Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

Депутаты хотят разрешить ФМС входить в квартиры

Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

С другой стороны, взрослых слишком много. Было подсчитано, что перед глазами ребенка в доме ребенка мелькает за неделю около двадцати пяти разных взрослых. Меняются воспитатели, нянечки, логопеды, медсестры, массажисты — кого только нет. Их там много очень, а привязанность формируется только в условиях, когда у ребенка есть свои взрослые и есть чужие. Нормальный ребенок не позволит чужому человеку, например, подойти и взять его на руки и унести куда-то. Он не поймет, что происходит. Он будет сопротивляться, он будет плакать, ему будет страшно. Он будет искать родителей. А детдомовского ребенка любая чужая тетка может подойти, взять из кроватки и унести куда хочет. Делать, например, ему больно — какую-нибудь прививку. И нет никого, кто бы его от этого защитил, нет никого, кого бы он воспринимал как своих взрослых, за которых он должен держаться, которые не дадут его в обиду. Привязанность избирательна, он не может привязаться к двадцати пяти тетенькам сразу, даже если они обращаются с ним как с ребенком, а не как с кульком.

Программа привязанности — это не про любовь-морковь, а про выживание. Это программа, которая позволяет детенышам млекопитающих проходить период беспомощности после рождения. Детеныш все время прикреплен к своему взрослому, который за ним присматривает, который его кормит, который его уносит на себе в случае опасности, который за него дерется, если приходит хищник. Это про жизнь и смерть. Поэтому ребенок, который не находится в ситуации привязанности, — это ребенок, который каждую минуту своего существования испытывает смертный ужас. Не грусть и одиночество, а смертный ужас.

И он, как может, с этим ужасом справляется. Он уходит в диссоциацию — вот в это отупение и ступор. Он уходит в навязчивые действия, когда качается и бьется головой о кровать, о стенку. Он уходит в эмоциональное очерствение. Если у него все душевные силы тратятся на преодоление ужаса, то какое у него там развитие, какое ему дело до того, что мир интересный?

— А если дети попадают в детский дом не в младенческом возрасте, а уже подросшими?

— У меня был такой опыт, когда я проводила занятия в одном провинциальном городе для сотрудников сиротских учреждений. Когда мы знакомимся, я прошу людей вспомнить их первое впечатление: вот вы пришли на эту работу, впервые увидели этих детей — что вам бросилось в глаза, что вы запомнили, что поразило, впечатлило? И так получилось, что у нас сначала сидели сотрудники приюта, куда попадают дети, только что отобранные из семьи. А потом сидели сотрудники интерната, куда детей направляют из приюта. И сотрудники приюта стали говорить о попавших к ним детях: они горюют, они скучают, они любят своих родителей — даже самых непутевых, пьющих, они беспокоятся о том, что маме или бабушке никто не помогает. Потом заговорили сотрудники интерната, где дети провели уже много лет. И они рассказывают: детям все равно, они никого не любят, им никто не нужен. Они относятся к людям потребительски, их интересует человек только с той точки зрения, что с него можно получить. Им сообщают, что мать умерла, они говорят: «Хорошо, пенсия будет больше». И случайно так получилось, я этого не планировала, но когда вот этот круг прошел, такая повисла просто тишина, потому что…

— Наглядная эволюция ребенка от плохой семьи к пусть даже хорошему интернату?

— Да, люди поняли, что они работают много лет в системе, которая делает это с детьми. В систему приходят дети, да, пусть грязные, пусть вшивые, пусть чего-то не умеющие и не знающие, но живые, любящие, преданные, с нормальным сердцем. А после нескольких лет жизни со сбалансированным питанием и с компьютерными классами они превращаются в нечто пугающее, которым говоришь, что мать умерла, они отвечают: «Хорошо, пенсия будет больше». И в этом главный ужас этой системы.

Следующая проблема — тотальное нарушение личных границ во всех этих детских учреждениях. Там не закрывается ни один туалет, там не закрывается ни один душ. Там нормально, когда трусы лежат в общей коробке на всю группу. Там нормально, когда девочке нужны прокладки, и она должна идти к медсестре на другой этаж об этом просить. Постоянное тотальное нарушение границ, когда тебя постоянно могут повести на какой-то осмотр чужие совершенно люди. Вспоминается какое-то ток-шоу, где разбирался скандал, как в детском доме мужик, сам будучи опекуном, брал мальчиков на выходные из детского дома и домогался их. Не то чтобы насиловал, но приставал. Он запалился на том, что позвал ребенка со двора и тоже к нему полез — семейного ребенка. И семейный ребенок пришел домой в шоковом состоянии, в слезах. Его мама сразу это заметила, стала у него спрашивать, и все это раскрутилось. Детей из детского дома он перед этим брал на выходные два года, и еще один мальчик из детдома у него жил постоянно. Ни разу они не были ни в шоке, ни в слезах. Журналисты берут интервью у директора, она говорит: «Да не может этого быть, да они совершенно не жаловались, каждую неделю их осматривает медсестра, мы бы заметили». Она не очень даже отдает себе отчет в том, что говорит. На самом деле дети живут годами в ситуации, когда любая чужая тетка может в любой момент их раздеть, осмотреть, во все места залезть. Чем их после этого удивит педофил? Ну они не были впечатлены, он все-таки дяденька. Кстати, возможно, он делает это более ласково и бережно, чем медсестра.

Дети постоянно живут в ситуации нарушения личных границ. Естественно, они потом оказываются очень легкой добычей для любого негодяя, потому что не знают, как можно сказать «нет». И насилия очень много внутри детских коллективов, потому что дети не видят в этом проблемы: ну зажали в углу, ну отымели, а что? И конечно, бывает очень трудно тем детям, которые попали в детский дом в более взрослом возрасте из семьи, для них это тяжелейшая травма.

— Как дети из детских домов адаптируются к взрослой жизни?

— Когда ребенок живет в семье, мы постепенно передаем ему все больше и больше прав по принятию решений. В пять лет ему можно гулять только с нами, в десять можно уже самому, а в пятнадцать он один ездит по городу. В детском доме правила для всех одни, будь тебе четыре года или восемнадцать. Детские дома становятся все более закрытыми, когда внутри корпуса с этажа на этаж можно проходить только по электронным пропускам. Самые дорогие навороченные детские дома устроены как тюрьмы: безопасность, безопасность, безопасность. И для всех распорядок дня с отбоем в девять часов. Дети живут полностью регламентированной жизнью.

— Опыта принятия решений у них нет?

— Никакого опыта, все по команде: на горшок по команде, уроки делать по команде, кушать по команде. И еще — полные гарантии. С одной стороны, у тебя все регламентировано, с другой — за тебя все делают. Там сейчас в моде комнаты подготовки к самостоятельной жизни. Кухня, где учат готовить, например. Но ведь подготовка к самостоятельной жизни не в том состоит, чтобы тебя научили варить макароны, — варить макароны можно по интернету научиться за пять минут. Я спрашиваю всегда: если вы дали им деньги на продукты, а они пошли в магазин и купили вместо этого пепси-колу с шоколадом или сигареты, не купили продукты на ужин и не приготовили ужин или так его готовили, что он получился несъедобным, — они без ужина останутся в этот день? Воспитателей аж кондратий хватает: «Как, конечно нет, это невозможно!» Они не понимают главного: в жизни так устроено, что если ты не приготовил ужин, у тебя просто не будет ужина. Никто не будет тебя воспитывать, никто не будет тебе читать нотаций — просто не будет, и все.

— В детском доме ответственность не наступает?

— Ответственность не наступает вообще. Если ребенок порвал или испачкал майку, он ее снимает и выбрасывает в окно. Потом он завхозу скажет: «Потерял» — и завхоз вытащит другую. Для него это какой-то непонятный и бездонный источник, который выплюнет очередную майку. И все эти благотворители, которые приезжают с подарками, — потом волонтеры рассказывают, как дети в футбол играют конфетами и ходят с хрустом по мобильным телефонам. У ребенка есть фантазия, что он — бедная сиротка и мир устроен так, что все ему должны.

— И из этого мира всегда будут сыпаться блага…

— Да, и всегда будут сыпаться. Психологи удивляются представлениям о жизни детей из детских домов. Дети говорят: я буду жить в большом доме, и у меня будут слуги. А они так и живут — в большом доме, где у них слуги. Потому что сейчас санэпидемстанция запретила все: они не могут участвовать в приготовлении пищи, они не могут стирать.

— Тоже из соображений безопасности?

— Во-первых, ужасный детский труд, а во-вторых, безопасность. Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты все мастерские, все приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы. Все это детский труд, и все это нельзя.

— Был принят какой-то документ, которым все это запретили?

— Я не знаю, был ли принят какой-то документ. Это просто практика. Сейчас в детском доме нельзя держать животных, кроме рыбок и черепах. Хомячка даже нельзя — все запрещено. Я разговаривала с директором, который нашел выход. Дети все время приносили щенков, котят, а держать их категорически запрещено. Так он сделал кинологический кружок, нашел кинолога, оформил его на четверть ставки, и под этим соусом у него во дворе живет Тузик. Дети счастливы.

Безумие, просто безумие: дети не могут отвечать сами ни за кого, у них самих ноль процентов свободы и сто процентов гарантии. Потом они вырастают, и в один день все меняется. Им выдают на руки сберкнижку, на которой двести-триста тысяч рублей. Никакого опыта саморегуляции у них нет. Они за неделю по ресторанам, по саунам эти все деньги прогуливают. И, как подсказывают им все предыдущие восемнадцать лет жизни, ждут продолжения банкета, а оно не наступает. Ну а дальше начинается криминальная история. Все наши программы, которые чаще всего сводятся к накачиванию деньгами, это положение только укрепляют. В Москве, например, если выпускник детского дома после училища не нашел сразу себе работу (да они и не ищут, потому что лучше сказать, что не нашел), он может пойти на биржу труда, зарегистрироваться там, и как выпускник детского дома он будет полгода получать за то, что не работает, какую-то очень немалую сумму — сорок пять, что ли, тысяч ежемесячно. Потом полгода кончаются. И выясняется, что с завтрашнего дня правила меняются, он должен работать по восемь часов на неинтересной — а откуда интересная? — и малоприятной работе за пятнадцать тысяч. Кто бы захотел. Они начинают искать другие варианты. Поэтому детский дом — это дорогой самообман общества, он жрет безумные деньги — от сорока пяти до ста десяти тысяч рублей на ребенка в месяц — и уродует детей.

Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты мастерские, приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы

Фото: photoxpress.ru

— Есть ведь много негосударственных сиротских приютов. Только у церкви их десятки. Там по-другому жизнь устроена?

— Принципиально не то, государственное учреждение или негосударственное. Очень важный параметр — число детей в одном учреждении. Если у вас там сто, двести, триста человек, то ничего хорошего не будет, потому что это все равно казарма. Маленькие государственные детские дома бывают вполне человеческими. Но их обычно в первую очередь закрывают.

— Почему?

— Легче отчитаться, что закрыл целый детский дом. Чем с монстром в триста детей иметь дело, пытаясь распределить их в семьи, проще из маленького детдома десять детей отвезти в большой. Не важно, что их там побьют в первый же день, зато можно хорошо отчитаться.

— По статистике Минобра число вновь выявленных сирот год от года уменьшается…

— Это демографическая проблема. Просто детское население уменьшается.

— Рост рождаемости не влияет на это?

— Большинство детей отбирают из семьи не в самом раннем возрасте. Большинство выявленных сирот — дети постарше, как раз тех годов рождения, когда детей было меньше. По стране положение разное. Есть регионы, где просто никто не суется в это. Я не знаю, хорошо это или плохо и лучше ли становится кому-то, когда их выявляют и засовывают в детские дома.

— Общих критериев выявления сиротства и отобрания из семьи нет?

— Сами регионы очень разные. Например, в Москве много мигрантов. Подавляющее большинство детей-сирот поставляют гастарбайтеры.

— Их оставляют в роддомах?

— А куда деваться? Некуда, физически некуда матери с ним пойти. Ее просто на порог не пустят в дом, где они живут по шестнадцать человек в комнате. Вернуться домой она с ним тоже не может, потому что, если он родился вне брака, ее убьют, да и все. Есть организации, которые пытаются работать с этим, но ценой титанических усилий и при диком сопротивлении государства. Хотя в большинстве своем такое материнство недевиантное, женщины не пьют, не курят во время беременности и хотели бы этого ребенка растить, но у них совсем нет возможности.

— Как сопротивляется государство?

— Попытки обеспечить ребенку семейное устройство наталкиваются на то, как устроена система. Есть органы опеки. Органы опеки виноваты будут, если с ребенком что-то случится в семье. В кровной семье — почему не забрали, в приемной — почему отдали. Если с ребенком что-то случается в детском учреждении, органы опеки не виноваты. Естественно, они всегда стараются перестраховаться и семейного устройства по возможности избежать. А если возникает вопрос, забирать ребенка из семьи или не забирать, то им лучше забрать. Потому что если забрали и нанесли ребенку этим травму, даже потом вернули, за это ответственности тоже никакой нет.

Был случай: женщина снимала у семьи комнату, родила ребенка. Видимо, у нее была скрытая шизофрения. Через несколько месяцев после рождения ребенка она ушла из дома и пропала. Остался двух-трехмесячный ребенок. У хозяев тоже был свой маленький, мать кормила его грудью, стала кормить и второго. Семья говорит: «Давайте мы его у себя оставим, все равно он у нас, все равно мать его уже кормит». Закон это допускает, есть временная опека, которую можно оформить в день обращения по паспорту. Нет, у них забрали этого ребенка. Забрали в дом ребенка с тем, чтобы они с самого начала оформляли опеку над ним, причем на общих основаниях. То есть ребенок может уйти в другую семью или остаться в доме ребенка и обрести госпитальную депрессию и пару тяжелых диагнозов, которые потом годами лечить надо. За это ответственности нет никакой.

— Уже несколько лет обсуждается закон о социальном патронате. По замыслу, он направлен на помощь семьям, попавшим в трудную жизненную ситуацию, и должен предотвратить отобрание детей из семьи. Как вы относитесь к этой идее?

— Сама по себе идея социального патроната здравая. Редко встречаются семьи, которые полностью не справляются с воспитанием детей. У нас только шесть процентов случаев отобрания детей связаны с жестоким обращением. Даже если мы добавим такие случаи, когда жестокое обращение не доказано, будет двадцать процентов. В большинстве случаев дома бедно, отопления нет, дети в школу не ходят, родители пьют, но не бьют. В мировой практике пришли к тому, что в такой ситуации надо восполнить родительский ресурс. Кормить не могут? Давайте обеспечим ребенку трехразовое горячее питание. Уроки с ним делать не могут? Придет социальный педагог, будет с ним делать уроки. Одежды не хватает? Придет благотворительный фонд и поможет. Идея не в том, чтобы решать — хорошие родители или плохие и если плохие, то забирать. А выяснить, где семья проседает, с чем она не справляется, что она не тянет, и ровно в это место добавить, не разрывая привязанность, не забирая ребенка в систему детских домов. Но что у нас в этом законопроекте получается? Органы опеки сами определяют эти сферы неблагополучия, сами определяют, что нужно делать, сами же у себя потом принимают работу и оценивают ее результаты. А если результаты их не устроили, они автоматически обязаны забрать ребенка. Что будет происходить — к гадалке не ходи. Будет опять контроль, но не будет помощи. И любая семья, которая попадет в эти жернова, обречена, потому что она в любому случае будет потом виновата. Помимо этого очень важно, чтобы с семьями работали профессионалы.

— Как в нашей стране с профессионалами?

— Полный караул. Никакой системы подготовки профессионалов в семейном устройстве нет вообще. Наш проект Института развития семейного устройства из этого и родился. Мы хотим создать сообщество специалистов, способное к самоорганизации и саморазвитию.

В стране с первого сентября ввели обязательную подготовку для приемных родителей. Потом стали думать: а кто будет это делать? Тренеров школ приемных родителей нигде не готовят. Специалистов служб сопровождения не учат. Уж про социальный патронат я молчу, потому что это самая сложная сфера — работа с кризисными семьями. С приемными родителями в этом смысле на порядок легче работать хотя бы потому, что они обычные люди, мотивированные, образованные, благополучные. С кризисными семьями работать надо уметь. И надо уметь не так, как у нас учат на социальных факультетах, где сплошь и рядом социологию читают. Надо уметь в поле работать, надо уметь разговаривать. Причем этому должны учить практики. Тут никакой доцент тебя не научит. От того, что тебе перескажут ученые труды, у тебя не появится умение войти в квартиру, где кто-то пьяный и агрессивный, и поговорить с ним так, чтобы был какой-то от этого толк.

— Чего стоит ожидать от кампании в поддержку передачи сирот в семьи, которая началась после принятия «антимагнитского» закона?

— К сожалению, если говорить об инициативах сверху, это будет просто очередной повод для распила. Начнется, например, финансирование ремонта в детских домах. К сожалению, тут все смешано в одном котле. С одной стороны, коррупционные устремления, потому что это действительно большой финансовый поток, а под лозунгом «для бедных сироток» можно бесконечно качать деньги из бюджета и из благотворителей. С другой стороны — непонимание, когда предлагают стимулировать усыновление разовыми выплатами. Это ошибочно: что они будут делать, если люди станут детей брать, а через полгода возвращать? Уже были регионы, которые на эти грабли наступали, которые объявляли огромное стартовое вознаграждение, а потом разгребали возвраты. Планируют уменьшить требования к усыновителям. Но эти требования они сами ввели три года назад — все эти справки из СЭС и тому подобное.

— Справки СЭС о чем?

— Если вы хотите взять ребенка, в пакет документов зачем-то входит справка СЭС о состоянии жилья, которую вы должны ждать месяц, при этом на практике эта СЭС даже не ходит к вам домой. Опека все равно сама осматривает жилье. Еще справка из милиции о судимости, которую месяц надо ждать.

— Кто придумывает эти правила?

— Это общая тенденция усиления контроля. Единственное, что наше государство умеет, — контролировать. Говорят же, что у нас страна победившего Паркинсона. Система контроля начинает работать сама на себя. Сейчас учителя смеются, что школа превратилась в место, где дети мешают учителям работать с документами для вышестоящих инстанций. Опекуны и приемные родители, если получают пособие, должны отчитываться о своих расходах. Не просто чеками, а чеками из супермаркетов, где написано название товара. И на полном серьезе сидят люди с карандашом и чеки, за месяц собранные, строчка за строчкой проверяют: не попались ли там где-нибудь сигареты или пиво? В этом нет никакой необходимости, и это создает трудности множеству людей. На Украине действует опосредованный контроль. Сотрудники опеки видят ребенка раз в полгода. В школу он ходит, в детский сад ходит, и если бы голодал или ходил в обносках, это было бы заметно. И этого достаточно.

— Украина более продвинута, чем мы, в семейном устройстве?

— Украина на порядок более продвинута, и это произошло после 2004 года. С тех пор они вполовину уменьшили число детей-сирот в детских учреждениях. У них есть регионы, где ни одного ребенка младше восьми лет нет в детских домах. Не считая каких-то очень тяжелых инвалидов.

Главное, что это не просто количественные результаты, это качественные результаты. У них есть службы, у них подготовленные специалисты по работе с семьями. Их тоже не хватает. Я туда езжу, провожу какие-то занятия. Понятно, текучка там, зарплаты небольшие, но специалисты есть. Есть базовый профессиональный слой, который может укорениться и стать почвой для будущего роста.

— Есть ведь и в России регионы, где удается сравнительно много детей устраивать в семьи?

— Все держится на человеческом факторе. Где-то губернатор или кто-то из чиновников высшего эшелона обратил внимание на проблему — и там есть результаты. В любом регионе начинаешь копать, и ты приходишь к конкретному человеку, на котором это держится. Даже на низовом уровне так может быть. На уровне конкретной опеки. Вот в Московской области, например, есть примеры, когда рядом два района, а разница с семейным устройством больше, чем в двух соседних европейских странах. Потому что в одной опеке одни люди работают, а в другой — другие. Потому что одни костьми ложатся, чтобы ни один ребенок не ушел в систему, а другим все равно. Угадайте, кто из них на лучшем счету у начальства, а кто из них через три года выгорит и просто уйдет.

— Несколько лет назад в России шли споры о патронатном воспитании — когда детей из детских домов передают в семьи, эти семьи получают профессиональную поддержку от сотрудников детского дома и сами становятся, если можно так сказать, профессиональными воспитателями. В итоге патронат был сведен на нет. Как вы оцениваете этот опыт?

— К проблеме передачи детей в семьи можно подходить с двух сторон — со стороны семьи и со стороны ребенка. Были организации, клиентами которых были семьи, и они помогали семьям найти ребенка, пройти органы опеки, собрать бумаги. Изначально это как агентство по усыновлению. Отсюда и неприятие патроната. Они видят систему детских домов исключительно как враждебную, из которой нужно ребенка вырвать. А я и мои коллеги исходили из того, чтобы найти семью для ребенка. Когда ты находишься в учреждении, которое устраивает детей в семьи, как, например, 19-й детский дом, в котором я работала (на базе 19-го детского дома в Москве был создан ведущий в стране центр патронатного воспитания. — «Эксперт»), это по-другому: ты видишь детей. И ты ищешь, кому бы их можно было устроить. И для тебя эти люди не клиенты, для тебя клиент — ребенок. А эти люди для тебя партнеры, которых ты вовлекаешь.

Патронат — это профессиональная замещающая семейная забота. Ключевое слово — профессиональная. Это для людей работа, это реализация — их этому учат, там есть система профессионального роста. Там есть система поддержки от выгорания. Нынешняя форма возмездной опеки не предполагает профессиональной составляющей и сопровождения со стороны педагогов, психологов.

— Что можно сделать у нас в стране для передачи сирот в семьи?

— Трудно на этот вопрос ответить, потому что есть два пласта: как по уму и что в реальности. По уму, например, хороша идея централизованной структуры, занимающейся проблемой детей-сирот, потому что сейчас они размазаны между ведомствами: Минздрав, Минсоцзащиты, Минобр. Нам нужна реформа всей системы защиты прав детей-сирот — сверху донизу. Конечно, должен быть центр этой реформы. Но в той реальности, которую мы имеем сейчас, понятно, к чему это приведет. Структуру создадут, возглавит ее условный Астахов или там Лахова, и это будет конец! Потому что это будет еще в тысячу раз хуже, чем нынешняя размазанность и бардак, когда в этом бардаке хоть как-то можно лавировать, лавировать, да вылавировать.

На Украине реформа прошла после 2004 года, когда было обновление, когда стало возможно строить систему, которая работает на результат, а не на самоподдержание и на обращение к себе финансовых потоков. У нас настолько все ненормально и неправильно вообще, целиком, что ожидать, что в одной какой-то сфере будет по уму, — просто наивно. Сейчас надо готовиться, работать, чтобы были хотя бы специалисты, продумывать действия, чтобы, когда появится возможность, что-то сделать в масштабе страны, уже иметь программу.

Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

С другой стороны, взрослых слишком много. Было подсчитано, что перед глазами ребенка в доме ребенка мелькает за неделю около двадцати пяти разных взрослых. Меняются воспитатели, нянечки, логопеды, медсестры, массажисты — кого только нет. Их там много очень, а привязанность формируется только в условиях, когда у ребенка есть свои взрослые и есть чужие. Нормальный ребенок не позволит чужому человеку, например, подойти и взять его на руки и унести куда-то. Он не поймет, что происходит. Он будет сопротивляться, он будет плакать, ему будет страшно. Он будет искать родителей. А детдомовского ребенка любая чужая тетка может подойти, взять из кроватки и унести куда хочет. Делать, например, ему больно — какую-нибудь прививку. И нет никого, кто бы его от этого защитил, нет никого, кого бы он воспринимал как своих взрослых, за которых он должен держаться, которые не дадут его в обиду. Привязанность избирательна, он не может привязаться к двадцати пяти тетенькам сразу, даже если они обращаются с ним как с ребенком, а не как с кульком.

Программа привязанности — это не про любовь-морковь, а про выживание. Это программа, которая позволяет детенышам млекопитающих проходить период беспомощности после рождения. Детеныш все время прикреплен к своему взрослому, который за ним присматривает, который его кормит, который его уносит на себе в случае опасности, который за него дерется, если приходит хищник. Это про жизнь и смерть. Поэтому ребенок, который не находится в ситуации привязанности, — это ребенок, который каждую минуту своего существования испытывает смертный ужас. Не грусть и одиночество, а смертный ужас.

И он, как может, с этим ужасом справляется. Он уходит в диссоциацию — вот в это отупение и ступор. Он уходит в навязчивые действия, когда качается и бьется головой о кровать, о стенку. Он уходит в эмоциональное очерствение. Если у него все душевные силы тратятся на преодоление ужаса, то какое у него там развитие, какое ему дело до того, что мир интересный?

— А если дети попадают в детский дом не в младенческом возрасте, а уже подросшими?

— У меня был такой опыт, когда я проводила занятия в одном провинциальном городе для сотрудников сиротских учреждений. Когда мы знакомимся, я прошу людей вспомнить их первое впечатление: вот вы пришли на эту работу, впервые увидели этих детей — что вам бросилось в глаза, что вы запомнили, что поразило, впечатлило? И так получилось, что у нас сначала сидели сотрудники приюта, куда попадают дети, только что отобранные из семьи. А потом сидели сотрудники интерната, куда детей направляют из приюта. И сотрудники приюта стали говорить о попавших к ним детях: они горюют, они скучают, они любят своих родителей — даже самых непутевых, пьющих, они беспокоятся о том, что маме или бабушке никто не помогает. Потом заговорили сотрудники интерната, где дети провели уже много лет. И они рассказывают: детям все равно, они никого не любят, им никто не нужен. Они относятся к людям потребительски, их интересует человек только с той точки зрения, что с него можно получить. Им сообщают, что мать умерла, они говорят: «Хорошо, пенсия будет больше». И случайно так получилось, я этого не планировала, но когда вот этот круг прошел, такая повисла просто тишина, потому что…

— Наглядная эволюция ребенка от плохой семьи к пусть даже хорошему интернату?

— Да, люди поняли, что они работают много лет в системе, которая делает это с детьми. В систему приходят дети, да, пусть грязные, пусть вшивые, пусть чего-то не умеющие и не знающие, но живые, любящие, преданные, с нормальным сердцем. А после нескольких лет жизни со сбалансированным питанием и с компьютерными классами они превращаются в нечто пугающее, которым говоришь, что мать умерла, они отвечают: «Хорошо, пенсия будет больше». И в этом главный ужас этой системы.

Следующая проблема — тотальное нарушение личных границ во всех этих детских учреждениях. Там не закрывается ни один туалет, там не закрывается ни один душ. Там нормально, когда трусы лежат в общей коробке на всю группу. Там нормально, когда девочке нужны прокладки, и она должна идти к медсестре на другой этаж об этом просить. Постоянное тотальное нарушение границ, когда тебя постоянно могут повести на какой-то осмотр чужие совершенно люди. Вспоминается какое-то ток-шоу, где разбирался скандал, как в детском доме мужик, сам будучи опекуном, брал мальчиков на выходные из детского дома и домогался их. Не то чтобы насиловал, но приставал. Он запалился на том, что позвал ребенка со двора и тоже к нему полез — семейного ребенка. И семейный ребенок пришел домой в шоковом состоянии, в слезах. Его мама сразу это заметила, стала у него спрашивать, и все это раскрутилось. Детей из детского дома он перед этим брал на выходные два года, и еще один мальчик из детдома у него жил постоянно. Ни разу они не были ни в шоке, ни в слезах. Журналисты берут интервью у директора, она говорит: «Да не может этого быть, да они совершенно не жаловались, каждую неделю их осматривает медсестра, мы бы заметили». Она не очень даже отдает себе отчет в том, что говорит. На самом деле дети живут годами в ситуации, когда любая чужая тетка может в любой момент их раздеть, осмотреть, во все места залезть. Чем их после этого удивит педофил? Ну они не были впечатлены, он все-таки дяденька. Кстати, возможно, он делает это более ласково и бережно, чем медсестра.

Дети постоянно живут в ситуации нарушения личных границ. Естественно, они потом оказываются очень легкой добычей для любого негодяя, потому что не знают, как можно сказать «нет». И насилия очень много внутри детских коллективов, потому что дети не видят в этом проблемы: ну зажали в углу, ну отымели, а что? И конечно, бывает очень трудно тем детям, которые попали в детский дом в более взрослом возрасте из семьи, для них это тяжелейшая травма.

— Как дети из детских домов адаптируются к взрослой жизни?

— Когда ребенок живет в семье, мы постепенно передаем ему все больше и больше прав по принятию решений. В пять лет ему можно гулять только с нами, в десять можно уже самому, а в пятнадцать он один ездит по городу. В детском доме правила для всех одни, будь тебе четыре года или восемнадцать. Детские дома становятся все более закрытыми, когда внутри корпуса с этажа на этаж можно проходить только по электронным пропускам. Самые дорогие навороченные детские дома устроены как тюрьмы: безопасность, безопасность, безопасность. И для всех распорядок дня с отбоем в девять часов. Дети живут полностью регламентированной жизнью.

— Опыта принятия решений у них нет?

— Никакого опыта, все по команде: на горшок по команде, уроки делать по команде, кушать по команде. И еще — полные гарантии. С одной стороны, у тебя все регламентировано, с другой — за тебя все делают. Там сейчас в моде комнаты подготовки к самостоятельной жизни. Кухня, где учат готовить, например. Но ведь подготовка к самостоятельной жизни не в том состоит, чтобы тебя научили варить макароны, — варить макароны можно по интернету научиться за пять минут. Я спрашиваю всегда: если вы дали им деньги на продукты, а они пошли в магазин и купили вместо этого пепси-колу с шоколадом или сигареты, не купили продукты на ужин и не приготовили ужин или так его готовили, что он получился несъедобным, — они без ужина останутся в этот день? Воспитателей аж кондратий хватает: «Как, конечно нет, это невозможно!» Они не понимают главного: в жизни так устроено, что если ты не приготовил ужин, у тебя просто не будет ужина. Никто не будет тебя воспитывать, никто не будет тебе читать нотаций — просто не будет, и все.

— В детском доме ответственность не наступает?

— Ответственность не наступает вообще. Если ребенок порвал или испачкал майку, он ее снимает и выбрасывает в окно. Потом он завхозу скажет: «Потерял» — и завхоз вытащит другую. Для него это какой-то непонятный и бездонный источник, который выплюнет очередную майку. И все эти благотворители, которые приезжают с подарками, — потом волонтеры рассказывают, как дети в футбол играют конфетами и ходят с хрустом по мобильным телефонам. У ребенка есть фантазия, что он — бедная сиротка и мир устроен так, что все ему должны.

— И из этого мира всегда будут сыпаться блага…

— Да, и всегда будут сыпаться. Психологи удивляются представлениям о жизни детей из детских домов. Дети говорят: я буду жить в большом доме, и у меня будут слуги. А они так и живут — в большом доме, где у них слуги. Потому что сейчас санэпидемстанция запретила все: они не могут участвовать в приготовлении пищи, они не могут стирать.

— Тоже из соображений безопасности?

— Во-первых, ужасный детский труд, а во-вторых, безопасность. Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты все мастерские, все приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы. Все это детский труд, и все это нельзя.

— Был принят какой-то документ, которым все это запретили?

— Я не знаю, был ли принят какой-то документ. Это просто практика. Сейчас в детском доме нельзя держать животных, кроме рыбок и черепах. Хомячка даже нельзя — все запрещено. Я разговаривала с директором, который нашел выход. Дети все время приносили щенков, котят, а держать их категорически запрещено. Так он сделал кинологический кружок, нашел кинолога, оформил его на четверть ставки, и под этим соусом у него во дворе живет Тузик. Дети счастливы.

Безумие, просто безумие: дети не могут отвечать сами ни за кого, у них самих ноль процентов свободы и сто процентов гарантии. Потом они вырастают, и в один день все меняется. Им выдают на руки сберкнижку, на которой двести-триста тысяч рублей. Никакого опыта саморегуляции у них нет. Они за неделю по ресторанам, по саунам эти все деньги прогуливают. И, как подсказывают им все предыдущие восемнадцать лет жизни, ждут продолжения банкета, а оно не наступает. Ну а дальше начинается криминальная история. Все наши программы, которые чаще всего сводятся к накачиванию деньгами, это положение только укрепляют. В Москве, например, если выпускник детского дома после училища не нашел сразу себе работу (да они и не ищут, потому что лучше сказать, что не нашел), он может пойти на биржу труда, зарегистрироваться там, и как выпускник детского дома он будет полгода получать за то, что не работает, какую-то очень немалую сумму — сорок пять, что ли, тысяч ежемесячно. Потом полгода кончаются. И выясняется, что с завтрашнего дня правила меняются, он должен работать по восемь часов на неинтересной — а откуда интересная? — и малоприятной работе за пятнадцать тысяч. Кто бы захотел. Они начинают искать другие варианты. Поэтому детский дом — это дорогой самообман общества, он жрет безумные деньги — от сорока пяти до ста десяти тысяч рублей на ребенка в месяц — и уродует детей.

Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты мастерские, приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы

Фото: photoxpress.ru

— Есть ведь много негосударственных сиротских приютов. Только у церкви их десятки. Там по-другому жизнь устроена?

— Принципиально не то, государственное учреждение или негосударственное. Очень важный параметр — число детей в одном учреждении. Если у вас там сто, двести, триста человек, то ничего хорошего не будет, потому что это все равно казарма. Маленькие государственные детские дома бывают вполне человеческими. Но их обычно в первую очередь закрывают.

— Почему?

— Легче отчитаться, что закрыл целый детский дом. Чем с монстром в триста детей иметь дело, пытаясь распределить их в семьи, проще из маленького детдома десять детей отвезти в большой. Не важно, что их там побьют в первый же день, зато можно хорошо отчитаться.

— По статистике Минобра число вновь выявленных сирот год от года уменьшается…

— Это демографическая проблема. Просто детское население уменьшается.

— Рост рождаемости не влияет на это?

— Большинство детей отбирают из семьи не в самом раннем возрасте. Большинство выявленных сирот — дети постарше, как раз тех годов рождения, когда детей было меньше. По стране положение разное. Есть регионы, где просто никто не суется в это. Я не знаю, хорошо это или плохо и лучше ли становится кому-то, когда их выявляют и засовывают в детские дома.

— Общих критериев выявления сиротства и отобрания из семьи нет?

— Сами регионы очень разные. Например, в Москве много мигрантов. Подавляющее большинство детей-сирот поставляют гастарбайтеры.

— Их оставляют в роддомах?

— А куда деваться? Некуда, физически некуда матери с ним пойти. Ее просто на порог не пустят в дом, где они живут по шестнадцать человек в комнате. Вернуться домой она с ним тоже не может, потому что, если он родился вне брака, ее убьют, да и все. Есть организации, которые пытаются работать с этим, но ценой титанических усилий и при диком сопротивлении государства. Хотя в большинстве своем такое материнство недевиантное, женщины не пьют, не курят во время беременности и хотели бы этого ребенка растить, но у них совсем нет возможности.

— Как сопротивляется государство?

— Попытки обеспечить ребенку семейное устройство наталкиваются на то, как устроена система. Есть органы опеки. Органы опеки виноваты будут, если с ребенком что-то случится в семье. В кровной семье — почему не забрали, в приемной — почему отдали. Если с ребенком что-то случается в детском учреждении, органы опеки не виноваты. Естественно, они всегда стараются перестраховаться и семейного устройства по возможности избежать. А если возникает вопрос, забирать ребенка из семьи или не забирать, то им лучше забрать. Потому что если забрали и нанесли ребенку этим травму, даже потом вернули, за это ответственности тоже никакой нет.

Был случай: женщина снимала у семьи комнату, родила ребенка. Видимо, у нее была скрытая шизофрения. Через несколько месяцев после рождения ребенка она ушла из дома и пропала. Остался двух-трехмесячный ребенок. У хозяев тоже был свой маленький, мать кормила его грудью, стала кормить и второго. Семья говорит: «Давайте мы его у себя оставим, все равно он у нас, все равно мать его уже кормит». Закон это допускает, есть временная опека, которую можно оформить в день обращения по паспорту. Нет, у них забрали этого ребенка. Забрали в дом ребенка с тем, чтобы они с самого начала оформляли опеку над ним, причем на общих основаниях. То есть ребенок может уйти в другую семью или остаться в доме ребенка и обрести госпитальную депрессию и пару тяжелых диагнозов, которые потом годами лечить надо. За это ответственности нет никакой.

— Уже несколько лет обсуждается закон о социальном патронате. По замыслу, он направлен на помощь семьям, попавшим в трудную жизненную ситуацию, и должен предотвратить отобрание детей из семьи. Как вы относитесь к этой идее?

— Сама по себе идея социального патроната здравая. Редко встречаются семьи, которые полностью не справляются с воспитанием детей. У нас только шесть процентов случаев отобрания детей связаны с жестоким обращением. Даже если мы добавим такие случаи, когда жестокое обращение не доказано, будет двадцать процентов. В большинстве случаев дома бедно, отопления нет, дети в школу не ходят, родители пьют, но не бьют. В мировой практике пришли к тому, что в такой ситуации надо восполнить родительский ресурс. Кормить не могут? Давайте обеспечим ребенку трехразовое горячее питание. Уроки с ним делать не могут? Придет социальный педагог, будет с ним делать уроки. Одежды не хватает? Придет благотворительный фонд и поможет. Идея не в том, чтобы решать — хорошие родители или плохие и если плохие, то забирать. А выяснить, где семья проседает, с чем она не справляется, что она не тянет, и ровно в это место добавить, не разрывая привязанность, не забирая ребенка в систему детских домов. Но что у нас в этом законопроекте получается? Органы опеки сами определяют эти сферы неблагополучия, сами определяют, что нужно делать, сами же у себя потом принимают работу и оценивают ее результаты. А если результаты их не устроили, они автоматически обязаны забрать ребенка. Что будет происходить — к гадалке не ходи. Будет опять контроль, но не будет помощи. И любая семья, которая попадет в эти жернова, обречена, потому что она в любому случае будет потом виновата. Помимо этого очень важно, чтобы с семьями работали профессионалы.

— Как в нашей стране с профессионалами?

— Полный караул. Никакой системы подготовки профессионалов в семейном устройстве нет вообще. Наш проект Института развития семейного устройства из этого и родился. Мы хотим создать сообщество специалистов, способное к самоорганизации и саморазвитию.

В стране с первого сентября ввели обязательную подготовку для приемных родителей. Потом стали думать: а кто будет это делать? Тренеров школ приемных родителей нигде не готовят. Специалистов служб сопровождения не учат. Уж про социальный патронат я молчу, потому что это самая сложная сфера — работа с кризисными семьями. С приемными родителями в этом смысле на порядок легче работать хотя бы потому, что они обычные люди, мотивированные, образованные, благополучные. С кризисными семьями работать надо уметь. И надо уметь не так, как у нас учат на социальных факультетах, где сплошь и рядом социологию читают. Надо уметь в поле работать, надо уметь разговаривать. Причем этому должны учить практики. Тут никакой доцент тебя не научит. От того, что тебе перескажут ученые труды, у тебя не появится умение войти в квартиру, где кто-то пьяный и агрессивный, и поговорить с ним так, чтобы был какой-то от этого толк.

— Чего стоит ожидать от кампании в поддержку передачи сирот в семьи, которая началась после принятия «антимагнитского» закона?

— К сожалению, если говорить об инициативах сверху, это будет просто очередной повод для распила. Начнется, например, финансирование ремонта в детских домах. К сожалению, тут все смешано в одном котле. С одной стороны, коррупционные устремления, потому что это действительно большой финансовый поток, а под лозунгом «для бедных сироток» можно бесконечно качать деньги из бюджета и из благотворителей. С другой стороны — непонимание, когда предлагают стимулировать усыновление разовыми выплатами. Это ошибочно: что они будут делать, если люди станут детей брать, а через полгода возвращать? Уже были регионы, которые на эти грабли наступали, которые объявляли огромное стартовое вознаграждение, а потом разгребали возвраты. Планируют уменьшить требования к усыновителям. Но эти требования они сами ввели три года назад — все эти справки из СЭС и тому подобное.

— Справки СЭС о чем?

— Если вы хотите взять ребенка, в пакет документов зачем-то входит справка СЭС о состоянии жилья, которую вы должны ждать месяц, при этом на практике эта СЭС даже не ходит к вам домой. Опека все равно сама осматривает жилье. Еще справка из милиции о судимости, которую месяц надо ждать.

— Кто придумывает эти правила?

— Это общая тенденция усиления контроля. Единственное, что наше государство умеет, — контролировать. Говорят же, что у нас страна победившего Паркинсона. Система контроля начинает работать сама на себя. Сейчас учителя смеются, что школа превратилась в место, где дети мешают учителям работать с документами для вышестоящих инстанций. Опекуны и приемные родители, если получают пособие, должны отчитываться о своих расходах. Не просто чеками, а чеками из супермаркетов, где написано название товара. И на полном серьезе сидят люди с карандашом и чеки, за месяц собранные, строчка за строчкой проверяют: не попались ли там где-нибудь сигареты или пиво? В этом нет никакой необходимости, и это создает трудности множеству людей. На Украине действует опосредованный контроль. Сотрудники опеки видят ребенка раз в полгода. В школу он ходит, в детский сад ходит, и если бы голодал или ходил в обносках, это было бы заметно. И этого достаточно.

— Украина более продвинута, чем мы, в семейном устройстве?

— Украина на порядок более продвинута, и это произошло после 2004 года. С тех пор они вполовину уменьшили число детей-сирот в детских учреждениях. У них есть регионы, где ни одного ребенка младше восьми лет нет в детских домах. Не считая каких-то очень тяжелых инвалидов.

Главное, что это не просто количественные результаты, это качественные результаты. У них есть службы, у них подготовленные специалисты по работе с семьями. Их тоже не хватает. Я туда езжу, провожу какие-то занятия. Понятно, текучка там, зарплаты небольшие, но специалисты есть. Есть базовый профессиональный слой, который может укорениться и стать почвой для будущего роста.

— Есть ведь и в России регионы, где удается сравнительно много детей устраивать в семьи?

— Все держится на человеческом факторе. Где-то губернатор или кто-то из чиновников высшего эшелона обратил внимание на проблему — и там есть результаты. В любом регионе начинаешь копать, и ты приходишь к конкретному человеку, на котором это держится. Даже на низовом уровне так может быть. На уровне конкретной опеки. Вот в Московской области, например, есть примеры, когда рядом два района, а разница с семейным устройством больше, чем в двух соседних европейских странах. Потому что в одной опеке одни люди работают, а в другой — другие. Потому что одни костьми ложатся, чтобы ни один ребенок не ушел в систему, а другим все равно. Угадайте, кто из них на лучшем счету у начальства, а кто из них через три года выгорит и просто уйдет.

— Несколько лет назад в России шли споры о патронатном воспитании — когда детей из детских домов передают в семьи, эти семьи получают профессиональную поддержку от сотрудников детского дома и сами становятся, если можно так сказать, профессиональными воспитателями. В итоге патронат был сведен на нет. Как вы оцениваете этот опыт?

— К проблеме передачи детей в семьи можно подходить с двух сторон — со стороны семьи и со стороны ребенка. Были организации, клиентами которых были семьи, и они помогали семьям найти ребенка, пройти органы опеки, собрать бумаги. Изначально это как агентство по усыновлению. Отсюда и неприятие патроната. Они видят систему детских домов исключительно как враждебную, из которой нужно ребенка вырвать. А я и мои коллеги исходили из того, чтобы найти семью для ребенка. Когда ты находишься в учреждении, которое устраивает детей в семьи, как, например, 19-й детский дом, в котором я работала (на базе 19-го детского дома в Москве был создан ведущий в стране центр патронатного воспитания. — «Эксперт»), это по-другому: ты видишь детей. И ты ищешь, кому бы их можно было устроить. И для тебя эти люди не клиенты, для тебя клиент — ребенок. А эти люди для тебя партнеры, которых ты вовлекаешь.

Патронат — это профессиональная замещающая семейная забота. Ключевое слово — профессиональная. Это для людей работа, это реализация — их этому учат, там есть система профессионального роста. Там есть система поддержки от выгорания. Нынешняя форма возмездной опеки не предполагает профессиональной составляющей и сопровождения со стороны педагогов, психологов.

— Что можно сделать у нас в стране для передачи сирот в семьи?

— Трудно на этот вопрос ответить, потому что есть два пласта: как по уму и что в реальности. По уму, например, хороша идея централизованной структуры, занимающейся проблемой детей-сирот, потому что сейчас они размазаны между ведомствами: Минздрав, Минсоцзащиты, Минобр. Нам нужна реформа всей системы защиты прав детей-сирот — сверху донизу. Конечно, должен быть центр этой реформы. Но в той реальности, которую мы имеем сейчас, понятно, к чему это приведет. Структуру создадут, возглавит ее условный Астахов или там Лахова, и это будет конец! Потому что это будет еще в тысячу раз хуже, чем нынешняя размазанность и бардак, когда в этом бардаке хоть как-то можно лавировать, лавировать, да вылавировать.

На Украине реформа прошла после 2004 года, когда было обновление, когда стало возможно строить систему, которая работает на результат, а не на самоподдержание и на обращение к себе финансовых потоков. У нас настолько все ненормально и неправильно вообще, целиком, что ожидать, что в одной какой-то сфере будет по уму, — просто наивно. Сейчас надо готовиться, работать, чтобы были хотя бы специалисты, продумывать действия, чтобы, когда появится возможность, что-то сделать в масштабе страны, уже иметь программу.

Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

С другой стороны, взрослых слишком много. Было подсчитано, что перед глазами ребенка в доме ребенка мелькает за неделю около двадцати пяти разных взрослых. Меняются воспитатели, нянечки, логопеды, медсестры, массажисты — кого только нет. Их там много очень, а привязанность формируется только в условиях, когда у ребенка есть свои взрослые и есть чужие. Нормальный ребенок не позволит чужому человеку, например, подойти и взять его на руки и унести куда-то. Он не поймет, что происходит. Он будет сопротивляться, он будет плакать, ему будет страшно. Он будет искать родителей. А детдомовского ребенка любая чужая тетка может подойти, взять из кроватки и унести куда хочет. Делать, например, ему больно — какую-нибудь прививку. И нет никого, кто бы его от этого защитил, нет никого, кого бы он воспринимал как своих взрослых, за которых он должен держаться, которые не дадут его в обиду. Привязанность избирательна, он не может привязаться к двадцати пяти тетенькам сразу, даже если они обращаются с ним как с ребенком, а не как с кульком.

Программа привязанности — это не про любовь-морковь, а про выживание. Это программа, которая позволяет детенышам млекопитающих проходить период беспомощности после рождения. Детеныш все время прикреплен к своему взрослому, который за ним присматривает, который его кормит, который его уносит на себе в случае опасности, который за него дерется, если приходит хищник. Это про жизнь и смерть. Поэтому ребенок, который не находится в ситуации привязанности, — это ребенок, который каждую минуту своего существования испытывает смертный ужас. Не грусть и одиночество, а смертный ужас.

И он, как может, с этим ужасом справляется. Он уходит в диссоциацию — вот в это отупение и ступор. Он уходит в навязчивые действия, когда качается и бьется головой о кровать, о стенку. Он уходит в эмоциональное очерствение. Если у него все душевные силы тратятся на преодоление ужаса, то какое у него там развитие, какое ему дело до того, что мир интересный?

— А если дети попадают в детский дом не в младенческом возрасте, а уже подросшими?

— У меня был такой опыт, когда я проводила занятия в одном провинциальном городе для сотрудников сиротских учреждений. Когда мы знакомимся, я прошу людей вспомнить их первое впечатление: вот вы пришли на эту работу, впервые увидели этих детей — что вам бросилось в глаза, что вы запомнили, что поразило, впечатлило? И так получилось, что у нас сначала сидели сотрудники приюта, куда попадают дети, только что отобранные из семьи. А потом сидели сотрудники интерната, куда детей направляют из приюта. И сотрудники приюта стали говорить о попавших к ним детях: они горюют, они скучают, они любят своих родителей — даже самых непутевых, пьющих, они беспокоятся о том, что маме или бабушке никто не помогает. Потом заговорили сотрудники интерната, где дети провели уже много лет. И они рассказывают: детям все равно, они никого не любят, им никто не нужен. Они относятся к людям потребительски, их интересует человек только с той точки зрения, что с него можно получить. Им сообщают, что мать умерла, они говорят: «Хорошо, пенсия будет больше». И случайно так получилось, я этого не планировала, но когда вот этот круг прошел, такая повисла просто тишина, потому что…

— Наглядная эволюция ребенка от плохой семьи к пусть даже хорошему интернату?

— Да, люди поняли, что они работают много лет в системе, которая делает это с детьми. В систему приходят дети, да, пусть грязные, пусть вшивые, пусть чего-то не умеющие и не знающие, но живые, любящие, преданные, с нормальным сердцем. А после нескольких лет жизни со сбалансированным питанием и с компьютерными классами они превращаются в нечто пугающее, которым говоришь, что мать умерла, они отвечают: «Хорошо, пенсия будет больше». И в этом главный ужас этой системы.

Следующая проблема — тотальное нарушение личных границ во всех этих детских учреждениях. Там не закрывается ни один туалет, там не закрывается ни один душ. Там нормально, когда трусы лежат в общей коробке на всю группу. Там нормально, когда девочке нужны прокладки, и она должна идти к медсестре на другой этаж об этом просить. Постоянное тотальное нарушение границ, когда тебя постоянно могут повести на какой-то осмотр чужие совершенно люди. Вспоминается какое-то ток-шоу, где разбирался скандал, как в детском доме мужик, сам будучи опекуном, брал мальчиков на выходные из детского дома и домогался их. Не то чтобы насиловал, но приставал. Он запалился на том, что позвал ребенка со двора и тоже к нему полез — семейного ребенка. И семейный ребенок пришел домой в шоковом состоянии, в слезах. Его мама сразу это заметила, стала у него спрашивать, и все это раскрутилось. Детей из детского дома он перед этим брал на выходные два года, и еще один мальчик из детдома у него жил постоянно. Ни разу они не были ни в шоке, ни в слезах. Журналисты берут интервью у директора, она говорит: «Да не может этого быть, да они совершенно не жаловались, каждую неделю их осматривает медсестра, мы бы заметили». Она не очень даже отдает себе отчет в том, что говорит. На самом деле дети живут годами в ситуации, когда любая чужая тетка может в любой момент их раздеть, осмотреть, во все места залезть. Чем их после этого удивит педофил? Ну они не были впечатлены, он все-таки дяденька. Кстати, возможно, он делает это более ласково и бережно, чем медсестра.

Дети постоянно живут в ситуации нарушения личных границ. Естественно, они потом оказываются очень легкой добычей для любого негодяя, потому что не знают, как можно сказать «нет». И насилия очень много внутри детских коллективов, потому что дети не видят в этом проблемы: ну зажали в углу, ну отымели, а что? И конечно, бывает очень трудно тем детям, которые попали в детский дом в более взрослом возрасте из семьи, для них это тяжелейшая травма.

— Как дети из детских домов адаптируются к взрослой жизни?

— Когда ребенок живет в семье, мы постепенно передаем ему все больше и больше прав по принятию решений. В пять лет ему можно гулять только с нами, в десять можно уже самому, а в пятнадцать он один ездит по городу. В детском доме правила для всех одни, будь тебе четыре года или восемнадцать. Детские дома становятся все более закрытыми, когда внутри корпуса с этажа на этаж можно проходить только по электронным пропускам. Самые дорогие навороченные детские дома устроены как тюрьмы: безопасность, безопасность, безопасность. И для всех распорядок дня с отбоем в девять часов. Дети живут полностью регламентированной жизнью.

— Опыта принятия решений у них нет?

— Никакого опыта, все по команде: на горшок по команде, уроки делать по команде, кушать по команде. И еще — полные гарантии. С одной стороны, у тебя все регламентировано, с другой — за тебя все делают. Там сейчас в моде комнаты подготовки к самостоятельной жизни. Кухня, где учат готовить, например. Но ведь подготовка к самостоятельной жизни не в том состоит, чтобы тебя научили варить макароны, — варить макароны можно по интернету научиться за пять минут. Я спрашиваю всегда: если вы дали им деньги на продукты, а они пошли в магазин и купили вместо этого пепси-колу с шоколадом или сигареты, не купили продукты на ужин и не приготовили ужин или так его готовили, что он получился несъедобным, — они без ужина останутся в этот день? Воспитателей аж кондратий хватает: «Как, конечно нет, это невозможно!» Они не понимают главного: в жизни так устроено, что если ты не приготовил ужин, у тебя просто не будет ужина. Никто не будет тебя воспитывать, никто не будет тебе читать нотаций — просто не будет, и все.

— В детском доме ответственность не наступает?

— Ответственность не наступает вообще. Если ребенок порвал или испачкал майку, он ее снимает и выбрасывает в окно. Потом он завхозу скажет: «Потерял» — и завхоз вытащит другую. Для него это какой-то непонятный и бездонный источник, который выплюнет очередную майку. И все эти благотворители, которые приезжают с подарками, — потом волонтеры рассказывают, как дети в футбол играют конфетами и ходят с хрустом по мобильным телефонам. У ребенка есть фантазия, что он — бедная сиротка и мир устроен так, что все ему должны.

— И из этого мира всегда будут сыпаться блага…

— Да, и всегда будут сыпаться. Психологи удивляются представлениям о жизни детей из детских домов. Дети говорят: я буду жить в большом доме, и у меня будут слуги. А они так и живут — в большом доме, где у них слуги. Потому что сейчас санэпидемстанция запретила все: они не могут участвовать в приготовлении пищи, они не могут стирать.

— Тоже из соображений безопасности?

— Во-первых, ужасный детский труд, а во-вторых, безопасность. Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты все мастерские, все приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы. Все это детский труд, и все это нельзя.

— Был принят какой-то документ, которым все это запретили?

— Я не знаю, был ли принят какой-то документ. Это просто практика. Сейчас в детском доме нельзя держать животных, кроме рыбок и черепах. Хомячка даже нельзя — все запрещено. Я разговаривала с директором, который нашел выход. Дети все время приносили щенков, котят, а держать их категорически запрещено. Так он сделал кинологический кружок, нашел кинолога, оформил его на четверть ставки, и под этим соусом у него во дворе живет Тузик. Дети счастливы.

Безумие, просто безумие: дети не могут отвечать сами ни за кого, у них самих ноль процентов свободы и сто процентов гарантии. Потом они вырастают, и в один день все меняется. Им выдают на руки сберкнижку, на которой двести-триста тысяч рублей. Никакого опыта саморегуляции у них нет. Они за неделю по ресторанам, по саунам эти все деньги прогуливают. И, как подсказывают им все предыдущие восемнадцать лет жизни, ждут продолжения банкета, а оно не наступает. Ну а дальше начинается криминальная история. Все наши программы, которые чаще всего сводятся к накачиванию деньгами, это положение только укрепляют. В Москве, например, если выпускник детского дома после училища не нашел сразу себе работу (да они и не ищут, потому что лучше сказать, что не нашел), он может пойти на биржу труда, зарегистрироваться там, и как выпускник детского дома он будет полгода получать за то, что не работает, какую-то очень немалую сумму — сорок пять, что ли, тысяч ежемесячно. Потом полгода кончаются. И выясняется, что с завтрашнего дня правила меняются, он должен работать по восемь часов на неинтересной — а откуда интересная? — и малоприятной работе за пятнадцать тысяч. Кто бы захотел. Они начинают искать другие варианты. Поэтому детский дом — это дорогой самообман общества, он жрет безумные деньги — от сорока пяти до ста десяти тысяч рублей на ребенка в месяц — и уродует детей.

Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты мастерские, приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы

Фото: photoxpress.ru

— Есть ведь много негосударственных сиротских приютов. Только у церкви их десятки. Там по-другому жизнь устроена?

— Принципиально не то, государственное учреждение или негосударственное. Очень важный параметр — число детей в одном учреждении. Если у вас там сто, двести, триста человек, то ничего хорошего не будет, потому что это все равно казарма. Маленькие государственные детские дома бывают вполне человеческими. Но их обычно в первую очередь закрывают.

— Почему?

— Легче отчитаться, что закрыл целый детский дом. Чем с монстром в триста детей иметь дело, пытаясь распределить их в семьи, проще из маленького детдома десять детей отвезти в большой. Не важно, что их там побьют в первый же день, зато можно хорошо отчитаться.

— По статистике Минобра число вновь выявленных сирот год от года уменьшается…

— Это демографическая проблема. Просто детское население уменьшается.

— Рост рождаемости не влияет на это?

— Большинство детей отбирают из семьи не в самом раннем возрасте. Большинство выявленных сирот — дети постарше, как раз тех годов рождения, когда детей было меньше. По стране положение разное. Есть регионы, где просто никто не суется в это. Я не знаю, хорошо это или плохо и лучше ли становится кому-то, когда их выявляют и засовывают в детские дома.

— Общих критериев выявления сиротства и отобрания из семьи нет?

— Сами регионы очень разные. Например, в Москве много мигрантов. Подавляющее большинство детей-сирот поставляют гастарбайтеры.

— Их оставляют в роддомах?

— А куда деваться? Некуда, физически некуда матери с ним пойти. Ее просто на порог не пустят в дом, где они живут по шестнадцать человек в комнате. Вернуться домой она с ним тоже не может, потому что, если он родился вне брака, ее убьют, да и все. Есть организации, которые пытаются работать с этим, но ценой титанических усилий и при диком сопротивлении государства. Хотя в большинстве своем такое материнство недевиантное, женщины не пьют, не курят во время беременности и хотели бы этого ребенка растить, но у них совсем нет возможности.

— Как сопротивляется государство?

— Попытки обеспечить ребенку семейное устройство наталкиваются на то, как устроена система. Есть органы опеки. Органы опеки виноваты будут, если с ребенком что-то случится в семье. В кровной семье — почему не забрали, в приемной — почему отдали. Если с ребенком что-то случается в детском учреждении, органы опеки не виноваты. Естественно, они всегда стараются перестраховаться и семейного устройства по возможности избежать. А если возникает вопрос, забирать ребенка из семьи или не забирать, то им лучше забрать. Потому что если забрали и нанесли ребенку этим травму, даже потом вернули, за это ответственности тоже никакой нет.

Был случай: женщина снимала у семьи комнату, родила ребенка. Видимо, у нее была скрытая шизофрения. Через несколько месяцев после рождения ребенка она ушла из дома и пропала. Остался двух-трехмесячный ребенок. У хозяев тоже был свой маленький, мать кормила его грудью, стала кормить и второго. Семья говорит: «Давайте мы его у себя оставим, все равно он у нас, все равно мать его уже кормит». Закон это допускает, есть временная опека, которую можно оформить в день обращения по паспорту. Нет, у них забрали этого ребенка. Забрали в дом ребенка с тем, чтобы они с самого начала оформляли опеку над ним, причем на общих основаниях. То есть ребенок может уйти в другую семью или остаться в доме ребенка и обрести госпитальную депрессию и пару тяжелых диагнозов, которые потом годами лечить надо. За это ответственности нет никакой.

— Уже несколько лет обсуждается закон о социальном патронате. По замыслу, он направлен на помощь семьям, попавшим в трудную жизненную ситуацию, и должен предотвратить отобрание детей из семьи. Как вы относитесь к этой идее?

— Сама по себе идея социального патроната здравая. Редко встречаются семьи, которые полностью не справляются с воспитанием детей. У нас только шесть процентов случаев отобрания детей связаны с жестоким обращением. Даже если мы добавим такие случаи, когда жестокое обращение не доказано, будет двадцать процентов. В большинстве случаев дома бедно, отопления нет, дети в школу не ходят, родители пьют, но не бьют. В мировой практике пришли к тому, что в такой ситуации надо восполнить родительский ресурс. Кормить не могут? Давайте обеспечим ребенку трехразовое горячее питание. Уроки с ним делать не могут? Придет социальный педагог, будет с ним делать уроки. Одежды не хватает? Придет благотворительный фонд и поможет. Идея не в том, чтобы решать — хорошие родители или плохие и если плохие, то забирать. А выяснить, где семья проседает, с чем она не справляется, что она не тянет, и ровно в это место добавить, не разрывая привязанность, не забирая ребенка в систему детских домов. Но что у нас в этом законопроекте получается? Органы опеки сами определяют эти сферы неблагополучия, сами определяют, что нужно делать, сами же у себя потом принимают работу и оценивают ее результаты. А если результаты их не устроили, они автоматически обязаны забрать ребенка. Что будет происходить — к гадалке не ходи. Будет опять контроль, но не будет помощи. И любая семья, которая попадет в эти жернова, обречена, потому что она в любому случае будет потом виновата. Помимо этого очень важно, чтобы с семьями работали профессионалы.

— Как в нашей стране с профессионалами?

— Полный караул. Никакой системы подготовки профессионалов в семейном устройстве нет вообще. Наш проект Института развития семейного устройства из этого и родился. Мы хотим создать сообщество специалистов, способное к самоорганизации и саморазвитию.

В стране с первого сентября ввели обязательную подготовку для приемных родителей. Потом стали думать: а кто будет это делать? Тренеров школ приемных родителей нигде не готовят. Специалистов служб сопровождения не учат. Уж про социальный патронат я молчу, потому что это самая сложная сфера — работа с кризисными семьями. С приемными родителями в этом смысле на порядок легче работать хотя бы потому, что они обычные люди, мотивированные, образованные, благополучные. С кризисными семьями работать надо уметь. И надо уметь не так, как у нас учат на социальных факультетах, где сплошь и рядом социологию читают. Надо уметь в поле работать, надо уметь разговаривать. Причем этому должны учить практики. Тут никакой доцент тебя не научит. От того, что тебе перескажут ученые труды, у тебя не появится умение войти в квартиру, где кто-то пьяный и агрессивный, и поговорить с ним так, чтобы был какой-то от этого толк.

— Чего стоит ожидать от кампании в поддержку передачи сирот в семьи, которая началась после принятия «антимагнитского» закона?

— К сожалению, если говорить об инициативах сверху, это будет просто очередной повод для распила. Начнется, например, финансирование ремонта в детских домах. К сожалению, тут все смешано в одном котле. С одной стороны, коррупционные устремления, потому что это действительно большой финансовый поток, а под лозунгом «для бедных сироток» можно бесконечно качать деньги из бюджета и из благотворителей. С другой стороны — непонимание, когда предлагают стимулировать усыновление разовыми выплатами. Это ошибочно: что они будут делать, если люди станут детей брать, а через полгода возвращать? Уже были регионы, которые на эти грабли наступали, которые объявляли огромное стартовое вознаграждение, а потом разгребали возвраты. Планируют уменьшить требования к усыновителям. Но эти требования они сами ввели три года назад — все эти справки из СЭС и тому подобное.

— Справки СЭС о чем?

— Если вы хотите взять ребенка, в пакет документов зачем-то входит справка СЭС о состоянии жилья, которую вы должны ждать месяц, при этом на практике эта СЭС даже не ходит к вам домой. Опека все равно сама осматривает жилье. Еще справка из милиции о судимости, которую месяц надо ждать.

— Кто придумывает эти правила?

— Это общая тенденция усиления контроля. Единственное, что наше государство умеет, — контролировать. Говорят же, что у нас страна победившего Паркинсона. Система контроля начинает работать сама на себя. Сейчас учителя смеются, что школа превратилась в место, где дети мешают учителям работать с документами для вышестоящих инстанций. Опекуны и приемные родители, если получают пособие, должны отчитываться о своих расходах. Не просто чеками, а чеками из супермаркетов, где написано название товара. И на полном серьезе сидят люди с карандашом и чеки, за месяц собранные, строчка за строчкой проверяют: не попались ли там где-нибудь сигареты или пиво? В этом нет никакой необходимости, и это создает трудности множеству людей. На Украине действует опосредованный контроль. Сотрудники опеки видят ребенка раз в полгода. В школу он ходит, в детский сад ходит, и если бы голодал или ходил в обносках, это было бы заметно. И этого достаточно.

— Украина более продвинута, чем мы, в семейном устройстве?

— Украина на порядок более продвинута, и это произошло после 2004 года. С тех пор они вполовину уменьшили число детей-сирот в детских учреждениях. У них есть регионы, где ни одного ребенка младше восьми лет нет в детских домах. Не считая каких-то очень тяжелых инвалидов.

Главное, что это не просто количественные результаты, это качественные результаты. У них есть службы, у них подготовленные специалисты по работе с семьями. Их тоже не хватает. Я туда езжу, провожу какие-то занятия. Понятно, текучка там, зарплаты небольшие, но специалисты есть. Есть базовый профессиональный слой, который может укорениться и стать почвой для будущего роста.

— Есть ведь и в России регионы, где удается сравнительно много детей устраивать в семьи?

— Все держится на человеческом факторе. Где-то губернатор или кто-то из чиновников высшего эшелона обратил внимание на проблему — и там есть результаты. В любом регионе начинаешь копать, и ты приходишь к конкретному человеку, на котором это держится. Даже на низовом уровне так может быть. На уровне конкретной опеки. Вот в Московской области, например, есть примеры, когда рядом два района, а разница с семейным устройством больше, чем в двух соседних европейских странах. Потому что в одной опеке одни люди работают, а в другой — другие. Потому что одни костьми ложатся, чтобы ни один ребенок не ушел в систему, а другим все равно. Угадайте, кто из них на лучшем счету у начальства, а кто из них через три года выгорит и просто уйдет.

— Несколько лет назад в России шли споры о патронатном воспитании — когда детей из детских домов передают в семьи, эти семьи получают профессиональную поддержку от сотрудников детского дома и сами становятся, если можно так сказать, профессиональными воспитателями. В итоге патронат был сведен на нет. Как вы оцениваете этот опыт?

— К проблеме передачи детей в семьи можно подходить с двух сторон — со стороны семьи и со стороны ребенка. Были организации, клиентами которых были семьи, и они помогали семьям найти ребенка, пройти органы опеки, собрать бумаги. Изначально это как агентство по усыновлению. Отсюда и неприятие патроната. Они видят систему детских домов исключительно как враждебную, из которой нужно ребенка вырвать. А я и мои коллеги исходили из того, чтобы найти семью для ребенка. Когда ты находишься в учреждении, которое устраивает детей в семьи, как, например, 19-й детский дом, в котором я работала (на базе 19-го детского дома в Москве был создан ведущий в стране центр патронатного воспитания. — «Эксперт»), это по-другому: ты видишь детей. И ты ищешь, кому бы их можно было устроить. И для тебя эти люди не клиенты, для тебя клиент — ребенок. А эти люди для тебя партнеры, которых ты вовлекаешь.

Патронат — это профессиональная замещающая семейная забота. Ключевое слово — профессиональная. Это для людей работа, это реализация — их этому учат, там есть система профессионального роста. Там есть система поддержки от выгорания. Нынешняя форма возмездной опеки не предполагает профессиональной составляющей и сопровождения со стороны педагогов, психологов.

— Что можно сделать у нас в стране для передачи сирот в семьи?

— Трудно на этот вопрос ответить, потому что есть два пласта: как по уму и что в реальности. По уму, например, хороша идея централизованной структуры, занимающейся проблемой детей-сирот, потому что сейчас они размазаны между ведомствами: Минздрав, Минсоцзащиты, Минобр. Нам нужна реформа всей системы защиты прав детей-сирот — сверху донизу. Конечно, должен быть центр этой реформы. Но в той реальности, которую мы имеем сейчас, понятно, к чему это приведет. Структуру создадут, возглавит ее условный Астахов или там Лахова, и это будет конец! Потому что это будет еще в тысячу раз хуже, чем нынешняя размазанность и бардак, когда в этом бардаке хоть как-то можно лавировать, лавировать, да вылавировать.

На Украине реформа прошла после 2004 года, когда было обновление, когда стало возможно строить систему, которая работает на результат, а не на самоподдержание и на обращение к себе финансовых потоков. У нас настолько все ненормально и неправильно вообще, целиком, что ожидать, что в одной какой-то сфере будет по уму, — просто наивно. Сейчас надо готовиться, работать, чтобы были хотя бы специалисты, продумывать действия, чтобы, когда появится возможность, что-то сделать в масштабе страны, уже иметь программу.

Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

С другой стороны, взрослых слишком много. Было подсчитано, что перед глазами ребенка в доме ребенка мелькает за неделю около двадцати пяти разных взрослых. Меняются воспитатели, нянечки, логопеды, медсестры, массажисты — кого только нет. Их там много очень, а привязанность формируется только в условиях, когда у ребенка есть свои взрослые и есть чужие. Нормальный ребенок не позволит чужому человеку, например, подойти и взять его на руки и унести куда-то. Он не поймет, что происходит. Он будет сопротивляться, он будет плакать, ему будет страшно. Он будет искать родителей. А детдомовского ребенка любая чужая тетка может подойти, взять из кроватки и унести куда хочет. Делать, например, ему больно — какую-нибудь прививку. И нет никого, кто бы его от этого защитил, нет никого, кого бы он воспринимал как своих взрослых, за которых он должен держаться, которые не дадут его в обиду. Привязанность избирательна, он не может привязаться к двадцати пяти тетенькам сразу, даже если они обращаются с ним как с ребенком, а не как с кульком.

Программа привязанности — это не про любовь-морковь, а про выживание. Это программа, которая позволяет детенышам млекопитающих проходить период беспомощности после рождения. Детеныш все время прикреплен к своему взрослому, который за ним присматривает, который его кормит, который его уносит на себе в случае опасности, который за него дерется, если приходит хищник. Это про жизнь и смерть. Поэтому ребенок, который не находится в ситуации привязанности, — это ребенок, который каждую минуту своего существования испытывает смертный ужас. Не грусть и одиночество, а смертный ужас.

И он, как может, с этим ужасом справляется. Он уходит в диссоциацию — вот в это отупение и ступор. Он уходит в навязчивые действия, когда качается и бьется головой о кровать, о стенку. Он уходит в эмоциональное очерствение. Если у него все душевные силы тратятся на преодоление ужаса, то какое у него там развитие, какое ему дело до того, что мир интересный?

— А если дети попадают в детский дом не в младенческом возрасте, а уже подросшими?

— У меня был такой опыт, когда я проводила занятия в одном провинциальном городе для сотрудников сиротских учреждений. Когда мы знакомимся, я прошу людей вспомнить их первое впечатление: вот вы пришли на эту работу, впервые увидели этих детей — что вам бросилось в глаза, что вы запомнили, что поразило, впечатлило? И так получилось, что у нас сначала сидели сотрудники приюта, куда попадают дети, только что отобранные из семьи. А потом сидели сотрудники интерната, куда детей направляют из приюта. И сотрудники приюта стали говорить о попавших к ним детях: они горюют, они скучают, они любят своих родителей — даже самых непутевых, пьющих, они беспокоятся о том, что маме или бабушке никто не помогает. Потом заговорили сотрудники интерната, где дети провели уже много лет. И они рассказывают: детям все равно, они никого не любят, им никто не нужен. Они относятся к людям потребительски, их интересует человек только с той точки зрения, что с него можно получить. Им сообщают, что мать умерла, они говорят: «Хорошо, пенсия будет больше». И случайно так получилось, я этого не планировала, но когда вот этот круг прошел, такая повисла просто тишина, потому что…

— Наглядная эволюция ребенка от плохой семьи к пусть даже хорошему интернату?

— Да, люди поняли, что они работают много лет в системе, которая делает это с детьми. В систему приходят дети, да, пусть грязные, пусть вшивые, пусть чего-то не умеющие и не знающие, но живые, любящие, преданные, с нормальным сердцем. А после нескольких лет жизни со сбалансированным питанием и с компьютерными классами они превращаются в нечто пугающее, которым говоришь, что мать умерла, они отвечают: «Хорошо, пенсия будет больше». И в этом главный ужас этой системы.

Следующая проблема — тотальное нарушение личных границ во всех этих детских учреждениях. Там не закрывается ни один туалет, там не закрывается ни один душ. Там нормально, когда трусы лежат в общей коробке на всю группу. Там нормально, когда девочке нужны прокладки, и она должна идти к медсестре на другой этаж об этом просить. Постоянное тотальное нарушение границ, когда тебя постоянно могут повести на какой-то осмотр чужие совершенно люди. Вспоминается какое-то ток-шоу, где разбирался скандал, как в детском доме мужик, сам будучи опекуном, брал мальчиков на выходные из детского дома и домогался их. Не то чтобы насиловал, но приставал. Он запалился на том, что позвал ребенка со двора и тоже к нему полез — семейного ребенка. И семейный ребенок пришел домой в шоковом состоянии, в слезах. Его мама сразу это заметила, стала у него спрашивать, и все это раскрутилось. Детей из детского дома он перед этим брал на выходные два года, и еще один мальчик из детдома у него жил постоянно. Ни разу они не были ни в шоке, ни в слезах. Журналисты берут интервью у директора, она говорит: «Да не может этого быть, да они совершенно не жаловались, каждую неделю их осматривает медсестра, мы бы заметили». Она не очень даже отдает себе отчет в том, что говорит. На самом деле дети живут годами в ситуации, когда любая чужая тетка может в любой момент их раздеть, осмотреть, во все места залезть. Чем их после этого удивит педофил? Ну они не были впечатлены, он все-таки дяденька. Кстати, возможно, он делает это более ласково и бережно, чем медсестра.

Дети постоянно живут в ситуации нарушения личных границ. Естественно, они потом оказываются очень легкой добычей для любого негодяя, потому что не знают, как можно сказать «нет». И насилия очень много внутри детских коллективов, потому что дети не видят в этом проблемы: ну зажали в углу, ну отымели, а что? И конечно, бывает очень трудно тем детям, которые попали в детский дом в более взрослом возрасте из семьи, для них это тяжелейшая травма.

— Как дети из детских домов адаптируются к взрослой жизни?

— Когда ребенок живет в семье, мы постепенно передаем ему все больше и больше прав по принятию решений. В пять лет ему можно гулять только с нами, в десять можно уже самому, а в пятнадцать он один ездит по городу. В детском доме правила для всех одни, будь тебе четыре года или восемнадцать. Детские дома становятся все более закрытыми, когда внутри корпуса с этажа на этаж можно проходить только по электронным пропускам. Самые дорогие навороченные детские дома устроены как тюрьмы: безопасность, безопасность, безопасность. И для всех распорядок дня с отбоем в девять часов. Дети живут полностью регламентированной жизнью.

— Опыта принятия решений у них нет?

— Никакого опыта, все по команде: на горшок по команде, уроки делать по команде, кушать по команде. И еще — полные гарантии. С одной стороны, у тебя все регламентировано, с другой — за тебя все делают. Там сейчас в моде комнаты подготовки к самостоятельной жизни. Кухня, где учат готовить, например. Но ведь подготовка к самостоятельной жизни не в том состоит, чтобы тебя научили варить макароны, — варить макароны можно по интернету научиться за пять минут. Я спрашиваю всегда: если вы дали им деньги на продукты, а они пошли в магазин и купили вместо этого пепси-колу с шоколадом или сигареты, не купили продукты на ужин и не приготовили ужин или так его готовили, что он получился несъедобным, — они без ужина останутся в этот день? Воспитателей аж кондратий хватает: «Как, конечно нет, это невозможно!» Они не понимают главного: в жизни так устроено, что если ты не приготовил ужин, у тебя просто не будет ужина. Никто не будет тебя воспитывать, никто не будет тебе читать нотаций — просто не будет, и все.

— В детском доме ответственность не наступает?

— Ответственность не наступает вообще. Если ребенок порвал или испачкал майку, он ее снимает и выбрасывает в окно. Потом он завхозу скажет: «Потерял» — и завхоз вытащит другую. Для него это какой-то непонятный и бездонный источник, который выплюнет очередную майку. И все эти благотворители, которые приезжают с подарками, — потом волонтеры рассказывают, как дети в футбол играют конфетами и ходят с хрустом по мобильным телефонам. У ребенка есть фантазия, что он — бедная сиротка и мир устроен так, что все ему должны.

— И из этого мира всегда будут сыпаться блага…

— Да, и всегда будут сыпаться. Психологи удивляются представлениям о жизни детей из детских домов. Дети говорят: я буду жить в большом доме, и у меня будут слуги. А они так и живут — в большом доме, где у них слуги. Потому что сейчас санэпидемстанция запретила все: они не могут участвовать в приготовлении пищи, они не могут стирать.

— Тоже из соображений безопасности?

— Во-первых, ужасный детский труд, а во-вторых, безопасность. Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты все мастерские, все приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы. Все это детский труд, и все это нельзя.

— Был принят какой-то документ, которым все это запретили?

— Я не знаю, был ли принят какой-то документ. Это просто практика. Сейчас в детском доме нельзя держать животных, кроме рыбок и черепах. Хомячка даже нельзя — все запрещено. Я разговаривала с директором, который нашел выход. Дети все время приносили щенков, котят, а держать их категорически запрещено. Так он сделал кинологический кружок, нашел кинолога, оформил его на четверть ставки, и под этим соусом у него во дворе живет Тузик. Дети счастливы.

Безумие, просто безумие: дети не могут отвечать сами ни за кого, у них самих ноль процентов свободы и сто процентов гарантии. Потом они вырастают, и в один день все меняется. Им выдают на руки сберкнижку, на которой двести-триста тысяч рублей. Никакого опыта саморегуляции у них нет. Они за неделю по ресторанам, по саунам эти все деньги прогуливают. И, как подсказывают им все предыдущие восемнадцать лет жизни, ждут продолжения банкета, а оно не наступает. Ну а дальше начинается криминальная история. Все наши программы, которые чаще всего сводятся к накачиванию деньгами, это положение только укрепляют. В Москве, например, если выпускник детского дома после училища не нашел сразу себе работу (да они и не ищут, потому что лучше сказать, что не нашел), он может пойти на биржу труда, зарегистрироваться там, и как выпускник детского дома он будет полгода получать за то, что не работает, какую-то очень немалую сумму — сорок пять, что ли, тысяч ежемесячно. Потом полгода кончаются. И выясняется, что с завтрашнего дня правила меняются, он должен работать по восемь часов на неинтересной — а откуда интересная? — и малоприятной работе за пятнадцать тысяч. Кто бы захотел. Они начинают искать другие варианты. Поэтому детский дом — это дорогой самообман общества, он жрет безумные деньги — от сорока пяти до ста десяти тысяч рублей на ребенка в месяц — и уродует детей.

Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты мастерские, приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы

Фото: photoxpress.ru

— Есть ведь много негосударственных сиротских приютов. Только у церкви их десятки. Там по-другому жизнь устроена?

— Принципиально не то, государственное учреждение или негосударственное. Очень важный параметр — число детей в одном учреждении. Если у вас там сто, двести, триста человек, то ничего хорошего не будет, потому что это все равно казарма. Маленькие государственные детские дома бывают вполне человеческими. Но их обычно в первую очередь закрывают.

— Почему?

— Легче отчитаться, что закрыл целый детский дом. Чем с монстром в триста детей иметь дело, пытаясь распределить их в семьи, проще из маленького детдома десять детей отвезти в большой. Не важно, что их там побьют в первый же день, зато можно хорошо отчитаться.

— По статистике Минобра число вновь выявленных сирот год от года уменьшается…

— Это демографическая проблема. Просто детское население уменьшается.

— Рост рождаемости не влияет на это?

— Большинство детей отбирают из семьи не в самом раннем возрасте. Большинство выявленных сирот — дети постарше, как раз тех годов рождения, когда детей было меньше. По стране положение разное. Есть регионы, где просто никто не суется в это. Я не знаю, хорошо это или плохо и лучше ли становится кому-то, когда их выявляют и засовывают в детские дома.

— Общих критериев выявления сиротства и отобрания из семьи нет?

— Сами регионы очень разные. Например, в Москве много мигрантов. Подавляющее большинство детей-сирот поставляют гастарбайтеры.

— Их оставляют в роддомах?

— А куда деваться? Некуда, физически некуда матери с ним пойти. Ее просто на порог не пустят в дом, где они живут по шестнадцать человек в комнате. Вернуться домой она с ним тоже не может, потому что, если он родился вне брака, ее убьют, да и все. Есть организации, которые пытаются работать с этим, но ценой титанических усилий и при диком сопротивлении государства. Хотя в большинстве своем такое материнство недевиантное, женщины не пьют, не курят во время беременности и хотели бы этого ребенка растить, но у них совсем нет возможности.

— Как сопротивляется государство?

— Попытки обеспечить ребенку семейное устройство наталкиваются на то, как устроена система. Есть органы опеки. Органы опеки виноваты будут, если с ребенком что-то случится в семье. В кровной семье — почему не забрали, в приемной — почему отдали. Если с ребенком что-то случается в детском учреждении, органы опеки не виноваты. Естественно, они всегда стараются перестраховаться и семейного устройства по возможности избежать. А если возникает вопрос, забирать ребенка из семьи или не забирать, то им лучше забрать. Потому что если забрали и нанесли ребенку этим травму, даже потом вернули, за это ответственности тоже никакой нет.

Был случай: женщина снимала у семьи комнату, родила ребенка. Видимо, у нее была скрытая шизофрения. Через несколько месяцев после рождения ребенка она ушла из дома и пропала. Остался двух-трехмесячный ребенок. У хозяев тоже был свой маленький, мать кормила его грудью, стала кормить и второго. Семья говорит: «Давайте мы его у себя оставим, все равно он у нас, все равно мать его уже кормит». Закон это допускает, есть временная опека, которую можно оформить в день обращения по паспорту. Нет, у них забрали этого ребенка. Забрали в дом ребенка с тем, чтобы они с самого начала оформляли опеку над ним, причем на общих основаниях. То есть ребенок может уйти в другую семью или остаться в доме ребенка и обрести госпитальную депрессию и пару тяжелых диагнозов, которые потом годами лечить надо. За это ответственности нет никакой.

— Уже несколько лет обсуждается закон о социальном патронате. По замыслу, он направлен на помощь семьям, попавшим в трудную жизненную ситуацию, и должен предотвратить отобрание детей из семьи. Как вы относитесь к этой идее?

— Сама по себе идея социального патроната здравая. Редко встречаются семьи, которые полностью не справляются с воспитанием детей. У нас только шесть процентов случаев отобрания детей связаны с жестоким обращением. Даже если мы добавим такие случаи, когда жестокое обращение не доказано, будет двадцать процентов. В большинстве случаев дома бедно, отопления нет, дети в школу не ходят, родители пьют, но не бьют. В мировой практике пришли к тому, что в такой ситуации надо восполнить родительский ресурс. Кормить не могут? Давайте обеспечим ребенку трехразовое горячее питание. Уроки с ним делать не могут? Придет социальный педагог, будет с ним делать уроки. Одежды не хватает? Придет благотворительный фонд и поможет. Идея не в том, чтобы решать — хорошие родители или плохие и если плохие, то забирать. А выяснить, где семья проседает, с чем она не справляется, что она не тянет, и ровно в это место добавить, не разрывая привязанность, не забирая ребенка в систему детских домов. Но что у нас в этом законопроекте получается? Органы опеки сами определяют эти сферы неблагополучия, сами определяют, что нужно делать, сами же у себя потом принимают работу и оценивают ее результаты. А если результаты их не устроили, они автоматически обязаны забрать ребенка. Что будет происходить — к гадалке не ходи. Будет опять контроль, но не будет помощи. И любая семья, которая попадет в эти жернова, обречена, потому что она в любому случае будет потом виновата. Помимо этого очень важно, чтобы с семьями работали профессионалы.

— Как в нашей стране с профессионалами?

— Полный караул. Никакой системы подготовки профессионалов в семейном устройстве нет вообще. Наш проект Института развития семейного устройства из этого и родился. Мы хотим создать сообщество специалистов, способное к самоорганизации и саморазвитию.

В стране с первого сентября ввели обязательную подготовку для приемных родителей. Потом стали думать: а кто будет это делать? Тренеров школ приемных родителей нигде не готовят. Специалистов служб сопровождения не учат. Уж про социальный патронат я молчу, потому что это самая сложная сфера — работа с кризисными семьями. С приемными родителями в этом смысле на порядок легче работать хотя бы потому, что они обычные люди, мотивированные, образованные, благополучные. С кризисными семьями работать надо уметь. И надо уметь не так, как у нас учат на социальных факультетах, где сплошь и рядом социологию читают. Надо уметь в поле работать, надо уметь разговаривать. Причем этому должны учить практики. Тут никакой доцент тебя не научит. От того, что тебе перескажут ученые труды, у тебя не появится умение войти в квартиру, где кто-то пьяный и агрессивный, и поговорить с ним так, чтобы был какой-то от этого толк.

— Чего стоит ожидать от кампании в поддержку передачи сирот в семьи, которая началась после принятия «антимагнитского» закона?

— К сожалению, если говорить об инициативах сверху, это будет просто очередной повод для распила. Начнется, например, финансирование ремонта в детских домах. К сожалению, тут все смешано в одном котле. С одной стороны, коррупционные устремления, потому что это действительно большой финансовый поток, а под лозунгом «для бедных сироток» можно бесконечно качать деньги из бюджета и из благотворителей. С другой стороны — непонимание, когда предлагают стимулировать усыновление разовыми выплатами. Это ошибочно: что они будут делать, если люди станут детей брать, а через полгода возвращать? Уже были регионы, которые на эти грабли наступали, которые объявляли огромное стартовое вознаграждение, а потом разгребали возвраты. Планируют уменьшить требования к усыновителям. Но эти требования они сами ввели три года назад — все эти справки из СЭС и тому подобное.

— Справки СЭС о чем?

— Если вы хотите взять ребенка, в пакет документов зачем-то входит справка СЭС о состоянии жилья, которую вы должны ждать месяц, при этом на практике эта СЭС даже не ходит к вам домой. Опека все равно сама осматривает жилье. Еще справка из милиции о судимости, которую месяц надо ждать.

— Кто придумывает эти правила?

— Это общая тенденция усиления контроля. Единственное, что наше государство умеет, — контролировать. Говорят же, что у нас страна победившего Паркинсона. Система контроля начинает работать сама на себя. Сейчас учителя смеются, что школа превратилась в место, где дети мешают учителям работать с документами для вышестоящих инстанций. Опекуны и приемные родители, если получают пособие, должны отчитываться о своих расходах. Не просто чеками, а чеками из супермаркетов, где написано название товара. И на полном серьезе сидят люди с карандашом и чеки, за месяц собранные, строчка за строчкой проверяют: не попались ли там где-нибудь сигареты или пиво? В этом нет никакой необходимости, и это создает трудности множеству людей. На Украине действует опосредованный контроль. Сотрудники опеки видят ребенка раз в полгода. В школу он ходит, в детский сад ходит, и если бы голодал или ходил в обносках, это было бы заметно. И этого достаточно.

— Украина более продвинута, чем мы, в семейном устройстве?

— Украина на порядок более продвинута, и это произошло после 2004 года. С тех пор они вполовину уменьшили число детей-сирот в детских учреждениях. У них есть регионы, где ни одного ребенка младше восьми лет нет в детских домах. Не считая каких-то очень тяжелых инвалидов.

Главное, что это не просто количественные результаты, это качественные результаты. У них есть службы, у них подготовленные специалисты по работе с семьями. Их тоже не хватает. Я туда езжу, провожу какие-то занятия. Понятно, текучка там, зарплаты небольшие, но специалисты есть. Есть базовый профессиональный слой, который может укорениться и стать почвой для будущего роста.

— Есть ведь и в России регионы, где удается сравнительно много детей устраивать в семьи?

— Все держится на человеческом факторе. Где-то губернатор или кто-то из чиновников высшего эшелона обратил внимание на проблему — и там есть результаты. В любом регионе начинаешь копать, и ты приходишь к конкретному человеку, на котором это держится. Даже на низовом уровне так может быть. На уровне конкретной опеки. Вот в Московской области, например, есть примеры, когда рядом два района, а разница с семейным устройством больше, чем в двух соседних европейских странах. Потому что в одной опеке одни люди работают, а в другой — другие. Потому что одни костьми ложатся, чтобы ни один ребенок не ушел в систему, а другим все равно. Угадайте, кто из них на лучшем счету у начальства, а кто из них через три года выгорит и просто уйдет.

— Несколько лет назад в России шли споры о патронатном воспитании — когда детей из детских домов передают в семьи, эти семьи получают профессиональную поддержку от сотрудников детского дома и сами становятся, если можно так сказать, профессиональными воспитателями. В итоге патронат был сведен на нет. Как вы оцениваете этот опыт?

— К проблеме передачи детей в семьи можно подходить с двух сторон — со стороны семьи и со стороны ребенка. Были организации, клиентами которых были семьи, и они помогали семьям найти ребенка, пройти органы опеки, собрать бумаги. Изначально это как агентство по усыновлению. Отсюда и неприятие патроната. Они видят систему детских домов исключительно как враждебную, из которой нужно ребенка вырвать. А я и мои коллеги исходили из того, чтобы найти семью для ребенка. Когда ты находишься в учреждении, которое устраивает детей в семьи, как, например, 19-й детский дом, в котором я работала (на базе 19-го детского дома в Москве был создан ведущий в стране центр патронатного воспитания. — «Эксперт»), это по-другому: ты видишь детей. И ты ищешь, кому бы их можно было устроить. И для тебя эти люди не клиенты, для тебя клиент — ребенок. А эти люди для тебя партнеры, которых ты вовлекаешь.

Патронат — это профессиональная замещающая семейная забота. Ключевое слово — профессиональная. Это для людей работа, это реализация — их этому учат, там есть система профессионального роста. Там есть система поддержки от выгорания. Нынешняя форма возмездной опеки не предполагает профессиональной составляющей и сопровождения со стороны педагогов, психологов.

— Что можно сделать у нас в стране для передачи сирот в семьи?

— Трудно на этот вопрос ответить, потому что есть два пласта: как по уму и что в реальности. По уму, например, хороша идея централизованной структуры, занимающейся проблемой детей-сирот, потому что сейчас они размазаны между ведомствами: Минздрав, Минсоцзащиты, Минобр. Нам нужна реформа всей системы защиты прав детей-сирот — сверху донизу. Конечно, должен быть центр этой реформы. Но в той реальности, которую мы имеем сейчас, понятно, к чему это приведет. Структуру создадут, возглавит ее условный Астахов или там Лахова, и это будет конец! Потому что это будет еще в тысячу раз хуже, чем нынешняя размазанность и бардак, когда в этом бардаке хоть как-то можно лавировать, лавировать, да вылавировать.

На Украине реформа прошла после 2004 года, когда было обновление, когда стало возможно строить систему, которая работает на результат, а не на самоподдержание и на обращение к себе финансовых потоков. У нас настолько все ненормально и неправильно вообще, целиком, что ожидать, что в одной какой-то сфере будет по уму, — просто наивно. Сейчас надо готовиться, работать, чтобы были хотя бы специалисты, продумывать действия, чтобы, когда появится возможность, что-то сделать в масштабе страны, уже иметь программу.

Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

Дорогой самообман

• Николай Силаев

Людмила Петрановская

Фото: Александр Иванюк

Положение сирот стало политической темой после того, как Дума приняла «закон Димы Яковлева», запрещающий американцам усыновлять российских детей. Президент Владимир Путин, подписав закон, одновременно подписал и указ, в котором перечислены меры содействия усыновлению детей российскими гражданами. Неделю назад он выступил на Всероссийском родительском собрании, где тоже говорил о детях и о семейных традициях.

Внимание главы государства к проблеме порождает надежду, что она станет одной из приоритетных для властей. Политически активная публика, кажется, тоже озабочена «сиротской» темой, хотя пока непонятно, хватит ли этой озабоченности на что-либо, кроме сетевого и уличного осуждения авторов запрета на американское усыновление. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что у нас действительно очень много сирот в детских домах и с этим надо что-то делать. Плохо, потому что в речах на этот счет чувствуется дух кампании. Между тем материя слишком сложна, чтобы ее можно было изменить одним указом, увеличением финансирования или простыми административными перестановками.

«Эксперт» побеседовал с Людмилой Петрановской, педагогом и психологом, много лет работающей с детьми из детских домов, с приемными родителями, с сотрудниками сиротских учреждений и службы опеки. Недавно Петрановская создала Институт развития семейного устройства. Его цели — создать систему профессиональной подготовки специалистов по семейному устройству, профессиональное сообщество таких специалистов, поддерживать обмен опытом между ними и вырабатывать базовые принципы и ценности их работы.

— Разрешите начать с самого банального вопроса: чем плох детский дом?

— Детский дом — это система, в которой у ребенка не возникает привязанности, отношения к своему значимому взрослому. А человеческие существа так устроены, что их развитие крутится вокруг привязанности. Формирование личности, познания, интереса к миру, любых умений, способностей и всего остального нанизывается на привязанность, как кольца пирамидки на стержень. Если стержня нет, то пирамидка на вид может казаться обычной до тех пор, пока мы не попробуем ее толкнуть и она легко не рассыплется. Кажется, что ребенок, который растет в детском доме, — ребенок как ребенок. В школу ходит, у него там игрушки, вещи складывает на полочку, в игры играет и так далее. Но вот этого стержня нет. И поэтому, как только детский дом как опалубка снимается, то воля и характер ребенка рассыпаются.

Когда он чувствует защищенность, когда чувствует, что тыл прикрыт, ему все интересно, у него много сил, он многое пробует. Даже если он ударился, испугался, куда-то влез, что-то не получилось, у него все равно есть свой взрослый, к которому он возвращается.

— Воспитателей в детском доме просто слишком мало для того, чтобы они стали такими значимыми взрослыми?

— Их, с одной стороны, слишком мало, а с другой — слишком много. Мало вот в каком смысле: обычно это один или два взрослых на десять-двенадцать детей в доме ребенка и еще меньше взрослых в детском доме. Если у тебя десять двухлеток и, например, один из них ударился, другому просто скучно, третий хочет общаться, и ты начинаешь с ними общаться как с детьми, то есть брать на руки, смотреть в глаза, разговаривать с ними, естественно, они начинают всего этого требовать. Удовлетворить в этом отношении десятерых просто физически невозможно. Поэтому воспитатели в домах ребенка говорят, что стараются с ними лишний раз не разговаривать и на руки не брать, потому что, если начнешь, то они все начнут этого требовать. А если не начинать, то они этого и не просят.

С другой стороны, взрослых слишком много. Было подсчитано, что перед глазами ребенка в доме ребенка мелькает за неделю около двадцати пяти разных взрослых. Меняются воспитатели, нянечки, логопеды, медсестры, массажисты — кого только нет. Их там много очень, а привязанность формируется только в условиях, когда у ребенка есть свои взрослые и есть чужие. Нормальный ребенок не позволит чужому человеку, например, подойти и взять его на руки и унести куда-то. Он не поймет, что происходит. Он будет сопротивляться, он будет плакать, ему будет страшно. Он будет искать родителей. А детдомовского ребенка любая чужая тетка может подойти, взять из кроватки и унести куда хочет. Делать, например, ему больно — какую-нибудь прививку. И нет никого, кто бы его от этого защитил, нет никого, кого бы он воспринимал как своих взрослых, за которых он должен держаться, которые не дадут его в обиду. Привязанность избирательна, он не может привязаться к двадцати пяти тетенькам сразу, даже если они обращаются с ним как с ребенком, а не как с кульком.

Программа привязанности — это не про любовь-морковь, а про выживание. Это программа, которая позволяет детенышам млекопитающих проходить период беспомощности после рождения. Детеныш все время прикреплен к своему взрослому, который за ним присматривает, который его кормит, который его уносит на себе в случае опасности, который за него дерется, если приходит хищник. Это про жизнь и смерть. Поэтому ребенок, который не находится в ситуации привязанности, — это ребенок, который каждую минуту своего существования испытывает смертный ужас. Не грусть и одиночество, а смертный ужас.

И он, как может, с этим ужасом справляется. Он уходит в диссоциацию — вот в это отупение и ступор. Он уходит в навязчивые действия, когда качается и бьется головой о кровать, о стенку. Он уходит в эмоциональное очерствение. Если у него все душевные силы тратятся на преодоление ужаса, то какое у него там развитие, какое ему дело до того, что мир интересный?

— А если дети попадают в детский дом не в младенческом возрасте, а уже подросшими?

— У меня был такой опыт, когда я проводила занятия в одном провинциальном городе для сотрудников сиротских учреждений. Когда мы знакомимся, я прошу людей вспомнить их первое впечатление: вот вы пришли на эту работу, впервые увидели этих детей — что вам бросилось в глаза, что вы запомнили, что поразило, впечатлило? И так получилось, что у нас сначала сидели сотрудники приюта, куда попадают дети, только что отобранные из семьи. А потом сидели сотрудники интерната, куда детей направляют из приюта. И сотрудники приюта стали говорить о попавших к ним детях: они горюют, они скучают, они любят своих родителей — даже самых непутевых, пьющих, они беспокоятся о том, что маме или бабушке никто не помогает. Потом заговорили сотрудники интерната, где дети провели уже много лет. И они рассказывают: детям все равно, они никого не любят, им никто не нужен. Они относятся к людям потребительски, их интересует человек только с той точки зрения, что с него можно получить. Им сообщают, что мать умерла, они говорят: «Хорошо, пенсия будет больше». И случайно так получилось, я этого не планировала, но когда вот этот круг прошел, такая повисла просто тишина, потому что…

— Наглядная эволюция ребенка от плохой семьи к пусть даже хорошему интернату?

— Да, люди поняли, что они работают много лет в системе, которая делает это с детьми. В систему приходят дети, да, пусть грязные, пусть вшивые, пусть чего-то не умеющие и не знающие, но живые, любящие, преданные, с нормальным сердцем. А после нескольких лет жизни со сбалансированным питанием и с компьютерными классами они превращаются в нечто пугающее, которым говоришь, что мать умерла, они отвечают: «Хорошо, пенсия будет больше». И в этом главный ужас этой системы.

Следующая проблема — тотальное нарушение личных границ во всех этих детских учреждениях. Там не закрывается ни один туалет, там не закрывается ни один душ. Там нормально, когда трусы лежат в общей коробке на всю группу. Там нормально, когда девочке нужны прокладки, и она должна идти к медсестре на другой этаж об этом просить. Постоянное тотальное нарушение границ, когда тебя постоянно могут повести на какой-то осмотр чужие совершенно люди. Вспоминается какое-то ток-шоу, где разбирался скандал, как в детском доме мужик, сам будучи опекуном, брал мальчиков на выходные из детского дома и домогался их. Не то чтобы насиловал, но приставал. Он запалился на том, что позвал ребенка со двора и тоже к нему полез — семейного ребенка. И семейный ребенок пришел домой в шоковом состоянии, в слезах. Его мама сразу это заметила, стала у него спрашивать, и все это раскрутилось. Детей из детского дома он перед этим брал на выходные два года, и еще один мальчик из детдома у него жил постоянно. Ни разу они не были ни в шоке, ни в слезах. Журналисты берут интервью у директора, она говорит: «Да не может этого быть, да они совершенно не жаловались, каждую неделю их осматривает медсестра, мы бы заметили». Она не очень даже отдает себе отчет в том, что говорит. На самом деле дети живут годами в ситуации, когда любая чужая тетка может в любой момент их раздеть, осмотреть, во все места залезть. Чем их после этого удивит педофил? Ну они не были впечатлены, он все-таки дяденька. Кстати, возможно, он делает это более ласково и бережно, чем медсестра.

Дети постоянно живут в ситуации нарушения личных границ. Естественно, они потом оказываются очень легкой добычей для любого негодяя, потому что не знают, как можно сказать «нет». И насилия очень много внутри детских коллективов, потому что дети не видят в этом проблемы: ну зажали в углу, ну отымели, а что? И конечно, бывает очень трудно тем детям, которые попали в детский дом в более взрослом возрасте из семьи, для них это тяжелейшая травма.

— Как дети из детских домов адаптируются к взрослой жизни?

— Когда ребенок живет в семье, мы постепенно передаем ему все больше и больше прав по принятию решений. В пять лет ему можно гулять только с нами, в десять можно уже самому, а в пятнадцать он один ездит по городу. В детском доме правила для всех одни, будь тебе четыре года или восемнадцать. Детские дома становятся все более закрытыми, когда внутри корпуса с этажа на этаж можно проходить только по электронным пропускам. Самые дорогие навороченные детские дома устроены как тюрьмы: безопасность, безопасность, безопасность. И для всех распорядок дня с отбоем в девять часов. Дети живут полностью регламентированной жизнью.

— Опыта принятия решений у них нет?

— Никакого опыта, все по команде: на горшок по команде, уроки делать по команде, кушать по команде. И еще — полные гарантии. С одной стороны, у тебя все регламентировано, с другой — за тебя все делают. Там сейчас в моде комнаты подготовки к самостоятельной жизни. Кухня, где учат готовить, например. Но ведь подготовка к самостоятельной жизни не в том состоит, чтобы тебя научили варить макароны, — варить макароны можно по интернету научиться за пять минут. Я спрашиваю всегда: если вы дали им деньги на продукты, а они пошли в магазин и купили вместо этого пепси-колу с шоколадом или сигареты, не купили продукты на ужин и не приготовили ужин или так его готовили, что он получился несъедобным, — они без ужина останутся в этот день? Воспитателей аж кондратий хватает: «Как, конечно нет, это невозможно!» Они не понимают главного: в жизни так устроено, что если ты не приготовил ужин, у тебя просто не будет ужина. Никто не будет тебя воспитывать, никто не будет тебе читать нотаций — просто не будет, и все.

— В детском доме ответственность не наступает?

— Ответственность не наступает вообще. Если ребенок порвал или испачкал майку, он ее снимает и выбрасывает в окно. Потом он завхозу скажет: «Потерял» — и завхоз вытащит другую. Для него это какой-то непонятный и бездонный источник, который выплюнет очередную майку. И все эти благотворители, которые приезжают с подарками, — потом волонтеры рассказывают, как дети в футбол играют конфетами и ходят с хрустом по мобильным телефонам. У ребенка есть фантазия, что он — бедная сиротка и мир устроен так, что все ему должны.

— И из этого мира всегда будут сыпаться блага…

— Да, и всегда будут сыпаться. Психологи удивляются представлениям о жизни детей из детских домов. Дети говорят: я буду жить в большом доме, и у меня будут слуги. А они так и живут — в большом доме, где у них слуги. Потому что сейчас санэпидемстанция запретила все: они не могут участвовать в приготовлении пищи, они не могут стирать.

— Тоже из соображений безопасности?

— Во-первых, ужасный детский труд, а во-вторых, безопасность. Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты все мастерские, все приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы. Все это детский труд, и все это нельзя.

— Был принят какой-то документ, которым все это запретили?

— Я не знаю, был ли принят какой-то документ. Это просто практика. Сейчас в детском доме нельзя держать животных, кроме рыбок и черепах. Хомячка даже нельзя — все запрещено. Я разговаривала с директором, который нашел выход. Дети все время приносили щенков, котят, а держать их категорически запрещено. Так он сделал кинологический кружок, нашел кинолога, оформил его на четверть ставки, и под этим соусом у него во дворе живет Тузик. Дети счастливы.

Безумие, просто безумие: дети не могут отвечать сами ни за кого, у них самих ноль процентов свободы и сто процентов гарантии. Потом они вырастают, и в один день все меняется. Им выдают на руки сберкнижку, на которой двести-триста тысяч рублей. Никакого опыта саморегуляции у них нет. Они за неделю по ресторанам, по саунам эти все деньги прогуливают. И, как подсказывают им все предыдущие восемнадцать лет жизни, ждут продолжения банкета, а оно не наступает. Ну а дальше начинается криминальная история. Все наши программы, которые чаще всего сводятся к накачиванию деньгами, это положение только укрепляют. В Москве, например, если выпускник детского дома после училища не нашел сразу себе работу (да они и не ищут, потому что лучше сказать, что не нашел), он может пойти на биржу труда, зарегистрироваться там, и как выпускник детского дома он будет полгода получать за то, что не работает, какую-то очень немалую сумму — сорок пять, что ли, тысяч ежемесячно. Потом полгода кончаются. И выясняется, что с завтрашнего дня правила меняются, он должен работать по восемь часов на неинтересной — а откуда интересная? — и малоприятной работе за пятнадцать тысяч. Кто бы захотел. Они начинают искать другие варианты. Поэтому детский дом — это дорогой самообман общества, он жрет безумные деньги — от сорока пяти до ста десяти тысяч рублей на ребенка в месяц — и уродует детей.

Практически во всех детских учреждениях за последние годы закрыты мастерские, приусадебные участки, фермы, огороды, теплицы

Фото: photoxpress.ru

— Есть ведь много негосударственных сиротских приютов. Только у церкви их десятки. Там по-другому жизнь устроена?

— Принципиально не то, государственное учреждение или негосударственное. Очень важный параметр — число детей в одном учреждении. Если у вас там сто, двести, триста человек, то ничего хорошего не будет, потому что это все равно казарма. Маленькие государственные детские дома бывают вполне человеческими. Но их обычно в первую очередь закрывают.

— Почему?

— Легче отчитаться, что закрыл целый детский дом. Чем с монстром в триста детей иметь дело, пытаясь распределить их в семьи, проще из маленького детдома десять детей отвезти в большой. Не важно, что их там побьют в первый же день, зато можно хорошо отчитаться.

— По статистике Минобра число вновь выявленных сирот год от года уменьшается…

— Это демографическая проблема. Просто детское население уменьшается.

— Рост рождаемости не влияет на это?

— Большинство детей отбирают из семьи не в самом раннем возрасте. Большинство выявленных сирот — дети постарше, как раз тех годов рождения, когда детей было меньше. По стране положение разное. Есть регионы, где просто никто не суется в это. Я не знаю, хорошо это или плохо и лучше ли становится кому-то, когда их выявляют и засовывают в детские дома.

— Общих критериев выявления сиротства и отобрания из семьи нет?

— Сами регионы очень разные. Например, в Москве много мигрантов. Подавляющее большинство детей-сирот поставляют гастарбайтеры.

— Их оставляют в роддомах?

— А куда деваться? Некуда, физически некуда матери с ним пойти. Ее просто на порог не пустят в дом, где они живут по шестнадцать человек в комнате. Вернуться домой она с ним тоже не может, потому что, если он родился вне брака, ее убьют, да и все. Есть организации, которые пытаются работать с этим, но ценой титанических усилий и при диком сопротивлении государства. Хотя в большинстве своем такое материнство недевиантное, женщины не пьют, не курят во время беременности и хотели бы этого ребенка растить, но у них совсем нет возможности.

— Как сопротивляется государство?

— Попытки обеспечить ребенку семейное устройство наталкиваются на то, как устроена система. Есть органы опеки. Органы опеки виноваты будут, если с ребенком что-то случится в семье. В кровной семье — почему не забрали, в приемной — почему отдали. Если с ребенком что-то случается в детском учреждении, органы опеки не виноваты. Естественно, они всегда стараются перестраховаться и семейного устройства по возможности избежать. А если возникает вопрос, забирать ребенка из семьи или не забирать, то им лучше забрать. Потому что если забрали и нанесли ребенку этим травму, даже потом вернули, за это ответственности тоже никакой нет.

Был случай: женщина снимала у семьи комнату, родила ребенка. Видимо, у нее была скрытая шизофрения. Через несколько месяцев после рождения ребенка она ушла из дома и пропала. Остался двух-трехмесячный ребенок. У хозяев тоже был свой маленький, мать кормила его грудью, стала кормить и второго. Семья говорит: «Давайте мы его у себя оставим, все равно он у нас, все равно мать его уже кормит». Закон это допускает, есть временная опека, которую можно оформить в день обращения по паспорту. Нет, у них забрали этого ребенка. Забрали в дом ребенка с тем, чтобы они с самого начала оформляли опеку над ним, причем на общих основаниях. То есть ребенок может уйти в другую семью или остаться в доме ребенка и обрести госпитальную депрессию и пару тяжелых диагнозов, которые потом годами лечить надо. За это ответственности нет никакой.

— Уже несколько лет обсуждается закон о социальном патронате. По замыслу, он направлен на помощь семьям, попавшим в трудную жизненную ситуацию, и должен предотвратить отобрание детей из семьи. Как вы относитесь к этой идее?

— Сама по себе идея социального патроната здравая. Редко встречаются семьи, которые полностью не справляются с воспитанием детей. У нас только шесть процентов случаев отобрания детей связаны с жестоким обращением. Даже если мы добавим такие случаи, когда жестокое обращение не доказано, будет двадцать процентов. В большинстве случаев дома бедно, отопления нет, дети в школу не ходят, родители пьют, но не бьют. В мировой практике пришли к тому, что в такой ситуации надо восполнить родительский ресурс. Кормить не могут? Давайте обеспечим ребенку трехразовое горячее питание. Уроки с ним делать не могут? Придет социальный педагог, будет с ним делать уроки. Одежды не хватает? Придет благотворительный фонд и поможет. Идея не в том, чтобы решать — хорошие родители или плохие и если плохие, то забирать. А выяснить, где семья проседает, с чем она не справляется, что она не тянет, и ровно в это место добавить, не разрывая привязанность, не забирая ребенка в систему детских домов. Но что у нас в этом законопроекте получается? Органы опеки сами определяют эти сферы неблагополучия, сами определяют, что нужно делать, сами же у себя потом принимают работу и оценивают ее результаты. А если результаты их не устроили, они автоматически обязаны забрать ребенка. Что будет происходить — к гадалке не ходи. Будет опять контроль, но не будет помощи. И любая семья, которая попадет в эти жернова, обречена, потому что она в любому случае будет потом виновата. Помимо этого очень важно, чтобы с семьями работали профессионалы.

— Как в нашей стране с профессионалами?

— Полный караул. Никакой системы подготовки профессионалов в семейном устройстве нет вообще. Наш проект Института развития семейного устройства из этого и родился. Мы хотим создать сообщество специалистов, способное к самоорганизации и саморазвитию.

В стране с первого сентября ввели обязательную подготовку для приемных родителей. Потом стали думать: а кто будет это делать? Тренеров школ приемных родителей нигде не готовят. Специалистов служб сопровождения не учат. Уж про социальный патронат я молчу, потому что это самая сложная сфера — работа с кризисными семьями. С приемными родителями в этом смысле на порядок легче работать хотя бы потому, что они обычные люди, мотивированные, образованные, благополучные. С кризисными семьями работать надо уметь. И надо уметь не так, как у нас учат на социальных факультетах, где сплошь и рядом социологию читают. Надо уметь в поле работать, надо уметь разговаривать. Причем этому должны учить практики. Тут никакой доцент тебя не научит. От того, что тебе перескажут ученые труды, у тебя не появится умение войти в квартиру, где кто-то пьяный и агрессивный, и поговорить с ним так, чтобы был какой-то от этого толк.

— Чего стоит ожидать от кампании в поддержку передачи сирот в семьи, которая началась после принятия «антимагнитского» закона?

— К сожалению, если говорить об инициативах сверху, это будет просто очередной повод для распила. Начнется, например, финансирование ремонта в детских домах. К сожалению, тут все смешано в одном котле. С одной стороны, коррупционные устремления, потому что это действительно большой финансовый поток, а под лозунгом «для бедных сироток» можно бесконечно качать деньги из бюджета и из благотворителей. С другой стороны — непонимание, когда предлагают стимулировать усыновление разовыми выплатами. Это ошибочно: что они будут делать, если люди станут детей брать, а через полгода возвращать? Уже были регионы, которые на эти грабли наступали, которые объявляли огромное стартовое вознаграждение, а потом разгребали возвраты. Планируют уменьшить требования к усыновителям. Но эти требования они сами ввели три года назад — все эти справки из СЭС и тому подобное.

— Справки СЭС о чем?

— Если вы хотите взять ребенка, в пакет документов зачем-то входит справка СЭС о состоянии жилья, которую вы должны ждать месяц, при этом на практике эта СЭС даже не ходит к вам домой. Опека все равно сама осматривает жилье. Еще справка из милиции о судимости, которую месяц надо ждать.

— Кто придумывает эти правила?

— Это общая тенденция усиления контроля. Единственное, что наше государство умеет, — контролировать. Говорят же, что у нас страна победившего Паркинсона. Система контроля начинает работать сама на себя. Сейчас учителя смеются, что школа превратилась в место, где дети мешают учителям работать с документами для вышестоящих инстанций. Опекуны и приемные родители, если получают пособие, должны отчитываться о своих расходах. Не просто чеками, а чеками из супермаркетов, где написано название товара. И на полном серьезе сидят люди с карандашом и чеки, за месяц собранные, строчка за строчкой проверяют: не попались ли там где-нибудь сигареты или пиво? В этом нет никакой необходимости, и это создает трудности множеству людей. На Украине действует опосредованный контроль. Сотрудники опеки видят ребенка раз в полгода. В школу он ходит, в детский сад ходит, и если бы голодал или ходил в обносках, это было бы заметно. И этого достаточно.

— Украина более продвинута, чем мы, в семейном устройстве?

— Украина на порядок более продвинута, и это произошло после 2004 года. С тех пор они вполовину уменьшили число детей-сирот в детских учреждениях. У них есть регионы, где ни одного ребенка младше восьми лет нет в детских домах. Не считая каких-то очень тяжелых инвалидов.

Главное, что это не просто количественные результаты, это качественные результаты. У них есть службы, у них подготовленные специалисты по работе с семьями. Их тоже не хватает. Я туда езжу, провожу какие-то занятия. Понятно, текучка там, зарплаты небольшие, но специалисты есть. Есть базовый профессиональный слой, который может укорениться и стать почвой для будущего роста.

— Есть ведь и в России регионы, где удается сравнительно много детей устраивать в семьи?

— Все держится на человеческом факторе. Где-то губернатор или кто-то из чиновников высшего эшелона обратил внимание на проблему — и там есть результаты. В любом регионе начинаешь копать, и ты приходишь к конкретному человеку, на котором это держится. Даже на низовом уровне так может быть. На уровне конкретной опеки. Вот в Московской области, например, есть примеры, когда рядом два района, а разница с семейным устройством больше, чем в двух соседних европейских странах. Потому что в одной опеке одни люди работают, а в другой — другие. Потому что одни костьми ложатся, чтобы ни один ребенок не ушел в систему, а другим все равно. Угадайте, кто из них на лучшем счету у начальства, а кто из них через три года выгорит и просто уйдет.

— Несколько лет назад в России шли споры о патронатном воспитании — когда детей из детских домов передают в семьи, эти семьи получают профессиональную поддержку от сотрудников детского дома и сами становятся, если можно так сказать, профессиональными воспитателями. В итоге патронат был сведен на нет. Как вы оцениваете этот опыт?