В колонках играет - КарунешНастроение сейчас - СпокойноеПродолжая серию рассказов о Кара-Даге, хочу представить еще один портрет из галереи ярких образов, навсегда оставшихся в моей памяти. Ведь именно встречи с новыми людьми делали наше летнее пребывание там душевнее и радостнее. Именно благодаря таким встречам можно было сказать вслед за Митяевым: "Лето - это маленькая жизнь"...
ТЁТЯ ЛИДА
Этот пасмурный выходной февральский день не годился ни для прогулки, ни для похода по магазинам, поэтому посвящён был уборке. И вот, разгребая недра пузатого платяного шкафа, я вдруг замерла, потрясённая: в глаза ударила разноцветная яркая вспышка, будто пёстрые всполохи праздничного салюта на фоне тусклых мартовских сумерек. Красные маки с чёрными сердцевинками, роскошные переливчатые анютины глазки, нежно-голубые незабудки и совсем неизвестные, затейливые и фантастические, рассыпались по полотну гладью вышитые цветы. Загипнотизированная, я почувствовала, что проваливаюсь подобно Алисе из Страны Чудес, лечу в бездонном волшебном колодце... И замирает сердце, и перехватывает дыхание, и всплывает из глубины под названием "детство" строгое женское лицо, добрый, но немного утомлённый взгляд карих глаз из-под полуопущенных век.
Сушь и жара стояли в тот год невыносимые. Приморский посёлок был забит до отказа, и мы пошли по миру в поисках жилья. Мир оказался плотно населён жаждущими оздоровления, приключений, или просто отдыха людьми, загорелыми до черноты, или бледными как сметана. Встречались среди них и некоторые особи из породы свежесваренных раков. Но всё это было не в счёт, ибо все они в равной мере вызывали зависть - уже пристроенные, на законных основаниях относилиськ привелигированной касте Отдыхающих. Мы же были покамест бродяги и скитальцы без крова и пристанища.
Несколько часов семилетнее, кудрявое существо, каким я была в ту пору, вынуждно было провести в крепости из рюкзаков и чемоданов. Лишь иногда позволяя себе роскошь вылезти наружу, чтобы огладить очередную драную поселковую шавку с измученным философски-флегматичным выражением морды, или собрать чахлый букетик, который через пять минут превращался в мочалку под действием жары. В высохшей колючей траве прыгали такие же высохшие жёлто-коричневые кузнечики, наполняли воздух сухим треском, от которого постепенно начинало звенеть в голове и казалось, что это солнце до такой пронзительности накалило воздух. И когда я уже стала задумываться, не брошена ли на произвол суьбы, вдруг показался папа. Он спускался с горки полубегом, двигаясь бодро, пружиня и подпрыгивая на каждом шагу как мячик, размахивая ритмично руками и, по всей видимости, что-то насвистывая в такт своей полуприпрыжке. (В мультфильме про мягкие и твёрдые игрушки именно так двигались хулиганы-твёрдые, когда затевали что-то всей командой. Движения получались порывистые и задорные, как-бы с внутренним подмигиванием.). Подлетая к биваку, он подхватил рюкзак, ни на секунду не останавливая движения, и воскликнул: "Нашёл шикарное место! Будем жить по-королевски! Мама осталась там, посиди еще немного, пока я вещи буду носить. " Невозможно трудно было усидеть на месте, ведь меня ждал наверху королевский дворец, от нетерпения я стала прыгать на одной ножке вокруг уменьшающейся горы вещей.
Через пару ходок туда и обратно папа прихватил и меня вместе с последней партией груза. Поднимаясь по каменистой тропке, я представляла себя поочерёдно то рыцарем на коне, который скачет по горным уступам, чтобы пробраться к замку с башнями, флагами и бойницами, точно такому, как я видела в книге на картинке, то принцессой, выглядывавшей из окна и поджидающей рыцаря. Я даже заржала по-лошадиному, вскакивая на придоржный камушек, чтобы выразить комбинацию восторга и лихости, обуревавших меня. Королевский замок был представлен покосившейся, вросшей фасадом в землю белой мазанкой с голубыми глазами-окнами и такой же голубой дверью, в проёме которой тихонько покачивалась от ветра тюлевая кисея. Лысый дворик, казалось, изнемог за день под палящими лучами светила, и теперь тихо постанывал в блаженном ожидании вечерних сумерек. Идти по узкой тропке к домику было больно - высохшие от жары колючки норовили выскочить на дорожку, забраться в просветы сандалий и больно ободрать ноги. Но любопытство вело вперёд - туда, за кисейную занавеску.
Разлетевшись с порога, я с удивлением обнаружила, что крашеный дощатый пол продолжает бежать под горку, и чуть не врезалась в кухонный столик, стоящий у противоположной стенки веранды. Кухня встретила застоявшимся запахом пригоревшей каши, раскалённым зноем, исходящим от стен и потолка. Воздух был настолько плотным от жары и духоты, что, казалось, вот-вот спружинит как мячик и выбросит меня наружу. Но комнатка с двумя панцирными кроватями, раскладушкой и висящим в углу зеркалом неожиданно понравилась, как-будто чем-то сразу поманила, позвала. С замиранием сердца я вошла, сделала несколько робких шагов, недоумевая, что же это такое? Что так притягивает и завораживает? И в восхищении замерла... Зеркало было обрамлено сказочными цветами, яркими, живыми, как-будто сплетёнными в венок. Я вскарабкалась на кровать и заглянула вглубь - получилось, как будто смотрюсь в озеро на цветущем лугу. Луг был явно сказочный, живой, не в пример жёлтым сухим стебелькам на улице, претендующим на звание травы. Сказочное зеркало в венке волшебных цветов! Рукотворное чудо! (Если бы я знала тогда, что ещё шесть лет, приезжая на летний отдых, буду сверяться, "я ль на свете всех милее", по этому зеркалу!)
Было в комнате ещё что-то, не менее прекрасное, хотя и не столь яркое. Из окна открывалась чарующая перспектива: взгляд плавно скользил по волнам золотых холмов, легко взлетал, касаясь двух каменных витязей в славянских шлемах, скачущих куда-то на огромном коне, и плавно опускался к бледно-голубому прохладному призраку моря. Почему-то конь у витязей был один на двоих, причём можно было разглядеть только шею и холку, но зато следом топорщилась копьями целая армия, "в чешуе как жар горя, тридцать три богатыря"... Удовлетворённая зрелищем, вполне подходящим для сказочного царства, я выглянула в другое окно. Сквозь узкие листья миндального дерева просвечивала башня сказочного замка в брызгах солнечной бронзы, неприступный каменный зубец на вершине горы. Итак, мы в зачарованном замке! В этом месте есть волшебство, а это - самое главное. Значит, скучно не будет.
За спиной послышалось натужное дыхание и в комнате запахло лекарствами. Я скорее спрыгнула с кровати и тихонько пай-девочкой повернулась к двери. Она стояла в дверном проёме, чёрная на фоне светлого прямоугольника, держа перед собой высокую стопку постельного белья. Колдунья?..
- Здравствуй, детка... А я вот постельки вам... принесла...
Речь её прерывалась паузами, во время которых она делала сиплый вдох. Но я не испугалась, только удивилась, как тих её голос, как он неожиданно приятен. У порога она разулась, что меня несказанно удивило, и тяжело переставляя ноги, прошла на середину комнаты... Следом за ней вошла мама и тоже разулась! Новые правила?
- Мама! А почему обувь?
- Не мешай, не мешай... Ты можешь не снимать пока.
Я удивилась, почему мама так бережно отобрала у хозяйки постельное бельё: "Я сама застелю. Ничего...Ничего..."
Позже, когда я подросла, в моё сознание вошло и накрепко связалось с образом тёти Лиды это страшное слово - астма. Но тогда я ещё не понимала, почему она так часто отдыхает, поднимаясь на нашу горку. Почему, присаживаясь на скамеечку у входа в домишко, приговаривает, как бы извиняясь: "Вот посижу тут у Вас чуть-чуть, и полегчает...Хорошо как тут дышится!...Легко!!!" Я тут же вдыхала на полную катушку сухой полынный воздух, и он правда казался мне таким лёгким, что даже заставлял меня приподниматься на носочки.
Часто приходила тётя Лида вечерами посидеть и подышать. Однажды она принесла что-то, завёрнутое в тряпицу. Это оказались пяльцы из потемневшего дерева, на которые была туго натянута розовая ткань. И по ней уже начинал тянуться замысловатый цветочный узор, похожий на тот, который обрамлял зеркало в комнате. Она стала вышивать, а я, затаив дыхание, смотрела, как под грубоватыми пальцами сама собою рождается сказка. Подошла мама, всплеснула руками: "Красота!". На другой день был совершён героический поход под палящим солнцем в промтоварный магазин в самом центре пыльного пустыря с потрескавшейся от зноя землёй, носившего гордое звание площади. А вечером они уже сидели рядом, вполголоса переговариваясь и нанизывая на иглы тот самый "лёгкий" воздух, накрепко пришивая его к ткани. Тихонько потрескивали вечерние кузнечики, над холмами тянулся хмельной аромат чабреца и полыни, по соседним курятникам иногда всквохтывали куры, устраиваясь на ночлег. Стояла Благодать! И две женщины, пожилая и молодая, перекладывали это божественное вечеряние на ритмический размеренный полет игл, на поэтический размер узора.
Тётя Лида рисовала резкими контрастными стежками, штрихами, которые, как я позже поняла, были сродни Ван-Гоговскому мятежному мазку. Сама она объясняла этот феномен плохим зрением, и тем, что мелкий стежок у неё "уж не так ладно теперь выходит. А очок я всё не сделаю..."(она так и говорила "очок", это было её своеобразие, и я иногда упрямо повторяла, не обращая внмания на поправки взрослых: "Мама, ты бабушкиных очок не видела?" Это была моя игра в тётю Лиду.) Мама же выстилала лепестки своих цветиков изумительно мелкими, стежок к стежку пастельным переходами. В такие вечера я замирала на скамеечке рядом, боясь помешать, спугнуть это чудо, смотрела лишь краем глаза. В один из таких вечеров узнала я Лидину историю.
Жила она прежде в небольшом поселке центральной Украины. Сирота, рано вышла замуж, почти сразу после окончания школы-интерната. Муж ее был намного старше, Лидочку приглядел он сразу, как только появился в поселке, вернувщись с фронта. Лида вскоре окончила курсы медсестер и стала работать нянечкой в местной больничке. Через некоторое время муж запил и пил, чем дальше, тем больше. Лида же волочила на своих хрупких плечиках тяжелый быт: работала, гнула спину на огороде, потом часами выстаивала на рынке в выходные дни, продавая скудный урожай.
Но вечерами была у Лидочки отдушина – оставшись одна, она доставала цветные нитки мулине, доставшееся в наследство от уехавщей в город подруги и превращалась в художницу. Все, что накопилось в ее душе за день, воплощалось в цветочные фантазии. Поэтому каждый цветочек получался у нее со своим особенным характером и настроением: если день был удачным, нежно раскрывали лепестки-реснички ромашки, улыбались незабудки, а в тяжелые дни складывали горестно листочки маки и колокольцы поникали синими шапочками. Вышивки Лидочкины нравились людям, были они бесхитростны, и хорошо от них становилось в доме, словно входила в него цветущая весенняя степь. Лида продавала работы, старалась заработать лишнюю копейку, мечтала о детях, о семейном уюте, но муж пропивал все начисто, а вскоре случилось несчастье – он замерз до смерти, заснув в мороз под забором на окраине поселка. Лидочка любила его, кроме него не было у нее никогошеньки. (Она прямо так и сказала, выговорив «огошеньки», и я удивленно подняла на нее глаза, но тут же опустила, застеснявшись слезинки, оброненной прямо на вышивание.) В ту же зиму Лида, ослабев от переживаний, свалилась с бронхитом, перешедшим в двусторонее воспаление легких, и закончившимся бронхиальной астмой. Сперва приступы были редки, но вскоре удушье стало накатывать все чаще, и не было от него надежного средства. Врачи из районной больницы порекомендовали молодой женщине поменять климат: горный воздух обязан был оказать чудотворное воздействие. Особенно нахваливали они Крым, но не Южный берег, а Отузскую долину, где еще в начале века Вяземский затевал климатический курорт. Лидочка простилась с селением, где прошла вся ее жизнь, и перекочевала в крохотный приморский поселок у подножия Черной Горы, где как раз в то время набирали персонал для нового пансионата. Лида устроилась работать в прачечную, и ей выделили комнатку в одном из двух длинных одноэтажных бараков под горкой. Здесь она и вправду почувствовала себя лучше, начиналась новая жизнь.
Привыкшая к труду, она принялась возделывать узенькую полоску земли под единственным окошком, насадила виноград и овощи на гряды. А через несколько лет была сложена летняя хатка на горке. Строила ее Лида долго, как могла: со скудных средств наняла пару мужичков-соседей, которые за «горючее», тяп-ляп, построили кривоватый, но прочный скелет домика. Пол выровняли плохо, поэтому вышел он покатым, спускаясь к морю вместе с горкой, а в маленькой каморке, называемой малой комнатой, прямо из пола вырастала небольшая скала, покрытая лишайником (однажды мне тетя Лида сделала сюрприз, сказав с улыбкой: «Поди-ка побачь, шо у мени тут под кроватью есть».) Обмазала хатку, побелила, покрыла шифером уже сама, постепенно. Посадила за домиком пару персиковых деревьев и одно вишневое, воткнула лозы дикого винограда и пустила его раскидистые ветви на крышу хибарки. Так образовался пятачок зелени на заднем дворике. В довершение было кое-как проведено электричество, повешена лампочка (одна на весь домишко), которую надо было переносить из комнаты в комнату, вытягивая длинный провод, установлена спиральная электроплитка, и (о мечта туристов-дикарей!) дом был готов к заселению.
С того момента до нашего появления в домике-на-горке прошло лет десять. Приезжали и уезжали постояльцы, но постоянных жильцов как-то не складывалось. А напрасно - воздух тут действительно был упоительный. Терпкий по вечерам, бодрящий и прозрачный ранним утром, сухой и как-бы застывший под высоким напряжением днем. Мы стали первыми постоянными летними жителями Лидиного домика, нашего «королевского замка». И каждое лето приезжая сюда , как на дачу, мы старались превратить его в хоромы.
Папа никогда не мог сидеть без дела и просто отдыхать. Ему просто необходимо было что-то заколачивать, строгать, обустраивать, паять. В первое же лето все комнаты были освещены лампочками Ильича, по стенам потянулись электророзетки. А уже на следующий год, притащив инструменты, папа принялся за дело всерьез. Постепенно была воздвигнута беседка во дворе, двор огорожен забором. Постепенно обустроился и дворик, и крылечко. Это по-настоящему радовало меня, я чувствовала Лидину благодарность, кусочек которой распространялся и на меня. Ощущала рассеивание ее одиночества, когда в ее темной барачной комнатке, насквозь пропахшей лекарствами, но украшенной по стенам божественными вышивками, замигал и зажегся голубой глаз старенького черно-белого телевизора, который папа вылечил при помощи нехитрой техники, проверяя наличие контактов на свежую сливовую косточку.
Лида стала как-бы членом нашей семьи, моей крымской тетей, которая всегда ждала нашего приезда, которой посылались из Москвы необходимые ей дефицитные лекарства, а под Новый Год я обязательно выбирала для нее и собственноручно надписывала самую красивую открытку со снеговиком или Дедом Морозом. Таких открыток было семь. В ответ на седьмую пришло письмо от соседки Лиды по бараку, где сообщалось, что она скропостижно скончалась от тяжелейшего воспаления легких, подхваченного в неотапливаемой прачечной. Соседка отмечала, что завещания Лида составить не успела, но всегда говорила, что хотела чтобы домик остался за нами. Однако, на него есть претенденты из местных, поэтому надо приезжать и разбираться.
Когда родители прочли то письмо, между ними сразу повисла тишина, такая горькая и бесповоротная, что я поняла: кончился замечательный кусок жизни, в котором мы были счастливы, семейно коротая летние вечера в нашей беседке... Кончилось детство.
![1-webbig[1] (699x465, 177Kb)](http://img1.liveinternet.ru/images/attach/b/3/3/597/3597558_1webbig1.jpg)
И, вобщем-то, соответствует.
