажды с московской комиссией приехал в Белогорск инспектировать танковую дивизию. Была чудесная дальневосточная осень. Я решил прогуляться по городу моей лейтенантской юности. Забрел и на Юго-Западную улицу, где когда-то вместе со Свидельским квартировал у Антоновны. Постоял у большого деревянного дома, который все так же утопал почти до середины окон в разнообразных цветах. Тут почти так же, как и двадцать с лишним лет назад клацнула кованая щеколда на калитке и из нее выглянул седой и небритый мужик с лопатой в руке. Я сразу узнал его, - то был Борис, сын Антоновны. Мы поздоровались, он пригласил меня в дом. И печально сообщил, что мать его умерла в тот самый год, когда и «Советский Союз дуба дал». Мы сели в той самой светлице, где когда-то жили со Свидельским.
- А где же дружок ваш, Коля? – спросил меня Борис, наливая мутный самогон в немытые стаканы, - знатный кобелюка был! Любку, соседку нашу испортил, да еще и триппером вдобавок наградил. Ох, как же возненавидела его за это мама моя, как занавидела! Выгнала из дома нашего, как пса лишайного!
Я сказал Борису, что Свидельский женился еще по молодости, дослужился где-то в Калиниграде до подполковника, а затем был уволен по сокращению штатов и живет в родном селе на Украине.
- А Любка его… То есть Любка наша, так замуж, дура, и не вышла, - говорил мне Борис с проблесками жалости в голосе, - до самой смерти Антоновны твердила ей «Люблю только его… Люблю только его»… Тут у нас квартировал один ахвицер, перевели его к нам в Белогорск то ли из Манзовки, то ли из Смолянинового… Так вот он рассказывал мне, что служил с этим вашим Колей. Так вот Любка следом за ним по гарнизонам ездила… Преследовала, значить… Та ничего у нее вышло…
Потом мы помянули Антоновну, не чекаясь. И тут же Борис спохватился:
- Ой, запамятовал совсим, старый дурень! У меня тут для вас кое-то есть…
Борис подошел к комоду и стал один за другим выдвигать ящики и рыться в них.
- Вот, вот, вот оно! – радостно воскликнул он и подал мне несколько блеклых конвертов, перетянутых разлохмаченной резинкой, - я это нашел уже после того, как мама умерла… Можете почитать на досуге… Дарю… Зачем мне чужие письма… А вам будет интересно.
Я обратил внимание, что адреса на конвертах были написаны аккуратным женским почерком. А отправлялись они на фамилию Антоновны из разных мест – из Сковородино и села Лужки Изюмского района Харьковской области. Я не мог побороть любопытства и достал из верхнего конверта письмо, написанное тем же аккуратным женским почерком. И стал читать: «Уважаемая Анна Михайловна! Я двоюродная сестра Николая - Зина. Он, как я уже писала Вам, много хорошего рассказывал про Вас. Я благодарна Вам, что Вы относитесь к нему, почти как мама. Но я не понимаю, почему Вы в своем ответе мне назвали «брехней» мое сообщение о том, что Оксанка забеременела от Коли и ждет ребенка. Оксанка сказала мне, что уже десять писем написала Коле, но ни одно из них не дошло до него? Почему? Может быть, Вы прячете их от него?...»
- Давайте еще выпьем, товарищ полковник, - сказал мне Борис, ставя передо мной тарелку с парующей молодой картошкой, - там такая всякая бабская херня понаписана…
Мы снова выпили и закусили. А я хоть и был уже захмелевшим, но мучился нетерпением прочитать хоть одно письмо из Сковородино. Оно явно было от Любы. И я не ошибся: «Дорогая моя душенька Анна Михайловна! Я еще никогда и никого в жизни так не любила и ненавидела, как Николая… Если я когда-нибудь умру, то завещаю: чтобы на кресте моем высела табличка со словами «Я только тебя любила, дурак»….
- Давай еще выпьем, товарищ полковник, - опять предлагал Борис, наливая самогон из трехлитровой банки в граненый стакан. Он был уже пьян и самогон проливался на стол. Борис языком слизывал его. Где-то протяжно и жалобно кричал паровоз. Мне нужно было возвращаться в гостиницу.