Тема, которую сегодня я собираюсь вам изложить, не только странная, но и, пожалуй, опасная. Я думаю над ней давно. Когда-то в Англии, несколько лет назад, мне предложили составить список тем, которые я могу предложить для разных университетов, чтобы эти университеты могли выбрать, что они хотят для себя. Среди предложенных мной тем была и эта, «Посредственность как социальная опасность». И никто ее не выбрал! Все, как один, сказали: «Это слишком опасная тема, мы этого не хотим». Они боялись, что это будет нарушение политкорректности. Как можно делить людей на «посредственных» и нет! Вопиющее нарушение демократизма. Так что тема эта осталась у меня тогда только в виде заглавия.

/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/

С самого начала я хочу, чтобы меня не поняли неправильно, не поняли так, как, к сожалению, наши привычки словоупотребления заставляют понимать. Прежде всего, я совсем не предлагаю делить людей на каких-то «значительных» и «посредственных», «великих» и «маленьких», «одаренных» и «бездарных». Я попытаюсь объяснить,
что имеется в виду под посредственностью, в дальнейшем, по ходу изложения. Пока же замечу, что это вовсе не противопоставление каких-то «обычных» и «необычных», наделенных особыми способностями людей. «Посредственность» – это отнюдь не «обыкновенный человек», «рядовой человек», как еще его называют, то есть тот, кто не отмечен какой-то исключительностью. Привычка думать именно так заставляет многих мучиться и сомневаться на собственный счет: не посредственность ли я? Мы затрагиваем одну из самых больных точек «современного человека». Я знаю немало людей, которые скорее согласились бы считаться дурными, чем посредственными. Всю жизнь длится у многих этот несчастный роман с самим собой: серость я или не серость, Наполеон или тварь дрожащая? Так вот, мало того, что человек и без того страдает от своей «неисключительности», «серости», как у нас говорят: тут еще ему говорят, что он представляет собой социальную опасность, поскольку он не гений. Заверяю вас, что ничего подобного я в виду не имею.

С радостью я прочла рассуждения Бориса Пастернака на нашу тему: «Под посредственностью обычно понимают людей рядовых и обыкновенных. Между тем обыкновенность есть живое качество, идущее изнутри... Всего обыкновеннее люди гениальные ...Необыкновенна только посредственность». Посредственность паразитирует на гениальности, извращая ее и сводя к необыкновенности; культ необыкновенности, «интересности» – это ей созданный культ. Одна из ее характерных черт, – отмечает Пастернак, – в том, что «она гнушается рядовым делом».

Итак, для начала я отвожу это привычное понимание «обыкновенных людей» как «посредственных». Русское слово «посредственность» можно трактовать по-разному: как «нечто посредине между плохим и хорошим, ни то ни сё». Но интереснее, мне кажется, соотнести его со словом «непосредственность» – и тем самым увидеть в нем «опосредованное», не прямое, не простое, не «первое», не совсем «настоящее». Прямота и простота отношений – вот чего не знает посредственность. Вот здесь мы и поймем мысль Пастернака о том, что обыкновенный человек – как и гениальный – не может быть «посредственным», как не может быть «посредственной» природа. Никакой «посредственности», допустим, в домашнем коте или в дереве вы никогда не найдете. Не найдете вы ничего «посредственного» в ребенке, любом ребенке дошкольного возраста. При том, что ничего «необыкновенного» вы там также не найдете! Посредственность –не врожденное свойство человека, это его выбор. О таком выборе я и собираюсь говорить.

Мои размышления о зле посредственности связаны, прежде всего, с искусством – поскольку больше всего я думаю об искусстве и, в частности, о том уроке, который несет в себе искусство. О том, что такое весть искусства – нравственная весть:

Не бумажные дести, а вести спасают людей.Впервые я пыталась описать этот урок в статье «Морализм искусства». Как известно, мораль и искусство – вещи как будто бы противоположные. Во всяком случае, в Новое время так принято считать. В Новейшее тем более. Стоит открыть знаменитую книгу Жоржа Батая «Литература и зло». Французский мыслитель излагает в ней свою гипотезу: искусство в своей сути – это не что иное, как опыт общения со злом, с тем злом, которое общественная мораль и обыденная жизнь категорически запрещают. И в самом деле, в литературе Нового времени мы обыкновенно не встретим, как в средневековой житийной литературе, «идеальных» героев, «положительных» примеров, примеров для подражания. Было бы странно таким образом прочитать, например, классические романы: ведите себя, как Анна Каренина – или как Раскольников! Или как Гамлет! Не только герои прозы и драмы – отнюдь не образцы для подражания. Поэт (или его лирический герой) – тоже никак не праведник, и «подражать» Блоку или Бодлеру, как святым подвижникам, вряд ли уместно. Но в чем-то – мы непосредственно чувствуем это – и «проклятый поэт» превосходит «доброго обывателя». И, как ни странно это звучит, это превосходство я понимаю как нравственное – при этом ни в малейшей мере не солидаризуясь с романтической схемой.

Художник обращает внимание на то невидимое зло, о котором повседневная мораль забывает или даже, вообще говоря, способствует тому, чтобы этот неведомый порок – порок посредственности – развивался и чувствовал себя хозяином положения.

В отличие от Батая, я думаю, что дело искусства – вовсе не заглядывание в бездны зла ради самой этой авантюры, «нарушения границ дозволенного»: это усилие расширить мир, усилие вырваться из замкнутого пространства «данности», как из бочки в сказке Пушкина:

Вышиб дно и вышел вон.

То, чем занимается искусство, можно назвать расширением сердца. Превосхождением собственной данности. У Данте во второй Кантике, в «Чистилище» есть замечательное трехстишие (привожу в дословном переводе):

Вы не замечали, что мы (т. е. род людской) – гусеницы,
Рожденные для того, чтобы сделаться ангельской бабочкой,
Которая летит к ничем не заслоненному огню справедливости?
(Purg. X, 124–126)

Последняя картина – бабочки, летящей на огонь, «блаженной тоски по огненной смерти» как образа истинного существования человека – является у Гете и завершается знаменитой строфой:
И пока у тебя нет этого,
Вот этого: Умри и стань! –
Ты только унылый гость
На тусклой земле.

Вот что искусство помнит и напоминает, и в этом его нравственный урок: императив «умереть и стать». Это именно то, чего не допускает посредственность. Так что дело совсем не в исключительных дарованиях или их отсутствии, не в «своеобразии» или похожести на всех, не в романтизме и реализме. Почему для европейского человека такое «прощание с собой» может представиться выходом в зло, это отдельный разговор, и теперь я его не буду начинать. Я хотела только объяснить свою исходную точку. Искусство, творчество я вижу не как какой-то чрезвычайный опыт, но наоборот: как восстановление человеческой нормы, которая искажена тем, что называется «обыденностью».

Итак, не будучи ни социологом, ни политологом, ни экономистом (от людей этих профессий ожидают авторитетных высказываний об актуальности), я собираюсь говорить о посредственности как о реальности политической, исходя из того аспекта внутренней жизни, которым занято искусство.

То, что называют внутренней жизнью, казалось бы, с политикой не слишком связано – если вообще, как многие думают, оно не прямо противоположно политике. Ведь именно отрешившись от всей этой суеты, от всей этой мышиной возни и мелких интриг (так представляется поле политики) человек и оказывается в области внутренней жизни.

Да, внутренняя жизнь обладает большой автономностью от внешних обстоятельств, а порой эта автономность становится абсолютной. Эти моменты абсолютной свободы души от происходящего умеют улавливать художники. Лев Толстой особенно. В «Войне и мире» есть эпизод, когда Пьер Безухов оказывается в плену у французов. Его положение безнадежно, его ведут расстреливать – и в этот момент он вдруг переживает чувство абсолютной свободы от всего происходящего, ему открывается некое неопровержимое знание, даже не знание, а опытное переживание того, что он обладает бессмертной душой. И он смеется. Вся ситуация представляется ему смехотворной. «Это меня хотят убить? Мою бессмертную душу?» – думает Пьер.

Такие моменты абсолютной автономности внутренней жизни случаются не только в так называемых пограничных ситуациях: сверхтяжелых, смертельно опасных. Они могут случиться совсем в других местах. Один знакомый рассказывал мне, как однажды он услышал старую запись Шаляпина: нереставрированную запись, где сквозь шумы звучал этот живой неповторимый голос. И он – мой знакомый – – пережил именно это: шок непосредственного присутствия полной свободы. Он пережил встречу с реальным бессмертием. С умершим – и живым, и бессмертным – Шаляпиным, как он говорил, вдруг встретилось бессмертное в его душе. Это вызвало у него не взрыв смеха, как у Пьера, – а слезы, счастливые слезы.

По разным причинам – или без видимых причин мы оказываемся в пространстве другого измерения: можно назвать его «первым» или «последним». Все другое представляется в сравнении с ним иллюзорным. Есть, кроме Толстого, еще один мастер регистрации таких моментов «сокрушенного сердца» – Марсель Пруст.

В такие моменты мы встречаемся с тем, что Гете назвал «старой правдой», которая всегда та же. Я не буду читать по-немецки, а сразу приведу подстрочный перевод:

Правда давным-давно найдена
И связала союзом благородные души.
Крепко держись ее, этой старой правды.

Эта старая правда, где мы всё знаем, ничего не спрашивая и ничего не объясняя себе, не изменяется не только от смены политических режимов, но и от космических катаклизмов. Как известно, по евангельским словам: «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мк. 13:31; Лк. 21:33). Естественно, тем более они не прейдут со сменой политических режимов.В гетевском высказывании важно для меня то, что саму эту старую правду не надо искать. Она давно найдена. Привычная тема поисков, духовных поисков тем самым отменяется. Она открыта давным-давно, как говорит Гете, она связала между собой благородные души – те, которые согласились ей верить. Если что приходится искать, то этo себя – того себя, который может войти в этот благородный союз. И это совсем непросто. Именно на этом пути, на пути поисков себя благородного, продолжая говорить гетевскими словами, мы и сталкиваемся с тем, что я называю политикой.

Казалось бы, такие ситуации, как происшедшее с Пьером Безуховым, не репетируются, не подготавливаются, происходят вопреки всему: они как будто падают с небес. Но в действительности с небес падает куда больше, чем мы можем принять. Должно еще найтись место во внутреннем мире для этого состояния. Должна быть какая-то готовность – может быть, до поры не известная самому человеку – готовность согласиться на эту старую правду. Наше сопротивление этой правде необычайно.

Одна моя знакомая немецкая современная художница рассказывала мне, что до какого-то времени она ненавидела правду. Естественно, назвать свое настроение таким образом она смогла только тогда, когда пережила радикальный душевный переворот. До этого она так свою неприязнь не могла бы назвать. Но она замечала, что настоящая живопись, и современная, и классическая, вызывает у нее
острую личную ненависть, что она ненавидит, допустим, Рембрандта. Она охотно признавала при этом средние вещи. Все, что противоречило этому среднему уровню, вызывало у нее непонятную ей самой ненависть. Этого не должно быть, это меняет все карты, это рушит мой мир! Только после внутреннего переворота она осознала, насколько она была скована своего рода союзом с полуправдой. Это не была какая-то вопиющая ложь, нет: это была полуправда. И все, что выходило за границы полуправды, для нее было абсолютно неприемлемо. Ей необходимо было оправдать положение «унылого гостя на тусклой земле» как единственно возможноe4.

Я предполагаю, очень многие удивятся, почему на пути к внутреннему, к «старой правде» мы, как я сказала, встречаемся с политикой. Разве не должны мы просто бежать от политики, от всей ее суеты и лжи, от ее насквозь разыгранной, насквозь сценарной реальности, как мы знаем теперь особенно ясно, со всеми этими пиаровскими кампаниями, которые описал В.Пелевин? Очень часто путь побега от всего этого – да и вообще от всего «внешнего», самым внешним из которого видится политика, – и почитается духовным. По моему убеждению, если это путь духовности, то духовности гностического типа, духовности, которая вообще не признает ни реальности, ни ценности здешнего мира.

Политизирующая суета может быть действительно большой помехой, как писал измученный поздний Пушкин:

И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.

(Как хорошо слышно из этих стихов, Пушкин вовсе не сочувствует «балагуру», которого стесняют в замыслах, и за его права, за его свободу «морочить олухов» бороться не намерен.) Но совсем другое дело отношение с политикой в ее исходном смысле (я напомню, что политика – это аристотелевское слово, это слово классической античной мысли), политикой как законами общежития, законами гражданства. То, что такая идея гражданства не чужда христианской православной мысли, мы видим в таких выражениях литургических текстов, как «небесное жительство»,«рая житель» (так именуется святой) и подобных. «Жительство» в церковно-славянском языке передает греческое политейя, гражданство, участие в жизни полиса. «Житель» же по-славянски – не просто обитатель, как это в русском языке, но гражданин, то есть тот, кто несет ответственность за политейю, за город, за свое общество. И поэтому если пойти путем уклонения от жительства, от позиции жителя и смотреть на все происходящее с пресловутой точки зрения вечности, sub specie aeternitatis, это будет очень ложный, кривой путь.

Посмотреть на все «с точки зрения вечности» почему-то кажется обывателю чрезвычайно легким делом. Однако эта «точка зрения вечности» подозрительно напоминает обыкновенное наплевательство.

Вот образец такого взгляда «глазами вечности». Мои итальянские знакомые совершали паломничество на Соловки: они хотели поклониться месту человеческих страданий, и в том числе, месту страдания людей, которые были христианскими исповедниками. Для них проводили экскурсию по острову и монастырю, показали все что угодно, но не это. Когда они спросили, почему на Соловках так
мало памяти о лагерях, о погибших, о том, что там происходило совсем недавно, проводник сказал им: «Но ведь это было такое короткое время по сравнению с вечностью!»

Вот это та самая точка зрения вечности, которую, мне кажется, можно назвать точкой зрения свинства: «Это продолжалось всего десять – пятнадцать лет». Мои итальянские знакомые, люди верующие, не побоялись заметить, что и 33 года земной жизни Господа нашего с точки зрения такой вечности – тоже совсем короткое время!

Вспоминая Томаса Манна, последнего европейского классика, писателя-гуманиста, который в ХХ страшном веке нашел достойную позицию и оставался ей верен, можно привести его слова о том, что политика – это здоровье духа, который вне политического самосознания и действия гниет. В его случае политический выбор состоял в определении личной позиции по отношению к германскому нацизму. Какая «внутренняя жизнь» осталась бы целой в эту эпоху, не совершив такого выбора? Несомненно, это случай незаурядный – посетить мир «в его минуты роковые», во время неприкрытого действия зла. Но слова о «здоровье духа» мне представляются действительными для любой эпохи.

Что же такое, в конце концов, это гражданство, эта политика? Это, как мне представляется, с одной стороны – опыт существования в виду зла и с другой стороны – в виду страдания, чужого страдания. Вот что я имею в виду прежде всего, когда говорю о политике. Здесь каждый человек оказывается свидетелем. Свидетелем того, что творится зло и насилие, свидетелем того, что какие-то невинные лю-
ди его на себе испытывают. Он не может сказать, что с точки зрения вечности это почти ничего не значит. (Откуда, между прочим, у всех такое близкое знакомство с вечностью?) Так что каждый человек оказывается или участником истории – или ее жертвой. Участником, если он принимает происходящее всерьез и как-то на это отвечает – или же, как прекрасно сказал в своей нобелевской речи Иосиф Бродский, «жертвой истории». Тот, кто для облегчения дела решит посмотреть на все с этой злосчастной точки зрения вечности, и оказывается жертвой истории: то есть, не тем, кого убили, а тем, кто соучаствовал в зле как в некоей необходимости, единственной возможности («а что я мог делать?», «а нас так учили» и т. п.). Те, кто «ничего не знали» или «ничего не понимали». Так, немецкие обыватели «не знали» и «не понимали», что их соседей увозят в лагеря. «Не знали» и «не понимали» этого и наши люди. «Не подумали» они и о том, что происходит с теми, кого они обсуждали на общих собраниях и кричали: «Вон Пастернака из нашей страны! Вон Солженицына из нашей страны!». «Не подумали», «не понимали» – и соучаствовали в этом позоре. Вот кто настоящие жертвы истории. И в другой разряд их уже никто не переведет. С этим итогом они и приходят к концу своей жизни.

Так вот, когда зло – как в те времена, о которых мы говорили – принимает откровенно инфернальные формы, а страдания превосходят все меры (при Гитлере в Германии, при Сталине у нас), тогда союз со злом или даже мирное с ним сосуществование определенно делают для человека невозможной встречу со своим внутренним миром, с его «старой правдой». Доступ к ней оказывается блокирован. Мы это знаем по судьбе многих художников и мыслителей, которые выбрали конформистскую позицию, и плод ее был сразу же очевиден: они утратили творческий дар, они ничего общезначимого сказать уже не могли. Выбор в ситуациях такого рода труден по-человечески (жалко себя, страшно за ближних и т. п.), но эвристически он не труден. Здесь, пожалуй, слишком ясно, где зло, а где добро. Во всяком случае, мыслящему и чувствующему человеку это несомненно ясно.

Но наша нынешняя ситуация гораздо сложнее. Она пестрая и мутная. Времена открытого, инфернального зла как будто бы прошли. Те времена, которые без стыда утверждали целесообразность зла любого масштаба, исходя единственно из того, чему оно «служит»: если нечто служит «немецкой верности» или «торжеству коммунизма», то оно не просто необходимо, а прекрасно. Не согласится с этим только «несознательный» человек.

Теперешнее время как будто ничего такого вопиющего не говорит. Скорее уж оно говорит, что само различение добра и зла устарело, что все и не добро, и не зло, а что-то такое среднее, смешанное, невнятное, отчасти хорошее, отчасти дурное – как мы все, как весь этот грешный мир. Нет худа без добра. В этой немудрящей пословице, «нет худа без добра», Бродский увидел некую великую философию и предположил, что это и есть та новость, которую Россия несет Западу, тот «свет с Востока», которого Запад ждал и наконец созрел для этой мудрости.

Однако, до чего же тогда созрел мир, который до сих пор не знал, что нет худа без добра, что вообще не стоит слишком решительно различать худо и добро? Он созрел до цинизма, потому что такое неразличение – не что иное как цинизм. Ничего особенно нового, замечу, в этом цинизме нет. Его прекрасно знали софисты, противники Сократа. Большими мудрецами при этом софистов считали только профаны. Но теперь влиятельные философы солидаризуются с такой мудростью! Не нам рассудить, что зло, что добро, а всякая попытка слишком резко провести эту черту грозит фундаментализмом. Фундаментализм же для современности – это, несомненно, самое страшное зло, главная форма зла, которой боится просвещенный либеральный мир. Ради спасения от фундаментализма он готов примириться со многим, почти со всем. Современное либеральное общество называют иначе «терапевтическим» (то есть, относящимся к каждому человеку как к пациенту, носителю фрейдовской «ранней травмы») и «пермессивным» (позволяющим, снисходительным). В такой ситуации насилие (если оно вообще есть, с чем многие не согласятся) становится совершенно неприметным, носители его – анонимными. И кто, собственно говоря, тиран, репрессивная инстанция либерального общества? А жертв как будто и вовсе не видно. Где же здесь место «политики», политической ответственности – в том смысле, о котором я говорила?

Очевидно, что ситуация, которую я описываю, – совсем не та, в которой мы с вами живем. Это ситуация «дальнего зарубежья», того мира, который у нас называют «цивилизованным» или «свободным», – авангарда истории, который нам еще как будто предстоит догонять. Наши непосредственные политические заботы – явно другие. Ни пермессивностью, ни терапевтичностью у нас еще не пахнет. Мы совсем недалеко ушли от тех самых, грубейших форм насилия и страдания, и презрения к человеку, и они на наших пространствах как будто всегда рядом, всегда наготове. Так что не впасть в них снова – наша актуальная задача, и дальше нее ничего не видно. Тем не менее, я убеждена, что мы живем в общем, планетарном времени, что наша ситуация не отделена от общего положения цивилизации, ключевое слово которой – либерализм. Мы еще не осознали этого в наших дискуссиях и продолжаем выглядывать в «мир», как из-за железного занавеса или китайской стены: что там «у них». Повторю: мы живем в планетарном времени. Движение истории захватывает всех. Наша изоляция в мире кончилась. Ее на самом деле-то никогда и не было. Знали это насельники нашей страны или нет, Советский Союз входил в игру общемировых сил.

Обыкновенно наше вхождение в европейскую цивилизацию понимают как преодоление нашего «отставания». «Мы» должны догонять «их». Кто-то этому рад и хотел бы «догнать» как можно скорее. Кто-то в ужасе от предстоящей перспективы: оттуда, из будущего «на нас» валится сор «их» масс-культуры, крушения ценностей и т. п. Однако, как ни странно это звучит, в некоторых отношениях хронологическая последовательность выглядит прямо противоположным образом – я не раз встречалась с этой поразительной догадкой во время путешествий по Западу. Нельзя не заметить, что во многом «мы» «их» обогнали, и теперь «они» нас нагоняют. Это очень странно, но я попытаюсь объяснить, что я имею в виду. В каком-то смысле мы уже были в будущем либерального общества.

Естественно, ничто не повторяется целиком, и их будущее может принять какие-то другие оттенки. Но, тем не менее, я действительно видела, что в некоторых вещах мы на самом деле были, как пелось в советской песне, «впереди планеты всей». И вещи это не второстепенные, а может быть, самые существенные.

Я расскажу одну историю, которая сразу же поможет уточнить, что я имею в виду. Однажды в Хельсинки, в университете меня попросили рассказать вкратце, в течение одной лекции, одного академического часа, историю подсоветской культуры и искусства. И поскольку за час многого не расскажешь, я свела эту историю к очень краткой схеме. Главным героем ее у меня был так называемый «простой человек». (Опять же, прошу не заподозрить меня в высокомерии: саму себя я всегда считала именно таким простым человеком – так и отвечала это редакторам, которые утверждали, что «простой человек» этого не поймет: «Но я сама простой человек!») «Простой человек»
в кавычках. Тот самый «простой человек», которым постоянно оперировала пропаганда. От художников требовалось писать так, чтобы его понял «простой человек». От музыкантов требовалось сочинять такие мелодии, которые «простой человек» (то есть не получивший музыкального образования и, вероятно, не отягченный ни слухом, ни привязанностью к музыке – иначе он уже не «простой» в этом смысле) мог бы запомнить с первого раза и спеть. Так Жданов учил Шостаковича и Прокофьева, какими должны быть мелодии: чтобы их сразу можно было запомнить и спеть. Остальное называлось «сумбур вместо музыки». Философ не должен был говорить ничего «заумного», «сумбурного», «непонятного» – как это делали Гераклит, Гегель и другие несознательные и буржуазные мыслители, классовые враги «простого человека». И т. д., и т. д.

Был ли этот «простой человек» реальностью или он был конструкцией? Это вопрос. Я думаю, изначально он был конструкцией, проектом. Изначально его придумали, этого «нового человека», которого и принялись воспитывать: внушать людям, что они имеют право требовать, чтобы угождали их невежеству и лени. «Искусство принадлежит народу». И стали размахивать этим «народом» и «простым человеком» во все стороны, как какой-нибудь Илья Муромец своей булавой, и крушить головы тех, кто не «простые». Постепенно эта официальная болванка наполнилась содержанием. И «простой человек» явился миру.

Сколько раз я видела его, этого «простого человека» в действии! Как точно исполнял он свою роль, скажем, на выставках прекрасных художников, которым только иногда, в маленьком зале, разрешали выставить свои работы. У меня была старшая подруга Татьяна Александровна Шевченко, замечательная художница, дочь Александра Шевченко, которого называли «русским Сезанном». Однажды – ей было уже за 70 – состоялась одна из первых ее выставок, на окраине Москвы. Татьяна Александровна была человеком ангельской души. Они писала нежнейшие портреты, нежнейшие натюрморты, составленные исключительно из красивых вещей: из цветов, из ракушек – из того, на что нельзя смотреть иначе, как любуясь. Она сама говорила, что ей хочется рисовать человека таким, каким его видят, когда глядят на него любуясь. В результате все у нее получались на портретах немножко лучше, чем это видно невооруженным взглядом – взглядом, не вооруженным очарованием. Это было не приукрашивание, а высматривание в человеке его лучшего. Она написала и два моих портрета, на которых я несравненно лучше, чем, я бы сказала, на самом деле. Так она видела. Одним словом, упрекнуть ее – с точки зрения «современного» искусства – можно было бы разве что в «украшении действительности», в смягчении ее драматизма, в странной безмятежности.

И вот мы открыли альбом для отзывов. Я глазам своим не поверила. Страница за страницей – все то же: «Для кого это все выставлено? Простой человек этого понять не может. Почему все такое мрачное? Почему все в мрачных тонах?» И ведь это были не какие-то агенты, не какие-то инспекторы из ЦК КПСС. Это были обычные люди, которые писали то, что думали.

Что касается тонов… У «простого человека» явно что-то случилось с восприятием цвета, если эти мягкие пастельные тона ему казались мрачными и угрожающими. Какие же он считал веселыми? Вероятно, такие, как на плакатах. Зрители не просто возмущались, они требовали запретить эту выставку и впредь ничего подобного не выставлять. Можете себе представить, как переживала все это старая Татьяна Александровна. Она думала, что дело в идеологах, в комиссиях, инстанциях… Оказалось, что осуждает ее сам «простой народ». Он не хочет смотреть на эту заумную и мрачную живопись. Это было самое страшное. Для нее, для меня, для многих из тех, кого тогда «запрещали», – вот это и было самым страшным. Осуждение идеологических инстанций нас нисколько не удручало. Что еще они могли делать? Но когда простые люди, твои соседи от себя лично выражали те же мнения – вот это действительно сражало!

Итак, «простой человек», который твердо знал, как должен писать художник, как должен сочинять мелодии и подбирать гармонии музыкант, строчил в редакции, выражал свои возмущения по поводу любой нетривиальной вещи, напечатанной в журнале. Зачем такое печатают? Такое печатать нельзя. Народу такое не нужно. Некогда воспитанный, он сам стал воспитателем. Он стал воспитывать других. К какому-то времени, видимо, «простой человек» составлял уже статистическое большинство нашего общества. Примыкать к «простым» было выгодно и удобно.

Когда обсуждают «реальный социализм», редко задумываются над тем, чем он соблазнял человека тогда – и чем он продолжает соблазнять, откуда возникает ностальгия по нему? Ради чего человек соглашается на безвыходную тюрьму и вечный надзор? От чего освобождала его эта тюрьма? От чувства метафизической личной вины – предположил Пауль Тиллих в своем анализе тоталитаризма. А это не шутка, это одно из труднейших обстоятельств человеческой жизни. Режим предлагал каждому своему участнику удобства, которых в предыдущей истории человек еще не знал – или не знал в такой мере. Он предлагал ему возможность стать «простым человеком», у которого нет никакого спроса с себя, над которым совесть не стоит, «как зверь когтистый». Иначе говоря, он предлагал возможность свободы от личной вины, свободы от «комплекса неполноценности». Зачем, скажем, спрашивать себя: да кто я такой, чтобы судить о живописи? видел ли я еще какие-нибудь десять картин – или вижу эту первую, но уже знаю, что в ней неправильно? Зачем «комплексовать» перед тем, что превышает твое понимание и опыт? Без согласия вот этого «среднего» человека, посредственного человека, на режим, без того, что в определенном смысле в этот режим ему выгоден – и не в смысле материальной социальной опеки, а вот в этом, метафизическом, если угодно, духовном отношении – мы мало что поймем в том, что у нас происходило. И в том, что опять стоит в дверях, к чему опять люди склоняются: снимите с нас ответственность, мы не хотим быть виноватыми, пусть все опять будет «просто» и «понятно».

Так вот, я рассказываю в Хельсинки историю о том, как проектируется, воспитывается и становится главным судьей всего происходящего этот, так называемый «простой человек», и говорю: на могилах многих наших художников, которых или убили, или довели, или свели со света, можно было бы написать: «Их убил «простой человек». Партия не говорила, что это она расправляется с ними. Она утверждала, что всего лишь выполняет волю народа, что ради «простого человека» расправляются с Шостаковичем или с кем-то еще.

Так вот, пока я все это говорю, я вижу, что студенты в большой университетской аудитории – такой же наверно, большой, как эта – как-то ежатся, смущаются и что-то им неловко. Потом ко мне подошли преподаватели и стали благодарить: «Спасибо вам! вот теперь они узнали, что они делают». «Они» – это студенты. Как выяснилось, хельсинские студенты подходят к своим профессорам с таким же требованием. Они говорят: «Не завышайте задач. Не требуйте от нас слишком многого. Не говорите нам слишком сложного и заумного. Мы простые люди. Не требуйте от нас невозможного. Все должно быть для простых людей». И Финляндия здесь совершенно не исключение. Это, к сожалению, типичная картина. Я встречала уже немало европейских редакторов, издателей, устроителей поэтических фестивалей, которые говорили то, что мы в прежние времена слышали постоянно – и надеялись, что это навсегда исчезнет вместе с нашим специфическим режимом: «Наш читатель этого не поймет. Мы не должны угнетать читателя, репрессировать его завышенной эрудицией, сложностью и т. д.»

Часто в таком разговоре мне приходилось слышать и наше родное раздвоение говорящего, раздвоение, которое младшее поколение, я думаю, уже не встречало. Раздвоение каждого человека на «я» и «мы». Редактор спокойно говорил: «Я лично этого не люблю, но нам это нужно». Или наоборот: «Мне это нравится, но мы этого принять не можем». У человека, как будто облаченного властью и правом принимать решения, внутри было два существа: «я» и «мы». Эту шизофреническую ситуацию он считал совершенно естественной. И что же – теперь мы встречаем то же самое на свободном Западе, то же раздвоение вкуса и убеждений на «личные» и «публичные». Происходит это, разумеется, по совершенно другим причинам. Однако нетрудно разглядеть, что в итоге появляется: тот же самый «маленький человек», «простой человек» с его характерными свойствами: он какой-то чрезвычайно обидчивый и ранимый, этот «простой человек». Если он встретит что-то, что его превышает, он страшно обидится, почувствует себя репрессированным, потеряет уверенность в себе навсегда. «Нельзя подрывать уверенность в себе», один из законов политкорректности. Поэтому никак нельзя его
трогать и ставить в затруднительное положение. (Почему-то не обсуждается другая, и вполне возможная реакция: от встречи с высоким человек может порадоваться и даже испытать гордость – не за себя, так за «нас», за род человеческий; он может захотеть присоединиться к тому, что его превышает…)

Я думаю, что не буду пересказывать многочисленные истории в этом роде, которые я видела в последние годы в самых разных местах, вплоть до радио Ватикана, и которые меня поражали. Достаточно одной иллюстрации того, что мы и в самом деле были впереди планеты всей: вот в этом проекте «простого человека».

Теперь он явно становится главным героем цивилизации. Для него работает могучая индустрия развлечений, его надо защищать от «непростых». Поэтому я и назвала ту опасность и ту тираническую силу, которая угрожает современности, посредственностью.


2005 г.
http://www.aonb.ru/doc/Sedakova.htm

"Было бы бесполезно побуждать массы к поискам позитивного мировоззрения или к критическим умонастроениям, ибо они попросту этим не обладают; все, что у них имеется, - это сила равнодушия, сила отторжения... Они черпают свои силы лишь в том, что изгоняют или отвергают, и, прежде всего, это - любой проект, превосходящий их понимание, любая категория или рассуждение, которые им недоступны."

"Исчезновение дистанций, промежуточных пространств всегда порождает нечто, подобное опьянению. Разве не то же самое происходит с нами на больших скоростях? Что совершаем мы, кроме перехода от одной точки к другой, минуя время, и от одного момента к другому, минуя расстояние и движение? Скорость прекрасна, надоедает лишь время."

"Логика обмена ценностями [échange de valeur] теперь не действует. В силу вступает логика отказа от ценности и смысла. Герой вызова неизменно занимает позицию самоубийцы, но его самоубийство триумфально: именно разрушая ценность (свою ценность), именно уничтожая смысл (свой смысл), он вынуждает другого реагировать всякий раз неадекватно, всякий раз чрезмерно. Вызов всегда исходит оттого, что не имеет ни смысла, ни имени, ни идентичности, и он всегда брошен тому, что за них держится, — это вызов смыслу, власти, истине, самой их способности существовать, самому их стремлению к существованию. Только такого рода обращение [réversion] силы назад и способно положить конец власти, смыслу и ценности; надеяться на какое-то соотношение сил, каким бы благоприятным оно ни было, бесполезно — оно предполагает полярную, бинарную структурную связь, которая по самой своей природе всегда формирует пространство смысла и власти."

Споры о национальной идентичности ведутся в России со времен распада СССР. Их основной смысл сводится к тому, какой предикат использовать в отношении постсоветского общества: «русский» или «российский» — и как правильно его трактовать. Какие позиции по национальному вопросу доминируют в стране, кто строит на нем политический капитал и почему наша культура носит сверхэтнический характер — T&P публикует отрывок из книги Владимира Малахова «Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций».
http://theoryandpractice.ru/posts/8300-russkiy-rossiskiy

"Всякого рода национализм я рассматриваю как психологическую ненормальность. Даже, сказал бы, психиатрическую ненормальность, потому что она иногда идет от чувства собственной неполноценности. Если народ действительно уважает себя, он застрахован от комплекса неполноценности и никогда не потеряется, не растворится среди других. С глубоким сожалением вижу: после трагического опыта фашизма, нацизма рост национализма продолжается. Не могу этого понять. Причем уроков не извлекают и ошибки повторяют те, кто в прошлом сам страдал от национализма. Это противоречит рассудку."

"Национализм же – это самое тяжелое из несчастий человеческого рода. Как и всякое зло, оно скрывается, живет во тьме и только делает вид, что порождено любовью к своей стране. А порождено оно на самом деле злобой, ненавистью к другим народам и к той части своего собственного народа, которая не разделяет националистических взглядов. Национализм порождает неуверенность в самом себе, слабость и сам, в свою очередь, порожден этим же."

Дмитрий Лихачёв

Исследование провели в деревне предприимчивые люди, привлекли психологов, социологов, профессора из ВШЭ. Открыли для себя Америку (предприимчивые, но плохо знающие историю, особенно нашего крестьянства.)
Отрывок. "Психологи условно разделили всех жителей России на две культуры - рационально-достиженческую, представители которой живут чаще всего в городах, и эмпатичную - жителей периферии. Они отличаются друг от друга как небо и земля.

весь текст:
http://www.chaskor.ru/article/schastlivaya_derevnya_34781

Куда мы катимся?

статья, много букв:
http://www.adme.ru/vdohnovenie-919705/kuda-my-katimsya-609455/

От себя:
Крик, но боюсь, что это в никуда. Верхи при своих бубновых интересах, низы, особенно из новой популяции поцриотов, - в мракобесии, охотой на ведьм занимаются. Произошел очередной социокультурный распад в стране. И давно. Для тех, кто занимается историей и теорией цивилизаций - это закономерный процесс. ГрядётЬ новое, трансформация должна произойти. Для имперского эгрегора, старых иллюзий - это крах, катастрофа. Противостояние, как предполагают ученые, которые изучают цивилизационные процессы, в нашей стране будет сложным и многоуровневым. Либо произойдет синтез с другой цивилизацией, либо родится новая цивилизационная модель. Чтобы не было беды - нужна самоорганизация, всего, а у нас её пока нет. Скрепы, иррациональное нам уже не помогут. Мы это уже переживали в истории, когда произошел раскол в церкви и царь для части народа стал еретиком. Нарушилась целостность социокультурного пространства, и весьма на глубинном уровне. Ничего, устаканилось со временем, а старообрядцы принесли предпринимательскую и меценатскую пользу России. Произошла трансформация ментальности, вначале жгли себя и бунтовали, а потом произошла эволюция сознания. Слабые - деградируют, сильные - эволюционируют.
Для самоорганизации нужно более эффективное и прагматичное - реальные и действенные модели жизнедеятельности людей. Будем надеяться, что хозяйственники и профессионалы не все вымерли. И если цены на энергоносители пойдут вниз и начнется действительно хаос, то у профессионалов появится шанс спасать страну другими скрепами, более действенными и эффективными. Нам дуреть долго нельзя, да и не позволят, у нас оружия ядрЁного много.

Продолжение о русской философии любви. Интересен русский историк и религиозный философ Лев Карсавин. Трагически у него жизнь сложилась, умер при советской власти, находясь в заключении, в приполярном лагере. Был мыслителем с широким диапазоном знаний, написал исторические работы по средневековым ересям, философские, религиозные, но изюминкой считается его работа о любви - Noctes petropolitanae. Трактат-анализ о философской, нравственной и эстетической сущности любви. Человек он был оригинальный и предисловие к работе сделал ироничным, заранее зная о нападках, поэтому напал на себя сам. )) Он любовь истолковывал диалектически, говорил о двуединстве любви, о слиянии ЛЮБВИ и любящего. Сразу вспомнился Никита Михалков в недавней Белой студии по "Культуре" и его люблю любовь ( не дословно, по сути).

"Любовь – всевластная, неодолимо влекущая стихия. Ничто не определяет извне ее, всеединую, а в себе самой она неразложима-проста, всеедино и всецелостно себя раскрывая, живая своею свободой, тожественной ее необходимости. Но я, охваченный и влекомый ею, от нее не отделимый и не отличный, так же как она свободен. Не она, Любовь, любит – я люблю; не она стремит меня – я стремлюсь. Это я определяю мой долг, себя самого терзаю и мучаю. Однако люблю я Любовью и что-то не мое, а вселенское раскрываю в стремленьи моем. Любовь, это – я; и все же она – не я. Могу не принять ее, замкнув душу мою; могу не признать очевидного для меня закона и не делать его долгом моим. Свободно и вольно согласую себя с нею и, сливаяся с ней, уже не отличаю себя. Не чувство мое Любовь! Откуда тогда ее властность и царственность, этот непобедимый закон, делаемый мною долгом моим? Откуда бытийность и мощь ее, охватывающая как стихийное стремленье вселенной? Разве я открываю дивящую меня глубь доселе неведомого? Разве измышляю я долг Любви, который меня же терзает? Нет, не чувство мое Любовь, и все же она – сам я… Любовь – дар Божий; и все-таки – я должен любить, словно Любовь – во мне и мое, словно сам я – Любовь".

"В строгом смысле слова ересью в истории христианства была неспособность вместить полноту истины, односторонность, нарушение духовной и интеллектуальной гармонии. Во всех ересях была какая-то доля истины, какая-то верная идея, но утверждаемая с такой односторонностью и с таким вытеснением других сторон истины, что получалась ложь."

"Два процесса разом происходят в мире: процесс социализации человека и процесс индивидуализации человека. И в мире всегда происходит столкновение и борьба социального нравственного сознания и личного нравственного сознания. Отсюда возникает различие между правом и нравственностью."

"Этика должна прежде всего вести духовную борьбу против той окончательной социализации человека, которая подавляет свободу духа и совести. Социализация этики означает тиранию общества и общественного мнения над духовной жизнью личности и над свободой ее нравственной оценки. Врагом личности является общество, а не общность, не соборность."

"Самоуправление человека всегда означает, что достигнуто соглашение между внутренней и внешней свободой. Власть же над человеком есть зло и даже источник всякого зла."

Отвратительная ложь культуры, ныне ставшая нестерпимой: о самом важном, глубоко нас затрагивающем, приказано молчать, обо всем слишком интимном не принято говорить; раскрыть свою душу, обнаружить в ней то, чем живет она, считается неприличным, почти скандальным. И в повседневной жизни с людьми, и в общественной деятельности, и в литературе приказывают говорить лишь о так называемом общеобязательном, общеполезном, узаконенном для всех, приятном. Нарушение этих правил теперь называют декадентством, раньше называли романтизмом. Но все истинно великое, гениальное, святое в жизни человечества было создано интимностью и искренностью, победившей условность, мистическим обнажением самой глубины души. Ведь в интимной глубине души всегда лежит что-то вселенское, более вселенское, чем на общепринятой поверхности. Всякое новое религиозное учение и новое пророчество было сначала интимно, рождалось в интимной глубине, в мистической стихии, а потом обнаруживалось и завоевывало мир.

Николай Бердяев. Метафизика пола и любви

Иванов-Разумник Р.В. История русской общественной мысли. Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX в. В двух томах. СПб., 1911.

В данном труде русский и советский литературовед, социолог, писатель представляет историю русской общественной мысли как историю русской интеллигенции. Автор в работе поставил задачу проследить с наиболее общей точки зрения за последовательным развитием общественных, этических и эстетических воззрений, преемственно связанных между собою и образующих непрерывный ряд находящихся в логической связи мировоззрений и "мировоздействий" и составить историю русского сознания, историю русской общественной мысли; проследить за последовательным развитием и разветвлением различных общественных групп, в которых беспрерывно совершается процесс выработки определенных мировоззрений. То есть, в конечном счете, - составить историю русской интеллигенции.

1-й том
http://vk.com/doc-23433303_240929905?hash=274b454ed5526bdb7e&dl=061cdadf91e4c4dc19

2-й том
http://vk.com/doc-23433303_240935337?hash=3eef719e6383396ed8&dl=284d1952220db7f637

Информация для культурологов.

НАИК
НАУЧНАЯ АССОЦИАЦИЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ
КУЛЬТУРЫ

SACR
SCIENTIFIC ASSOCIATION
OF CULTURE
RESEARCHERS

2014 год в России объявлен годом культуры. Откликом на это событие со стороны ученых, профессиональные интересы которых связаны с разработкой идеологии культурологического познания и озабоченных ситуацией, складывающейся сегодня в отечественных гуманитарных науках, явилось образование Научной ассоциации исследователей культуры в качестве общественной акции.
Причиной и поводом для создания ассоциации послужили реформы в сферах образования и науки, начавшиеся в России в последние годы, и в частности процесс реорганизации научно-исследовательских институтов Министерства культуры РФ. Стало совершенно очевидным, что, если культурологическое образование еще пользуется какой-то поддержкой Министерства образования и науки, то культурологической науке на такую поддержку рассчитывать не приходится. Культурологическую науку не запрещают, но и не стимулируют ее развитие, что наглядно подтверждается планами по радикальному сокращению числа культурологических диссертационных советов. В свою очередь Министерство культуры, используя культурологическое знание для обеспечения своих отраслевых нужд, не проявляет никакого интереса к углублению этого знания и возрастанию его фундаментальности. Решение задач развития культурологии как комплексной науки о культуре возлагается на индивидуальную творческую инициативу самих ученых.
Сегодня абсолютное большинство культурологов работает в вузах, в системе университетской культурологии. Казалось бы, здесь и должна развиваться наука. Но, к сожалению, специфика организации учебного процесса в отечественной вузовской традиции не обеспечивает университетской культурологии серьезных перспектив развития. Задачи образования требуют яркой интерпретации и уплотнения устоявшегося знания, а не введения в учебный процесс дискуссионного нового. Уровень учебно-методической и организационной загруженности преподавателей оставляет им очень мало времени и сил на научную работу. Показательно, что регулярно создаваемые в вузах учебные пособия по культурологии, как правило, не содержат значимых теоретических и исторических открытий (это не их функция). Университетская культурология сегодня чрезвычайно важна как сфера сохранения научного знания о культуре, но не является естественным пространством его продуктивного развития. Углубление специального знания в основном ведется учеными, психологически независимыми от жестких требований образовательных стандартов и прикладных заказов отраслевой практики, где бы они ни работали.
Ситуация, складывающаяся в гуманитарном знании в настоящее время, требует активизации именно фундаментальных исследо¬ваний проблем культуры, обеспечивающих адекватное понимание системообразующей роли культуры в социальной жизни общества. Нет оснований говорить об ин¬сти¬туциональном кризисе культурологической науки, но имеет место серьезное усложнение условий ее существования и функционирования, что требует определенной корректировки в организации научно-исследовательской работы. Речь идет о том, что теперь сами ученые должны принять на себя ответственность за развитие научного знания, не надеясь на государственные институты и вузы как на организаторов таких разработок, на централизованные государственные программы развития наук о культуре. Период работы крупных интеллектуальных центров по обобщению и систематизации культурологического знания можно считать завершенным. Ныне у институтов другие задачи, связанные не с углублением научных знаний о культуре, а лишь с использованием этих знаний в различных областях социальной практики. Ученым же предлагается заниматься фундаментальными исследованиями в индивидуальном порядке на основе грантовой поддержки. Конечно, это не остановит развитие культурологической науки, но в известной мере дезорганизует его, разрушит сложившийся порядок авторитетной экспертизы, осуществлявшейся в научных центрах и задававший уровень академического качества научной работы. Эту регулятивную функцию теперь должна взять на себя инициативная общественная организация.
В этих условиях представляется целесообразным объединение ученых, занимающихся исследованиями культуры, вокруг программы развития фундаментальной культурологической науки, обеспечивающей ее системный характер. Именно ослабление системности теоретического знания видится сейчас наибольшей опасностью, угрожающей культурологии. Для того, чтобы не допустить этого, нужно объединить интересы ученых в межинституциональном пространстве задачами рабочей координации профессиональной деятельности, написания нормативных текстов, издания книг и иных акциях, преследующих цель сохранения культурологии в качестве особой науки со своими специфическими стандартами качества. Созданное несколько лет назад Научно-образовательное культурологическое об¬щество активно содействует профессиональной консолидации культурологов, но не оказывает заметного влияния на развитие науки.
Поэтому с целью концентрации интеллектуальных сил на решении актуальных и перспективных задач развития культурологии и других наук о культуре создается Научная ассоциация исследователей культуры (Scientific Association of Culture Researchers). Это объединение ученых, стремящихся к расширению и углублению научных знаний о культуре независимо от господствующей конъюнктуры. Участвовать в работе ассоциации предлагается как культурологам, так и философам и социологам, историкам и религиоведам, антропологам и археологам, искусствоведам и эстетикам, лингвистам и филологам, психологам и иным исследователям культуры. Ассоциация должна стать экспертным сообществом, помогающим ученым в поддержании высокой системности их научных изысканий, академического уровня теоретических обобщений и внедряющим современные стандарты научной аналитики. Ей предстоит функционировать как «институту культурологии на общественных началах», работники которого в рамках собственных исследований осмысленно и целенаправленно будут заниматься научным обобщением, систематизацией и развитием фундаментального знания о культуре.
Цель работы Научной ассоциации исследователей культуры заключается в обеспечении системного развития культурологии и других наук о культуре как специального научного знания о сущности культуры и ее социальных функциях.
Формы работы Научной ассоциации исследователей культуры будут заключаться в разработке и реализации научно-исследовательских и научно-издательских проектов, стимулирующих интеллектуальную активность исследователей культуры, углублению фундаментального научного знания.
В настоящее время в перечень основных направлений научной активности ассоциации входят:
- систематизация фундаментального культурологического знания как особого ракурса научной интерпретации социальной реальности;
- развитие функциональной теории культуры (в русле тенденции, заложенной Э.С. Маркаряном и З.И. Файнбургом);
- развитие историософских исследований культуры как социально-синергетической системы (в русле тенденции, заложенной М.С. Каганом);
- развитие исследований российской социокультурной общности как особого историко-типологического феномена (в русле тенденции, заложенной А.С. Ахиезером).
Разумеется, перечень направлений исследований, поддерживаемых ассоциацией, будет активно расширяться.
Непосредственная программа деятельности ассоциации включает:
- подготовку регулярных научных докладов о состоянии фундаментальных культурологических исследований в России (на основании данных РИНЦ и других открытых источников);
- издание книг, содержащих новейшие теоретические разработки по проблемам культуры;
- систематическое ведение теоретических исследований культуры чле¬нами ассоциации;
- инициирование фундаментальных теоретических исследований культуры в профессиональной среде;
- проведение научных конференций по философским и теоретическим проблемам культуры;
- подготовку нового поколения теоретиков культуры в системе аспирантуры и докторантуры;
- публикацию разного рода информации по проблемам состояния и развития фундаментальных исследований культуры в Интернете.
Эту деятельность будут осуществлять члены ассоциации, как сами на своих рабочих местах, так и посредством привлечения специалистов-исследователей в иных местах их профессиональной активности.
На данном этапе своей работы ассоциация избегает структурирования в жестких организационных формах, а действует как свободная инициативная группа. В нее входят ученые, разрабатывающие проекты развития фундаментального знания о культуре и ищущие возможности для их реализации.
Научная ассоциация исследователей культуры видит себя естественным продолжателем европейской академической традиции и исследовательских принципов российской научной школы в изучении культуры как социальной реальности, отраженной в символических чертах продуктов и результатов деятельности, образов сознания, форм и норм поведения людей. Целью научного познания культуры является углубление теоретического понимания ее сущности и социальных функций, формирование фундаментального знания, на которое можно опираться в современной социокультурной практике, при прогнозировании и проектировании развития общества в обозримом будущем. Только глубокое теоретическое знание о культуре может стать основой для выработки ответственных рекомендаций по использованию культуры в актуальной социальной регуляции и проектированию перспективного развития общества.
В обеспечении системного решения этой задачи и заключается основная функция Научной ассоциации исследователей культуры.
Инициативная группа:
О.Н. Астафьева, Н.Г. Багдасарьян, И.В. Кондаков, А.Я. Флиер, Н.А. Хренов.

АКАДЕМИЧЕСКАЯ БИБЛИОТЕКА
РОСССИЙСКОЙ КУЛЬТУРОЛОГИИ

Первым проектом Научной ассоциации исследователей культуры, реализуемым по программе ее работы, является подготовка и издание книжной серии «Академическая библиотека российской культурологии». Публикация осуществляется издательством «Согласие». Планируется издание сборников избранных научных работ более чем двадцати ведущих российских культурологов (философов культуры, теоретиков и историков культуры, социологов культуры, культурных антропологов) в 1-3 тома по 30 а.л. на каждого автора. Намеченный срок осуществления проекта 2013-2016 гг.
Издание этой книжной серии осуществляется с целью обеспечения подготовки кадров высшей квалификации в сфере наук о культуре. Книги серии предназначены с первую очередь для аспирантов и докторантов, работающих над диссертационными исследованиями по философии культуры и теории и истории культуры, но могут быть полезными и для любой иной научной работы по культурологии. Подготовка книг к сериальному изданию осуществляется Аналитической группой «Высшая школа культурологии».
Редакционный совет серии учрежден в следующем составе:
главный редактор: А.Я. Флиер,
члены совета: О.Н. Астафьева, Н.Г. Багдасарьян, Т.В. Глазкова (ответственный секретарь), И.В. Кондаков, А.В. Костина, И.В. Малыгина, М.А. Полетаева, Н.А. Хренов, Е.Н. Шапинская, М.М. Шибаева.
Издание книг серии станет существенным продвижением в деле научной систематизации теоретических разработок российской культурологии за последние два десятилетия (а по некоторым авторам с 1960-х гг.), в аналитическом обобщении опыта и осмыслении вектора развития отечественной культурологической мысли.
В настоящее время в процессе издания находятся книги:
Н.А. Хренов. Избранные работы по культурологии;
Н.А. Хренов. Избранные работы по теории и истории культуры. Т. 1;
Н.А. Хренов. Избранные работы по теории и истории культуры. Т. 2;
А.Я. Флиер. Избранные работы по теории культуры;
А.Я. Флиер. Избранные работы по культурологии;
А.А. Пелипенко. Избранные работы по теории культуры. Т. 1;
А.А. Пелипенко. Избранные работы по теории культуры. Т. 2.
В процессе авторской подготовки к изданию находятся книги:
И.В. Кондаков. Избранные работы по теории культуры;
И.В. Кондаков. Избранные работы по истории культуры;
И.В. Кондаков. Избранные работы по художественной культуре;
З.И. Файнбург. Избранные работы по социологии культуры (составитель Г.З. Файнбург);
О.А. Жукова. Избранные работы по философии культуры;
О.А. Жукова. Избранные работы по культурологии;
Н.Г. Багдасарьян. Избранные работы по культурологии. Т.1;
Н.Г. Багдасарьян. Избранные работы по культурологии. Т. 2;
О.Н. Астафьева. Избранные работы по культурной политике;
О.Н. Асстафьева. Избранные работы по культурологии.
Ведутся переговоры о подготовке сборников избранных работ:
М.С. Кагана (составитель О.Н. Астафьева);
А.В. Костиной;
Т.Ф. Кузнецовой;
Э.С. Маркаряна (составитель А.В. Бондарев);
Е.Н. Шапинской.
В планах издательского проекта публикация сборников избранных работ:
А.С. Ахиезера, И.М. Быховской, П.С. Гуревича, Г.И. Зверевой, С.Н. Иконниковой, А.С. Кармина, Л.Н. Когана, В.М. Межуева, Э.А. Орловой, К.Э. Разлогова, В.М. Розина, О.К. Румянцева, А.И. Шендрика и ряда иных авторов.
Заказ на книги серии «Академическая библиотека российской культурологии» можно осуществить в издательстве "Согласие" по адресу: glaztatyana@yandex.ru, а также через Книжную галерею "Нина" по телефону: (495) 201-3645 и по адресу: kniginina@mail.ru.

/Из Словаря символов и фетишей современной культуры/

СПАМ как культурологическая проблема

Термин спам имеет свою занимательную историю. Всё началось с консервированной ветчины, которая так и называлась SPAM. Название это образовано путём сокращения. Компания Hormel Foods в 1936 г. вывела на рынок «Свиные лопатки и окорока» («Shoulder of pork and нam»), а в 1937 г. удобная аббревиатура была расшифрована как «Острая ветчина» («Spiced ham»). В ветчину действительно следовало добавить специй, поскольку сама она изготавливалась из третьесортного мяса, неликвиды которого переполнили хранилища компании. Консервы надо было сбывать, и Hormel Foods запустила активную маркетинговую кампанию. Hormel Foods удалось заключить контракт на поставку SPAMа в вооруженные силы и флот. При этом ветчиной снабжалась не только американская, но и союзнические армии. После войны SPAM оказался чуть ли не единственным мясным продуктом, доступным по цене самым широким слоям населения, что сделало его страшно популярным. Когда Оруэлл в своём романе «1984» упоминал «розовые кусочки мяса», он описывал именно SPAM.

Hormel Foods честно отрабатывала свою роль ведущего игрока рынка, предлагая потребителю различные модификации своего продукта. А также различные рецепты приготовления блюд из SPAMa. Например, на кусок хлеба кладется ровно отрезанный кусок SPAMa, сверху накрывается другим куском хлеба (это незатейливый сэндвич), или - тонко порезанные ломтики SPAMa поливаются сладким соусом и посыпаются сверху мелко порубленными кусочками того же SPAMa (это уже изысканное блюдо). В конце концов, SPAM стал чуть ли не национальным блюдом Америки.

В начале 70-х годов эта суперпопулярность SPAMa была обыграна в телевизионном шоу «Летающий цирк Монти Пайтона». В одном из скетчей группы посетители попадают в кафе, в котором все блюда содержат SPAM. Официантка, предлагающая сделать заказ, усиленно рекламирует блюда из SPAMа. За соседними столиками оказываются викинги, поющие SPAMу хвалебную песнь, заглушая все диалоги. Когда главный герой скетча, пришедший в кафе с супругой, просит принести ему что-нибудь без SPAMa, официантка рекомендует ему блюдо, в котором SPAMa совсем немного. В конце концов, жена главного героя восклицает «I don’t like spam!» («Я не люблю SPAM!»). Скетч имел большой успех, и с тех пор слова SPAM и навязчивая реклама стали синонимами.

Корпорация Hormel Foods поступила умно, не став бороться с успешным шоу, а попыталась заработать на нём дополнительных покупателей. Она даже помогала Монти Пайтону, спонсируя музыкальную комедию «Spamalot» («Много SPAMa»), написанную на основе скетча. Консервы SPAM производятся до сих пор. В 2002 году была продана шестимиллиардная банка этой ветчины.

Параллельно шла совсем другая жизнь этого слова. Уже в 80-е годы, еще до рождения массовой электронной почты, спамом стали называть чрезмерную публикацию файлов в многопользовательских системах и телеконференциях, досаждающую нормальным пользователям. В 1986 г. в конференциях Usenet появилось множество одинаковых сообщений от некоего Дэйва Родеса, который рекламировал новую финансовую пирамиду. Заголовок гласил: «Заработай кучу денег», а в письмах содержалась инструкция, как это сделать. Автор с завидным упорством дублировал свои тексты, чем заслужил сравнение их со SPAMом из того самого скетча. Модераторам пришлось ужесточать правила участия в Usenet.

Однако общепризнанной датой рождения электронного спама считается 5 марта 1994 года. В этот день в той же многострадальной Usenet аризонский юрист Лоуренс Кантер разместил множество сообщений с рекламой своей семейной фирмы Canter & Siegel, предлагая желающим поучаствовать в розыгрыше вида на жительство в США. Особенностью данной акции было то, что сообщения создавались специальной программой, написанной самим Кантером. Годом ранее уже был прецедент, где провинилась программа, - 31 марта 1993 года Ричард Депью, администратор всё той же Usenet по ошибке спродуцировал рассылку 200 одинаковых сообщений, но то был программный сбой, а Кантер завалил Usenet спамом специально. Акция оказалась сверхприбыльной – более $100 000 при минимальных вложениях. Эта эффективность предопределила дальнейшую эпидемию спама.

Что же такое спам? С точки зрения получателя почты спамом является любое электронное письмо, отправитель которого ему неизвестен. Но это не совсем так. Наиболее точное определение спама – это массовые несанкционированные рассылки.

Спам рассылается автоматически, один и тот же текст по многим тысячам адресов. Базы для спамрассылок создаются роботом, который обходит весь Интернет, страница за страницей, собирая электронные адреса. Еще один способ создания подобных баз: генерируются логически допустимые адреса, по которым рассылается тестовое письмо. С несуществующих адресов приходит возврат; те адреса, с которых возврат не пришел, и образуют искомую базу.

Спам утомляет. Он захламляет почтовый ящик. Приходится тратить массу времени на удаление ненужных писем, покупать и устанавливать программы спамообороны, которые не обеспечивают стопроцентной защиты. В бесконечном списке несанкционированной почты могут затеряться действительно нужные письма. Спамеры всё более качественно маскируют своё творчество под личную переписку, в результате мы или тратим больше времени на его отсев, или рискуем потерять то, что адресовано действительно нам. Вдобавок ко всему, мы еще оплачиваем пересылку спама, если, конечно, не пользуемся бесплатными ящиками.

Содержание спама часто опасно. К подобному виду рекламы часто прибегают недобросовестные производители. С помощью спама рекламируется то, чья реклама запрещена или законодательно ограничена. Спам используется для мошенничества: выманиваются либо деньги, либо пароли к платным сервисам, банковским счетам, личным сайтам и т.д.

В то же время спам представляет собой не просто негативное явление, а скорее, культурологическую проблему. Ведь не случайно, несмотря на все попытки запретить спам, им по-прежнему пользуются, значит, он всё ещё экономически эффективен. И он будет оставаться таковым, поскольку затраты на его генерацию (производство) ничтожны.

Эта дешевизна делает спам самой демократической формой рекламы. Практически каждый может им воспользоваться для предложения своей продукции (услуг), рассылки информации и т.п. При этом масштаб рассылки гарантирует, что хоть кто-нибудь да откликнется на обращение. Все другие виды рекламы гораздо дороже, общая тенденция возрастания цены входа в бизнес сказывается и тут – цена рекламной компании отсекает малобюджетных игроков рынка. В этих условиях спам остаётся чуть ли не единственной альтернативой, позволяющей начать бизнес с нуля.

Иногда спам используется для публичных сообщений. Никакой цензуры, полная реализация свободы слова. Именно неподцензурность спама и придаёт ему противозаконный оттенок: спам может содержать всё, что угодно. С этой стороны проблема спама – это проблема абсолютной свободы высказывания. Общество декларирует свободу слова, но вынуждено бороться со спамом, воплощающим этот принцип.

Спам также является крайней реализацией рекламного принципа. Рекламный принцип можно сформулировать так: каждый производитель имеет право сообщить о своём товаре (услуге) каждому потенциальному потребителю. Но и это оказывается нереализуемо в чистом виде. Потенциальный потребитель не желает видеть несанкционированные рекламные сообщения, пусть они относятся к самому легальному бизнесу. Помимо права говорящего (собственно свобода слова) есть еще и право слушающего, и спам заставляет об этом задумываться.

Просто потрясающе, насколько с малой концентрацией сил люди вокруг думают, живут и работают! Работа столь фрагментарна и обрывочна, что требует лишь механического и частичного сосредоточения. Очень редко встретишься с концентрацией, которая захватывает человека целиком. Рабочий на конвейерной линии, воспроизводящий снова и снова только один вид движения, нуждается только в определенном сорте концентрации, и такая концентрация в корне отличается от того собирания воедино всех человеческих сил, которое мы обнаруживаем в истинной концентрации. Истинно сосредоточенный индивид способен слушать без того, чтобы мысли его «разбегались»; он не будет пытаться делать пять дел одновременно, потому что при таком раскладе ни одно дело его не удовлетворит. Ну, и конечно, ничего не может быть доведено до конца без сосредоточенности. Все, что делается без концентрации, не имеет никакой ценности. Потеряв концентрацию, мы не сможем получить никакого удовлетворения от нашей деятельности. Эта истина справедлива в отношении каждого, а не только в отношении великих.
(Э.Фромм Ради Любви к Жизни)

Среди всех чувств, овладевавших человеком в ходе всей истории, возможно, нет такого, которое превосходило бы нежность по чистоте качества просто быть человеком.
(Э.Фромм Революция Надежды)

Шотландский психиатр, психоаналитик, философ, социолог.

Душевное здоровье сегодня, по-видимому, основывается главным образом на способности адаптироваться к внешнему миру - межличностному миру и сфере человеческих коллективов. Так как внешний мир человека почти целиком и полностью отчужден от внутреннего, любое непосредственное личное знание о внутреннем мире уже рискованно.
Но поскольку общество, не зная об этом, жаждет внутреннего, требование к людям вызвать его "безопасным" образом, таким образом, который не должен восприниматься серьезно и т. д., ужасно - как в равной степени и противоположное. Неудивительно, что перечень художников, скажем, за последние сто пятьдесят лет потерпевших крушение на этих рифах, столь велик - Гельдерлин, Джон Клер, Рембо, Ван Гог, Ницше, Антонен Арто...
Выжившие обладали исключительными качествами - способностью к скрытности, лукавству, хитрости, то есть щепетильно реалистичной оценкой опасностей, которых они избежали, - опасностей не только духовных областей, в которых они побывали, но и ненависти своих собратьев по отношению к любому, кто оказался в такой переделке.
Давайте вылечим их. Поэта, путающего реальную женщину со своей Музой и действующего соответственно... Юношу, отплывающего на яхте в поисках Бога...

Первобытная эпоха вообще не задумывалась о будущем, поскольку мифологическое сознание живет в циклическом времени. Если завтра будет хорошим, то в нем будет то же самое, что и сегодня. Что же может быть лучшим, чем то, что мы еще живы? А если плохим, то завтра не будет совсем. Никакое новое будущее, судя по всему, первобытным сознанием не предполагалось. Первобытное общество можно назвать собранием «вечно вчерашних».

На аграрной стадии развития прошлое виделось золотым веком, который уже миновал, но продолжает служить примером, нравственным эталоном того, как нужно поступать в разных жизненных ситуациях. К сожалению, все самое важное и самое великое уже прошло. «Богатыри не вы». Все герои жили в прошлом. Это великое прошлое уже нельзя повторить, уподобиться великим героям невозможно, но их следует воспевать, славить, в каких-то пределах сакрализовать и главное – равняться на их пример. Вместе с тем, прошлое продолжало активно присутствовать в актуальном настоящем в виде сакральных событий, символическими свидетелями которых являлись верующие, регулярно вспоминавшие об этих событиях в ходе богослужебных ритуалов. Вера неотделима от постоянных воспоминаний о сакральном прошлом, а богослужение – это и есть коллективное воспоминание. То есть прошлое тоже постоянно присутствовало в настоящем, но воспроизводилось преимущественно в культовых мероприятиях.
Будущее виделось людям аграрной эпохи в основном в эсхатологи-ческом столкновении добра и зла, в результате которого добро победит и установится вечная космическая гармония, под которой имплицитно подразумевалась и социальная справедливость. На этом закончится история. На Земле такой гармонии по определению быть не может, хотя некоторое движение от большего зла к меньшему возможно, и все религиозные и философские учения тех времен, так или иначе, призывали к этому. Очень показательно и то, что мыслители аграрной эпохи редко задумывались над тем, как будут жить люди будущего. Их больше волновало, что станет с ныне живущими. Возможно, именно поэтому земное будущее людей и не было предметом их интеллектуального интереса.

Итак, прошлое было трудным, но великим, будущее будет справед-ливым (хотя бы на небесах), а с ужасной современностью нужно смириться. Конечно, время от времени создавались и утопические мечтания о лучшей жизни на Земле, но они большого влияния на общественное сознание не оказывали.
Индустриальная эпоха со своим прагматическим оптимизмом в корне перевернула отношение к прошлому и будущему. Прошлое стало описываться ужасным, жестоким, темным, варварским, готическим. Если к давнему античному прошлому относились еще с некоторым почтением, хотя и признавали за ним множество грехов, то слово «средневековье», означавшее недавнее прошлое, стало употребляться как ругательство. «Отречемся от старого мира. Отряхнем его прах с наших ног». Марксизм стал определенным апогеем радикализма индустриальной эпохи в ее разрыве с прошлым. Но такую позицию занимал не только марксизм, но в большой мере и Просвещение, все еще лежащее в основе современной европейской культуры.
Вместе с тем, мысль о возможности построения в будущем справедливого и во всех отношениях благополучного общества на Земле стала основной целеустановкой социальной практики индустриального общества. Люди живут в плохом мире ради прогресса, ради светлого будущего своих детей и должны самосовершенствоваться с этой целью. Социальная справедливость может быть достигнута на Земле при условии нравственного улучшения людей. Все это было предельно четко сформулировано Просвещением. Конечно, марксизм довел идею «царства небесного на Земле» до пределов безнравственности, выбирая революционное насилие, как средство его построения, но в принципе о рациональных путях достижения социальной справедливости стали думать еще с эпохи Ренессанса. В этом смысле индустриальная эпоха была самой оптимистичной в известной нам истории.
Итак, общественное сознание индустриальной эпохи было ориентировано на то, что прошлое было ужасным, современность является плохой, а будущее станет прекрасным, и мы обязаны его построить именно таким. Разумеется, я предельно упрощаю многосложную картину отношения к прошлому и будущему, но принципиальные установки сознания были примерно такими.
Постиндустриальная эпоха, с ее переходом от плюралистической ис-тины к конвенциональной (истиной будет то, о чем мы договоримся между собой), сразу же заявила, что о прошлом мы ничего достоверно не знаем и не можем судить, было ли оно хорошим или плохим.
Все, что мы знаем, – это только слова. О прошлом мы знаем в основном сказки из слов, которые выдумали позднейшие интерпретаторы. Никакой Античности и Ренессанса на самом деле не было. Во всяком случае, Платон не подозревал о том, что он живет в эпоху Античности, а Рафаэль не знал, что за окном Ренессанс. Это все позднейшие слова. И потому прошлое перемещается из сферы рационального знания в область художественных образов и идеологических манипуляций. Массовое сознание с удовольствием верит в эти сказки, а серьезные люди используют прошлое сугубо утилитарно для достижения политических целей или обогащения. Ведь прошлое пользуется большим спросом у массы покупателей и рядового электората, оно стало выгодным товаром. Оказалось, что ничто так хорошо не продается, как слова. Особенно слова о прошлом.

Из работы А.Флиера

Для всего XX столетия характерна склонность к радикальному абстрагированию.

Желание абстрагировать — и, насколько можно, воплощать полученные абстракции на практике — более всего проявляется в кинематографе. Кино, как известно, является самым сложным синтетическим искусством. Через свои основные составляющие — изображение, слово и звук — оно в той или иной мере охватывает практически все виды искусства. Эта чрезвычайная его сложность позволила В. Шкловскому утверждать, что кино — «самое отвлеченное из искусств», близкое в своей основе к некоторым приемам математики» (Шкловский В. За 60 лет. —М., 1985. С. 34). Не имея возможности для анализа всего историко-культурного контекста развития и становления кинематографа, отметим всего лишь некоторые его стили, которые наиболее близки идеям модернизма.
Особое место среди них занимают исследования французского режиссера и теоретика кино Луи Деллюка, автора стиля, который называют «фотогения», В кинематографе этот стиль принято рассматривать как особый аспект выразительности в окружающей среде, которая может быть раскрыта только средствами кино. Для фотогении характерны методы ускоренной и замедленной съемок, ассоциативный монтаж, двойная композиция. Восставая против слащавой красивости коммерческих фильмов, Л. Деллюк подчеркивал, что «фотогения не имеет ничего общего с «миловидностью», но означает внутреннюю значительность, характерность и выразительность объекта съемки, таинственное, рациональное непостигаемое свойство предметов.
В 20-е годы, после опытов Деллюка, с особой силой нарастает интерес к семиотике кино. Наиболее значимыми в этом плане представляются эксперименты русского кинорежиссера Сергея Эйзенштейна, создавшего в кинематографе монументальный стиль. С. Эйзенштейн теоретически и практически работал над созданием киноязыка, основанного на таких знаках, которые, оставаясь знаками-изображениями, имели бы, как и в вербальном (словесном) языке, постоянные значения. Вслед за модернистами-театралами, С. Эйзенштейн смотрел на искусство, как на подмену смысла языком жестов. Он считал, что жест диалектичен: в нем совпадает чувственное и абстрактное. При этом жест многолик: он может быть и социальным, и экзистенциальным, и историческим, но главное — он является продуктом Истории, а не Природы. Но жест — больше, чем знак или иероглиф, так как в нем присутствует исполнитель. С. Эйзенштейн настойчиво подчеркивал важность жеста в своих фильмах. Задачей сценария, считал он, является воздействие на режиссера, создание у него творческого настроения. Вот почему фильм и текст у С. Эйзенштейна — тождественны, вот почему его фильмы — это ленты без сценария, одно лишь чистое воздействие. Смысл произведения С. Эйзенштейн доносил до зрителей не через разработку характеров или сюжет, а через монтаж. Он изобрел новый вид монтажа — «монтаж аттракционов», который обозначает буквально следующее: сначала явление показывается на мгновение, не называясь и не характеризуясь при этом; после этого режиссер поступает с ним, как с материалом раскрытым, потому что зритель уже знает, как оценивать фигуру, которая перед ним появилась. Форма и риторика в фильмах С. Эйзенштейна являлись носителями социальной ответственности, отсюда и стиль, изобретенный режиссером, принято именовать монументальным.
Из кинематографистов, наиболее полно выразивших тип сознания позднего модернизма, начиная от мировоззрения и теории познания и кончая самим пониманием творческого процесса, следует назвать немецкого кинорежиссера и сценариста Райнера Вернера Фасбиндера, с именем которого связывают стиль «пост-Голливуд».
Его герой — лишний человек в обществе всеобщего благосостояния — реакция на последствия «экономического чуда», сотворенного в Европе после второй мировой войны. Опираясь на идеи Ф. Ницше (о смерти Бога) и О. Шпенглера (о закате Европы), Р. В. Фасбиндер демонстрирует сумрачный мир, в котором позволяет себе любую безвкусицу, выражая самые изощренные и парадоксальные мысли в границах затасканных и ничтожных сюжетов. Утверждая свой уникальный и неповторимый вариант постмодернистского кинематографа, Р. В. Фасбиндер соединяет в единое целое то, что раньше (в модернизме) надлежало разъединять в первую очередь: мотивы произведений Т. Манна с элементами уголовной хроники, музыку Л. Бетховена с воплями футбольных болельщиков. В отличие от концепции немецких «отцов модерна», надежду на спасение мира Р. В. Фасбиндер связывает не со слабыми и сентиментальными мужчинами, а с героическими женщинами, корректируя тем самым идею модернистского «сверхчеловека».

Культурология. Художественная культура 20 века:модернизм и постмодернизм. М.,1997.с.233-234

Развлекательная ветвь гедонистической функции художественной культуры стала одной из определяющих в масскульте. В качестве идейной основы современной массовой культуры выступает философия ПОЗИТИВИЗМА. Позитивизм появился как натурализм, свел социальное к биологическому.

В культуре постмодерна роль представления в сущности сводится к некой пародии, - представление больше не отсылает к какому-либо "оригиналу", находящемуся вне самого себя, в "реальном" мире или человеческом сознании. Лишенный какой-либо постоянной опоры на оригинал, образ отсылает только к другим образам. Каждый образ становится пародией другого образа, который ему предшествует и т.д.

Керни. Кризис Постмодернистского образа

Если верно, что мыслитель глубины - это холостяк, а депрессивный мыслитель мечтает расторгнуть помолвку, то мыслитель поверхности женат и размышляет о "проблеме" супружеской пары.

Художник не только пациент и врач цивилизации, он также и извращенец от цивилизации.

Бог создал человека по своему образу и подобию. Согрешив, человек утратил подобие, но сохранил образ. Мы превратились в симулякр. Мы отказались от нравственного существования в пользу существования эстетического.

...фигуративная живопись и абстракция заслуживают общего упрека: они проходят через мозг, не действуют прямо на нервную систему, не доходят до ощущения.

Любовь — это не просто когда двое становятся одним или двумя, но когда они становятся сотнями тысяч.

Невозможно испытывать нехватку того, чего не знаешь...

...чистый разум обычно не даёт глубоких и умных ответов.

Что меня поражает в животном? То, что всякое животное имеет свой мир. Забавно, так как большинство людей не имеют собственного мира. Они живут в мире общественном, а значит в каком угодно, чьем угодно. У животных свой мир. Это очень ограниченный мир. Это меня и трогает.

У концептов не бывает небес.

Внутри всякого города всегда есть другой город.

Многие люди, которые не должны находиться в психиатрических больницах, все же там находятся, в то время как многих из тех, кто должен в них находиться, там нет.

Стать возможным не значит начаться.

Мы ничему не учимся у того, кто говорит: делай, как я. Единственными нашими учителями являются те, кто говорят «делай со мной».

Алкоголь отнюдь не навевает мечты, он отказывает в мечтах мечтателю, он действует как чистый разум, убеждающий нас, что жизнь - это маскарад, общество - джунгли и в жизни нет места надежде.

Масса – это те, кто плывет по течению и лишен ориентиров. Поэтому массовый человек не созидает, даже если возможности и силы его огромны.

Коренные свойства массовой души – это косность и нечувствительность, и потому масса природно не способна понять что-либо выходящее за её пределы, будь то события или люди.

Масса сминает непохожее, недюжинное и лучшее. Кто не такой, как все, кто думает не так, как все, рискует стать изгоем.

В сущности, чтобы ощутить массу как психологическую реальность, не требуется людских скопищ. По одному-единственному человеку можно определить, масса это или нет. Масса - всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает таким же, "как и все", и не только не удручен, но доволен собственной неотличимостью.

Разогревание одного чувства имеет тенденцию оказывать гипнотическое воздействие, а охлаждение всех чувств обычно вызывает галлюцинации.

Как только мы начинаем глубоко реагировать на социальную жизнь и проблемы нашей глобальной деревни, мы тут же становимся реакционерами.

Когда наша нервная система расширяется и ставится под удар, мы вынуждены вводить её в оцепенение, иначе мы умрём.

С точки зрения владельцев кино и родственных средств коммуникации, бестселлер — это форма, гарантирующая, что в душе публики обособится какой-то массивный новый гештальт, или паттерн.

... более фундаментальная причина ухудшения памяти заключается в том, что печать приводит к полному отделению визуальности от аудиотактильной организации чувств. Современный читатель, когда смотрит на страницу, преобразовывает то, что он видит, в звук. Поэтому припоминание материала, прочитываемого глазами, затрудняется усилием припомнить как визуальный образ, так и слуховой. Люди с «хорошей памятью» — это, как правило, люди с «фотографической памятью». Это означает, что они не занимаются перекодированием информации с языка глаза на язык уха и обратно и не страдают от того, что нужное слово «вертится у них на кончике языка», как это делаем мы, когда тщетно пытаемся то ли увидеть, то ли услышать ускользающее переживание.

В стране слепых одноглазый человек — не король. Его принимают за погруженного в галлюцинации лунатика. В высокоразвитой визуальной культуре передать невизуальные свойства пространственных форм так же трудно, как объяснить слепым, что такое зрительный образ.

Телевизионный ребенок не умеет заглядывать вперед, поскольку хочет вовлечения, и не способен принять фрагментарную и просто визуализируемую цель или судьбу ни в обучении, ни в жизни.

Телефон: речь без стен.
Фонограф: музыкальный холл без стен.
Фотография: музей без стен.
Электрический свет: пространство без стен.
Кино, радио и телевидение: классная комната без стен.
Собиратель пищи снова возрождается, но теперь уже как собиратель информации. И в этой роли электронный человек является кочевником не меньше, чем его палеолитические предки.

15 лет назад, когда читала, было одно восприятие, сейчас - другое.

"Разве не величайший прогресс то, что массы
обзавелись идеями, то есть культурой? Никоим образом. Потому что идеи массового человека таковыми не являются и культурой он не обзавелся. Идея -
это ШАХ истине. Кто жаждет идей, должен прежде их домогаться истины и принимать те правила игры, которых она требует. Бессмысленно говорить об
идеях и взглядах, не признавая системы, в которой они выверяются, свода правил, к которым можно апеллировать в споре. Эти правила - основы культуры.
Не важно, какие именно. Важно, что культуры нет, если нет устоев, на которые можно опереться. Культуры нет, если нет основ законности, к которым можно
прибегнуть. Культуры нет, если к любым, даже крайним взглядам нет уважения, на которое можно рассчитывать в полемике. Культуры нет, если экономические связи не руководствуются торговым правом, способным их защитить. Культуры нет, если эстетические споры не ставят целью оправдать искусство. Если всего этого нет, то нет и культуры, а есть в самом прямом и точном смысле слова варварство".

Хосе Ортега-и-Гассет- Восстание масс.

" Массовый человек ощущает себя совершенным. Человеку незаурядному для этого требуется незаурядное самомнение, и наивная вера в собственное
совершенство у него не органична, а внушена тщеславием и остается мнимой, притворной и сомнительной для самого себя. Поэтому самонадеянному так нужны
другие, кто подтвердил бы его домыслы о себе. И даже в этом клиническом случае, даже ослепленный тщеславием, достойный человек не в силах ощутить себя завершенным. Напротив, сегодняшней заурядности, этому новому Адаму, и в голову не взбредет усомниться в собственной избыточности. Самосознание у
него поистине райское. Природный душевный герметизм лишает его главного условия, необходимого, чтобы ощутить свою неполноту, - возможности сопоставить себя с другим. Сопоставить означало бы на миг отрешиться от себя и вселиться в ближнего. Но заурядная душа не способна к перевоплощению - для нее, увы, это высший пилотаж.
Словом, та же разница, что между тупым и смышленым. Один замечает, что он на краю неминуемой глупости, силится отпрянуть, избежать ее и своим усилием укрепляет разум. Другой ничего не замечает: для себя он - само благоразумие, и отсюда та завидная безмятежность, с какой он погружается в собственный идиотизм. Подобно тем моллюскам, которых не удается извлечь из раковины, глупого невозможно выманить из его глупости, вытолкнуть наружу, заставить на миг оглядеться по ту сторону своих катаракт и сличить свою
привычную подслеповатость с остротой зрения других. Он глуп пожизненно и прочно. Недаром Анатоль Франс говорил, что дурак пагубней злодея. Поскольку
злодей иногда передыхает[Я не раз задавался таким вопросом. Испокон веков для многих людей самым мучительным в жизни было, несомненно, столкновение с
глупостью ближних. Почему же в таком случае никогда не пытались изучать ее - не было, насколько мне известно, ни одного исследования? Нет его и на страницах Эразма].
Речь не о том, что массовый человек глуп. Напротив, сегодня его умственные способности и возможности шире, чем когда-либо. Но это не идет ему впрок: на деле смутное ощущение своих возможностей лишь побуждает его закупориться и не пользоваться ими. Раз навсегда освящает он ту мешанину прописных истин, несвязных мыслей и просто словесного мусора, что скопилась
в нем по воле случая, и навязывает ее везде и всюду, действуя по простоте душевной, а потому без страха и упрека.Именно об этом и говорил я в первой
главе: специфика нашего времени не в том, что посредственность полагает себя незаурядной, а в том, что она провозглашает и утверждает свое право на
пошлость, или, другими словами, утверждает пошлость как право. "