Фёдоров Георгий Павлович

Фёдоров Г.П., тайный советник, почти сорок лет прослужил  в Туркестане (1870-1910), последние лет десять - Правителем канцелярии генерал-губернатора, «с чина подпоручика до тайного советника».

Оставил мемуары, где прослеживается жизнь и судьба десятков достойнейших людей Туркестана и, в частности, Ташкента. «Общие воспоминания о наиболее выдающихся деятелях в Туркестане за тридцать шесть лет»:

Часть 1.

ФЕДОРОВ Г. П.

МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ

(1870-1910 года)

Посвящаю моему лучшему другу А.Н. Солимани.

Как ни трудно вспоминать все события жизни за сорок почти лет, особенно если в течение этого времени не вел дневника, тем не менее, я рискнул взять на себя эту задачу, руководствуясь тем соображением, что тридцатишестилетняя служба моя в главном управлении Туркестанского края, почти с первых дней присоединения Туркестанского края, почти с первых дней присоединения его к империи, внесет некоторую лепту в общий сборник материалов для будущего историка края.

Приступаю к моим воспоминаниям с твердым намерением нигде не покривить душой, нигде не говорить неправды, очерчивать деятелей Туркестана с полным нелицеприятием. Быть может, мои взгляды или выводы не всегда будут верны, нарисованные портреты не всегда будут схожи, но по чести должен сказать, что виною этому будет не моя злая воля, а, быть может, недостаток наблюдательности.

Г. П. Федоров.

I.

Юные годы. — Поступление в тамбовский кадетский корпус. — Переход в воронежский корпус. — Воспоминание о директорах. Броневском и Ватаци. — Переход в первый московский корпус. — Директор Ждан-Пушкин. — Поступление на службу юнкером в третье военное Александровское училище. — Производство в офицеры.

Отец мой был, хотя не очень крупный, но в свое время видный деятель по народному образованию в министерстве графа Головкина. Когда я родился, он был директором курской[787] гимназии. Из четырех братьев я самый младший. Старший мой брат предназначался для гражданской службы, а остальные трое, благодаря дружбе отца с известным генералом Чертковым, пожертвовавшим большой капитал на основание воронежского кадетского корпуса, были зачислены кандидатами в кадеты этого корпуса, куда в свое время и были определяемы, пробыв предварительно один или два года в малолетнем тамбовском кадетском корпусе.

Я поступил в этот корпус в 1855 году и в 1858 году был переведен в Воронеж. О пребывании в тамбовском корпусе у меня сохранились самые туманные воспоминания. Существовавшая в то время система воспитания требовала для достижения педагогических целей трех вещей: розог, розог и розог, и применялась к бедным детям с беспощадною суровостью, несмотря на то, что во главе корпуса стоял очень добрый человек генерал Пташник. Но и он порол нас потому, что в то время других педагогических приемов не признавали даже самые передовые люди.

Помню, впрочем, хорошо, что до нас доходили слухи, что в воронежском корпусе несравненно больше порют, чем в Тамбове, что однорукий кавказский генерал Броневский (директор корпуса) всеми силами стремится подражать своему предшественнику известному на всю Россию генералу Винтулову, который запарывал кадет до потери сознания. Боялись мы переезда в Воронеж страшно, и когда настало время переезда, то все мы рыдали неутешно, расставаясь с Пташником. Сопровождавший нас ротный командир капитан Севастьянов старался нас еще больше напугать, смакуя перед нами подробности воронежских порок: мокрая простыни, смоченный в сольном растворе розги etc:

В первый же день по приезду в Воронеж Севастьянов собрал нас и, видимо, сконфуженный, сказал нам следующую речь:

«Дети! Господь сжалился над вами! Генерал Броневский уже больше не директор! На его место назначен генерал Ватаци».

Услышав первый раз фамилию Ватаци, мы по тону Севастьянова инстинктивно поняли, что новый генерал означает новый режим, и, вероятно, более мягкий.

Броневский никогда по военно-учебному ведомству не служил и, находясь, в войсках Кавказа, пользовался репутацией лихого боевого офицера. В одном деле с горцами он был тяжело ранен; ему ампутировали руку до плеча и в награду... назначили директором кадетского корпуса...

Рассказывают, что первый год своего директорства он поразил всех своею гуманностью. Он никого не сек, завел библиотеку, физический кабинета. Кадеты вздохнули свободно после [788] многолетнего жестокого винтуловского режима. Но вдруг, на общее несчастье, в корпусе произошел страшный скандал: кадет первой роты Стежкин в присутствии всех кадет в столовой дал пощечину дежурному офицеру поручику С-ну. Броневский сразу озверел. Стежкин был беспощадно выдран пред целым батальоном; затем на него надели серую шинель, и он отправлен был куда-то, как простой солдат. Казалось, правосудие было удовлетворено, и кадеты ничем не заслужили возврата к старому режиму. Между тем вот что произошло на другой день. После классов весь батальон был собран в зале, и к общему ужасу солдаты внесли несколько скамеек и целые пуки розог. Все замерли в ожидании. Вошел Броневский и, не поздоровавшись ни с кем, начал такую речь:

— Когда вчера привели Стежкина для наказания, то из первой роты раздался возглас: о! о! о! о! Кто это воскликнул? Выходи, а не то перепорю десятого!

Общее томительное молчание...

Прошло минуты две-три. Броневский подошел к первой роте.

— Зыбин! Это, наверное, ты. Ступай, ложись.

И вот началось беспощадное бичевание семнадцатилетнего юноши, быть может, ни телом, ни душой не виноватого.

Когда Зыбина в обмороке унесли в лазарет, то Броневский вызвал такими же словами Лутовинова. Опять началось истязание. После Лутовинова были выпороты еще трое, и лишь тут зверь успокоился и распустил обезумевших от ужаса детей. С этого дня порка снова получила право гражданства, пока в Петербурге, где уже начались гуманные веяния, не догадались отозвать озверевшего сумасшедшего Броневского.

Из нижеписанного будет понятно, что все кадеты, учившиеся затем в корпусе во время директорства А. И. Ватаци, с благоговением чтут память этого благородного, идеально-чистого и доброго человека и начальника.

Ватаци в первый же день своего прибытия объявил, что система истязания детей «на законном основании» должна быть забыта навсегда, и когда некоторые старозаветные воспитатели винтуловского режима начали возражать, что без розог кадеты окончательно развратятся, то Ватаци ответил одним словом: «посмотрим», и, действительно, не прошло и года, как все убедились, что можно обойтись и без розог. Сами кадеты неволено подтянулись под влиянием гуманного обращения. Существовавшие среди кадет так называемый спартанизм начал исчезать. Спартанцы, т. е. кадеты, считавшие унижением учиться и посвятившие себя всецело развитию физической силы, если и не вывелись совсем в первый же год директорства Ватаци, то старались, по крайней мере, держаться в тени и не бравировать своими колоссальными мышцами и икрами. [789]

Переходя к собственной особе, я должен сознаться, что всегда был примерным лентяем и в трех классах просидел по два года. В то время в корпусах было пять общих классов, и с трудом дотянув до пятого класса, я неожиданно для себя был по просьбе матери переведен в первый московский корпус. В этом заведении я оставался несколько месяцев, ибо летом 1864 года поступил в третье военное Александровское училище.

Непродолжительное пребывание в первом московском корпусе оставило во мне хорошее воспоминание, благодаря добрейшему директору Ждан-Пушкину. Он хотя и был строг, но отечески входил в нужды кадет, и каждый воспитанник мог смело идти к нему за советом или поддержкой. Одно, что он карал беспощадно, — это ложь и обман. Узнав, например, что почти все кадеты пятого класса потихоньку курят, он своею властью разрешил этому классу курить, чтобы не ставить их в необходимость обманывать начальство. Помню, что такая либеральная мера вызвала сильное порицание нашего соседа генерала Фрейганга, директора второго корпуса (оба корпуса помещаются в одном здании).

Переход в Александровское училище резко изменил весь строй нашей жизни. В корпусе мы все-таки были, или, по крайней мере, считались детьми, а переходом в училище мы обратились в юнкеров, поступили на действительную службу, надели солдатские шинели, одним словом, перешли в категорию людей взрослых. Да и самая система воспитания и внутренний быт в училище резко разнился от корпуса. Нам предоставлено было право несколько раз в неделю выходить. Из училища, мы по очереди дежурили по кухне, по кладовой, по буфету и таким образом принимали косвенное участие в хозяйстве училища.

Нужно, впрочем, сказать, что первые годы образования училища (учреждено в 1863 году) начальство, по-видимому, продолжало смотреть на нас, как на кадет. В мое время (1864 — 66 гг.) в училище вполне отсутствовала дисциплина в строгом смысле этого слова. Юнкера были страшно разнузданы, благодаря отсутствию энергии и инициативы начальника училища, добрейшего, образованнейшего, но в высшей степени слабого генерала Шванебаха. Большая часть юнкеров проводили все свободное от классов время на бульварах и в известной в то время гостинице «Гуниб» на Арбате, где были особые, так называемые юнкерские два грязнейших номера в подвальном этаже, постоянно по вечерам занятые юными войнами в обществе модисток, живших против училища на Знаменке. Начальство смотрело на это сквозь пальцы, и оргии эти продолжались до моего выпуска, но потом, говорят, юнкеров сильно подтянули. [790]

Зато начальство, видимо, не жалело средств, чтобы поставить воспитательное дело на должную высоту. Для чтения лекции были приглашены лучшие московские профессора, и в мое время читали: историю — С. М. Соловьев, статистику — И. К. Бабст, законоведение — Капустин, химию — Лясковский, физику — Вейнберг, историю церкви — Иванцов-Платонов, военную администрацию — генерального штаба капитан Зайцев, артиллерию — академик и выдающийся военный ученый Зиновьев.

Лучше такого персонала нельзя было придумать, и, действительно, такие личности, как незабвенный Соловьев или Капустин, сумели заинтересовать даже таких юнкеров, которые раньше ничем, кроме спорта, не интересовались.

В противоположность столь блестяще поставленному научному образованию, военное воспитание было поставлено очень слабо. Юнкера были совсем не дисциплинированы, и начальство, видимо, не придавало этому значение. Вследствие этого юнкера первых выпусков являлись в свои части какими-то институтками. В Павловском и Константиновском военных училищах (учрежденных тоже в 1863 году) дисциплина была поставлена образцово с первого же года. Там из юнкеров сразу выгнали кадетскую закваску. Это, быть может, было немного резко, но зато дало хорошие результаты.

В нашем училище также почти не обращалось внимания на такие познания, которые мы должны были применить по выпуску в офицеры, уже в качестве вполне подготовленных учителей. Так, например, юнкера чисто формально занимались глазомерным определением расстояний, и я хорошо помню, как я был сконфужен, когда по прибытии в батальон уже офицером я должен был вывести в поле свое капральство и преподавать стрелкам в понятной для них форме теорию глазомерного определения расстояний. Я решительно ничего не мог объяснить, и сконфуженно передал свои функции капральному унтер-офицеру. Я убежден, что в таком же положении были и все мои бывшие товарищи по училищу и выпуску.

В худшем еще положении было фехтование. Мы много дрались на рапирах и на эспадронах. Конечно, это очень полезное занятие, развивающее личную отвагу и ловкость, но... оно совсем неприменимо к обучению солдат. Фехтование же на ружьях почему-то было совсем исключено из нашей программы, и, прибыв в батальон, я впервые увидел этот род военного спорта в то время, когда сам должен был учить нижних чинов. фехтовать на ружьях.

Во время лагерей на Ходынском поле мы главнейшим образом занимались батальонным учением, караульная же и аванпостная служба, восьмирядное учение, маневры малыми частями [791] применением к местности, все это проделывалось entre autres и спустя рукава. Топографическая съемка исполнялась всеми юнкерами, но de facto все дело делали главари каждой партии, а остальные ровно ничего не делали, откупаясь от работы тем, что обязывались быть вьючными животными, т. е. таскать мензулу, вехи, колья, цепи и пр. Начальство требовало, чтобы план был верен и красив, а до остального ему не было дела.

В августе 1866 года прибыл в Москву император Александр II и, произведя смотр училищу, поздравил старший класс офицерами.

После присяги на верность службы я взял двадцати восьмидневный отпуск и уехал к брату Петру в смоленское его имение. Там я, конечно, сейчас же влюбился и в чаду первой любви вместо двадцати восьми дней пробыл в отпуску два с половиною месяца и, чтобы не подвергаться ответственности, взял у врача медицинское свидетельство.

С тяжелым сердцем и со слезами я уезжал из деревни брата, где меня все ласкали и баловали.

II

Жизнь в селе Иваново-Вознесенске. — Командир батальона Фромандьер. — Начальник третьей пахотной дивизии И. С. Ганецкий. — Столкновение его с благочинным села Иванова. — Новый командир батальона граф Комаровский. — Поход в Оренбург. — Жизнь в этом городе. — Генерал-губернатор Крыжановский. — Волнения в Киргизской степи. — Поход в степь. — Сожжение нами нашего же транспорта. — Возвращение в Оренбурге и поход в Ташкент. — Новый командир батальона Новомлинский.

Третий стрелковый батальон, в который я был выпущен прапорщиком, расположен был на просторных квартирах в Шуйском уезде Владимирской губернии, и штаб батальона находился в знаменитом своими ситцевыми фабриками селе Иваново-Вознесенске.

В батальоне служил уже мой брат Михаил, который в год моего выпуска был штабс-капитаном и занимал должность квартирмейстера. Приехав в батальон, я на другой же день явился к командиру батальона полковнику Фромандьеру. Это был очень странный человек. Службы он совсем не знал и совсем ею не занимался; знакомств ни кем почти не заводил и постоянно был влюблен в... кого-нибудь из офицеров своего батальона. Благодаря этой странности, он, конечно, не пользовался ничьим уважением и всегда был предметом насмешек среди общества офицеров, что, бесспорно, дурно отражалось на дисциплине. Он принял меня очень сухо, не подал руки и начал читать нравоучение о моих будущих обязанностях, но вдруг оборвал речь следующею фразой: [792]

— Вы, впрочем, прапорщик очень счастливо начинаете службу, ибо имеете счастье жите под одной кровлей с вашим очаровательным, обворожительным братом...

Крайне удивленный этой фразой, я просил офицеров объяснить ее смысл.

— А это очень просто объясняется, — ответил мой брат: — теперь я имею несчастье быть предметом страсти Петра Павловича, и он не дает мне покоя, одолевая своими любезностями...

Можете судить, какое впечатление произвело это на только что произведьнного офицера!?

Скоро брат мой был исключен из списка «предметов», и Фромандьер воспылал страстью к моему товарищу по выпуску Р — ву. Эта несчастная страсть погубила психопата. Батальонным адъютантом у нас был поручик Келлер. В один прекрасный день он сошел с ума и между всяким вздором кричал, что он убьет старшего врача Петровского. Хотя Фромандьеру докладывали и доктора и старшие офицеры, что Келлер психически больной, и что его нужно отправить в госпиталь, но Фромандьер неожиданно выкинул следующую штуку. Пригласив к себе Р — ва, он спросил его:

— Милый Серёженька, хотите прокатиться в Петербург? Юноша Р — в, никогда не видевший столицы, конечно, выразил полное согласие.

Но как бы вы думали, что придумал Фромандьер? Оп написал Р–ву предписание, в котором предложил отвезти Келлера в Петербург к шефу жандармов, которому и сдать этого офицера, как покушавшегося на убийство доктора!

Все это было сделано секретно от офицеров, так что они все были убеждены, что Р-в увез Келлера в лечебницу.

Можете судить, какой эффект должны были произвести эти два офицера в приемной графа Шувалова?

Послгбдствия не заставили себя ждать. Через месяц к нам нагрянул начальник дивизии генерал Ганецкий, который сначала разнес все и вся, а затем предложил Фромандьеру убираться из батальона по добру по здорову.

Этот Ганецкий, впоследствии плевненский герой, был невозможно грубый, невоспитанный и несдержанный человек, но в то же время очень умный и находчивый.

Расскажу один характерный случай, свидетелем которого был и я в числе прочих офицеров.

Приехав летом инспектировать батальон, Ганецкий стал обходите ряды, задавая стрелкам неожиданные вопросы. Нижние чины до такой степени его боялись, что некоторые заболевали перед смотром.

Почти все население села Иванова вышло в поле посмотреть [793] смотр. В числе публики стоял благочинный отец Дмитрий, всеми уважаемый священник; он в продолжение зимы бесплатно преподавал стрелкам Закон Божий.

Ганецкий, проходя вдоль фронта второй роты, внезапно остановился против одного стрелка и, вперив в него свои круглые глаза, стремительно-грозным голосом спросил:

— А сколько заповедей?

Бедный стрелок буквально омертвел от страха, язык его прилип к гортани. Он не отвечал.

— Ну? — грозно прорычал Ганецкий.

— Двенадцать, — прошептал несчастный стрелок.

— А кто это у вас такой остроумный законоучитель? — спросил еще грознее Ганецкий.

Ротный командир доложил, что законоучителем состоит отец Дмитрий, который в настоящую минуту находится здесь.

— Пожалуйста, сюда, отец Дмитрий! — заорал на всю площадь Ганецкий.

Отец Дмитрий степенно подошел и солидно поклонился генералу.

— Это чему же вы учите моих солдат? Позвольте вас спросите, где мы находимся: в православной России или в орде? Стыдно, батюшка, портите православного воина, внушая (!?) ему превратные и противные религии сведения! Стыдно... и еще раз стыдно!!!

И батальон и публика были возмущены такою грубостью, и притом ничем не заслуженною.

Отец Дмитрий побледнел и, сделав несколько шагов вперед, громким голосом, который могли слышать все, ответил спокойно следующее:

— Солдатик ответил вам неверно потому, что испугался или растерялся. Другой причины нет и быть не может, ибо русский священник, даже самый жалкий, знает, сколько заповедей Господних, и, кроме вашего превосходительства, никто не позволил бы себе сказать, что это я научил солдатика, что заповедей двенадцать, а не десять. До сих пор я не слыхал, чтобы священник умышленно портил солдат, этих защитников отечества. Для меня это новость, и я склонен думать, что вы совершили необдуманный поступок, сделав свой вывод... Но в вашем ко мне обращении есть еще и другая сторона, о которой я не могу умолчать. Вы дозволили себе грубо кричать на меня в присутствие моих прихожан и моих учеников-солдат. Где вы воспитывались — я не знаю, но что вы можете быть невежливы, я сейчас узнал. Прощайте!

Среди могильной тишины отец Дмитрий медленно направился через толпу, и мы внутренне порадовались, что враг наш получил публичный урок.[794]

Но вдруг снова раздался зычный голос генерала: — Батюшка! Прошу вас вернуться на пяте минут. Отец Дмитрий вернулся.

Тогда Ганецкий, обратившийся к солдатам, произнес громовым голосом:

— Ребята! Я забылся и обидел вашего священника! Как христианин, каюсь в этом. Батюшка! Простите меня Христа ради!..

Отец Дмитрий, тонко улыбнувшись, спокойно ответил:

— Христа ради, прощаю вас.

Но когда Ганецкий не получал отпора, то он был невозможно дерзок и груб, особенно с подчиненными.

Так, например, принимая один раз почетный карауле в селе Иванове, еще при Фромандьере, он публично назвал меня девкой с шиньоном только потому, что у меня из-под козырька кепи торчала небольшая прядка волос. Я, конечно, должен был проглотить эту обиду.

После вышеописанного смотра офицеры давали обед Ганецкому. Казалось бы, в благодарность за нашу хлеб-соль он должен был быть если не любезным, то хотя бы сдержанным. Но нет, ему не были свойственны самые элементарные условия благопристойности.

За обедом зашел, конечно, разговор о дисциплине. Впрочем, я неправильно сказал «разговор»: говорил один Ганецкий своим обычным неприязненно-зычным голосом. Он ораторствовал на ту тему, что офицер должен выказывать генералу все возможные знаки почтения и почтительности во всех случаях жизни.

Наш первый остряк и общий любимец капитан Ефремов, под влиянием выпитого вина, неожиданно, но с тонкою улыбкой на лице спросил:

— А в бане, ваше превосходительство?

Ганецкий моментально взбесился и выпалил:

— А не хотите ли вы, чтобы я вас прямо с обеда отправил на гауптвахту?

На место Фромандьера назначен был к нам командиром полковник граф Комаровский. Служив до того в гвардии, он, видимо, хорошо знал службу, но был чрезвычайно ленив. Зимой, когда роты расположены на просторных квартирах в деревнях, он ни разу не побывал там, вполне свалив всю работу на ротных командиров, летом, во время лагерей, почти не появлялся на стрельбе. Мы, молодежь, были в восторге от графа, так как однажды в батальонной канцелярии он заявил нам, что нам, прапорщикам, незачем ходите на стрельбу, ибо мы только будем мешать ротным командирам (?).[795]

Общественной жизни в то время в селе Иванове совсем не было, несмотря на то, что среди обывателей насчитывалось десяток миллионеров. Все фабриканты вели замкнутый образ жизни и не выражали желания принимать у себя офицеров. Исключение представлял миллионер А. Ф. Зубков, у которого офицеры бывали часто, но там большею частью шла крупная игра и публика сильно кутила (Зубков был холостой). В конце концов нам пришлось ограничится обществом иностранцев-негоциантов, разных агентов, врачей и аптекаря. Особенно весло проводили мы время у управляющего селом Ивановым (принадлежит графу Шереметеву) Тулова и у крупного негоцианта Фолькмана.

В апреле 1868 года мы неожиданно получили приказ о выступлении на постоянные квартиры в Оренбург. В то время мы не имели никакого понятая о том, что делалось в Средней Азии, о движении наших войск из Оренбургского края и из Западной Сибири для установления прочной границы нашей на Востоке, о геройских подвигах Серова, о молодецких действиях отряда Черняева, о взятии Ташкента и т. д.

Нельзя не сознаться, что в то время офицеры, особенно молодежь, совсем не читали газет и не интересовались тем, что делается на свете.

Поход в Оренбург представлялся нам заманчивым, как всякая новинка, а главным образом потому, что мы выходили из-под начальства ненавидимого всеми Ганецкого.

Батальону предстояло пройти пешком до Коврова, оттуда по железной дороге до Нижнего-Новгорода, далее по Волге до Самары на пароходе и затем вновь пешком до Оренбурга.

В Оренбург батальон прибыл в июле 1868 года. Нас всех поразили новые типы людей и животных. Еще по пути из Самары мы изредка встречали верблюдов с сидящими на них киргизами в меховых малахаях (безобразный головной убор). В Оренбурге верблюды попадались на каждом шагу целыми вереницами. Всюду встречались характерные монгольские типы киргизов; в лавках виднелось много татар и бухарцев, и хотя город своей внешностью ничем не отличался от прочих второстепенных городов, но пестрое население придавало ему своеобразную восточную окраску. В Оренбурге батальон был помещен в казармах, и для нас сразу началась скучная гарнизонная служба, с очень частыми утомительными караулами.

Молодежь вскоре познакомилась с местным обществом, и так как до нас много лет в Оренбурге не было войск, кроме казаков, то мы были всюду принимаемы очень радушно. Для нас, молодежи, наступило время постоянного веселья и развлечения, чему много способствовал граф Комаровский, объявивший нам, что освобождает нас от занятий в казармах, но тем, чтобы [796] мы, прапорщики, поддерживали знакомство c порядочным обществом.

Генерал-губернатором в то время был генерал-адъютант Крыжановский, человек очень большого ума, с блестящим военным прошлым, но, к сожалению, под старость страдавший манией величия, чему много способствовало возмутительное раболепство тогдашнего оренбургского общества.

В управление краем он, видимо, мало вмешивался, вверившись, безусловно, своему правителю канцелярии Холодковскому. Говорили, что последнему очень протежировала жена генерал-губернатора, имевшая, по-видимому, огромное влияние на мужа и вмешивавшаяся во все дела.

Сам Крыжановский всегда пользовался репутацией безупречно-честного человека и действительно был таким, но вследствие безволия подчинялся своему правителю канцелярии, результатом чего было наделавшее столько шума колоссальное хищение башкирских земель на законном основании. Подробностей этого дела я не знаю, но, бесспорно, оно было возмутительно, судя по громким результатам сенаторской ревизии, посланной в Оренбург по высочайшему повелению. Император Александр III, только что вступивший на престол, одним из первых актов своего царствования постановил беспощадный приговор над главными виновниками хищения башкирских земель. Крыжановский, несмотря на свои огромные государственные заслуги (он был генерал-адъютант и имел Георгия III класса), был уволен от службы без пенсии, а Холодковский; имевший чин тайного советника, был уволен по третьему пункту, т. е. без прошения. Но в результате земли башкир все-таки оказались разграбленными; все главные воротилы превратились в крупных землевладельцев, и лишь один Крыжановский оказался опозоренным, ушел в отставку нищим и вскоре умер в крайней бедности в своем хуторке где-то в глуши Малороссии.

Всем знавшим Крыжановского было искренно жаль этого заслуженного государственного деятеля, этого честного, талантливого и умного человека и образцового семьянина, погибшего исключительно вследствие своей доброты, доверия, слабости и бесхарактерности. Получая лишь ничтожную эмеритуру, он вынужден был добывать на старости лет средства к жизни литературным трудом.

Через месяц после нашего прибытия граф Комаровский объявил нам, что мы должны каждое воскресенье являться на «выход» в генерал-губернаторский дом, и, кроме того, он повез всех в парадной форме визитом к О. К. Крыжановской.

Каждое воскресенье, после обедни, в зал генерал-губернаторского дома собирались все служащее, и дежурный адъютант [797] выстраивал их по рангам. Спустя полчаса выходил Крыжановский и, обойдя весь чиновный строй и милостиво улыбнувшись некоторым счастливцам, торжественно уходил в кабинет. Ну, точно в былое время в Зимнем дворце!

Визит к О. К. Крыжановской был тоже очень характерный. Когда мы вошли в гостиную (22 офицера с командиром во главе), то нас встретил правитель генерал-губернаторской канцелярии Холодковский. Вскоре вышла пожилая, но все еще красивая дама. Мы все шаркнули ножками, а граф Комаровский сел рядом с нею и начал разговор по-французски. Нас даже не пригласили сесть, и мы, как нижние чины, продолжали стоять и, выпучив глаза, смотрели на хозяйку. Минут через десять вошел сам Крыжановский, сделал общий поклон и объявил нам радостную весть, что мы навсегда выходим из состава третей пехотной дивизии и через год выступим в Ташкент на укомплектование войск Туркестанского военного округа. Мы были бесконечно счастливы, что навсегда распрощались с Ганецким, а главное, что в недалеком будущем нас ждут военные лавры, белые крестики, чины, усиленные денежные отпуска... Увы! как грустно не оправдались эти надежды!

Зиму 1868 — 69 гг. мы очень веселились, много танцевали, влюблялись и с грустью вспоминали о надвигающемся походе на дальний Восток. Но вдруг неожиданно почти за месяц до выступления все изменилось, и батальон отложил свой поход еще на год.

Дело было в следующем.

К востоку от реки Урала тянется огромная степь от границ Сибири до Каспийского и Аральского морей. Степь эта населена киргизами-кочевниками. До 1868 года все эти местности носили название Малой, Средней и Большой Орды. Киргизы испокон века управлялись на месть своими султанами-правителями, по большей части, кажется, наследственными. В степи не было никаких русских чиновников, и лишь для надзора и контроля киргизских султанов в Оренбурге существовало особое учреждение, которое, кажется, именовалось управлением киргизов оренбургского ведомства.

По каким соображениям правительство признало существовавший порядок вредным, я не знаю, но в 1868 году было утверждено новое положение, по которому вся киргизская степь Оренбургского ведомства была разделена на две области: Тургайскую и Уральскую. Каждая область делилась на уезды, куда были назначены русские офицеры и чиновники. Во главе областей стали военные губернаторы и областные правления.

Насколько вызывалась необходимостью новая система, я судить не берусь, но знаю, что она пришлась сильно не по вкусу [798] султанам-правителям, терявшим новою реформою всякую власть. Дикое, кочевое население, конечно, едва ли могло оценить пользу или вред реформы, и султаны, пользуясь своим огромным влиянием на народные массы, стали мутить народ, подстрекая к отказу от введения нового положения. И вот степь заволновалась. Начали появляться небольшие шайки, начались угоны скота из казачьих форпостов Уральского войска; были даже случаи убийств.

Крыжановский, как умный человек, сразу понял, что волнение в степи может быть прекращено лишь самыми решительными военными мерами, и хотел тотчас же двинуть в степь два-три отряда для наказания мятежников, но его успели убедить, что положение в степи вовсе не так страшно, как доносят алармисты из Уральской области, которым хочется лишь вызвать военную экспедицию для получения боевых наград, что все дело сводится к тому, что киргизы не поняли реформы и что нужно им на месть разъяснить новое положение. Крыжановский позволил себя в этом убедить, и вот все мы были свидетелями такого факта: все киргизское население массами начало откочевывать на юг к хивинским границам, грабя и убивая по дороге все, что попадется, а генерал-губернатор вместо того, чтобы восстановить твердыми мерами престиж русской власти, посылает в степь вице-губернатора Туркестанской области Юрковского с доктором Неймарком и переводчиком султаном Джантюрином для того, чтобы разъяснить киргизам блага нового положения!

Комические результаты этой командировки не замедлили обнаружиться. Комиссия кочевала по степи совершенно пустой и, не встретив ни одного киргиза, возвратилась обратно.

Между тем волнение в степи разрасталось, и небольшому отряду, посланному в степь (1 рота Оренбургского местного батальона, 2 орудия и 2 сотни казаков) пришлось выдержать форменное сражение с многочисленным скопищем киргизов.

После этого Крыжановский решил приступить к более активной деятельности. Прежде всего, признано было неотложным возвести в степи два укрепления в урочищах Ак-Тюбе (ныне станция Ташкентской железной дороги Актюбинск) и Уиле, но независимо от этого отправить в степь несколько отрядов для усмирения и наказания бунтовщиков. В состав этих отрядов вошли третий стрелковый батальон, две или три роты Оренбургского местного батальона, батарея Оренбургской казачьей артиллерии и несколько сотен казаков Оренбургского и Уральского войск. Первая рота нашего батальона, которой командовал мой брате Михаил, а офицерами были: штаб-капитан Кучинскийй, подпоручик Бартенев и я, назначена была в состав отряда под начальством полковника барона Штемпеля и должна была выступить в глубь степи из Калмыковского форпоста Уральской области. [799]

В состав отряда барона Штемпеля, кроме нас, назначены были рота местного батальона (командир капитан Осоевский), два орудия и четыре сотни уральских казаков. В начале мая 1869 года наша рота выступила из Оренбурга, и дней через пятнадцать мы были уже в Уральске, где простояли около месяца, а затем двинулись к Калмыковскому форпосту, где уже был сосредоточен весь наш отряд. Прибыв на место, мы узнали, что отряд назначен главным образом для постройки Уральского укрепления, и что при отряде будет следовать громадный воловий обоз со всеми строительными материалами для будущего укрепления. К отряду должен был присоединится наказный атаман Уральского войска генерал-лейтенант Веревкин; строителем укрепления назначен был военный инженер капитан Маресов, а начальником штаба отряда генерального штаба капитан Паренсов (впоследствии был министром в Болгарии ,а ныне комендант Петергофа). В инженерном обозе было все необходимое для постройки помещений, для будущего Уральского гарнизона. Тут были бревна для казарменных стен, для балок и стропил, доски для крыш, окна, рамы, двери, доски для столов и коек. Можете судить, как велик, должен был быть транспорт. Если мне не изменяет память, то нами вышло из Калмыкова около семисот подвод, которые хотя двигались в четыре ряда (мы шли без дороги, целиной), тем не менее глубина транспорта растягивалась на несколько верст.

С первых же дней степного похода наступили невыносимая жара, и начался падеж упряжных волов. Сначала вместо павших впрягали запасных волов, но так как падеж все усиливался, то скоро весь воловий резерв был использован, и пришлось перекладывать грузы одной телеги на другую, волы которой были выносливей. Но жара все усиливалась, и падеж прогрессировал. Приходилось или бросать транспорт, или оставаться и выписать с Урала новые перевозочные средства.

Генерал Веревкин собрал военный совет, на котором предложил обсудить трудное положение отряда и решить, как поступить.

В совете этом я, конечно, не присутствовал, но со слов Штемпеля, который выбрал меня отрядным адъютантом, узнал следующее.

Долго судили и рядили, долго спорили члены совета, но наконец один из них (Штемпель постеснялся назвать мне его фамилию) предложил следующее.

Транспорта, очевидно, везти дальше нельзя. Отряд также не может остановиться в ожидании новых перевозочных средств, ибо у него может не хватить провианта и фуража. Между тем, если оставить строительный материал здесь без охраны, то после [800] ухода отряда могут появиться бунтари-киргизы и увезти (!) этот материал, а потому (это «потому» великолепно) в предупреждение этого следует сжечь транспорт, который нельзя взять с собой. Напрасно другие члены возражали (кажется, главным образом Паренсов), что ведь известно, что киргизы откочевали на юг, что если бы они даже оставались здесь то не имели бы возможности увезти огромное количество строительного материала, и что единственно, что они могли бы сделать, это сжечь транспорт, но что и это можно предупредить, оставив для охраны транспорта одну - две сотни казаков и вытребовав немедленно новые перевозочные средства, что наконец наличный воловий транспорт, доставив часть материалов на реку Уил, до которой осталось четыре перехода, мог, откормившись и отдохнув, вернуться и забрать часть транспорта. Все эти вполне основательные возражения потерпели фиаско, и Веревкин приказал сжечь весь транспорт, который нельзя было перевезти!

И вот в тот же день вечером устроена была колоссальная иллюминация! Сухое дерево горело, как солома, и, вероятно, зарево от этого гигантского костра видно было на десятки верст в гладкой степи.

Совершив столь доблестный подвиг, Веревкин двинул дальше отряд, и через 4 — 5 дней мы подошли наконец к степной речонке Уил, где и приступили к постройке земляного редута и казармы из оставшегося строительного материала.

Отрадно было смотреть на молодцов-стрелков, как они лихо работали лопатами под знойными лучами тропического солнца. Тут я только впервые увидел, что за молодцы русские солдаты. Не только безропотно, но даже с веселыми лицами и шутками они работали при 40° жары, и все это без всякого вознаграждения. Даже голого спасибо ни разу не сказал им атаман, и если где они видели какое-нибудь поощрение, то это благодаря моему брату, который своею властью увеличил мясную порцию людей и давал им лишнюю чарку водки. К сожалению, он вскоре уехал из отряда в Оренбург и, выйдя

Серия сообщений "Книги, стихи, чтиво, ссылки":
Часть 1 - Ссылки на материалы о Русском Туркестане
Часть 2 - ФЕДОРОВ Г. П. МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ 1
Часть 3 - ФЕДОРОВ Г. П. МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ 2
Часть 4 - ФЕДОРОВ Г. П. МОЯ СЛУЖБА В ТУРКЕСТАНСКОМ КРАЕ 3
...
Часть 25 - Кто учит наших детей? Доцент МГИМО: "НАТО возник как ответ на Варшавский договор"
Часть 26 - Бронштейн Инна. "Какое блаженство"
Часть 27 - Благовещенский А.В. «Память трудных дорог»