Тема, которую сегодня я собираюсь вам изложить, не только странная, но и, пожалуй, опасная. Я думаю над ней давно. Когда-то в Англии, несколько лет назад, мне предложили составить список тем, которые я могу предложить для разных университетов, чтобы эти университеты могли выбрать, что они хотят для себя. Среди предложенных мной тем была и эта, «Посредственность как социальная опасность». И никто ее не выбрал! Все, как один, сказали: «Это слишком опасная тема, мы этого не хотим». Они боялись, что это будет нарушение политкорректности. Как можно делить людей на «посредственных» и нет! Вопиющее нарушение демократизма. Так что тема эта осталась у меня тогда только в виде заглавия.

/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/=/

С самого начала я хочу, чтобы меня не поняли неправильно, не поняли так, как, к сожалению, наши привычки словоупотребления заставляют понимать. Прежде всего, я совсем не предлагаю делить людей на каких-то «значительных» и «посредственных», «великих» и «маленьких», «одаренных» и «бездарных». Я попытаюсь объяснить,
что имеется в виду под посредственностью, в дальнейшем, по ходу изложения. Пока же замечу, что это вовсе не противопоставление каких-то «обычных» и «необычных», наделенных особыми способностями людей. «Посредственность» – это отнюдь не «обыкновенный человек», «рядовой человек», как еще его называют, то есть тот, кто не отмечен какой-то исключительностью. Привычка думать именно так заставляет многих мучиться и сомневаться на собственный счет: не посредственность ли я? Мы затрагиваем одну из самых больных точек «современного человека». Я знаю немало людей, которые скорее согласились бы считаться дурными, чем посредственными. Всю жизнь длится у многих этот несчастный роман с самим собой: серость я или не серость, Наполеон или тварь дрожащая? Так вот, мало того, что человек и без того страдает от своей «неисключительности», «серости», как у нас говорят: тут еще ему говорят, что он представляет собой социальную опасность, поскольку он не гений. Заверяю вас, что ничего подобного я в виду не имею.

С радостью я прочла рассуждения Бориса Пастернака на нашу тему: «Под посредственностью обычно понимают людей рядовых и обыкновенных. Между тем обыкновенность есть живое качество, идущее изнутри... Всего обыкновеннее люди гениальные ...Необыкновенна только посредственность». Посредственность паразитирует на гениальности, извращая ее и сводя к необыкновенности; культ необыкновенности, «интересности» – это ей созданный культ. Одна из ее характерных черт, – отмечает Пастернак, – в том, что «она гнушается рядовым делом».

Итак, для начала я отвожу это привычное понимание «обыкновенных людей» как «посредственных». Русское слово «посредственность» можно трактовать по-разному: как «нечто посредине между плохим и хорошим, ни то ни сё». Но интереснее, мне кажется, соотнести его со словом «непосредственность» – и тем самым увидеть в нем «опосредованное», не прямое, не простое, не «первое», не совсем «настоящее». Прямота и простота отношений – вот чего не знает посредственность. Вот здесь мы и поймем мысль Пастернака о том, что обыкновенный человек – как и гениальный – не может быть «посредственным», как не может быть «посредственной» природа. Никакой «посредственности», допустим, в домашнем коте или в дереве вы никогда не найдете. Не найдете вы ничего «посредственного» в ребенке, любом ребенке дошкольного возраста. При том, что ничего «необыкновенного» вы там также не найдете! Посредственность –не врожденное свойство человека, это его выбор. О таком выборе я и собираюсь говорить.

Мои размышления о зле посредственности связаны, прежде всего, с искусством – поскольку больше всего я думаю об искусстве и, в частности, о том уроке, который несет в себе искусство. О том, что такое весть искусства – нравственная весть:

Не бумажные дести, а вести спасают людей.Впервые я пыталась описать этот урок в статье «Морализм искусства». Как известно, мораль и искусство – вещи как будто бы противоположные. Во всяком случае, в Новое время так принято считать. В Новейшее тем более. Стоит открыть знаменитую книгу Жоржа Батая «Литература и зло». Французский мыслитель излагает в ней свою гипотезу: искусство в своей сути – это не что иное, как опыт общения со злом, с тем злом, которое общественная мораль и обыденная жизнь категорически запрещают. И в самом деле, в литературе Нового времени мы обыкновенно не встретим, как в средневековой житийной литературе, «идеальных» героев, «положительных» примеров, примеров для подражания. Было бы странно таким образом прочитать, например, классические романы: ведите себя, как Анна Каренина – или как Раскольников! Или как Гамлет! Не только герои прозы и драмы – отнюдь не образцы для подражания. Поэт (или его лирический герой) – тоже никак не праведник, и «подражать» Блоку или Бодлеру, как святым подвижникам, вряд ли уместно. Но в чем-то – мы непосредственно чувствуем это – и «проклятый поэт» превосходит «доброго обывателя». И, как ни странно это звучит, это превосходство я понимаю как нравственное – при этом ни в малейшей мере не солидаризуясь с романтической схемой.

Художник обращает внимание на то невидимое зло, о котором повседневная мораль забывает или даже, вообще говоря, способствует тому, чтобы этот неведомый порок – порок посредственности – развивался и чувствовал себя хозяином положения.

В отличие от Батая, я думаю, что дело искусства – вовсе не заглядывание в бездны зла ради самой этой авантюры, «нарушения границ дозволенного»: это усилие расширить мир, усилие вырваться из замкнутого пространства «данности», как из бочки в сказке Пушкина:

Вышиб дно и вышел вон.

То, чем занимается искусство, можно назвать расширением сердца. Превосхождением собственной данности. У Данте во второй Кантике, в «Чистилище» есть замечательное трехстишие (привожу в дословном переводе):

Вы не замечали, что мы (т. е. род людской) – гусеницы,
Рожденные для того, чтобы сделаться ангельской бабочкой,
Которая летит к ничем не заслоненному огню справедливости?
(Purg. X, 124–126)

Последняя картина – бабочки, летящей на огонь, «блаженной тоски по огненной смерти» как образа истинного существования человека – является у Гете и завершается знаменитой строфой:
И пока у тебя нет этого,
Вот этого: Умри и стань! –
Ты только унылый гость
На тусклой земле.

Вот что искусство помнит и напоминает, и в этом его нравственный урок: императив «умереть и стать». Это именно то, чего не допускает посредственность. Так что дело совсем не в исключительных дарованиях или их отсутствии, не в «своеобразии» или похожести на всех, не в романтизме и реализме. Почему для европейского человека такое «прощание с собой» может представиться выходом в зло, это отдельный разговор, и теперь я его не буду начинать. Я хотела только объяснить свою исходную точку. Искусство, творчество я вижу не как какой-то чрезвычайный опыт, но наоборот: как восстановление человеческой нормы, которая искажена тем, что называется «обыденностью».

Итак, не будучи ни социологом, ни политологом, ни экономистом (от людей этих профессий ожидают авторитетных высказываний об актуальности), я собираюсь говорить о посредственности как о реальности политической, исходя из того аспекта внутренней жизни, которым занято искусство.

То, что называют внутренней жизнью, казалось бы, с политикой не слишком связано – если вообще, как многие думают, оно не прямо противоположно политике. Ведь именно отрешившись от всей этой суеты, от всей этой мышиной возни и мелких интриг (так представляется поле политики) человек и оказывается в области внутренней жизни.

Да, внутренняя жизнь обладает большой автономностью от внешних обстоятельств, а порой эта автономность становится абсолютной. Эти моменты абсолютной свободы души от происходящего умеют улавливать художники. Лев Толстой особенно. В «Войне и мире» есть эпизод, когда Пьер Безухов оказывается в плену у французов. Его положение безнадежно, его ведут расстреливать – и в этот момент он вдруг переживает чувство абсолютной свободы от всего происходящего, ему открывается некое неопровержимое знание, даже не знание, а опытное переживание того, что он обладает бессмертной душой. И он смеется. Вся ситуация представляется ему смехотворной. «Это меня хотят убить? Мою бессмертную душу?» – думает Пьер.

Такие моменты абсолютной автономности внутренней жизни случаются не только в так называемых пограничных ситуациях: сверхтяжелых, смертельно опасных. Они могут случиться совсем в других местах. Один знакомый рассказывал мне, как однажды он услышал старую запись Шаляпина: нереставрированную запись, где сквозь шумы звучал этот живой неповторимый голос. И он – мой знакомый – – пережил именно это: шок непосредственного присутствия полной свободы. Он пережил встречу с реальным бессмертием. С умершим – и живым, и бессмертным – Шаляпиным, как он говорил, вдруг встретилось бессмертное в его душе. Это вызвало у него не взрыв смеха, как у Пьера, – а слезы, счастливые слезы.

По разным причинам – или без видимых причин мы оказываемся в пространстве другого измерения: можно назвать его «первым» или «последним». Все другое представляется в сравнении с ним иллюзорным. Есть, кроме Толстого, еще один мастер регистрации таких моментов «сокрушенного сердца» – Марсель Пруст.

В такие моменты мы встречаемся с тем, что Гете назвал «старой правдой», которая всегда та же. Я не буду читать по-немецки, а сразу приведу подстрочный перевод:

Правда давным-давно найдена
И связала союзом благородные души.
Крепко держись ее, этой старой правды.

Эта старая правда, где мы всё знаем, ничего не спрашивая и ничего не объясняя себе, не изменяется не только от смены политических режимов, но и от космических катаклизмов. Как известно, по евангельским словам: «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут» (Мк. 13:31; Лк. 21:33). Естественно, тем более они не прейдут со сменой политических режимов.В гетевском высказывании важно для меня то, что саму эту старую правду не надо искать. Она давно найдена. Привычная тема поисков, духовных поисков тем самым отменяется. Она открыта давным-давно, как говорит Гете, она связала между собой благородные души – те, которые согласились ей верить. Если что приходится искать, то этo себя – того себя, который может войти в этот благородный союз. И это совсем непросто. Именно на этом пути, на пути поисков себя благородного, продолжая говорить гетевскими словами, мы и сталкиваемся с тем, что я называю политикой.

Казалось бы, такие ситуации, как происшедшее с Пьером Безуховым, не репетируются, не подготавливаются, происходят вопреки всему: они как будто падают с небес. Но в действительности с небес падает куда больше, чем мы можем принять. Должно еще найтись место во внутреннем мире для этого состояния. Должна быть какая-то готовность – может быть, до поры не известная самому человеку – готовность согласиться на эту старую правду. Наше сопротивление этой правде необычайно.

Одна моя знакомая немецкая современная художница рассказывала мне, что до какого-то времени она ненавидела правду. Естественно, назвать свое настроение таким образом она смогла только тогда, когда пережила радикальный душевный переворот. До этого она так свою неприязнь не могла бы назвать. Но она замечала, что настоящая живопись, и современная, и классическая, вызывает у нее
острую личную ненависть, что она ненавидит, допустим, Рембрандта. Она охотно признавала при этом средние вещи. Все, что противоречило этому среднему уровню, вызывало у нее непонятную ей самой ненависть. Этого не должно быть, это меняет все карты, это рушит мой мир! Только после внутреннего переворота она осознала, насколько она была скована своего рода союзом с полуправдой. Это не была какая-то вопиющая ложь, нет: это была полуправда. И все, что выходило за границы полуправды, для нее было абсолютно неприемлемо. Ей необходимо было оправдать положение «унылого гостя на тусклой земле» как единственно возможноe4.

Я предполагаю, очень многие удивятся, почему на пути к внутреннему, к «старой правде» мы, как я сказала, встречаемся с политикой. Разве не должны мы просто бежать от политики, от всей ее суеты и лжи, от ее насквозь разыгранной, насквозь сценарной реальности, как мы знаем теперь особенно ясно, со всеми этими пиаровскими кампаниями, которые описал В.Пелевин? Очень часто путь побега от всего этого – да и вообще от всего «внешнего», самым внешним из которого видится политика, – и почитается духовным. По моему убеждению, если это путь духовности, то духовности гностического типа, духовности, которая вообще не признает ни реальности, ни ценности здешнего мира.

Политизирующая суета может быть действительно большой помехой, как писал измученный поздний Пушкин:

И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.

(Как хорошо слышно из этих стихов, Пушкин вовсе не сочувствует «балагуру», которого стесняют в замыслах, и за его права, за его свободу «морочить олухов» бороться не намерен.) Но совсем другое дело отношение с политикой в ее исходном смысле (я напомню, что политика – это аристотелевское слово, это слово классической античной мысли), политикой как законами общежития, законами гражданства. То, что такая идея гражданства не чужда христианской православной мысли, мы видим в таких выражениях литургических текстов, как «небесное жительство»,«рая житель» (так именуется святой) и подобных. «Жительство» в церковно-славянском языке передает греческое политейя, гражданство, участие в жизни полиса. «Житель» же по-славянски – не просто обитатель, как это в русском языке, но гражданин, то есть тот, кто несет ответственность за политейю, за город, за свое общество. И поэтому если пойти путем уклонения от жительства, от позиции жителя и смотреть на все происходящее с пресловутой точки зрения вечности, sub specie aeternitatis, это будет очень ложный, кривой путь.

Посмотреть на все «с точки зрения вечности» почему-то кажется обывателю чрезвычайно легким делом. Однако эта «точка зрения вечности» подозрительно напоминает обыкновенное наплевательство.

Вот образец такого взгляда «глазами вечности». Мои итальянские знакомые совершали паломничество на Соловки: они хотели поклониться месту человеческих страданий, и в том числе, месту страдания людей, которые были христианскими исповедниками. Для них проводили экскурсию по острову и монастырю, показали все что угодно, но не это. Когда они спросили, почему на Соловках так
мало памяти о лагерях, о погибших, о том, что там происходило совсем недавно, проводник сказал им: «Но ведь это было такое короткое время по сравнению с вечностью!»

Вот это та самая точка зрения вечности, которую, мне кажется, можно назвать точкой зрения свинства: «Это продолжалось всего десять – пятнадцать лет». Мои итальянские знакомые, люди верующие, не побоялись заметить, что и 33 года земной жизни Господа нашего с точки зрения такой вечности – тоже совсем короткое время!

Вспоминая Томаса Манна, последнего европейского классика, писателя-гуманиста, который в ХХ страшном веке нашел достойную позицию и оставался ей верен, можно привести его слова о том, что политика – это здоровье духа, который вне политического самосознания и действия гниет. В его случае политический выбор состоял в определении личной позиции по отношению к германскому нацизму. Какая «внутренняя жизнь» осталась бы целой в эту эпоху, не совершив такого выбора? Несомненно, это случай незаурядный – посетить мир «в его минуты роковые», во время неприкрытого действия зла. Но слова о «здоровье духа» мне представляются действительными для любой эпохи.

Что же такое, в конце концов, это гражданство, эта политика? Это, как мне представляется, с одной стороны – опыт существования в виду зла и с другой стороны – в виду страдания, чужого страдания. Вот что я имею в виду прежде всего, когда говорю о политике. Здесь каждый человек оказывается свидетелем. Свидетелем того, что творится зло и насилие, свидетелем того, что какие-то невинные лю-
ди его на себе испытывают. Он не может сказать, что с точки зрения вечности это почти ничего не значит. (Откуда, между прочим, у всех такое близкое знакомство с вечностью?) Так что каждый человек оказывается или участником истории – или ее жертвой. Участником, если он принимает происходящее всерьез и как-то на это отвечает – или же, как прекрасно сказал в своей нобелевской речи Иосиф Бродский, «жертвой истории». Тот, кто для облегчения дела решит посмотреть на все с этой злосчастной точки зрения вечности, и оказывается жертвой истории: то есть, не тем, кого убили, а тем, кто соучаствовал в зле как в некоей необходимости, единственной возможности («а что я мог делать?», «а нас так учили» и т. п.). Те, кто «ничего не знали» или «ничего не понимали». Так, немецкие обыватели «не знали» и «не понимали», что их соседей увозят в лагеря. «Не знали» и «не понимали» этого и наши люди. «Не подумали» они и о том, что происходит с теми, кого они обсуждали на общих собраниях и кричали: «Вон Пастернака из нашей страны! Вон Солженицына из нашей страны!». «Не подумали», «не понимали» – и соучаствовали в этом позоре. Вот кто настоящие жертвы истории. И в другой разряд их уже никто не переведет. С этим итогом они и приходят к концу своей жизни.

Так вот, когда зло – как в те времена, о которых мы говорили – принимает откровенно инфернальные формы, а страдания превосходят все меры (при Гитлере в Германии, при Сталине у нас), тогда союз со злом или даже мирное с ним сосуществование определенно делают для человека невозможной встречу со своим внутренним миром, с его «старой правдой». Доступ к ней оказывается блокирован. Мы это знаем по судьбе многих художников и мыслителей, которые выбрали конформистскую позицию, и плод ее был сразу же очевиден: они утратили творческий дар, они ничего общезначимого сказать уже не могли. Выбор в ситуациях такого рода труден по-человечески (жалко себя, страшно за ближних и т. п.), но эвристически он не труден. Здесь, пожалуй, слишком ясно, где зло, а где добро. Во всяком случае, мыслящему и чувствующему человеку это несомненно ясно.

Но наша нынешняя ситуация гораздо сложнее. Она пестрая и мутная. Времена открытого, инфернального зла как будто бы прошли. Те времена, которые без стыда утверждали целесообразность зла любого масштаба, исходя единственно из того, чему оно «служит»: если нечто служит «немецкой верности» или «торжеству коммунизма», то оно не просто необходимо, а прекрасно. Не согласится с этим только «несознательный» человек.

Теперешнее время как будто ничего такого вопиющего не говорит. Скорее уж оно говорит, что само различение добра и зла устарело, что все и не добро, и не зло, а что-то такое среднее, смешанное, невнятное, отчасти хорошее, отчасти дурное – как мы все, как весь этот грешный мир. Нет худа без добра. В этой немудрящей пословице, «нет худа без добра», Бродский увидел некую великую философию и предположил, что это и есть та новость, которую Россия несет Западу, тот «свет с Востока», которого Запад ждал и наконец созрел для этой мудрости.

Однако, до чего же тогда созрел мир, который до сих пор не знал, что нет худа без добра, что вообще не стоит слишком решительно различать худо и добро? Он созрел до цинизма, потому что такое неразличение – не что иное как цинизм. Ничего особенно нового, замечу, в этом цинизме нет. Его прекрасно знали софисты, противники Сократа. Большими мудрецами при этом софистов считали только профаны. Но теперь влиятельные философы солидаризуются с такой мудростью! Не нам рассудить, что зло, что добро, а всякая попытка слишком резко провести эту черту грозит фундаментализмом. Фундаментализм же для современности – это, несомненно, самое страшное зло, главная форма зла, которой боится просвещенный либеральный мир. Ради спасения от фундаментализма он готов примириться со многим, почти со всем. Современное либеральное общество называют иначе «терапевтическим» (то есть, относящимся к каждому человеку как к пациенту, носителю фрейдовской «ранней травмы») и «пермессивным» (позволяющим, снисходительным). В такой ситуации насилие (если оно вообще есть, с чем многие не согласятся) становится совершенно неприметным, носители его – анонимными. И кто, собственно говоря, тиран, репрессивная инстанция либерального общества? А жертв как будто и вовсе не видно. Где же здесь место «политики», политической ответственности – в том смысле, о котором я говорила?

Очевидно, что ситуация, которую я описываю, – совсем не та, в которой мы с вами живем. Это ситуация «дальнего зарубежья», того мира, который у нас называют «цивилизованным» или «свободным», – авангарда истории, который нам еще как будто предстоит догонять. Наши непосредственные политические заботы – явно другие. Ни пермессивностью, ни терапевтичностью у нас еще не пахнет. Мы совсем недалеко ушли от тех самых, грубейших форм насилия и страдания, и презрения к человеку, и они на наших пространствах как будто всегда рядом, всегда наготове. Так что не впасть в них снова – наша актуальная задача, и дальше нее ничего не видно. Тем не менее, я убеждена, что мы живем в общем, планетарном времени, что наша ситуация не отделена от общего положения цивилизации, ключевое слово которой – либерализм. Мы еще не осознали этого в наших дискуссиях и продолжаем выглядывать в «мир», как из-за железного занавеса или китайской стены: что там «у них». Повторю: мы живем в планетарном времени. Движение истории захватывает всех. Наша изоляция в мире кончилась. Ее на самом деле-то никогда и не было. Знали это насельники нашей страны или нет, Советский Союз входил в игру общемировых сил.

Обыкновенно наше вхождение в европейскую цивилизацию понимают как преодоление нашего «отставания». «Мы» должны догонять «их». Кто-то этому рад и хотел бы «догнать» как можно скорее. Кто-то в ужасе от предстоящей перспективы: оттуда, из будущего «на нас» валится сор «их» масс-культуры, крушения ценностей и т. п. Однако, как ни странно это звучит, в некоторых отношениях хронологическая последовательность выглядит прямо противоположным образом – я не раз встречалась с этой поразительной догадкой во время путешествий по Западу. Нельзя не заметить, что во многом «мы» «их» обогнали, и теперь «они» нас нагоняют. Это очень странно, но я попытаюсь объяснить, что я имею в виду. В каком-то смысле мы уже были в будущем либерального общества.

Естественно, ничто не повторяется целиком, и их будущее может принять какие-то другие оттенки. Но, тем не менее, я действительно видела, что в некоторых вещах мы на самом деле были, как пелось в советской песне, «впереди планеты всей». И вещи это не второстепенные, а может быть, самые существенные.

Я расскажу одну историю, которая сразу же поможет уточнить, что я имею в виду. Однажды в Хельсинки, в университете меня попросили рассказать вкратце, в течение одной лекции, одного академического часа, историю подсоветской культуры и искусства. И поскольку за час многого не расскажешь, я свела эту историю к очень краткой схеме. Главным героем ее у меня был так называемый «простой человек». (Опять же, прошу не заподозрить меня в высокомерии: саму себя я всегда считала именно таким простым человеком – так и отвечала это редакторам, которые утверждали, что «простой человек» этого не поймет: «Но я сама простой человек!») «Простой человек»
в кавычках. Тот самый «простой человек», которым постоянно оперировала пропаганда. От художников требовалось писать так, чтобы его понял «простой человек». От музыкантов требовалось сочинять такие мелодии, которые «простой человек» (то есть не получивший музыкального образования и, вероятно, не отягченный ни слухом, ни привязанностью к музыке – иначе он уже не «простой» в этом смысле) мог бы запомнить с первого раза и спеть. Так Жданов учил Шостаковича и Прокофьева, какими должны быть мелодии: чтобы их сразу можно было запомнить и спеть. Остальное называлось «сумбур вместо музыки». Философ не должен был говорить ничего «заумного», «сумбурного», «непонятного» – как это делали Гераклит, Гегель и другие несознательные и буржуазные мыслители, классовые враги «простого человека». И т. д., и т. д.

Был ли этот «простой человек» реальностью или он был конструкцией? Это вопрос. Я думаю, изначально он был конструкцией, проектом. Изначально его придумали, этого «нового человека», которого и принялись воспитывать: внушать людям, что они имеют право требовать, чтобы угождали их невежеству и лени. «Искусство принадлежит народу». И стали размахивать этим «народом» и «простым человеком» во все стороны, как какой-нибудь Илья Муромец своей булавой, и крушить головы тех, кто не «простые». Постепенно эта официальная болванка наполнилась содержанием. И «простой человек» явился миру.

Сколько раз я видела его, этого «простого человека» в действии! Как точно исполнял он свою роль, скажем, на выставках прекрасных художников, которым только иногда, в маленьком зале, разрешали выставить свои работы. У меня была старшая подруга Татьяна Александровна Шевченко, замечательная художница, дочь Александра Шевченко, которого называли «русским Сезанном». Однажды – ей было уже за 70 – состоялась одна из первых ее выставок, на окраине Москвы. Татьяна Александровна была человеком ангельской души. Они писала нежнейшие портреты, нежнейшие натюрморты, составленные исключительно из красивых вещей: из цветов, из ракушек – из того, на что нельзя смотреть иначе, как любуясь. Она сама говорила, что ей хочется рисовать человека таким, каким его видят, когда глядят на него любуясь. В результате все у нее получались на портретах немножко лучше, чем это видно невооруженным взглядом – взглядом, не вооруженным очарованием. Это было не приукрашивание, а высматривание в человеке его лучшего. Она написала и два моих портрета, на которых я несравненно лучше, чем, я бы сказала, на самом деле. Так она видела. Одним словом, упрекнуть ее – с точки зрения «современного» искусства – можно было бы разве что в «украшении действительности», в смягчении ее драматизма, в странной безмятежности.

И вот мы открыли альбом для отзывов. Я глазам своим не поверила. Страница за страницей – все то же: «Для кого это все выставлено? Простой человек этого понять не может. Почему все такое мрачное? Почему все в мрачных тонах?» И ведь это были не какие-то агенты, не какие-то инспекторы из ЦК КПСС. Это были обычные люди, которые писали то, что думали.

Что касается тонов… У «простого человека» явно что-то случилось с восприятием цвета, если эти мягкие пастельные тона ему казались мрачными и угрожающими. Какие же он считал веселыми? Вероятно, такие, как на плакатах. Зрители не просто возмущались, они требовали запретить эту выставку и впредь ничего подобного не выставлять. Можете себе представить, как переживала все это старая Татьяна Александровна. Она думала, что дело в идеологах, в комиссиях, инстанциях… Оказалось, что осуждает ее сам «простой народ». Он не хочет смотреть на эту заумную и мрачную живопись. Это было самое страшное. Для нее, для меня, для многих из тех, кого тогда «запрещали», – вот это и было самым страшным. Осуждение идеологических инстанций нас нисколько не удручало. Что еще они могли делать? Но когда простые люди, твои соседи от себя лично выражали те же мнения – вот это действительно сражало!

Итак, «простой человек», который твердо знал, как должен писать художник, как должен сочинять мелодии и подбирать гармонии музыкант, строчил в редакции, выражал свои возмущения по поводу любой нетривиальной вещи, напечатанной в журнале. Зачем такое печатают? Такое печатать нельзя. Народу такое не нужно. Некогда воспитанный, он сам стал воспитателем. Он стал воспитывать других. К какому-то времени, видимо, «простой человек» составлял уже статистическое большинство нашего общества. Примыкать к «простым» было выгодно и удобно.

Когда обсуждают «реальный социализм», редко задумываются над тем, чем он соблазнял человека тогда – и чем он продолжает соблазнять, откуда возникает ностальгия по нему? Ради чего человек соглашается на безвыходную тюрьму и вечный надзор? От чего освобождала его эта тюрьма? От чувства метафизической личной вины – предположил Пауль Тиллих в своем анализе тоталитаризма. А это не шутка, это одно из труднейших обстоятельств человеческой жизни. Режим предлагал каждому своему участнику удобства, которых в предыдущей истории человек еще не знал – или не знал в такой мере. Он предлагал ему возможность стать «простым человеком», у которого нет никакого спроса с себя, над которым совесть не стоит, «как зверь когтистый». Иначе говоря, он предлагал возможность свободы от личной вины, свободы от «комплекса неполноценности». Зачем, скажем, спрашивать себя: да кто я такой, чтобы судить о живописи? видел ли я еще какие-нибудь десять картин – или вижу эту первую, но уже знаю, что в ней неправильно? Зачем «комплексовать» перед тем, что превышает твое понимание и опыт? Без согласия вот этого «среднего» человека, посредственного человека, на режим, без того, что в определенном смысле в этот режим ему выгоден – и не в смысле материальной социальной опеки, а вот в этом, метафизическом, если угодно, духовном отношении – мы мало что поймем в том, что у нас происходило. И в том, что опять стоит в дверях, к чему опять люди склоняются: снимите с нас ответственность, мы не хотим быть виноватыми, пусть все опять будет «просто» и «понятно».

Так вот, я рассказываю в Хельсинки историю о том, как проектируется, воспитывается и становится главным судьей всего происходящего этот, так называемый «простой человек», и говорю: на могилах многих наших художников, которых или убили, или довели, или свели со света, можно было бы написать: «Их убил «простой человек». Партия не говорила, что это она расправляется с ними. Она утверждала, что всего лишь выполняет волю народа, что ради «простого человека» расправляются с Шостаковичем или с кем-то еще.

Так вот, пока я все это говорю, я вижу, что студенты в большой университетской аудитории – такой же наверно, большой, как эта – как-то ежатся, смущаются и что-то им неловко. Потом ко мне подошли преподаватели и стали благодарить: «Спасибо вам! вот теперь они узнали, что они делают». «Они» – это студенты. Как выяснилось, хельсинские студенты подходят к своим профессорам с таким же требованием. Они говорят: «Не завышайте задач. Не требуйте от нас слишком многого. Не говорите нам слишком сложного и заумного. Мы простые люди. Не требуйте от нас невозможного. Все должно быть для простых людей». И Финляндия здесь совершенно не исключение. Это, к сожалению, типичная картина. Я встречала уже немало европейских редакторов, издателей, устроителей поэтических фестивалей, которые говорили то, что мы в прежние времена слышали постоянно – и надеялись, что это навсегда исчезнет вместе с нашим специфическим режимом: «Наш читатель этого не поймет. Мы не должны угнетать читателя, репрессировать его завышенной эрудицией, сложностью и т. д.»

Часто в таком разговоре мне приходилось слышать и наше родное раздвоение говорящего, раздвоение, которое младшее поколение, я думаю, уже не встречало. Раздвоение каждого человека на «я» и «мы». Редактор спокойно говорил: «Я лично этого не люблю, но нам это нужно». Или наоборот: «Мне это нравится, но мы этого принять не можем». У человека, как будто облаченного властью и правом принимать решения, внутри было два существа: «я» и «мы». Эту шизофреническую ситуацию он считал совершенно естественной. И что же – теперь мы встречаем то же самое на свободном Западе, то же раздвоение вкуса и убеждений на «личные» и «публичные». Происходит это, разумеется, по совершенно другим причинам. Однако нетрудно разглядеть, что в итоге появляется: тот же самый «маленький человек», «простой человек» с его характерными свойствами: он какой-то чрезвычайно обидчивый и ранимый, этот «простой человек». Если он встретит что-то, что его превышает, он страшно обидится, почувствует себя репрессированным, потеряет уверенность в себе навсегда. «Нельзя подрывать уверенность в себе», один из законов политкорректности. Поэтому никак нельзя его
трогать и ставить в затруднительное положение. (Почему-то не обсуждается другая, и вполне возможная реакция: от встречи с высоким человек может порадоваться и даже испытать гордость – не за себя, так за «нас», за род человеческий; он может захотеть присоединиться к тому, что его превышает…)

Я думаю, что не буду пересказывать многочисленные истории в этом роде, которые я видела в последние годы в самых разных местах, вплоть до радио Ватикана, и которые меня поражали. Достаточно одной иллюстрации того, что мы и в самом деле были впереди планеты всей: вот в этом проекте «простого человека».

Теперь он явно становится главным героем цивилизации. Для него работает могучая индустрия развлечений, его надо защищать от «непростых». Поэтому я и назвала ту опасность и ту тираническую силу, которая угрожает современности, посредственностью.


2005 г.
http://www.aonb.ru/doc/Sedakova.htm

"Было бы бесполезно побуждать массы к поискам позитивного мировоззрения или к критическим умонастроениям, ибо они попросту этим не обладают; все, что у них имеется, - это сила равнодушия, сила отторжения... Они черпают свои силы лишь в том, что изгоняют или отвергают, и, прежде всего, это - любой проект, превосходящий их понимание, любая категория или рассуждение, которые им недоступны."

"Исчезновение дистанций, промежуточных пространств всегда порождает нечто, подобное опьянению. Разве не то же самое происходит с нами на больших скоростях? Что совершаем мы, кроме перехода от одной точки к другой, минуя время, и от одного момента к другому, минуя расстояние и движение? Скорость прекрасна, надоедает лишь время."

"Логика обмена ценностями [échange de valeur] теперь не действует. В силу вступает логика отказа от ценности и смысла. Герой вызова неизменно занимает позицию самоубийцы, но его самоубийство триумфально: именно разрушая ценность (свою ценность), именно уничтожая смысл (свой смысл), он вынуждает другого реагировать всякий раз неадекватно, всякий раз чрезмерно. Вызов всегда исходит оттого, что не имеет ни смысла, ни имени, ни идентичности, и он всегда брошен тому, что за них держится, — это вызов смыслу, власти, истине, самой их способности существовать, самому их стремлению к существованию. Только такого рода обращение [réversion] силы назад и способно положить конец власти, смыслу и ценности; надеяться на какое-то соотношение сил, каким бы благоприятным оно ни было, бесполезно — оно предполагает полярную, бинарную структурную связь, которая по самой своей природе всегда формирует пространство смысла и власти."

"Ребенок это существо, которое Бог одолжил нам для того, чтобы мы прошли интенсивный курс по теме "Как любить кого-то больше, чем нас самих, как изменить наши самые худшие недостатки чтобы быть ему хорошим примером и научиться быть мужественными". Да, именно! Быть отцом или матерью - это величайший акт мужества, который только может совершить человек, так как это означает подвергнуться самым различным видам боли, главным образом боли от неуверенности в правильности своих действий и боли от страха потери такого любимого существа. Потерять? Как? Разве ребенок не наш? Это всего лишь "кредит" для нас... Это самый ценный и самый чудесный кредит, так как дети являются нашими лишь пока они не могут постоять за себя сами. Потом они принадлежат жизни, судьбе и своим собственным семьям. Да благословит Господь наших детей, а нас он уже благословил тем, что они у нас есть".

Жозе Сарамаго

Споры о национальной идентичности ведутся в России со времен распада СССР. Их основной смысл сводится к тому, какой предикат использовать в отношении постсоветского общества: «русский» или «российский» — и как правильно его трактовать. Какие позиции по национальному вопросу доминируют в стране, кто строит на нем политический капитал и почему наша культура носит сверхэтнический характер — T&P публикует отрывок из книги Владимира Малахова «Культурные различия и политические границы в эпоху глобальных миграций».
http://theoryandpractice.ru/posts/8300-russkiy-rossiskiy

В конфликтной ситуации перед индивидуумом возникает альтернатива: подчиняться или оказывать сопротивление. Выбор этот происходит прежде всего в сознании индивида, противник не имеет к нему отношения. Избрав покорность, человек склоняется перед врагом, перестает существовать как личность. (Социопсихолог Жак Семлен)

Угнетение порождает в сознании человека конфликт между сопротивлением и повиновением. (Социопсихолог Жак Семлен)

Перед лицом угнетения индивид выбирает один из трех путей: или он полностью принимает сторону угнетателей, проявляя готовность к сотрудничеству; или, не желая делать окончательного выбора, он приспосабливается к системе, замыкается в спасительных ценностях и чувствует себя в псевдобезопасности; или, наконец, он поднимает голову и избирает путь сопротивления угнетателю, уверенный, что это полностью изменит весь его образ жизни. Так он спасает человеческое достоинство. Он отдает себе. отчет, что этот путь тернист и может привести к гибели, но, как это ни парадоксально, это наиболее вероятный путь спасения своей жизни и многих других жизней. (Социопсихолог Жак Семлен)

Противостоять насилию — это значит сохранить в душе частицу независимости, внутренней свободы, самому решать, что делать и о чем думать. (Социопсихолог Жак Семлен)


Безоружный человек перед лицом насилия не совсем беззащитен. Его оружия не видно. Под грузом насилия человек может согнуться, но не сломаться, он не уступит, если в нем есть внутренняя сила сопротивления. (Социопсихолог Жак Семлен)

Насилие врывается в частную жизнь с триумфом, но вскоре слабеет, теряет респектабельность, стремится укрыться за ложью. Ложь—единственное убежище насилия, и существует ложь только за счет насилия. Не каждый день насилие кладет нам на плечи свою тяжелую руку: оно требует от нас только ежедневного участия во лжи, подчинения лжи. Простейший ключ к освобождению лежит в неучастии каждого индивида во лжи. Ложь все скрывает, везде проникает, но если освободиться от нее, отказать лжи в поддержке, это пробьет брешь в замкнутом круге пассивности людей. (Социопсихолог Жак Семлен)

… за внешним миром скрывается насилие, маскирующее конфликт. Насилие в спокойном состоянии производит впечатление отсутствия конфликтов. (Социопсихолог Жак Семлен)

Истории присущи конфликты, а не насилие. Эти два понятия часто смешивают, игнорируя их принципиальное различие. Насилие—это один из возможных способов разрешения конфликта путем уничтожения друг друга. Насилие старается подавить конфликт, так как оно направлено на физическое истребление противника. Насилие есть средство, конфликт—состояние. История являет собой сталкивание интересов людей, их противоположных мнений, которое выражается в различных формах проявления конфликта. (Социопсихолог Жак Семлен)

Индивид часто считает насилие единственным способом разрешения конфликта. Одной из форм проявления силы может стать насилие, в том случае, когда диалог не достигает цели и не убеждает противника. Но “проявление силы” вовсе не обязательно означает насилие. Ненасилие тоже своего рода демонстрация силы, которая вкладывает в управление конфликтом новое содержание. (Социопсихолог Жак Семлен)

Охваченный страхом и ненавистью человек, как правило, неадекватно оценивает ситуацию и свои потенциальные силы, поэтому необходимо взвесить все обстоятельства и вложить в конфликт максимум смысла, разума и воображения. В конфликте большую роль играют стереотипы, создаваемые противниками по отношению друг к другу. Носящие отрицательную окраску стереотипы сближают палача и жертву, поскольку противоборствующие группы наделяют своих противников всеми существующими недостатками и таким образом приходят к выводу о необходимости их истребления. В конфликтной ситуации должны быть установлены отношения на уровне индивидов, а не стереотипов. (Социопсихолог Жак Семлен)


Возможны пять вариантов реакции индивида: нейтралитет, столкновение, бегство, капитуляция и ненасилие. (Ланса дель Васто)

Человек может не знать, каких взглядов он придерживается. Это выясняется в случае конфликта. (Ланса дель Васто)

Личность—это человек на самом деле, а его роль—это то, чем он кажется. (Ланса дель Васто)

Если в конфликтной ситуации человек концентрирует свое внимание на социальной роли противника, он тем самым вступает на путь насилия, с которого трудно сойти. (Социопсихолог Жак Семлен)


Полное ненасилие возможно лишь теоретически, как прямая Евклида. (Махатма Ганди)

Мир превратился в царство средств насилия и угнетения, скрытых за лозунгами мира и справедливости. (Социопсихолог Жак Семлен)

Не убивать людей, а нейтрализовать и парализовать структуры—вот принцип ненасильственного действия. (Социопсихолог Жак Семлен)

"Всякого рода национализм я рассматриваю как психологическую ненормальность. Даже, сказал бы, психиатрическую ненормальность, потому что она иногда идет от чувства собственной неполноценности. Если народ действительно уважает себя, он застрахован от комплекса неполноценности и никогда не потеряется, не растворится среди других. С глубоким сожалением вижу: после трагического опыта фашизма, нацизма рост национализма продолжается. Не могу этого понять. Причем уроков не извлекают и ошибки повторяют те, кто в прошлом сам страдал от национализма. Это противоречит рассудку."

"Национализм же – это самое тяжелое из несчастий человеческого рода. Как и всякое зло, оно скрывается, живет во тьме и только делает вид, что порождено любовью к своей стране. А порождено оно на самом деле злобой, ненавистью к другим народам и к той части своего собственного народа, которая не разделяет националистических взглядов. Национализм порождает неуверенность в самом себе, слабость и сам, в свою очередь, порожден этим же."

Дмитрий Лихачёв

Исследование провели в деревне предприимчивые люди, привлекли психологов, социологов, профессора из ВШЭ. Открыли для себя Америку (предприимчивые, но плохо знающие историю, особенно нашего крестьянства.)
Отрывок. "Психологи условно разделили всех жителей России на две культуры - рационально-достиженческую, представители которой живут чаще всего в городах, и эмпатичную - жителей периферии. Они отличаются друг от друга как небо и земля.

весь текст:
http://www.chaskor.ru/article/schastlivaya_derevnya_34781

Этот выпуск «Гуманитарной копилки» посвящен литературному жанру хоть и печальному, но исключительно важному – социально, культурно, да просто интересному эстетически. Речь пойдет о некрологе.

http://www.nlobooks.ru/node/4182

Материал интересный, много букв.

Куда мы катимся?

статья, много букв:
http://www.adme.ru/vdohnovenie-919705/kuda-my-katimsya-609455/

От себя:
Крик, но боюсь, что это в никуда. Верхи при своих бубновых интересах, низы, особенно из новой популяции поцриотов, - в мракобесии, охотой на ведьм занимаются. Произошел очередной социокультурный распад в стране. И давно. Для тех, кто занимается историей и теорией цивилизаций - это закономерный процесс. ГрядётЬ новое, трансформация должна произойти. Для имперского эгрегора, старых иллюзий - это крах, катастрофа. Противостояние, как предполагают ученые, которые изучают цивилизационные процессы, в нашей стране будет сложным и многоуровневым. Либо произойдет синтез с другой цивилизацией, либо родится новая цивилизационная модель. Чтобы не было беды - нужна самоорганизация, всего, а у нас её пока нет. Скрепы, иррациональное нам уже не помогут. Мы это уже переживали в истории, когда произошел раскол в церкви и царь для части народа стал еретиком. Нарушилась целостность социокультурного пространства, и весьма на глубинном уровне. Ничего, устаканилось со временем, а старообрядцы принесли предпринимательскую и меценатскую пользу России. Произошла трансформация ментальности, вначале жгли себя и бунтовали, а потом произошла эволюция сознания. Слабые - деградируют, сильные - эволюционируют.
Для самоорганизации нужно более эффективное и прагматичное - реальные и действенные модели жизнедеятельности людей. Будем надеяться, что хозяйственники и профессионалы не все вымерли. И если цены на энергоносители пойдут вниз и начнется действительно хаос, то у профессионалов появится шанс спасать страну другими скрепами, более действенными и эффективными. Нам дуреть долго нельзя, да и не позволят, у нас оружия ядрЁного много.

В Липецкой прессе прочитала:

"Еще один механизм разрушения — это слова-паразиты. Я, кстати, заметила, что больше всего грешат ими слабые студенты. Знаете, почему? У них не сформирована «мыслеречь». Это понятие, которое предполагает гармонию между мышлением и речью. Так вот, когда голова соображает медленно, надо с помощью слов-паразитов замедлить и речь: «я, типа, думаю…», «я, как бы, читал…». А чему удивляться? Мыслеречь формируется прежде всего с помощью художественной литературы, а культуру чтения мы почти утратили. Еще слова-паразиты демонстрируют пустоту общения: говорить не о чем, мыслей нет, но вроде бы положено… Если эти слова отбросить, то вообще ничего не останется."

Читаю сейчас пособие с исследованиями по массовой культуре и литературе. История, анализ, динамика развития и пр. Для филологов, социологов, психологов.
Адаптирую и сокращу кусочек о боевике.

Общую характеристику жанра пропущу, её можно во многих словарях найти.

ФАБУЛА боевика
Классическая формула: герой преодолевает препятствия и выполняет важную миссию - моральную. В основе миссии должны лежать интересы гос-ва (особенно актуально на данный момент ) или другие, но последние не должны носить характер личной корысти. А если личные интересы вылезли наружу, то они должны перекодироваться и выглядеть борьбой за попранную справедливость.

Главное развитие действия -
преодоление внешних препятствий, которые чинят вражины. Понятно, что все события маловероятны своей крутизной, особенно плотностью приключений-преодолений, но так и должно быть в боевичке. Интеллектуальное должно быть снижено, т.к. внимание должно быть сосредоточено на поступках героя.

Герои
Классика - плохие и хорошие со стереотипной миссией. В "высокоинтеллектуальных" боевиках изначально все запутывают, чтобы плохие и хорошие не сразу были видны. Но к первой четверти произведения они уже выстраиваются по всем правилам жанра. В итоге - хорошие побеждают плохих.
Положительный герой чаще всего сирота или одинокий вдовец, разведенный. Желательно офицер с традиционными ценностями, которые входят в противоречия с современным обществом. Поэтому он в добровольной и благородной изоляции, в поддержке социума не нуждается. Борец за справедливость легко может нарушать закон: взрывать, убивать, крушить. Идеалы выше общественного порядка и законодательства. Кругом же одни продажные вражины!
герой, естественно, физически крепкий, владеет всеми боевыми искусствами, один раскидывает жалкую свору вражин. А еще он интеллектуал, стратег, великий тактик. Справляется с международными вражескими организациями, террористами. Спасает не только своих, но и отвечает за всеобщую мировую безопасность.

Личные качества супергероя не выходят за рамки стереотипов, "бабам нравится".
Герой должен быть миссионером, если не он, то уже никто не спасет.
Если в высоком искусстве/литературе герой проходит длинный путь и должен претерпеть изменения, что-то понять, то в боевиках герою изначально задан набор супер-пупер качеств, которые он должен реализовать в сюжете, восхитив зрителей/читателей.

Конфликт можно опустить, он банален и поместится в одной или двух фразах. Столкновение мира героя с миром вражин, которое обречено на победу героя.

Проблематика с центральной проблемой и второстепенными упирается в социум, который плохой и кишит всевозможными мифами: физиологическими, криминальными, зАговорами.

Пафос
Мир пока держится и не погиб благодаря таким супергероям-одиночкам с жесткими правилами. Жесткие и жестокие качества, с маркировкой "настоящего мужчины", заменяют этику и все учения за несколько тысячелетий. Фигня они, супергерой держит мир на плечах более простым и примитивным способом, который будет нравиться массовому зрителю/читателю.

А это самое интересное - читательская и зрительская аудитория.
Адресатом боевика является обычно мужчина, молодой или средних лет, по каким-то причинам не удовлетворённый своим положением в социуме. Популярность подобных жанров нередко объясняют потребностью активной части общества в художественном оправдании криминала. Несмотря на понимание того, что все крупные современные состояния нажиты нечестным путем, значительная часть населения, по данным социологов, оказалось готовой принять криминал, коль скоро он в определенный момент готов переориентироваться на создание материальных ценностей. Такая позиция требует смягчающего нравственного буфера - романтизирующих образ убийцы легендами о благородных разбойниках. Успех боевика связан с тем, что происходит самоидентификация зрителя/читателя с героем. Аристократизм героя упрощен до массового восприятия - это жесткий кодекс чести. Глазами героя читатель/зритель видит мир, создает ощущение приобщенности к культу силы, успеха и т.д.

Иванов-Разумник Р.В. История русской общественной мысли. Индивидуализм и мещанство в русской литературе и жизни XIX в. В двух томах. СПб., 1911.

В данном труде русский и советский литературовед, социолог, писатель представляет историю русской общественной мысли как историю русской интеллигенции. Автор в работе поставил задачу проследить с наиболее общей точки зрения за последовательным развитием общественных, этических и эстетических воззрений, преемственно связанных между собою и образующих непрерывный ряд находящихся в логической связи мировоззрений и "мировоздействий" и составить историю русского сознания, историю русской общественной мысли; проследить за последовательным развитием и разветвлением различных общественных групп, в которых беспрерывно совершается процесс выработки определенных мировоззрений. То есть, в конечном счете, - составить историю русской интеллигенции.

1-й том
http://vk.com/doc-23433303_240929905?hash=274b454ed5526bdb7e&dl=061cdadf91e4c4dc19

2-й том
http://vk.com/doc-23433303_240935337?hash=3eef719e6383396ed8&dl=284d1952220db7f637

Единый архив экономических и социологических данных:
http://sophist.hse.ru/

База социологических данных ВЦИОМ:
http://wciom.ru/index.php?id=85

АПЭК:
http://www.apecom.ru/

Евразийский мониторинг:
http://www.eurasiamonitor.org/rus/

Отрывки из работы с сйта Института культурной политики.

В повести А.И. Куприна «Поединок» (1905 г.) есть такой эпизод: унтер-офицер на занятиях с солдатами спрашивает у них, кого «мы называем врагами унешними и унутренними». На первый вопрос один из солдат бойко отвечает: «Внешними врагами мы называем все те самые государствия, с которыми нам приходится вести войну. Францюзы, немцы, атальянцы, ивропейцы, инди...». Ответ на второй вопрос вызывает затруднение, и унтер офицер задает наводящий вопрос: «Унутренними врагами мы называем усех сопротивляющихся закону. Например, кого?». Тот же солдат уточняет: «Так что бунтовщики, стюденты, конокрады, жиды и поляки!».
«Вот, товарищи, зарубите себе на носу, что пролетарии Советского Союза находятся в осажденной крепости, а в соответствии с этим и режим Советского Союза должен соответствовать крепостному режиму». М. И. Калинин, ноябрь 1934 г.
«Весь мир против нас. Поэтому было бы просто наивностью думать, что классовых врагов пока количественно и качественно очень еще немного. Количественно это все, что не СССР, качественно – это все то, что не коммунист…» К. Е. Ворошилов. Выступление на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г.

Настоящий враг нам не страшен. Его всегда можно закидать шапками, на худой конец, с ним можно договориться, пойти на компромисс. Придуманный враг совсем не то, что враг реальный. Он нарисован нашим воображением, подпитывается завистью, страхом и ненавистью. Самим фактом своего существования враг воображаемый оскорбляет нас, ежеминутно бросает нам вызов. Его нужно уничтожить, извести под корень, истребить до младенца в люльке, чтобы не было мстителя. А потом спешно начать поиски нового врага.

Это особая философия вражды, отказа от соображений разума, рецидив чего-то очень древнего, приходящего вместе с ночными страхами. Когда же за дело берутся профессионалы – политики, пиарщики, идеологи – в обществе начинает формироваться атмосфера враждебности и подозрительности, а общественная жизнь начинает балансировать на гране истерии и абсурда. Образ врага сливается с криком: «Ату его, ату!».

В сегодняшней России рост ксенофобии и нетерпимости заметен невооруженным взглядом. Расовые, национальные и конфессиональные конфликты множатся, и далеко не всегда они вызваны реальными противоречиями.

Чувство страха и неуверенности в завтрашнем дне заставляет нас искать врага – мнимого виновника наших собственных неудач. К сожалению, некоторые политические силы стараются направить инстинктивные фобии в нужное им русло, многократно увеличивая тем самым напряженность в обществе.

Создатели выставки «Скажи мне, кто твой враг» отстаивали простой тезис: настойчиво формируемый «образ врага», в действительности является пропагандистским мифом, «пустышкой», политическим приемом, призванным отвлечь людей от реальных проблем, предъявить им вымышленных виновников их тяжелого положения.

Образ врага – это социально-политический миф, который зиждется на эгоистическом интересе и имеет в своей основе стремление отдельных политических групп к расширению влияния, сохранению или захвату власти.

Образ врага создается с опорой на особенности человеческой психики. В афоризме К. Юнга «Люди всегда нуждались в демонах и не могли жить без богов» обозначен один из важнейших психологических механизмов формирования «образа врага», получивший название «проекции». Раздражение, страхи, неудачи и внутренние конфликты как отдельно взятого человека, так и общества в целом, получают ложное объяснение, и вина за них возлагается на совершенно иное лицо или обстоятельство. Ощущение беспомощности в кризисной ситуации вызывает желание осознавать себя жертвой чьего-то злого умысла. Такая позиция, с одной стороны, избавляет от необходимости предпринимать конкретные действия, а с другой стороны – дает выход накопившимся отрицательным эмоциям.

Образ врага впитывает в себя традиционные предрассудки в отношении представителей определенных национальностей и государств. Путем наложения искусственно создаваемого мифа на издавна существующие стереотипы появляется необходимый кому-то «образ врага». Образ врага затуманивает разум, подобно наркотику, заставляет верить в немыслимые вещи, совершать чудовищные поступки, поддерживать взгляды и идеи, противные человеческой природе.

Образ врага всегда космичен, а возможности воображаемого врага почти беспредельны. Он везде и всюду, поскольку воплощает мировое зло, неважно как оно называется: «мировой империализм» или «всемирный коммунистический заговор», «всемирное сионистское правительство» или опять же «всемирная террористическая сеть».

Образ врага непостижим и невероятен, и поэтому так важно найти его реальное воплощение. Невидимый враг проникает повсюду, он живет среди нас и главное – научиться его распознавать. Художники рисуют образ врага, и он предстает в виде хищника, паука-кровопийцы, змеи или крысы, словом, он – зверь, скрывающийся под личиной человека.

Образ врага наполняется конкретным содержанием в зависимости от социальных и культурно-исторических условий. Тем не менее, в различных исторических ситуациях, в различных обществах и культурах он всегда имеет определенный набор атрибутов, эксплуатирующих особенности социальной психологии. Враг изображается варваром, чужаком и агрессором, противником всего святого и светлого. Он хитер и коварен, а потому прикрывает свои действия политическими или экономическими мотивами, тогда как в действительности им движет только чувство ненависти к «нам».

Образ врага полностью дегуманизирован, а потому к нему нельзя подходить к нему с обычными мерками. Чудовищность врага, готового на любые преступления, оправдывает в отношении к нему любые действия, формирует особую политическую мораль с известным набором принципов: «Кто не с нами, тот против нас», «Если враг не сдается – его уничтожают». Образ врага постоянно присутствует в политической сфере, при этом средства и механизмы его насаждения в массовое сознание и степень интенсивности внедрения варьируют в зависимости от поставленных задач. Идеология тоталитарных обществ предполагает наличие главного смертельного врага. «Кознями «врага» объясняются все просчеты и неудачи режима, при этом поиски «внутренних врагов» превращаются в «охоту на ведьм» и сопровождаются массовым репрессиями.

Образ врага в демократических обществах используется главным образом в предвыборных технологиях, но в некоторых случаях миф о враге может служить для повышения уровня поддержки и доверия действующему правительству. Например, использование образа «врага-чеченца» позволило поднять уровень поддержки власти, а эксплуатация образа «коммунистической угрозы» помогла в свое время сформироваться военно-промышленному комплексу США. Образ врага, создаваемый политиками, поддерживается, тиражируется и внедряется в общественное сознание средствами массовой информации и идеологизированной художественной интеллигенцией.

Образ врага с воодушевлением приветствуется теми людьми, которые в силу недостаточного уровня образования или особого психологического склада (так называемая «авторитарная личность», по терминологии Т. Адорно, В. Райха) готовы воспринимать без критики и размышлений любые предрассудки, любую психологически комфортную информацию. Образ врага поддерживается, пока он кому-то необходим, утрачивая актуальность, он уходит на периферию общественного создания и сохраняется там, пока не будет востребован новыми политическими силами.

Образ врага имеет крайне негативные последствия для внутренней жизни страны. Истерия по поводу внешней угрозы, влечет за собой поиски пособников врага внутри страны, используется для оправдания режима секретности, всеобщей подозрительности, шпиономании, подавления инакомыслия.

Образ врага не может сплотить нацию. Он раскалывает общество, препятствует осознанию общих интересов и все того, что так или иначе могло бы объединить различные социальные группы. Психология вражды и восприятие окружающего мира как полного врагов ведет к деформации собственной идентичности.

«Неугомонный не дремлет враг…»

Начавшийся в конце 1980-х гг. распад советской системы сопровождался ростом напряженности в межнациональных отношениях. В общественное сознание активно внедрялся образ врага в лице соседнего народа. Всплыли старые обиды – в принципе такой же миф, как и сам образ врага. Вакуум враждебности ненадолго возник во второй половине 1980-х годов, когда официальная пропаганда начала утрачивать свои позиции, а люди в большинстве своем сосредоточились на том, как перестроить жизнь к лучшему.

Однако жить без врагов оказалось непросто. Многие политики и пропагандисты остались без работы, а для кого-то жизнь попросту потеряла смысл. Отсутствие врага означало, что в возникающих проблемах надо винить самих себя, более того, трезвая оценка реальности заставляла допустить, что есть кто-то другой лучше и умнее тебя. Сознание отказывалось мириться с новым положением вещей, и культура враждебности быстро начала возрождаться. Отставные пропагандисты перекочевали в полулегальные издания, на страницах которых старые фобии, не сдерживаемые более внешними приличиями, выплеснулись с невиданной силой. Изобразительный ряд стал беднее, поскольку вел теперь свое происхождение от газетной карикатуры советских времен. Набор характерных для образа врага черт, остался прежним: крючковатый нос, кавказско-еврейская внешность, крысиный или змеиный хвост. В дело пошли пропагандистские клише времен третьего рейха, а некоторые издания демонстрировали прямо-таки любование нацистской и эсэсовской эмблематикой.

Более сложный путь, в чем-то даже эстетский, избрали лимоновцы. Они широко использовали в своих листовках и прямые римейки плакатов послереволюционных лет и советскую символику. При разделе имущества буденовка досталась коммунистам, а бренд «серпа и молота» приватизировали национал-большевики.

Однако в целом акцент был перенесен на текст. Он перестал быть броским, лозунговым и стал «более ученым». Авторы многочисленных листовок старались быть убедительными, они рассуждали, объясняли, придавали значительность обыденным фактам, как бы приоткрывая завесу великой тайны. Листовки льстили читателю, вызывали у него ощущение причастности к прежде сокрытому знанию, создавали иллюзию понимания происходящего.

Появился, точнее, возродился, жанр псевдобытового рассказа с постоянными «бродячими» сюжетами. Изнасилованный и убитый ребенок, русская девушка, ставшая объектом домогательства кавказцев, юноша, вставший на ее защиту и получивший удар ножом в спину, еврей, совершающий тайные обряды и разрабатывающий планы «уничтожения белой расы». Все это можно было бы счесть детскими страшилками, вроде рассказов про «черную простынь» и «гроб на колесиках», если бы за подобными публикациями не следовали вполне реальные кровавые события. Некоторое время тиражирование образа врага оставалось уделом маргиналов и экстремистских групп. Власть воздерживалась от участия в этой вакханалии и пробовала даже противодействовать ей. Но когда у нее появились свои корыстные цели, и потребовалось укрепить пресловутую вертикаль, из старого чулана было вытащено пыльное чучело «буржуя».

К прежним демоническим фигурам прибавились новые – коррумпированный чиновник и олигарх. Впрочем, это лишь новые ипостаси прежних врагов, и когда в солидных изданиях читаешь об олигархах, которые выкачали из недр страны всю нефть, невольно слышится, старое: «если в речке нет воды, значит выпили…».

Переход от одних стереотипов сознания к другим совершается необычайно просто. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы заметить, что между бредовой идеей «Путин – ставленник мирового сионизма» и вроде бы правдоподобной – «Путин – ставленник спецслужб» – нет принципиальной разницы. Обе мифологемы построены одинаково и похожи между собой как плакаты белых и красных эпохи гражданской войны. Однако в мифы верят, и вот уже вполне серьезные люди взахлеб повествуют с экрана о битве между ФСБ и ЦРУ, развернувшейся на просторах Украины. Человеку всячески внушается мысль, что он пешка, от которой ничего не зависит. Собственная позиция и любые проявления политической активности выглядят ненужными в ситуации, когда все решают власти, олигархи, спецслужбы и криминал. Человеку отводиться роль статиста в спектакле, где все роли распределены между множеством врагов и единственным спасителем-заступником, неважно президент это, партия или государство. Заодно удается потихоньку внедрить в сознание позабытый образ «осажденной крепости», где все делается по команде сверху. А потом можно, потрясая чучелом врага, построить всех в колонны и заставить маршировать в нужную сторону.

Столкновение мифологемы с реальностью всегда чревато многочисленными коллизиями: погромами, столкновениями на национальной почве, межгосударственными конфликтами. Еще большая опасность возникает тогда, когда «образ врага» проникает в сознание госаппарата и начинает переводиться в план реальной политики. Заказчик превращается в потребителя, а псевдонаучные теории и исторические спекуляции постепенно превращаются в идеологию правящего класса.

Мания поиска врагов мгновенно захлестывает общество. Если раньше террористы действовали где-то далеко или, по крайней мере, приезжали откуда-то на армейских грузовиках или газелях, то теперь их призывают искать в каждом городе, на каждой улице, в каждом доме. Кто-то из официальных лиц, чтобы не отстать от месседжа, исходящего из Кремля, даже поспешил добавить, что линия фронта проходит сейчас через каждого человека. Кажется, что-то похожее уже было. Бороться с реальным терроризмом – дело нелегкое, а потому война объявляется его «скрытым пособникам». Очень быстро возрождается старая фразеология в духе «кто не с нами, тот против нас». Сигнал сверху подхватывается массами, особенно если зерно падает на подготовленную почву. И вот уже в метро голос из репродуктора просит сообщать не только об оставленных бесхозных вещах, но и обо всех подозрительных лицах.

Соблазн пристегнуть к упряжке международного терроризма всех оппонентов нынешней власти становится неодолимым. Пусть «пойдут по тому же делу» и получится что-то вроде «право-левацкого троцкистско-зиновьевского блока». За названием дело не станет. Теперь это уже не «враги социалистического строительства», а враги российской государственности, враги России. Остается один шаг до объявления политических оппонентов изменниками Родины, наймитами Запада, «шпионами пяти разведок».

Образ врага пробуют использовать как ключик к сознанию и сердцам людей. Пока он вроде бы распространяется успешно. Образ врага почти мгновенно завоевал информационное пространство, так что даже листовок и надписей на заборах стало меньше.

Образы врагов, пришедшие из разных мифов, следуя законам жанра, сливаются друг с другом, и вот уже исламские террористы превращаются в простых исполнителей заговора против России, задуманного США, Западом и мировым сионизмом.

В новом, рождающемся на наших глазах мифе о врагах милиция соединяется с организованной преступностью, исламисты с сионистами, американцы с террористами, левые с правыми, демократы с коммунистами, олигархи с бюрократами, католики с протестантами, ФСБ с ЦРУ. Круг замыкается, и податься человеку теперь попросту некуда. Вот почему он становится легкой добычей для любых экстремистов от молодежных группировок до тоталитарных сект, обещающих защиту и спасение.

Но не только этим опасен миф о врагах. История учит, что он подобен бумерангу, а потому непременно оборачивается против своих создателей. Большевики, придя к власти, объявили врагами народа целые сословия, а врагом СССР весь остальной мир. Кончилось тем, что иностранными шпионами были объявлены сами основатели партии, а несколько десятилетий спустя вся КПСС стала восприниматься враждебно большинством населения. Нечто подобное произошло и с всесильной ВЧК-КГБ, всю свою историю боровшейся против шпионов, диверсантов и диссидентов – в конце 1980-х спецслужбы сами попали в разряд врагов.

Борис Ельцин, отстаивая демократию, многократно обрушивался на коммунистов, но теперь большинство людей убеждено, что годы его правления были худшими в истории России. Тем, кто сегодня запускает в тираж и пробует эксплуатировать новые образы врагов неплохо бы помнить о печальном опыте своих предшественников. А остальным не следует забывать, что, когда начинаются поиски врагов и объявляется «охота на ведьм», объектом травли может стать любой.

2005 г.
В.Ю. Дукельский

http://www.cpolicy.ru/projects/c_society/109.html

"…любовь -- это деятельность, а не страсть, кого-то обуявшая, и не аффект, кого-то "захвативший". Элемент заботы и ответственности в плодотворной любви замечательно описан в книге Ионы. Бог повелел Ионе пойти в Ниневию предостеречь ее жителей, что они будут наказаны, если не исправят своих неправедных путей. Иона уклонился от
своей миссии из боязни, что люди в Ниневии раскаются, и Бог простит их. Он
был человеком с развитым чувством порядка и закона, но без любви. Однако его
попытка к бегству привела его во чрево кита, символизирующее состояние
изоляции и заточения, которое он навлек на себя отсутствием любви и
солидарности. Бог спас его, и Иона пошел в Ниневию. Он проповедовал ее
жителям то, что Бог велел ему; чего он опасался, то и случилось. Люди
Ниневии раскаялись в своих грехах, исправили пути свои, и Бог простил их и
решил не разрушать город. Иона был разгневан и разочарован; он хотел, чтоб
восторжествовала "справедливость", а не милосердие. Наконец, он обрел
некоторое успокоение в тени дерева, которое Бог взрастил, чтоб защитить Иону
от солнца. Но когда Бог иссушил дерево. Иона впал в уныние и гневно выражал
Богу свое недовольство. Бог отвечал: "Ты сожалеешь о дереве, над которым ты
не трудился и которого не растил; которое в одну ночь выросло и в одну же
ночь пропало. Мне ли не жалеть Ниневии, города великого, в котором более ста
двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и
множество скота?" Ответ Бога Ионе следует понимать символически. Бог
объясняет Ионе, что сущность любви -- "трудиться" ради чего-нибудь и
"взрастить" что-нибудь, что любовь и труд -- нераздельны. Человек любит то,
ради чего он трудится, и человек трудится ради того, что он любит.
История с Ионой дает понять, что любовь нельзя отделить от
ответственности. Иона не чувствовал себя ответственным за жизнь братьев
своих. Он, как и Каин, мог бы спросить: "Разве сторож я брату моему?"
Ответственность -- это не обязанность, наложенная на меня извне, она -- мой
ответ на чью-то надобность, небезразличную мне. Ответственность и ответ
имеют один корень; быть ответственным -- значит быть готовым к ответу."

"…принято считать, что влюбленность -- это уже вершина любви, в то
время как на самом деле -- это начало и только возможность обретения любви.
Принято считать, что любовь -- это результат таинственного влечения двух
людей друг к другу, некое событие, совершающееся само собой. Да, одиночество
и сексуальные желания делают влюбленность легким делом, и здесь нет ничего
таинственного, но это тот успех, который так же быстро уходит, как и пришел.
Случайно любимыми не становятся; твоя собственная способность любить
вызывает любовь так же, как и заинтересованность делает человека интересным.
Людей беспокоит вопрос, привлекательны ли они, при этом забывается, что суть
привлекательности -- в их собственной способности любить. Любить человека
плодотворно значит заботиться о нем и чувствовать ответственность за его
жизнь, не только за его физическое существование, но и за развитие всех его
человеческих сил. Плодотворная любовь несовместима с пассивностью, со
сторонним наблюдением за жизнью любимого человека; она означает труд, заботу
и ответственность за его развитие."

"Материнская любовь -- самый общераспространенный и самый общепонятный
пример продуктивной любви; сама ее сущность -- забота и ответственность.
Рождая ребенка, материнское тело "трудится" ради него, а после рождения
материнская любовь состоит в напряженных усилиях взрастить дитя. Материнская
любовь не зависит от того, удовлетворяет ли ребенок определенным
требованиям, чтоб быть любимым; материнская любовь безусловна, основана
только на материнском отклике на надобности ребенка. Неудивительно, что материнская любовь
была в искусстве и религии символом высшей формы любви. На иврите любовь
Бога к человеку и любовь человека к ближнему обозначается словом рахамим,
корень которого рэхэм означает материнское лоно."

Общество подавляет отдельную личность в силу самой своей природы. Указывая на это, Ханна Арендт выражает удивление по поводу того, что люди часто считают, будто группа должна вести себя иначе. Современные авторы, от Райха до Фромма, негодующе говорят об обществе, выражая свой гнев с помощью таких слов, как "бюрократическое", "безжалостное", "супертехнократическое", постоянно подразумевая, что это вина общества, что мы таковы, какие мы есть. С одной стороны, это вытекает из утопизма — из ожидания, что когда мы построим общество, которое будет учить нас правильно, нам всем будет хорошо. С другой стороны, это напоминает ребенка, уговаривающего родителей, чтобы они стали более высокими или в каком-то другом отношении перестали быть такими, какие они есть. Нельзя ожидать от общества, чтобы оно было другим. Ибо общество, с одной стороны, — это мы.

/Ролло Мэй/

Просто потрясающе, насколько с малой концентрацией сил люди вокруг думают, живут и работают! Работа столь фрагментарна и обрывочна, что требует лишь механического и частичного сосредоточения. Очень редко встретишься с концентрацией, которая захватывает человека целиком. Рабочий на конвейерной линии, воспроизводящий снова и снова только один вид движения, нуждается только в определенном сорте концентрации, и такая концентрация в корне отличается от того собирания воедино всех человеческих сил, которое мы обнаруживаем в истинной концентрации. Истинно сосредоточенный индивид способен слушать без того, чтобы мысли его «разбегались»; он не будет пытаться делать пять дел одновременно, потому что при таком раскладе ни одно дело его не удовлетворит. Ну, и конечно, ничего не может быть доведено до конца без сосредоточенности. Все, что делается без концентрации, не имеет никакой ценности. Потеряв концентрацию, мы не сможем получить никакого удовлетворения от нашей деятельности. Эта истина справедлива в отношении каждого, а не только в отношении великих.
(Э.Фромм Ради Любви к Жизни)

Среди всех чувств, овладевавших человеком в ходе всей истории, возможно, нет такого, которое превосходило бы нежность по чистоте качества просто быть человеком.
(Э.Фромм Революция Надежды)

Начала о Тарковском, потом вспомнила отца, потом Приставкина и Германа.
В 1984 году Тарковский приехал в З.Берлин, где выступал с лекциями. Жить в самом городе не смог, Берлин действовал на него угнетающе. Поселился в пригороде. В своем дневнике оставил запись: "Берлин - совершенно разрушенный город. В воздухе витает такое чувство. что война здесь не кончена".


У моего отца тоже было угнетающее состояние, только от Дрездена, когда он там служил. Дети войны. Тарковский правильно описал свое поколение. Те. кто родился позже, действительно другое поколение, у них было совершенно другое детство. У Анатолия Приставкина, еще при Союзе, было интересное интервью, где он тоже подметил эту особенность. Приставкин еще говорил о стереотипах войны, даже у тех, кто прошел войну. Он тогда сказал что-то вроде того, что это стереотипы фронта и тыла. Война не имеет одного лица. она имеет только изнанки. У фронтовиков она одна, у тех, кто работал для фронта в тылу, - другая, в оккупации - третья, у детей, лишенных детства, - еще одна.
Писатель вспоминал повесть Симонова "Двадцать дней без войны" и посчитал её слабее фронтовых произведений. Кадровые военные не ощущали изнанку жизни тыла. А фильм Германа считал удачным. так как режиссер пережил в детстве войну и насытил повесть своими воспоминаниями и ощущениями.
Так оно и есть.

"Качество человека определяется тем, какой выбор он делает в трудной ситуации. И больше ничем. Всё остальное – декорация".
Из ЖЖ Б.Акунина

Россия - самая безгосударственная страна, самая анархическая. Русский народ самый аполитичный народ. Россия - страна ужасающей покорности, страна, лишенная прав личности и не защищающая достоинств личности. страна инертного консерватизма, страна крепкого быта и тяжелой плоти.

Из статьи 1918 года о "Судьбе России"

"Себя как в зеркале я вижу..."

Это клише употребил Пушкин, говоря о своем портрете кисти Кипренского... В данном случае - с максимальной верностью передает представление о себе самом или описание себя самого.
Но что делает зеркало? Оно отражает. Примечательно, что в русском и других славянских языках глагол "отражать" этимологически восходит к "ударять" и "резать", т.е. совпадает с внутренней формой scribere, действия, результатом которого является описание-отражение.
Для нас в данном случае существенна не этимология, а то, что отглаголенное существительное "отражение", означает, кроме отражения света, еще и "рефлексию", "размышление", "самоанализ".
Отражение существует не только само по себе, но и как мысль об отражаемом - или мысль об отражении. Вернемся к зеркалу как артефакту. Человек изготавливает его для того, чтобы увидеть/получить максимально точную информацию, не искаженную предвзятостью, - и заранее закладывает возможность искажения, причем и в сторону улучшения, и в сторону ухудшения (кривое зеркало).
...зеркало не создает точной копии: и человек видит себя в зеркале не таким, каким его видят другие.
...человек может верифицировать свой облик только по отражению в зеркале, а оно может не совпадать с внутренним представлением о себе ("Неужели вон тот - это я?" - спрашивает поэт...).
Говоря об этнических стереотипах, обычно проводят строгое разделение по оппозиции свой/чужой: какими видим себя мы и какими видят нас другие.
...эти представления должны быть противопоставлены. Однако опыт показывает, что противопоставлены они бывают не по основным, а по второстепенным признакам, причем нередко это противопоставление носит оценочный и при этом идеологизированный и/или эмоционально-экспрессивный характер.
...источник нашего представления о себе возникает в зеркале, отражающем нас в чужом представлении...Ахматова пишет, что она казалась себе "отраженьем в зеркале чужом", когда она называет собираемую ею самой антологию посвященных ей стихотворений "В ста зеркалах", когда она неоднократно подчеркивает и "в скользких жила зеркалах", это, по сути дела, и отражает идею формирования представления о себе через другого.
Если обратиться к русскому этническому стереотипу, предназначенному, так сказать, ad usum internum (т.е русскому представлению о русском), то, пожалуй, основным свойством его будет полярность, контраст крайностей, которые могут реализовываться одновременно: это некие качества, ориентированные на оппозицию добро/зло и представленные в суперлативе:
народ-богоносец и народ-убивец; загадочная русская душа с её знаменитым "желанием пострадать", мягкостью, открытостью, хлебосольством и т.п.
и не менее знаменитое русское "что хочу, то и ворочу", направленное на разрушение в первую очередь самого себя ("русский бунт, бессмысленный и беспощадный"), свинство ("в осетра плюнул" у Куприна), жестокость и грубость в буквальном и переносном смысле и т.п.
...общая стратегия "русского" поведения, признаваемая самими носителями, соответствует русской же пословице об иконе: "Годится - Богу молиться, не годится - горшки накрывать".
...в создании этнического стереотипа не обходится без "зеркала", причем подставляют это зеркало "чужие". Соответственно оказывается, что это не мы сами (субъект/объект), а наше "отраженье в зеркале чужом" воспринимается как аутентичное и самое "правильное". Отсылка к факту отражения может служить дополнительным подтверждением аутентичности. Достаточно вспомнить обличительную...Чацким зависимость от мнения иностранцев, особенно примечательную..., когда наши родные идеологемы верифицировались тем, что "вот и иностранцы так же считают": за иностранцами, врагами, признавалась особая объективность и точность ("даже они").
К этому же: в бытовых ситуациях...введение категории перессказа, т.е. ссылка на чужую речь, чужое мнение. ... так и сугубо отрицательная оценка, а иногда и обе одновременно.
...другой, почти избитый пример - национальная гордость по поводу холодного климата, основанная исключительно на том, что его не выдерживают иностранцы.
...материал фильтруется: отбирается то, что совпадает с собственным мнением или, точнее, с СОБСТВЕННЫМ ЖЕЛАНИЕМ, с собственной идеологической установкой.
В РЕЗУЛЬТАТЕ ОБРАЗУЕТСЯ СПЛАВ, в котором ВНУТРЕННЕЕ и ВНЕШНЕЕ трудно РАЗЛИЧИТЬ не только хронологически, но и по СУЩЕСТВУ.
И все-таки,... толчок дается извне, после чего естественным образом входит в игру типовая ситуация: работа на стереотип. Чужие впечатления/представления о нас апробируются, а во многом уточняются и развиваются традицией, причем не столько народной, сколько культурной. Например, идущие из л-ры и л-рой же поддерживаемое: "вечные русские вопросы" - "что делать и кто виноват"... В результате оказывается, что самоидентификация ориентируется не только...и не столько на себя, сколько на чужого, т.е на то отражение, которое и сделало возможным знакомство с самим собой.
...эта модель отразилась в стихотворении Пушкина... Кипренский собирался везти написанный им в 1827 году портрет Пушкина за границу на свою выставку. Это точное изображение-зеркало должно было быть представлено на суд иностранцев и верифицировано ими:
Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит;
Оно гласит, что не унижу
Пристрастья важных Аонид.
Так Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.


Материал д.ф.н. Татьяны Владимировны Цивьян (Михайловой) из книги "Семиотические путешествия"

Я не собираю автографы от незнакомых «звезд». Да и не пойму, зачем? Поздно уже понимать. Для меня «пожалуйста, автограф на память» - это наглядный пример классического язычества с фетишем, я немного другой психотип. У меня есть автографы на афишах, фотографиях, в книгах (больше смешные и с издевкой в мой адрес), но это друзья, преподаватели, давние знакомые, да и возникли они естественно и в совершенно другой обстановке. А так… чтобы у незнакомого человека, на полном серьезе, хоть он трижды будет мега-звездой… Не понимаю. Я не осмелилась попросить автограф у Элины Быстрицкой, с которой мы провели многочасовую беседу и прогулку. Отделу она оставила памятные записи, но это уже работа и не для меня хорошей. Другое воспитание, что тут поделаешь. Это не гонор, в детстве сказали, что это неприлично – уяснила. Память для меня - нечто другое… Я и своему отпрыску дала нагоняй пару лет назад, когда он ездил на какую-то встречу или конференцию, сфоткался и взял автограф у двух американских продюсеров, еще и в сеть выставил похвастаться. Убрал.

В тяжелый для страны период работала у одного нашего народного депутата (директора крупного производства), занималась организацией творческих встреч и концертов, в тот период многие недоступные стали очень даже доступны. Он был краток, говорил мне:
- Хочу эту (или того, тех).
- У вас денег не хватит.
- У меня! Иди договаривайся.
)))))

Потом, как обычно, после одной культурной программы следовала еще более культурная - застолье, а после всего уже мало кому хотелось у кого-то брать автограф. Хорошая вещь, кумирство быстро лечится. Витающих барышень, особенно великовозрастных, если у них до патологии не запущено, быстро возвращает на землю. Иногда программа дальше развивалась, но то уже без меня, моя работа на застолье заканчивалась, шеф своих сотрудников берег, еще и чертей мог дать особо бестолковым, если у кого-то глаз загорится. В этом отношении он нормальным и солидным мужиком был, не опускался до сутенёрства или любовных интрижек в своей богадельне. Работа – это работа, человек был старой закалки, производственник, технарь, живущий по правилу: не работай там, где б*, не б* там, где работаешь.))

А если честно, такая работа портит человека, я получила свою дозу цинизма и разочарования. С тех пор не люблю шумных и многолюдных сборищ, банкетов, юбилеев, тусовок и прочего набора. Как говорят музыканты: лажа все это.

Наши люди стремятся в Стокгольм (Лондон и так далее) только для того, чтоб быть окруженными шведами.
Все остальное уже есть в Москве. Или почти есть.
Не для того выезжают, меняют жизнь, профессию, чтоб съесть что-нибудь, и не для того, чтоб жить под руководством шведского премьера...
Так что же нам делать?
Я бы сказал: меняться в шведскую сторону. Об этом не хочется говорить, потому что легко говорить.
Но хотя бы осознать.
Там мы как белые вороны, как черные зайцы, как желтые лошади.
Мы непохожи на всех.
Нас видно.
Мы агрессивны.
Мы раздражительны.
Мы куда-то спешим и не даем никому времени на размышления.
Мы грубо нетерпеливы.
Все молча ждут пока передний разместится, мы пролезаем под локоть, за спину, мы в нетерпении подталкиваем впереди стоящего: он якобы медленно переступает.
Мы спешим в самолете, в поезде, в автобусе, хотя мы уже там.
Мы выходим компанией на стоянку такси и в нетерпении толкаем посторонних. Мы спешим.
Куда? На квартиру.
Зачем? Ну побыстрее приехать. Побыстрее собрать на стол.
Сесть всем вместе....
Но мы и так уже все вместе?!
Мы не можем расслабиться.
Мы не можем поверить в окружающее. Мы должны оттолкнуть такого же и пройти насквозь, полыхая синим огнем мигалки.
Мы все кагэбисты, мы все на задании.
Нас видно.
Нас слышно.
Мы все еще пахнем потом, хотя уже ничего не производим.
Нас легко узнать: мы меняемся от алкоголя в худшую сторону.
Хвастливы, агрессивны и неприлично крикливы.
Наверное, мы не виноваты в этом.
Но кто же?
Ну, скажем, евреи.
Так наши евреи именно так и выглядят...
А английские евреи англичане и есть.
Кажется, что мы под одеждой плохо вымыты, что принимать каждый день душ мы не можем.
Нас раздражает чужая чистота.
Мы можем харкнуть на чистый тротуар.
Почему? Объяснить не можем.
Духовность и любовь к родине сюда не подходят.
И не о подражании, и не об унижении перед ними идет речь... А просто... А просто всюду плавают утки, бегают зайцы, именно зайцы, несъеденные.
Рыбу никто свирепо не вынимает из ее воды.
И везде мало людей.
Странный мир.
Свободно в автобусе.
Свободно в магазине.
Свободно в туалете.
Свободно в спортзале.
Свободно в бассейне.
Свободно в больнице.
Если туда не ворвется наш в нетерпении лечь, в нетерпении встать.
Мы страшно раздражаемся, когда чего-то там нет, как будто на родине мы это все имеем.
Не могу понять, почему мы чего-то хотим от всех, и ничего не хотим от себя?
Мы, конечно, не изменимся, но хотя бы осознаем...
От нас ничего не хотят и живут ненамного богаче.
Это не они хотят жить среди нас.
Это мы хотим жить среди них.
Почему?
Неужели мы чувствуем, что они лучше?
Так я скажу: среди нас есть такие, как в Стокгольме.
Они живут в монастырях. Наши монахи — шведы и есть.
По своей мягкости, тихости и незлобливости.
Вот я, если бы не был евреем и юмористом, жил бы в монастыре.
Это место, где меня все устраивает.
Повесить крест на грудь, как наши поп-звезды, не могу. Ее сразу хочется прижать в углу, узнать национальность и долго выпытывать, как это произошло.
Что ж ты повесила крест и не меняешься?
Оденься хоть приличнее.
«В советское время было веселей», — заявил парнишка в «Старой квартире».
Коммунальная квартира невольно этому способствует.
Как было весело, я хорошо знаю.
Я и был тем юмористом.
Советское время и шведам нравилось.
Сидели мы за забором, веселились на кухне, пели в лесах, читали в метро.
На Солженицыне была обложка «Сеченов».
Конечно, было веселей, дружней, сплоченнее.
А во что мы превратились, мы узнали от других, когда открыли ворота.
Мы же спрашиваем у врача:
— Доктор, как я? Что со мной?
Диагноз ставят со стороны.
Никакой президент нас не изменит.
Он сам из нас.
Он сам неизвестно как прорвался.
У нас путь наверх не может быть честным — категорически.
Почему ты в молодые годы пошел в райком партии или в КГБ?
Ну чем ты объяснишь?
Мы же все отказывались?!
Мы врали, извивались, уползали, прятались в дыры, но не вербовались же ж! Же ж!..
Можно продать свой голос, талант, мастерство.
А если этого нет, вы продаете душу и удивляетесь, почему вас избирают, веря на слово.
Наш диагноз — мы пока нецивилизованны.
У нас очень низкий процент попадания в унитаз, в плевательницу, в урну.
Язык, которым мы говорим, груб.
Мы переводим с мата.
Мы хорошо понимаем и любим силу, от этого покоряемся диктатуре и криминалу. И в тюрьме и в жизни. Вот что мне кажется:
1. Нам надо перестать ненавидеть кого бы то ни было.
2. Перестать раздражаться.
3. Перестать смешить.
4. Перестать бояться.
5. Перестать прислушиваться, а просто слушать.
6. Перестать просить.
7. Перестать унижаться.
8. Улыбаться. Через силу. Фальшиво. Но обязательно улыбаться.
Дальше:
С будущим президентом — контракт!
Он нам обеспечивает безопасность, свободу слова, правосудие, свободу каждому человеку и покой, то есть долговременность правил.
А кормежка, заработок, место жительства, образование, развлечение и работа — наше дело. И все.
Мы больше о нем не думаем.
У нас слишком много дел...

http://belan-olga.livejournal.com/1166022.html

Сложно жить в гармонии с хаосом.