И. Н. Захарьин: Хивинский поход графа Перовского. Часть 1
 

Прикосновение к тайнам и загадкам истории Туркестана

Иван Николаевич Захарьин (псевдоним И. Якунин) (8 [20] февраля 1839, по другим сведениям 1837,  Тамбов — 7 [20] октября 1906, Кисловодск) — русский писатель, драматург, очеркист, поэт, прозаик.

ПРЕДИСЛОВИЕ

По делам службы, мне два года (1889 и 1890) довелось прожить в Оренбурге, где я встретился и познакомился с несколькими, еще находящимися в живых, свидетелями и участниками несчастного похода наших войск в Хиву в 1839 году, и слышал от них живые рассказы и многие интересные подробности об этом походе. Между этими лицами первое место занимал бывший военный топограф, отставной подполковник Георгий Николаевич Зеленин, который не только рассказывал мне о походе устно, но и передал имевшиеся у него записки (ими я отчасти и пользовался при составлении настоящей статьи).

Как в Хивинский поход 1839 года, так и потом, спустя 34 года, во время похода в Хиву генерала К. П. Кауфмана, были приняты все меры, чтобы донесения о походе доходили в Петербург лишь официальным путем и чтобы при отрядах не было корреспондентов. Но судьба — по крайней мере, во второй поход — распорядилась иначе: в отряд генерала Кауфмана, когда он достиг уже реки Амударьи, прибыл, преодолев все делаемые ему препятствия, бесстрашный и неутомимый английский путешественник-корреспондент Мак-Гахан, который и описал затем Хивинский поход 1873 г. в особо изданной им книге: «Company on the Oxus and the Fall of Khiva» by J. A. Mac-Gahan. London, 1874. Сочинение это было переведено в 1875 г. в «Русском вестнике» и имело огромный успех среди читающей публики как талантливое и, главное, единственное описание столь редкого и замечательного, в летописях военной истории, похода. Нам, русским людям, довелось, следовательно, узнать все подробности этого героического похода наших войск в глубь Азии от иноземного корреспондента…

К сожалению, поход 1839 г. не имел столь даровитого участника и летописца: он был совершен в такой тайне, что первое известие о нем в русской печати появилось лишь 20 лет спустя, в виде официального изложения подробностей похода в «Чтениях Общества истории и древностей российских», издаваемых при Московском университете. Между тем, в походе принимали участие известный писатель В. И. Даль (казак Луганский), состоявший в то время чиновником особых поручений при оренбургском военном губернаторе Перовском, и знаменитый впоследствии географ и путешественник по Средней Азии Н. В. Ханыков [кроме названных лиц, в экспедиции в Хиву участвовали также П. Чихачев, известный своим путешествием по Индии и Китаю, и Э. Эверсман]. Последний, насколько известно, ничего не написал о походе, в котором он участвовал; Даль же ограничился несколькими частными письмами к разным своим знакомым, писанными с пути, во время похода, и напечатанными 28 лет спустя в «Русском архиве». Более подробные статьи об этом походе, написанные, впрочем, по официальным же источникам, были помешены в «Русском слове» и «Военном сборнике». Затем, имеются письма о Хивинском походе 1839 г. самого графа В. А. Перовского, главного начальника экспедиционного отряда, писанные им, с похода, к московскому почт-директору А. Я. Булгакову, напечатанные в том же «Русском архиве» и в этой книге перепечатываемые. Есть, наконец, и отдельная книжка об этом же походе, изданная одним из участников экспедиции, полковником Иваниным. Очень возможно, что о зимнем походе в Хиву имеются и еще какие-нибудь напечатанные статьи, мне неизвестные.

Но все это — материалы, так сказать, официальные, далеко не полные и не всегда согласные с истиной. А потому, теперь, при подробном описании этого достопамятного, по своему несчастью и героизму солдат и офицеров, похода, мне приходится основываться, главным образом, на частных записках и письмах лиц, участвовавших в походе, и на устных «рассказах очевидцев», являющих собою, вообще, русское традиционное хранилище сведений о новейших событиях отечественной истории.

Затем, существует, как известно, подробное «Дело» об этом «Военном предприятии противу Хивы»; но оно находится в Петербурге, в Архиве Главного штаба, высланное туда из Оренбурга по особому распоряжению.

I.

Наши отношения к Хиве в начале нынешнего столетия. — Заботы императора Александра I о мирном сближении с Хивой. — Рескрипты Государя военному оренбургскому губернатору Эссену. — Оскорбления, чинимые хивинцами нашим посланцам. — Отправление в Хиву караван-баши Ниязмухаметева и штабс-капитана Н. Н. Муравьева.

После первого похода в Хиву русского отряда в 1717 году, в царствование Петра Великого, под начальством князя Бековича-Черкасского, похода, окончившегося, как известно, столь трагически, благодаря обману и вероломству хивинцев, а главное, излишней доверчивости Бековича, наши сношения с Хивою порвались сами собою, и хивинцы, гордые своею вероломною победой, стали к нам, открыто, во враждебные отношения: они грабили наши торговые караваны, направлявшиеся в Бухару, подстрекали туркмен и киргизов похищать русских людей и покупали их, обращая в неволю, укрывали наших дезертиров и беглых, и пр. Так прошло целое столетие. Никто из государственных русских людей того времени не помышлял еще, по-видимому, о той серьезной роли, какая должна была выпасть на долю России в Средней Азии, в силу ее инертного движения на Восток…

Лишь после окончания Наполеоновских войн, император Александр I обратил впервые свое высокое внимание на упорядочение нашей торговли в Средней Азии: тогдашнему оренбургскому военному губернатору генералу Эссену было предложено избрать из служащих в Оренбурге чиновников или военных вполне способного и надежного человека, в небольшом чине, которого и отправить к хивинскому хану, но отнюдь не в качестве дипломатического лица, а как бы обыкновенного чиновника, для установления правильных пограничных сношений. К рескрипту на имя губернатора Эссена была приложена особая записка, где излагались те дружественный предложения, которые должен был сделать избранный чиновник хивинскому хану. Вот содержание этой записки [из дела Оренбургского генерал-губернаторского архива, № 452]:

1. Российский император искренно желает благосостояния своих соседей и, в то же время, готов им изъявлять всякую приязнь, не желая другого с их стороны, как взаимного дружелюбия.

2. Если взаимное дружелюбие будет единожды прочно установлено, то очевидно, что польза обоих народов требует всеми возможными мерами споспешествовать свободным торговым сообщениям, тщательно отстраняя от оных все то, что может служить им во вред, и изыскивая искренно средства сделать сии торговые сообщения час от часу выгоднее для обоих народов.

3. Подобное взаимное положение, кажется, будет полезнее, нежели ныне существующее, столь часто подверженное неприятным происшествиям, ко вреду обоюдных подданных обращающимся. Все сии неприятности весьма легко отвращены быть могут, когда искреннее желание поселится укоренить дружбу на прочных началах.

Если сии мысли будут приняты, то посылаемый чиновник должен будет взойти (пред ханом) в подробное изъяснение препятствий и притеснений, встречаемых торгующими, особливо бухарцами, от хивинцев. Во взаимность отвращения сих неудобств и притеснений, российское правительство готово принять предложения, кои хан хивинский найдет нужным сделать для пользы своего народа, если они будут безвредны пользам России или другим сопредельным народам.

Надобно желать, чтоб чиновник, таковое поручение получающий, был не только по наставлению полон ясного понятия о предстоящем ему деле, но и сам внутренно и чистосердечно убежден в истине, справедливости и пользе оного. Он тогда будет действовать с тою теплотою и непритворностью чувств, который в его положении одни могут заслужить доверенность и усыпить азиатскую мнительность и подозрение и, наконец, оставить благоприятное впечатление в уме и расположениях хивинского хана.

Вот какими миролюбивыми намерениями исполнено было русское правительство относительно Хивы в 1819 году, несмотря на самое разбойничье и хищническое поведение наших соседей, называемое в записке «неприятными происшествиями». Оно, верное своей тогдашней иностранной политике на Западе, мечтало «укоренить дружбу на прочных началах» и на Востоке с Хивою. Но местные оренбургские власти отлично понимали, с кем имеют дело, и не увлеклись фантастической перспективой «дружбы» с закоренелыми разбойниками и исконными врагами России. Вот что писал генерал Эссен в Петербург в ответном рапорте своем на Высочайший рескрипт:

По вступлении моем в управление Оренбургским краем, относился я к хивинскому хану Мухаммет-Рахиму, чрез торгующих здесь его подданных, дружественным письмом о взаимной приязни, но на оное не получил от него никакого ответа.

Получив от статс-секретаря Кикина, по Высочайшему повелению Вашего Величества, всеподданнейшую просьбу купцов Лазарева и Енушева об удовлетворении их за разграбленные хивинцами товары, отправлял я в прошедшем году к хивинскому хану с письмом нарочного, 4-го Башкирского кантона поручика Абдул-Насыра Субкангулова; но нарочный сей угрожаем в Хиве был казнию за прибытие туда, которой избежал единственно убеждением хивинцев в единоверии с ними, в доказательство коего вынужден был обрить голову и с сим знаком унижения выпровожден был из Хивы при отзыве ко мне от имени ханского министра Аталыка-Бегудара, явно обнаруживающем строптивость и недостаток уважения к нашему правительству, и при объявлении, чтобы впредь не возвращался, а в России повестил бы, что всякий свободный чужестранец, по хивинским законам, подвергается у них смерти или рабству, о чем и сообщено было от меня в подробности, тогда же, управляющему Министерством иностранных дел, статс-секретарю графу Нессельроде.

После таковых безуспешных сношений с хивинским правительством, я в необходимости нахожусь заключить, что во исполнение Высочайшей Вашего Императорского Величества воли, в новые переговоры и объяснения с оным войти удобно не иначе, как, в видах силы и справедливой твердости, поддержать достоинство Империи, внушив уважение к предмету тех объяснений и обеспечив безопасность получающего сие поручение.

Затем генерал Эссен называет в рапорте своем и лицо, им намеченное для посольства в Хиву: личного своего адъютанта, поручика Германа, управлявшего в продолжение двух лет «дипломатическим отделением» канцелярии оренбургского губернатора; но прибавляет при этом, что его возможно будет отправить лишь «под прикрытием эскорта».

Кроме всеподданнейшего рапорта, генерал Эссен счел не излишним сделать надлежащее представление о наших сношениях с Хивою и всесильному тогда временщику графу Аракчееву. Мы приведем из этого представления те места, где всего резче обрисовывается наше тогдашнее отношение к Хиве.

«Правительство хивинское, — пишет генерал Эссен, — хотя постоянно производит с Россией торговлю, но от самого начала сношений наших с ним не переставало действовать коварным и хищным образом. Не обращаясь к временам давно протекшим, кои ознаменованы несчастною экспедицией полковника князя Бековича-Черкасского, довольно упомянуть, что от тех времен доныне непрерывно подстрекает оно киргиз-кайсаков [То есть соседних с Оренбургом киргизов, кочевья которых в то время, как и теперь, начинались за р. Уралом. В настоящее время киргизы стали совсем мирным племенем и занимаются лишь изредка конокрадством.] к уводу людей наших, покупает и содержит их в тяжкой неволе, грабит преимущественно те караваны, в коих находятся товары наших киргизов, и в подданной нам Орде Киргиз-кайсацкой производит истребление, хищничества и насилия всякого рода. Так, например, в 1793 году, посланный в Хиву, по Высочайшему повелению, вследствие собственного прошения Хивинского хана, майор Бланкеннагель был там содержан под стражею, ограблен и угрожаем опасностию жизни, которой избежал единственно успехом, с каким вылечил он до 300 больных хивинцев. Понятия сего правительства о народном праве и безрассудная жестокость таковы, что посла персидского шаха со свитою, из тридцати человек состоявшею, велено было бесчеловечно умертвить при самом приближении его к хивинской области. Хотя сие событие предшествовало Бланкеннагелю за 50 лет, но время не изменило оных понятий и не обуздало варварских его расположений, подтверждаемых последним происшествием с прошлогодним моим посланцем, который допрашиван был под кинжалом палача и угрожаем насильствами». «Все таковые воспоминания, вместе с безуспешными покушениями войти с хивинским владельцем в сношения», убеждают его, губернатора, в том, что «ежели всемилостивейшему Государю Императору благоугодно будет повелеть вновь испытать средство переговора с хивинским владельцем, то сие не иначе может быть совершено, как под вооруженным прикрытием», дабы, говорится в конце, «в случае крайней неудачи, обеспечено было возвращение хотя некоторой части сего отряда»…

Эти благоразумные предостережения генерала Эссена рассеяли, по-видимому, маниловские иллюзии графа Нессельроде, и посольство Германа в Хиву не состоялось. Тем не менее, в новом рескрипте оренбургскому военному губернатору от 24 мая 1819-го же года, император Александр, соглашаясь, что посольство в Хиву будет бесполезно и рискованно, выразил все-таки желание «употребить всевозможные меры» к установлению правильных торговых сношений России с Хивой. Для этого, в особой записке, приложенной к Высочайшему рескрипту, указывался и способ к достижению этой цели. Впрочем, «способ» этот оказался и на сей раз обычным продуктом петербургских кабинетных измышлений и, как увидим ниже, не имел никакого успеха.

«За сделанными уже, — говорится в записке, — тщетными покушениями иметь дружественные сношения с ханом хивинским, признается небесполезным испытать еще следующее средство: между хивинцами, живущими в Оренбургской губернии, есть, без сомнения, люди, известные по наклонности к нашему правительству и, в то же время, пользующиеся доверенностью своих соотечественников в Хиве… Надобно найти одного из таких хивинцев, человека добрых свойств, смышленого и предприимчивого. Не давая ему заметить, что сие дело связано с видами правительства, надобно заинтересовать его в нем собственною его пользою. Сие весьма легко сделать, возродив в нем опасение лишиться выгод торговли по неприязненному расположению хана хивинского и заставя его, таким образом, самого желать и искать возможности к отклонению препон торговле с Хивой»… Далее излагается весьма наивный план действий для этого, «известного по наклонности к нашему правительству человека»: как он должен был отправиться в Хиву «в виде частного человека», что он должен был там делать и говорить, как он должен был ознакомить хивинское правительство с правилами международных сношений, сообщив ему, между прочим, что «Австрийская и Российская империи утвердили уже свои торговые сношения с Оттоманскою Портою, а Россия — даже с Персией и Китаем»… При этом предполагалось дать этому посланцу некоторое денежное вспоможение…

Подходящего человека для такой курьезной миссии нелегко, конечно, было найти… Но, тем не менее, генерал Эссен разыскал-таки такого, в лице одного из хивинских караван-башей [караван-баша — т. е. караванный голова, проводник каравана в степи], Атаниаза Ниязмухаметева, отправлявшего свои обязанности при хивинских караванах в течение 30 лет. Но спустя год по возложении на него миссии к хивинскому хану, генерал Эссен, в рапорте Государю Императору, доносил следующее:

"Хивинец Атаниаз Ниязмухаметев вернулся в Оренбург с караваном и объяснял мне, что владелец хивинский никакими его представлениями не убедился и не только посланства на упомянутый предмет не отправил, но и в объяснение по оному войти не хотел, не поставляя на то никакой причины. Вместе с сим хивинцем возвратился из Хивы и посланный мною, по другому Высочайшему Вашего Величества повелению, объявленному мне через управляющего Министерством иностранных дел, коллежский советник Мендияр Бекчурин, имевший поручение доставить к хивинскому хану письмо гр. Нессельроде и ходатайствовать об удовлетворении наших купцов за ограбленные у них товары. К исполнению сего поручения избрал я Бекчурина потому, что он одного с хивинцами магометанского исповедания и имеет от роду с лишком 70 лет. Я надеялся, что, из уважения к единоверцу и старости, оказан ему будет благосклонный прием; но вместо того чиновник сей принят был там с сугубым раздражением, четыре месяца содержан под крепкою стражею в унизительном месте и, наконец, не быв выслушан, отправлен в Россию без всякого ответа".

Почти одновременно с поручениями, данными из Оренбурга Ниязмухаметеву и Бекчурину, был послан в Хиву же, совсем с другой стороны, именно с Кавказа, генералом Ермоловым, штабс-капитан Н. Н. Муравьев, которому было поручено «склонить туркмен, или трухменцов, обитающих на восточных берегах Каспийского моря, и хивинцев к приязненным сношениям с Россиею». Миссия Муравьева была так же неудачна, как и Ниязмухаметева: его долго держали в Хиве, как бы в плену, едва допустили до аудиенции у хана, обобрали все привезенные им подарки, и в конце едва выпустили обратно; а отпустив и узнав потом, что это был не таможенный чиновник (за которого выдавал себя Н. Н. Муравьев), а военный офицер, очень сожалели, что не отрубили ему голову…

Вот как отвечали хивинские ханы на все «покушения иметь дружественные сношения с ними»… Оскорбляя неслыханным дотоле образом наших послов, арестуя их, брея им головы и содержа «под крепкою стражею в унизительных местах», хивинцы продолжали, в то же самое время, грабить караваны наших торговых людей, имевшись сношения с соседственной с Хивою Бухарой… Такую безнаказанность и русское долготерпение можно, по-видимому, объяснить лишь двумя обстоятельствами: во-первых, известным личным миролюбием императора Александра I, получившего, как известно, после Наполеоновских войн, глубокое отвращение к войне вообще, и, во-вторых, тем, что во главе иностранной политики России стояли в то время иноземцы, с графом Нессельроде во главе, которым были чужды и непонятны не только торговые интересы нашего отечества на каком-то там дальнем Востоке, но даже его слава и государственная честь, так дерзко оскорбляемые и принижаемые, в данном случае хивинским ханом и его соправителями. Дерзость хивинцев происходила, конечно, от ложного представления их о своей силе, которая вся заключалась лишь в большой трудности похода в Хиву для отряда европейских войск. Но раз, при Петре I, такой поход был сделан, он мог и должен был, рано или поздно, повториться: это был лишь вопрос времени…

Портрет генерала графа В. А. Перовского. Художник Раев В. Е. 1808-1871. Россия, Конец 1830-х - 1840-е гг.

II.

Приезд в Оренбург В. А. Перовского и первое впечатление, им произведенное. — Его столкновения с генералами Жемчужниковым и Стерлихом. — Любезный прием, оказанный Перовскому оренбургскими татарами с Тимашевым во главе. — Первые мысли о походе на Хиву. — Похищение киргизами вдовы-офицерши. — Хлопоты Перовского в Петербурге о разрешении похода. — Беседа с императором Николаем. — Первоначальные планы и расчеты. — Сформирование экспедиционного отряда. — Штаб генерала Перовского.

В 1833 году прибыл в Оренбург назначенный военным губернатором и командующим отдельным Оренбургским корпусом свиты Е. В. генерал-майор Василий Алексеевич Перовский. [Генерал В. А. Перовский в то время не был еще графом, титул этот он получил 17 апреля 1855 года, т. е. в день рождения покойного Государя Александра Николаевича, всего через два месяца по восшествии его на престол; графское достоинство было пожаловано В. А. собственно за Коканский поход 1853 г. и взятие крепости Ак-Мечеть, переименованной затем в Форт-Перовский. Это было во время вторичной уже службы Перовского в Оренбургском крае; он был тогда «Самарским и Уфимским генерал-губернатором, генерал-адъютантом, генералом от кавалерии и всех российских орденов кавалером». В Оренбурге, в здании караван-сарая, в доме губернатора, в одной из зал, находится прекрасный портрет графа В. А. Перовского, в натуральную величину, вставленный в роскошную золотую раму].

Оренбург ранее никогда не имел такого молодого губернатора и, вдобавок, корпусного командира… Перовскому в то время было лишь 39 лет. Молодой губернатор был очень красив собою, «взгляд имел строгий и суровый», ростом был выше среднего, имел изящные великосветские манеры и обладал необыкновенною физической силой, так что свободно разгибал подковы. До приезда своего в Оренбург, генерал Перовский прошел хорошую боевую школу, не совсем-то обыкновенную и полную интересных событий: 18-летним юношей он участвовал в Бородинском бою, где ему оторвало пулею часть среднего пальца на руке (вследствие этого он носил, потом, на этом пальце золотой, длинный наперсток); при выступлении французов из Москвы, попал к ним в плен; пешком, при обозе маршала Даву, прошел от Москвы во Францию, где и жил, вместе с другими пленными, в Орлеане, до февраля 1814 года, когда ему удалось бежать и присоединиться к русской армии, бывшей в то время за границей. Затем, по возвращении в Россию, он был зачислен в Генеральный штаб, состоял адъютантом графа П. В. Кутузова и сопровождал великого князя Николая Павловича в его путешествии по России. В Турецкую войну 1828 г., под Анапой, Перовский был тяжело ранен пулею в правую сторону груди, так что ему вырезывали эту пулю. В то же время, это был один из образованнейших людей в России, дружный с Жуковским, знакомый с Пушкиным, Карамзиным и всеми интеллигентными членами их кружка (Пушкин, во время проезда своего в Оренбург, остановился прямо у Перовского). Все это, вместе с легендою о таинственном происхождении молодого генерала, производило на окружающих большое обаяние. Но некоторых лиц из местной служебной аристократии сильно смущал некрупный чин нового корпусного командира, и из-за этого чина вышел даже, на первых же порах, следующий инцидент, еще более поднявший престиж нового губернатора.

Начальником расположенной тогда в Оренбурге 26-й пехотной дивизии был генерал-лейтенант Жемчужников, а начальником бригады — старый генерал Стерлих. Будучи чинами старше Перовского, дивизионный генерал, а по его примеру и бригадный, не поехали представиться, а ожидали, что Перовский, как вновь приезжий, сделает им визит первый, чего этот, однако, не сделал. Тогда генерал Жемчужников обратился в Петербург с конфиденциальным письмом к военному министру, испрашивая указаний, как ему поступить в данном случае… Из Петербурга не замедлил, однако, придти весьма печальный для генерала Жемчужникова ответ: ему предлагалось отправиться немедленно к своему начальнику, корпусному командиру, свиты Е. В. генерал-майору Перовскому, и доложить ему, что он, генерал-лейтенант Жемчужников, за нарушение правил обычной военной подчиненности, получил предложение подать в отставку… К чести престарелого и заслуженного генерала Жемчужникова, следует прибавить, что он не исполнил этого предложения, а просто отправил прошение об отставке, в которую тотчас же и был уволен, с выслуженною им ранее пенсиею. Перовский же вскоре после этой истории был произведен в генерал-лейтенанты с назначением генерал-адъютантом.

Оренбургские татары, составлявшие в то время большинство населения края и самого города Оренбурга, встретили нового губернатора с большим почетом и уважением; а их бывший мурза Тимашев предложил даже к услугам генерала Перовского свой дом, лучший в городе, на Николаевской улице.

В первые же годы своей службы в Оренбурге, молодой губернатор сумел достаточно ориентироваться в новом для него крае и ко многому присмотреться. При этом его всего более поразил и стал мучить следующий, крайне оскорбительный для самолюбия каждого русского человека факт: он узнал, что кочующие сейчас же за Уралом, вблизи города, киргизы, числящиеся в нашем подданстве, забирают, при малейшей оплошности, русских людей в плен и тотчас же продают их в Хиву, в вечную неволю, что промысел этот составляет любимое, удалое занятие киргизов и что они ведут это дело совершенно свободно; во время же рекогносцировок за Урал казачьих конных отрядов и при погонях из укреплений, хищники эти, на своих быстрых и неутомимых конях, безнаказанно уходят в степь; что всех таких «пленных» находится в Хиве, по сведениям от караван-башей, более 500 человек… На генерала Перовского особенно, говорят, повлиял рассказ о происшествии, случившемся в Оренбурге в 1824 году, как раз накануне приезда в город императора Александра I.

Вдова одного казачьего офицера, узнав о предстоящем прибыли в город Государя, решилась нарочно приехать в Оренбург, чтобы повидать царя, которого ранее никогда не видала; она при этом взяла с собою и двух малолетних детей, чтобы кстати и им взглянуть на царя. Приехав в город накануне прибытия в него Государя, любопытная офицерша не нашла на постоялых дворах и в гостиницах ни одной уже свободной комнаты, и вследствие этого решилась остановиться, с детьми, прислугою и своими лошадьми, бивуаком и ночевать в тарантасе, на котором приехала; она расположилась на этом берегу Урала, в том самом месте, где находится, в настоящее время, архиерейский сад и где в то время росли еще некоторые деревья, остатки бывшего леса. Вдруг, ночью, бивуак вдовы окружила конная шайка тихо подкравшихся киргизов, схватили офицершу в одной сорочке, связали ее по рукам и ногам, кинули поперек лошади на седло, поскакали к Уралу и бросились через него вплавь… Ни детей ее, ни бывшую с нею крепостную прислугу, кучера и горничную девушку, киргизы не взяли. Пока оторопелые и испуганные люди подняли тревогу, пока дали знать властям, а власти подняли на ноги казаков, совсем рассвело, а хищников и след простыл: они были уже далеко в степи по дороге на Эмбу, направляясь к Хиве… Когда доложили об этом происшествии прибывшему на другой день в Оренбург Государю, то император Александр Павлович был, говорят, глубоко огорчен этим несчастным событием, приказал взять детей «на особое попечение», а вдову, во что бы ни стало, выкупить от хивинцев, за его, государев, счет, что и было впоследствии исполнено.

Факт этот, понятно, сильно поразил Перовского, как он мог поразить и всякого иного свежего человека, приехавшего в Оренбург… В самом деле: русский царь должен был выкупать вдову своего офицера, взятую в плен в мирном, по-видимому, городе, накануне приезда в него самого Государя, взятую, главное, его же подданными, кочующими за Уралом «мирными» киргизами!..

Вот какой порядок вещей создан был различными неумелыми правителями в Оренбургском крае ко времени приезда в него В. А. Перовского. Как человек, имевший в Петербурге, в высших сферах, большие связи, Перовский решился возбудить ходатайство о необходимости нового военного похода на Хиву…

В Петербурге, на первых порах, ходатайство генерала Перовского не встретило сочувствия ни в военных сферах, ни в придворных: указывали на трудности похода по безводным пескам и пустыням; вспоминали трагическую судьбу отряда кн. Бековича-Черкасского, хотя и преодолевшего поход и дошедшего до самой Хивы, но затем все-таки погибшего; выставляли на вид и большие денежные затраты, необходимые на снаряжение экспедиции, затраты, которые не окупятся малыми, сравнительно, выгодами, в случае даже успеха… Тогда генерал Перовский отправился в Петербург лично; там, благодаря своим придворным связям, он сильно подвинул вперед задуманное им дело. Один только военный министр граф Чернышев продолжал оппонировать Перовскому. Наконец, на одном из придворных балов, когда император Николай Павлович подошел к гр. Чернышеву и о чем-то заговорил с ним, генерал Перовский, проходивший в это время вблизи (вероятно, умышленно) был тоже подозван Государем. Разговор начался о хивинском походе… Военный министр возражал против похода, Перовский стал горячо доказывать необходимость освободить русских пленных, томившихся в неволе у хивинцев… Николай Павлович внимательно слушал обоих спорящих, давая им полную свободу высказаться…

— Государь, я принимаю эту экспедицию на свой страх и на свою личную ответственность, — заявил, наконец, решительным тоном Перовский, и эта его решимость повлияла на Государя настолько, что он тут же сказал Перовскому: — Когда так, то с Богом! — и отошел от графа Чернышева и Перовского к другим лицам… [Эта сцена записана здесь со слов Г. Н. Зеленина, слышавшего о ней от капитана Генерального штаба Никифорова, лица, как увидим ниже, очень близко стоявшего в то время к генералу Перовскому. Об этом своем разговоре с императором Николаем Перовский передал впоследствии, уже по приезде в Оренбург, и другим лицам, в той же редакции].

Спустя несколько дней после этого разговора, составлен был, по приказанию Государя, особый комитет из вице-канцлера, военного министра и генерала Перовского. В заседании комитета 12 марта 1839 г. и решен был поход на Хиву; но при этом положено было «содержать истинную цель предприятия в тайне, действуя под предлогом посылки одной только ученой экспедиции к Аральскому морю». В случае удачи похода и взятия Хивы, предположено было «сместить хана Хивы и заменить его надежным султаном кайсацким, упрочить по возможности порядок (наших сношений с Хивою), освободить всех пленных и дать полную свободу торговле нашей». Затем, в том же заседании комитета, определено было «на предприятие это» 1.698.000 руб. асс. и 12 т. черв., снабдить отряд орудиями и снарядами из местных артиллерийских и инженерных складов и присвоить начальнику экспедиции генералу Перовскому, на время похода, власть командира отдельного корпуса в военное время (т. е. главнокомандующего).

Добившись подписания этого журнала графом Чернышевым и утверждения его Государем, генерал-адъютант Перовский, 17 марта 1839 года, в сопровождении штабс-капитана Никифорова, своей, так сказать, правой руки, выехал из Петербурга в Оренбург и, тотчас же по проезде, стал готовиться к походу на Хиву.

Но главный вопрос, от удачного решения которого зависел успех или гибель дела, был еще не решен: надо было определить время похода, т. е. зимою или летом выступить из Оренбурга…

За выступление зимою было большинство генералов и командиров отдельных частей, находившихся тогда в Оренбурге; энергичнее всех стоял за зимний поход начальник Башкирского войска генерал-майор Станислав Циолковский, имевший на молодого губернатора большое влияние. Во-первых, по словам Циолковского, экспедиционный отряд избавлялся от страшной жары, доходящей в песках, пред Усть-Уртом, до 58° по Реомюру [т. е. 73°C — rus_turk]; во-вторых, отряд, который предположено было сформировать из 5 с лишком тысяч человек, более чем при десяти тысячах верблюдов, мог бы, идя зимою, по безводным пустыням и сыпучим пескам, иметь везде воду, которую легко было бы добывать, собирая и оттаивая снег. Меньшинство было за выступление раннею весною; главным противником зимнего похода был начальник штаба Оренбургского отдельного корпуса барон Рокасовский (бывший впоследствии финляндским генерал-губернатором) и Генерального штаба штабс-капитан Никифоров: они доказывали генералу Циолковскому, что если только зима будет снежная и суровая, то весь отряд неминуемо погибнет, так как в степи нельзя будет достать топлива для варки горячей пищи; а главное, все верблюды падут от бескормицы, не будучи в силах добывать корм из-под глубокого снега. Брать же с собою, навьючивая на спины тех же верблюдов, топливо и корм, на все 1.500 верст до Хивы, было немыслимо…

В то время Киргизская степь, а главное, возвышенная плоскость Усть-Урта и самый путь в Хиву были совершенно неисследованы и почти неизвестны для русских военных людей, а самая Хива была для нас, в полном смысле слова, terra incognita; знали только, что Киргизская степь до Эмбы была маловодна, а дорога далее по Усть-Урту, вплоть до Амударьи, была совсем безводна. Но и эти скудные сведения имелись, главным образом, от тех русских людей, которые, проживая в Хиве пленниками, уловчались бежать оттуда и благополучно добраться до Оренбурга; но сведения, добытые от этих несчастных, были до того сбивчивы и разноречивы, что на них, очевидно, нельзя было серьезно положиться и основываться. Имелись, правда, некоторые сведения на этот счет, составленные полковником Генерального штаба Ф. Ф. фон Бергом (впоследствии граф и генерал-фельдмаршал), бывшим начальником маленькой экспедиции, снаряженной в зиму 1825—1826 гг. для исследования пути из Оренбурга к Аральскому морю. По этим сведениям, на Хиву было два пути: первый путь был по восточную сторону Аральского моря, а второй на Куня-Ургенч, по западную; первым путем до Хивы было 1.400 верст, а вторым 1.320 верст. Этот последний путь рекомендовался исследователем как лучший и более удобный, и на нем, в случае похода на Хиву, были намечены, тем же Бергом, два пункта для постройки укреплений: первый при впадении в р. Эмбу речки Аты-Джаксы (или Аты-Якши), и второй у Ак-Булака — оба, как оказалось впоследствии, крайне неудобные: первый по отсутствию вблизи корма, а второй по своей нездоровой воде. И вот эти-то роковые сведения, составленные, как бы нарочно, фон Бергом, и заставили генерала Перовского предпочесть именно второй путь и позаботиться об устройстве на нем, в намеченных местах, двух укреплений. Для этого были отправлены в степь, до Усть-Урта, весною 1839 г., два съемочных отряда, снабженные людьми, верблюдами, деньгами, инструментами и проч., под командою полковника Генерального штаба Геке [полковник Геке, впоследствии наказный атаман Уральского казачьего войска, состоял в то время чиновником особых поручений при Перовском]. На эти отряды, кроме обязанности топографической съемки, было возложено поручение устроить по пути на Усть-Урт, в пунктах, рекомендованных Бергом, два укрепления, в которых и заготовить для отряда две главные вещи зимнего похода в степи — топливо (из камышей степного бурьяна) и корм верблюдам. Такие два укрепления, действительно, и были полковником Геке устроены: одно было возведено на реке Эмбе, при впадении в нее речки Аты-Якши, в 500, примерно, верстах от Оренбурга, а другое за 170 верст от первого, в 12 верстах от подъема на Усть-Урт; оно называлось Ак-Булак — Белый Ключ — по цвету имевшейся здесь в изобилии холодной, частию беловатого цвета, воды. Укрепление это имело и другое, тоже местное название — Чушка-Куль, т. е. Свиное озеро, по множеству водившихся здесь, в камышах, диких кабанов.

Полковник Геке, воротясь из командировки, доложил генералу Перовскому, что хотя он и исполнил с буквальною точностью возложенное на него поручение, но, тем не менее, считает избранный путь в Хиву крайне неудобным, так как вся местность от Эмбы до Чушка-Куля (или Ак-Булака) «состояла из солончаковой низменности и из самой бедной, нагой, илистой почвы, почти безводной». Но было уже поздно выбирать иной путь; с походом в Хиву торопились, полагаясь, более всего, на русское «авось» и волю Божью… В укрепления были тотчас же отправлены из Оренбурга несколько караванов с овсом, сухарями и всякими иными продовольственными припасами, при сильных и вооруженных отрядах, которые, затем, и остались в названных двух укреплениях, в виде гарнизонов, занимаясь заготовкою для отряда сена; а съемочные отряды вернулись в Оренбург. Таким образом, было предположено, что экспедиционный отряд, разделенный на несколько колонн, выступит из Оренбурга в половине ноября; на Эмбинское укрепление прибудет в первых числах декабря, а в Чушка-Кульское — в половине декабря. Оттуда было предположено послать легкий рекогносцировочный отряд для выбора более удобного подъема на Усть-Урт и для исследования, есть ли снег на плоскости Усть-Урта; в случае, если бы не оказалось снега, решено было ждать его в Чушка-Кульском укреплении; а тем временем к ближайшему береговому пункту Каспийского моря, находящемуся в 100 верстах от Чушка-Куля, должны были подойти десять больших парусных судов с различными запасами и новым продовольствием для отряда, которые имели выйти из Астрахани осенью же, несколько ранее выступления отряда из Оренбурга. Затем, как только снег на Усть-Урте выпадет, и явится, таким образом, возможность добывания воды, немедленно двинуться в дальнейший поход, подняться на Усть-Урт и пройти форсированным маршем все безводное пространство до Аральского моря; а там уже, следуя берегом моря, по плоскости Усть-Урта, легко было, по показаниям бывших в Хиве пленных, найти воду везде. Те же бывшие пленники дали и еще одно весьма важное показание, именно, что снег на Усть-Урте выпадает не ранее конца декабря или даже в январе, и что случаются зимы, когда снег не выпадает вовсе.

Вот все те предварительные приготовления, что были сделаны, и те сведения, которые были добыты пред началом несчастного похода русских войск в Хиву в 1839 году. Затем было приступлено к сформированию экспедиционного отряда и к изготовлению для него вьючных и перевозочных средств, транспортов, парка, к покупке лошадей и найму нескольких тысяч верблюдов и пр.

Решено было сформировать всего четыре отдельные колонны, в состав коих должны были войти: 4 линейных батальона, один полк оренбургских и один уральских казаков, конно-казачья артиллерийская батарея с 6-фунтовыми орудиями, 8 горных 10-фунтовых единорогов и два батарейных орудия, взятые из местной крепостной артиллерии, так как не знали, собственно, что такое город Хива: крепость ли это или только город, обнесенный стеною, с цитаделью внутри, и придется ли штурмовать его прямо пехотными колоннами, или же, при осаде, потребуются тяжелые осадные орудия — для бомбардирования и пробития затем бреши? При отряде был также большой артиллерийский парк, 250 ракет Шильдера, 500 ракет сигнальных и 500 фальшфейеров; были гальванические и минные снаряды, понтонная рота с четырьмя разборными лодками [Лодки эти были разобраны по частям и навьючены на верблюдов: ими не пришлось воспользоваться, так как отряд не дошел до Аральского моря. При отступлении, Перовский разрешил пользоваться этими лодками как топливом, для варки пищи.] по 35 футов длины в каждой, 6 холщовых понтонов, холщовые лодки, 300 бурдюков и уральские рыболовные челны, поставленные на колеса. Эти морские снасти брались для предполагаемого на обратном пути из Хивы обозрения Аральского моря. Затем, в отряд назначен был еще один сводный дивизион Уфимского конно-регулярного полка, составлявшего, так сказать, личную гвардию генерала Перовского в Оренбурге [Уфимский конно-регулярный полк был сформирован по особому ходатайству генерала Перовского из рослых и красивых нижних чинов различных кавалерийских полков и из офицеров, лично известных генералу Перовскому. Это было нечто вроде его личной гвардии. Содержание этого полка обходилось казне довольно дорого. Ту же декоративную затею, 40 лет спустя, устроил в Оренбурге покойный генерал-губернатор Крыжановский, настоявший на сформировании особого регулярного Башкирского полка, командование коим было поручено сыну Крыжановского, совсем еще молодому человеку, в чине подполковника. Полк этот, стоивший казне тоже очень недешево, был после крушения, постигнувшего г-на Крыжановского (по обнаружении известного хищения башкирских земель), распущен и упразднен]. Всего в отряде было более пяти тысяч человек, и командование четырьмя колоннами возложено генералом Перовским на следующих лиц. Начальником 1-й колонны был назначен командир Башкирского войска генерал-майор Циолковский. «Войско» это, в действительности башкирское племя, как расположенное в районе тогдашней Оренбургской губернии (заключавшей в себе и нынешнюю Уфимскую), было подчинено, как и Оренбургское же казачье войско, власти оренбургского военного губернатора. Циолковский, поляк по происхождению, был человек злой, мстительный и крайне жестокосердый; офицеры его ненавидели, солдаты боялись и тряслись при одном его приближении. Командиром 2-й колонны был назначен командующий конно-казачьею артиллерийскою бригадою полковник Кузьминский. Командиром 3-й колонны был назначен начальник 26-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Толмачев, и, наконец, 4-ю колонною командовал бывший впоследствии наказным атаманом Оренбургского казачьего войска генерал-майор Молоствов. Эта последняя колонна считалась главною, и в ней находился начальствующий всем экспедиционном отрядом генерал-адъютант Перовский со своим штабом, во главе которого стоял невидимый его начальник и правая рука генерала, штабс-капитан Прокофий Андреевич Никифоров; видимым же начальником «походного штаба» Перовского был подполковник Иванин; дежурным штаб-офицером — гвардии капитан Дебу. Кроме того, при Перовском была масса различных лиц: чиновников особых поручений, штаб-офицеров, адъютантов, гвардейских обер-офицеров и проч., словом, был весь тот хвост военных «павлинов» и трутней, от которых не свободен был на Руси ни один военачальник, начиная с фельдмаршала Суворова и кончая генералом Черняевым в Сербии… При штабе Перовского было также несколько офицеров Генерального штаба для предполагавшихся геодезических и этнографических работ в Хиве и дорогою; затем, были офицеры корпуса топографов и 12-ть топографов в унтер-офицерском звании. Как велик был обоз этой главной колонны, можно судить по одному тому, что под кухонными лишь припасами, винами и консервами, предназначенными собственно для стола генерал-адъютанта Перовского, было 140 вьючных верблюдов. Всех же верблюдов было в отряде 12.450, так что приходилось, в общем, по два с лишком верблюда на каждого человека.

III.

Выступление отряда из Оренбурга. — Штабс-капитан Никифоров. — Его роль в отряде и близость к ген. Перовскому. — Первые неурядицы в отряде с навьючкою верблюдов. — Наступление страшных морозов и недостаток топлива. — 6-е декабря.

Экспедиционный отряд, разделенный, как сказано, на четыре колонны, начал свое выступление из Оренбурга 14-го ноября 1839 года. Выступали в поход по одной колонне в день, так что последняя колонна с генералом Перовским выступила 17-го числа. Погода при выступлении была хорошая; но на первой же дневке, в Илецке, было 22° [28°C] стужи. Несколькими неделями ранее, именно 21 октября, выступил из Оренбурга передовой отряд (авангард), состоявший из 5 офицеров и 357 нижних чинов при 4-х орудиях и 1.128 верблюдах, под начальством подполковника Данилевского (впоследствии, в 1842 г., начальника посольства в Хиву). Этот-то вот отряд и дошел до Эмбы «вполне благополучно», так как снегу и морозов не было, а потому везде был еще подножный корм для верблюдов и лошадей, а в воде не было недостатка.

На первых же, так сказать, шагах похода сказалась в отряде та первенствующая роль, которую играл штабс-капитан Никифоров. Здесь будет кстати сказать несколько слов об этом не совсем-то обыкновенном человеке, игравшем такую видную роль в несчастном походе 1839 года на Хиву и в дальнейшей, затем, год спустя, попытке к сближению с нею. В Оренбурге и теперь, спустя более полувека, еще живы несколько лиц, хорошо помнящие Никифорова и «его огненные глаза, которые так и сыпали искрами», по картинному выражению подполковника Г. Н. Зеленина в его записках. Наружность Никифорова была столь же характерна: небольшого роста, широкоплечий, чрезвычайно подвижной, он, при этом, так скоро говорил, что на первых порах весьма лишь немногие могли понимать его речь. Он вначале появился на оренбургском горизонте при обстоятельствах не совсем-то обыкновенных и приятных, по крайней мере для него самого: он был переведен из поручиков гвардейских сапер в один из оренбургских линейных батальонов тем же чином… Затем узнали, что у Никифорова в Петербурге была, из-за женщины, «история»: его тяжко оскорбили в военной компании гвардейской молодежи; он не вызвал оскорбителя на дуэль и не дрался; затем сделал в этом направлении какой-то еще неловкий шаг, и его, в конце концов, перевели из гвардии в линейный батальон. Здесь принял в нем горячее участие начальник корпусного штаба барон Рокасовский, знавший Никифорова еще в Петербурге. По приезде в Петербург генерала Перовского, начальник штаба рекомендовал Никифорова как очень образованного офицера и, главное, как очень полезного и хорошо ознакомившегося с краем. Не прошло и года со времени первого представления опального поручика Никифорова генералу Перовскому, как он уже пользовался неограниченным доверием генерала и имел на него некоторое влияние. Еще год, и поручик Никифоров был, по представлению генерала Перовского, прикомандирован к Генеральному штабу, а вскоре и совсем зачислен в него, не будучи никогда в военной Академии. В 1839 году он был уже штабс-капитаном Генерального штаба, имел несколько отличий и состоял при Перовском «для особых поручений», не имея при этом никакой определенной должности, но распоряжаясь решительно всем, хотя и от имени своего патрона и начальника. Главное, чем дорожил Перовский в Никифорове, это был его слог: он так хорошо владел пером, что никто, кроме его, не мог в этом отношении угодить молодому и капризному губернатору; перу же Никифорова принадлежали и все представления в Петербург о необходимости похода на Хиву.

Распоряжения штабс-капитана Никифорова породили, на первых же порах похода, различные недоразумения в колоннах и даже неудовольствия среди начальствующих ими лиц: оказывалось, что начальники колонн лишались собственной инициативы, и все распоряжения и действия направлялись из штаба генерала Перовского рукою Никифорова. Главное, что особенно не понравилось в те времена командирам колонн, это замечательное бескорыстие Никифорова и его зоркий надзор за тем, чтобы до солдат доходило решительно все, что им отпускалось и полагалось.

С первого же дня выступления в поход, Перовский поставил себя к начальникам колонн в отношения довольно ненормальные: он держался очень изолированно и недоступно. На остановках и дневках, в кибитку его решительно никто, даже начальник походного штаба, не имел права войти без особого доклада; исключением был один штабс-капитан Никифоров, входивший к генералу Перовскому во всякое время. Это предпочтение особенно не нравилось «штабу» Перовского и начальникам колонн, из коих трое были генералами.

________

Вследствие неумелости главных распорядителей, неурядица в отряде началась еще в Оренбурге — с навьючкою верблюдов. В каждой колонне было около 3 тысяч верблюдов; в главной, 4-й колонне, их было почти 4 тысячи. Перед выступлением колонн и при остановках на ночь, все эти 12½ тысяч верблюдов приходилось навьючивать и развьючивать. При каждых десяти верблюдах был нанят всего один киргиз, для которого требовалось несколько часов времени всякий раз; тогда в помощь киргизу-поводарю стали назначать по пяти линейных солдат, взявшихся за дело очень охотно, но неумело. В результате явилась масса заболевших верблюдов, у которых спины были протерты вплоть до костей; их стали развьючивать и разделять вьюки на остальных, здоровых, обременяя таким образом этих последних непосильною ношей…

Походное движение колонн было направлено из Оренбурга таким образом: первые две колонны были направлены на Куралинскую линию [Куралинская линия проходит немного левее Илецкой Защиты, но, в конце, выходит тоже на реку Илек], а третья и четвертая — на крепость Илецкую Защиту. За последним, Григорьевским форпостом, в степи, есть так называемое Караванное озеро; тут и предназначено было сойтись всем четырем колоннам и затем следовать до Эмбы в недалеком расстоянии одна от другой, останавливаясь на ночлег не далее тоже одной или двух верст друг от друга, с таким расчетом, чтобы каждая колонна видела соседнюю, так что, в случае тревоги, все колонны могли бы быстро сосредоточиться в пункте нападения и оказать взаимную друг другу помощь. На ночлег предписано было ставить колонны в каре, и на этот предмет выданы даже были каждому начальнику колонны особые планы и инструкции, от которых предписано было не отступать ни в каком случае. Последствия показали, что это предрешение действий отдельных начальников колонн и, в то же время, отнятие у них собственной инициативы, дало весьма печальные результаты.

Самое движение в степи экспедиционного отряда шло черепашьим шагом. Главною причиною этой медленности была неумелость солдат при навьючивании верблюдов; чтобы перевьючить, приходилось останавливать целую колонну; иначе отсталые верблюды растягивались бы в хвосте колонн, и арьергарду пришлось бы оставаться далеко позади отряда, в степи… Таким образом, в начале похода, колонны делали не более 10 верст в день; и только тогда, когда солдаты достаточно навыкли вьючить верблюдов, колонны стали подвигаться быстрее. Но тут случилась новая беда: 24 ноября выпал глубокий, выше колена, снег, а 27-го числа поднялся ужаснейший степной буран при 26 градусах [33°C] мороза… Озябшие от сильной стужи и ветра лошади, в ночь на 28-е ноября, сорвались с коновязей и бежали в степь — ради спасения жизни, по инстинкту, чувствуя потребность бежать… Все часовые отморозили в эту ночь носы, руки или ноги; начались в отряде болезни; отмороженные части пришлось ампутировать в холодных, войлочных кибитках, на морозе, продолжавшем держаться около 25 градусов [31°C]… Бежавших лошадей надо было разыскивать… Сделали лишнюю дневку, и часть пропавших лошадей нашли в других колоннах; большая же часть их исчезла в степи бесследно, съеденная волками.

С первых чисел декабря вновь начались бураны: всю степь завалило снегом более чем на аршин, и его поверхность от морозов покрылась твердою ледяною корой; морозы перешли за 30 градусов [38°C] и стали доходить, по утрам, до 40 [50°C], при убийственном северо-восточном ветре… Люди, измученные непривычною ходьбою по глубокому снегу, да еще с ружьями, ранцами и патронташами на спине, скоро изнемогали и, в сильной испарине, садились на верблюдов, остывали и даже отмораживали себе тут же, сидя на верблюдах, руки и ноги… Все поняли, что наступает гибель; но никто еще не имел малодушия высказать это вслух… Прежде всего, бедствие постигло несчастных верблюдов [Большая часть верблюдов отряда была не куплена, а лишь нанята у киргизов, равно как и их хозяева поводари. Впоследствии за погибших верблюдов казна уплатила киргизам все, что следовало]. Ступая по снегу в аршин глубиною и пробивая при этом ледяную кору, они резали в кровь ноги до колен и выше и, в конце концов, падали и уже не могли подняться… Таких верблюдов бросали на месте, на произвол судьбы, умирать в степи; а вьюком с упавшего верблюда распоряжались уже арьергардные казаки: если это был овес или сухари, то казаки делили добычу по торбам; если это был спирт, то казаки разливали его в манерки, а бочонок разбирали на топливо; если это была мука, то ее рассыпали по снегу, а куль от муки припрятывали на топливо же, в котором в это тяжелое время, был такой страшный недостаток, что иногда на ночлегах, чтобы развести хоть маленький огонь для вскипячения чайника воды, приходилось жечь веревки от верблюжьих тюков…

Наступило 6 декабря 1839 года. Накануне, войска дошли до урочища Биш-Тамак (Пять Устьев), в 250—270 верстах от Оренбурга. Здесь, по случаю тезоименитства императора Николая Павловича, назначена была дневка, поставлена была с вечера походная церковь и предположено было, на другой день, отслужить литургию и молебен; но когда наступило утро 6 декабря и в церковь стало собираться начальство и духовенство, то решили, ввиду 32½° [40°C] мороза при страшном северо-восточном ветре, ограничиться лишь кратким молебном о здравии Государя. Холод, благодаря ветру, достигал до того, что вне большой походной кибитки, где была церковь, невозможно было вздохнуть полною грудью: у самых крепких людей захватывало дух… Топлива не было и достать его было негде: кругом была голая белая пустыня, покрытая снегом на 1½ аршина глубины… Тогда начальники колонн, собравшиеся было в церковь для предполагавшейся литургии, решили идти к главноначальствующему и раскрыть пред ним гибельное положение отряда. Перовский принял их, внимательно выслушал и дал разрешение употребить, для варки пищи, лодки, взятые из Оренбурга для предполагавшегося плавания по Аральскому морю, а также разломать и выдать на топливо же солдатам дроги, на которых возились эти лодки, выдать все факелы и канаты, приготовленные для флотилии, разрубить на части и выдать людям запасные кули, а также и все опорожненные, рубить и выдавать все запасные веревки обоза; словом, выдать все, что может гореть и что возможно считать излишним в отряде. Но увы! — всего этого хватило лишь на несколько дней для пятитысячного отряда. Когда было все сожжено и доложено было об этом вновь Перовскому, он приказал объявить войскам, что они сами должны отыскивать для себя топливо, что выдавать больше нечего…

rus-turk.livejournal.com

(Продолжение следует)