Шахирев Андрей Иванович

(1799 — 17.5.1828, Сургут)

Поручик Черниговского пехотного полка.
Из дворян Санкт-Петербургской губернии. Отец — майор Иван Кононович Шахирев (ум. 1819 в Одессе). Воспитывался в 1 кадетском корпусе, куда поступил — 18.2.1810, унтер-офицер — 25.3.1816, выпущен прапорщиком в Московский гренадерный полк — 22.12.1816, подпоручик — 9.5.1817, переведен в Черниговский пехотный полк — 18.4.1819, поручик — 15.4.1820, с 11.12.1823 адъютант при бригадном командире генерал-майоре Тихановском.
Член Общества соединенных славян (1825).
Приказ об аресте — 5.2.1826, арестован по месту службы — 10.2, доставлен из Могилева-Белорусского в Петербург на главную гауптвахту — 22.2, в тот же день переведен в Петропавловскую крепость («посадить по усмотрению и содержать строго») в №38 Невской куртины.
Осужден по VIII разряду и по конфирмации 10.7.1826 приговорен к ссылке в Сибирь на поселение вечно. Отправлен в Сургут Тобольской губернии, срок сокращен до 20 лет — 22.8.1826 (приметы: рост 2 аршина 4 1/2 вершков, «волосы темнорусые, брови те же, глаза серые, нос горбоват, рот прямой, подбородок обыкновенный, лицо смуглое, на котором на левой щеке два черные небольшие пятна»). Письмом от 17.9.1826 обратился к коллежскому советнику Федору Федоровичу Лемониусу и его жене Марье Львовне в Тирасполе с просьбой о присылке ему в Сибирь оставшихся у них 4 тысяч рублей его денег, причитавшихся ему по делу с Шостаком. Эти деньги были отданы тираспольскому купцу Спиваку, из них 2650 рублей были представлены М.Л. Лемониус для отправки Шахиреву.

 Умер в Сургуте. По этому поводу исправляющий должность тобольского гражданского губернатора донес: «Государственный преступник Шахирев, находившийся в Сургуте, 16-го числа мая, отлучась от оного в седьмом часу вечера без дозволения сургутского отдельного заседателя с мещанином Силиным версты за четыре для промысла птицы, на другой день 17-го числа, обращаясь в Сургут, умер скоропостижно. По произведенному исследованию отдельный заседатель удостоверяет, что смерть Шахирева последовала от апоплексического удара, объясняя, что он имел и прежде припадки падучей болезни. Хотя не было произведено мертвому телу медицинского свидетельства по неимению там лекаря, но свидетельством находившихся в Сургуте соляного пристава, сотника казачьей команды, мещанского старосты и священника удостоверено, что по наружности на теле Шахирева нет никаких знаков, могущих причинить насильственную смерть, кроме багровых пятен на шее и всем теле». Оставшееся после него имущество было передано по распоряжению Главного штаба его двоюродному брату Михаилу Григорьевичу Шахиреву, служившему бухгалтером в конторе Кронштадтского порта, и сестре последнего, бывшей замужем за капитан-лейтенантом Остолоповым.
ВД, XIII, 415-423; ГАРФ, ф. 109, 1 эксп., 1826 г., д. 61, ч. 116.

 

Горский (Грабя-Горский) Осип-Юлиан Викентьевич

(1766 — 7.7.1848)

Отставной статский советник.
Именовал себя «грабя (граф) Горский» и «князь Друцкий-Горский, граф на Мыже и Преславле», претендуя на принадлежность к литовско-русскому кн. роду.
Отец (согласно родословной) — Юлиан-Викентий Иосифович-Казимирович Горский, полковник Минского воеводства, стольник Мстиславского воеводства. В службу вступил 28.8.1804 во 2 конно-артиллерийский батальон юнкером; перечислен в 9 артиллерийскую бригаду - 23.8.1806; подпоручик - 19.2.1897; в 1809 переведен в С.-Петербургскую артиллерийскую бригаду, а оттуда в том же году в 7 и 5 артиллерийскую бригаду; поручик - 9.2.1811; за отличие в сражениях переведен в л.-гв. артиллерийскую бригаду - 29.7.1812; штабс-капитан - 1.9.1812, с назначением командиром 7 конной роты в 3 резервной артиллерийской бригаде; за отличие в сражениях при Вейсенфельсе и Бауцене произведен в капитаны - 9.5.1813, а за отличие при взятии Суассона в подполковники - 2.2.1814; полковником и командиром 10 артиллерийской бригады - 13.7.1816; уволен за ранами (был семь раз ранен и контужен) полковником, с мундиром и пенсионом полного жалования - 1.2.1818; определен в Департамент разных податей и сборов - 24.10.1818; Кавказским вице-губернатором с пожалованием в статские советники - 5.3.1819; управляет Кавказскою губерненею с 16.8.1821.
По собственному прошению уволен от должности для определения к другим делам — 5.5.1822, состоял под следствием по делу о недостатке вина в Кавказской казенной палате, с 1822 в Петербурге. За военные заслуги награжден орденами Анны 2 и 4 ст., Георгия 4 ст., золотой шпагой за храбрость и знаком отличия военного ордена Георгия.
Членом тайных обществ не был, случайный участник восстания на Сенатской площади.
Арестован в 2 часа ночи 15.12.1825 на своей квартире, в тот же день доставлен в Петропавловскую крепость («присылаемого Горского посадить в Алексеевский равелин без всякого сообщения, дать ему бумагу, если попросит мне писать») в №12 дома Алексеевского равелина, затем в №1 Кронверкской куртины и в №4 Никольской куртины; страдал в крепости припадкаами падучей болезни и 20.2.1826 отправлен в Военно-сухопутный госпиталь, отпущен из госпиталя к дежурному генерального Главного штаба — 5.3.1827.
Был предан Верховному уголовному суду, но им не осужден; высочайшим указом 5.3.1827 сослан под надзор полиции в Березов, переведен затем в Тару и Омск.

Умер в Омске 83 лет (метрической книги Омской соборной Воскресенской церкви).
Жена — уроженка Курляндии баронесса Елизавета-Каролина-Фредерика Мирбах ум. до 1821). Дети: Карл-Николай и Адольф-Адам (р. 18.3.1809), в корпусе путей сообщения (1844), затем в корпусе жандармов (1846), капитан (1851), полковник (1862); незаконные дети Ярослав, Владимир, Владислав, Святослав-Вячеслав, Ольга и София. Сестры: Екатерина, замужем за Конверским, фельдшером в м. Толочине Копысского уезда Могилевской губ.; Каролина, замужем за копысским помещиком Гумовским. Братья (в 1826); Пантелей, капитан, Степан, находится за границей; Александр, майор.
ВД, XV, 81-104; ГАРФ, ф. 109, 1 эксп., 1826 г., д. 61, ч. 133.

 

Н.В. Басаргин. Воспоминания, рассказы, статьи. Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988.

 

«Помещаю здесь одно весьма странное и до сих пор необъяснимое для меня обстоятельство. Рассказ мой может быть интересен как факт, который для тех, кто не усомнился в моей правдивости, послужит доказательством, до какой степени в прошедшее царствование {В печатном тексте вместо слов "в прошедшее царствование" явно в результате цензурного вмешательства значилось: "в прошедшие времена"} трудно было найти правосудие и как мало была обеспечена частная собственность, когда она попала в руки сильных этого мира. 

В излагаемом мною случае кто могли быть эти сильные и имело ли правительство обо всем этом сведение, мне неизвестно. Передаю только то, что знаю и за достоверность чего ручаюсь всем, что есть свято. Если бы нынешнее правительство захотело исследовать это обстоятельство, то нет сомнения, что оно могло бы теперь открыть истину и найти виновных.

   В 846, 47 и 48 годах, когда я жил в Омске, там находился на жительстве, под надзором полиции, статский советник князь Грабе-Горский ¹³⁴⁾. В 825 году он был вице-губернатором на Кавказе. За что был сменен, не знаю, но событие 14 декабря застало его в Петербурге, куда он приехал оправдываться или искать нового места. Когда войска вышли на площадь, Грабе-Горский явился туда, не принадлежа нисколько к обществу, и был арестован как участник в бунте. Хотя следствие доказало его непричастность, но как в ответах своих Комитету он выражался довольно дерзко и сверх того был на замечании у правительства за свою строптивость, то его хотя и не судили, но послали в одно с нами время в Сибирь под надзором полиции. Сначала ему назначали местом пребывания Березов, а потом перевели в Тару. Тут опять он попал под следствие, был арестован, судим, оправдан и отправлен на жительство в Омск, где я и застал его. В это время ему уже было лет под 70. Это был видный, красивый старик, говоривший всегда с жаром и любивший рассказывать свои военные подвиги. Действительно, в кампании 812 года он очень отличился, получил много орденов, в том числе и св. Георгия, и был переведен в гвардейскую артиллерию. Гражданская служба его была не так блестяща, как военная: репутация его как чиновника была незавидна. Известно только было, что он имел большие деньги, а как он нажил их и откуда они достались ему, знал только он сам и его собственная совесть.

   В Омске он жил скромно, даже бедно. Получал от правительства 1200 руб. сер. в год и, кажется, не имел других способов. Он был везде принят, но не пользовался общим расположением по своему строптивому характеру, по страсти рассказывать одно и то же, т. е. или свои военные подвиги, или жалобы на несправедливость и притеснения разных правительственных лиц. Вместе с тем он не пользовался также и большим доверием к своим рассказам.

   Зная о нем понаслышке, я, признаюсь, старался избегать его знакомства. Но он сам посетил меня. Вежливость требовала, чтобы я его принял и заплатил визит. Не знаю, почему, даже против моего желания, он сделался так расположен ко мне, что стал нередко заходить и просиживать у меня по целым часам, толкуя о том, что для меня было вовсе неинтересно и чему во многом я не слишком ему верил. Часто приходилось мне зевать при его рассказах, а иногда, увидя, что он идет ко мне, я не оказывался дома.

   Раз как-то зашла речь об Таре, о следствии, которому он там подвергся. Он стал подробно рассказывать о нем, но как мне показалось, что он говорит вздор, то я невольно выразил мое сомнение. В самом деле, трудно было поверить, чтобы, живя в Таре, он обладал такими огромными средствами, как выходило из его слов, и чтобы тамошние чиновники, желая воспользоваться его достоянием, обвинили его в вымышленном ими самими заговоре, хотя я вместе с тем и знал, по окончании его тарского дела, что он точно был обвинен несправедливо и что некоторые из тех лиц, которые ложно донесли на него, преданы были суду и обвинены. Но я предполагал, что они сделали донос из желания выслужиться перед правительством и по негодованию на него за какую-нибудь с его стороны дерзость. Видя его в нужде и бедности и сомневаясь в его правдивости, мог ли я поверить, чтобы у него было несколько миллионов? Да и откуда ему, казалось, их взять, и как все это случилось в Таре?

   Заметив мое сомнение, он сказал мне: "Вижу, что вы мне не верите. Теперь пока я объясню вам, как получил я эти богатства, а потом представлю и доказательства. До сих пор я их никому не показывал из опасения, чтобы меня их не лишили. У нас ведь все можно делать властям. Но вам, надеясь на вашу скромность и дорожа вашим мнением, я решаюсь их показать".

   Вот его рассказ:

   "Фамилия наша в Польше пользовалась большим значением. Она даже находилась в родстве с последним королем, Станиславом Понятовским ¹³⁵⁾, и я сам начал службу его пажем. Мы имели в Польше большие имения, по которым и теперь продолжаются у меня процессы. В дошедшей мне в разное время движимости, состоявшей из денег, билетов опекунского совета, долговых обязательств, драгоценных вещей и т. д., заключалось более 6-ти миллионов рублей ассигнациями. Эта движимость, когда меня арестовали в Петербурге, находилась у моей жены. При окончании дела моего она была больна, но дочь посещала меня в больнице, где я лежал некоторое время до отправления моего в Сибирь. Через нее я дал знать жене, чтобы она переслала мне при случае это имущество туда, где я буду находиться.

   В Березове я жил без всяких средств. Жена и дочь хлопотали, чтобы меня оттуда перевели, и, наконец, через два года они успели выхлопотать мой перевод в Тару. По прибытии в Тобольск тамошний полицмейстер объявил мне, что губернатор давно меня ожидает, и поручил ему немедленно меня к нему привести. Этот губернатор был Сомов, только что прибывший из России, с которым я прежде вместе служил и находился в дружеских отношениях. Он встретил меня как старого приятеля и товарища, повел сейчас в кабинет и, взяв все предосторожности, чтобы никто не помешал нам, объявил, что при отъезде из Москвы виделся с моей женою, которая поручила ему передать мне все мое движимое имущество. "Если тебе нужны наличные деньги,-- прибавил он, вручая мне билеты опекунского совета, -- то я с удовольствием разменяю тебе один из них". И действительно, я тогда взял у него 30 тысяч рублей вместо одного из билетов на такую же сумму.

   Вот как это состояние дошло до меня в Сибирь.

   Приехавши в Тару, разумеется, я начал жить довольно роскошно, по сравнению с тамошними чиновниками, и особенно при тогдашней дешевизне. Чиновники эти были, более или менее, люди дурные. Они с завистью смотрели на меня, и так как я не был лишен ни своего звания, ни чина, то и в этом отношении я стоял выше их и мог отклонять всякое их намерение сделать мне неудовольствие.

   Покуда Сомов был губернатор, никто из них не смел ко мне привязываться. Но вам может быть известно, что он вскоре умер; тогда они видимо переменились. Я, впрочем, не обращал на это внимания, зная, что никакого вреда они мне сделать не могут; а от личного оскорбления я был огражден своим званием.

   В это время кончилась польская революция 1830 г. Два раза в неделю проходили через Тару многолюдные партии ссыльных, между коими большею частию были тогда поляки, ссылаемые за возмущение. Все они были в самом бедственном положении, изнуренные и без одежды. По чувству сострадания и даже потому, что я сам был поляк, мне пришло на мысль по возможности быть им полезным. Средства у меня были, и я распорядился таким образом, чтобы к приходу каждой партии иметь в готовности некоторые предметы из одежды, как-то: полушубки, сапоги, валенки, рубашки и т. д., которые и раздавал нуждающимся. Сверх того у меня заказывался для них сытный обед человек на 100 и более. Это продолжалось всю осень и, разумеется, возродило в городе различные толки о моем богатстве и вместе с тем подало мысль враждебным чиновникам погубить меня и воспользоваться моим достоянием. Они составили донос, что я имею намерение возмутить край с помощью ссыльных поляков, что с этой целью я помогаю им и трачу на это большие суммы, которые, вероятно, доставляются мне тайным образом от врагов русского правительства. Донос этот был отправлен к генерал-губернатору Вельяминову ¹³⁶⁾, и вследствие этого началось мое тарское дело. В Тару приехал сейчас же исправляющий должность губернатора А. Н. Муравьев. Он арестовал меня и взял с собою в Тобольск. Имущество мое было запечатано и отправлено вместе со мною.

   В Тобольске сделана была ему подробная опись, и оно было у меня отобрано. Опись эта была составлена в двух экземплярах. Один, за подписью плац-майора и генерал-губернатора, отдан был мне; а другой, за моею подписью, плац-майор взял с собой вместе с имуществом.

   Опись, мне выданная, хранится у меня и служит явным доказательством справедливости того, что я вам говорю.

   Дело продолжалось, как вы знаете, около 4-х лет. Как ни старались найти что-либо преступное в моих действиях, но ничего не могли отыскать. Меня оправдали совершенно и перевели на житье в Омск. Чиновников, сделавших донос, предали суду и решили отставить от службы и впредь никуда не определять.

   После этого, разумеется, я стал требовать возвращения моего достояния. Обращался к генерал-губернатору, князю Горчакову ¹³⁷⁾, писал шефу жандармов ¹³⁸⁾, князю Голицыну ¹³⁹⁾ и т. д., но везде встречал одно молчание.

   На бумаги мои мне не отвечали. При личном моём свидании с Горчаковым он покачал головою и советовал мне оставить это дело без дальнейшего розыска. Словом, я видел ясно, что мне не хотят возвратить его. Опись, у меня находящуюся, я не решился представить потому, что могли ее уничтожить и лишить меня всякого доказательства. Она и теперь у меня, и я боялся даже показать ее кому-либо; но вам когда-нибудь покажу, чтобы истребить в вас всякое сомнение. Сверх того, надобно вам сказать, что в это время мне назначили от правительства 1200 р. в год и утвердили в княжеском достоинстве, как будто бы хотели этим меня задобрить".

   Сознаюсь, что, слушая, хотя и со вниманием, этот рассказ, я не поверил ему. Характер и репутация князя Грабе-Горского возбуждали во мне большое сомнение в истине его странной истории. Сомов действительно был губернатором в Тобольске и умер там же, не прослужа даже году. И то было совершенно справедливо, что относилось к доносу тарских чиновников и до арестования Горского Муравьевым. Но можно ли было поверить, чтобы такое огромное имущество могло исчезнуть без вести? Нельзя, чтобы о нем не знали многие из служащих лиц. Да и сам бывший генерал-губернатор Вельяминов пользовался заслуженной репутацией честного человека и, конечно, не захотел бы участвовать в похищении чужой собственности. Муравьев также известен за человека бескорыстного. Одним словом, как я ни соображал все обстоятельства, убеждение мое оставалось то же, что и прежде, т. е., что Горский, по неудовольствию своему на правительственные лица, выдумал всю эту историю без всякого основания. Последствия еще более утверждали меня в этом мнении. Прошло несколько месяцев, но он не показывал обещанной описи и даже не упоминал о ней, ни о деле своем. Я так был уверен, что весь рассказ его вымышлен, что никому даже не говорил об этом, боясь показаться доверчивым простаком. Наконец, я и сам перестал об этом думать. Сам же Горский возбуждал во мне после этого какое-то неприятное чувство, ибо я видел в нем человека, желавшего очернить репутацию таких лиц, которые оказали ему правосудие в деле его. В начале 1848 года я собирался ехать из Омска на жительство в Ялуторовск. Мы с женою укладывали поутру кое-какие вещи для отправления с обозом, как вдруг явился Горский.

   "Я приехал к вам проститься, -- сказал он, входя в залу.-- Может быть, вам не удастся ко мне заехать или вы меня не застанете дома. Мне же надобно, при отъезде вашем, истребить ваше ко мне недоверие и попросить доброго совета. Я привез показать вам опись, о которой говорил. Вот она; уверен, что она удивит вас и уничтожит всякое сомнение. Прочитайте и скажите по совести: что мне делать?"--прибавил он, подавая мне бумагу в несколько сшитых листов.

   Совсем некстати было его посещение; время было для меня дорого, и он мешал нам. Я должен был, однако, взять бумагу и прекратить прежнее занятие. Пригласив его сесть, я, как теперь помню, стал читать вслух с прежним недоверием и с убеждением, что эта бумага мне ничего не докажет. Жена моя была всему свидетельницей. Вот что читал я:

   "Опись имуществу, принадлежащему стат. советнику Грабе-Горскому (тогда он не был еще утвержден князем), отобранному у него тобольским плац-майором, полковником Мироновым, по распоряжению г. генерал-губернатора Запад, Сибири генерала от инфантерии Вельяминова 1-го в Тобольске, такого-то года, месяца и числа.

   1) Билеты Московского и С.-П. Опекунского советов, следуют суммы и номера, с означением годов и чисел. Всего без процентов на сумму более 2 миллионов ассигнациями,

   2) Заемные, частные обязательства, от кого и на какую сумму, более миллиона.

   3) Драгоценные вещи: 3 больших солитера, по оценке самого Грабе-Горского, с чем-то 600 т.

   4) Портрет короля Станислава, осыпанный бриллиантами.

   5) Потом исчисление разных других вещей, табакерок, часов, колец и проч. Всего же на сумму более миллиона.

   6) Турецких шалей, платков и проч., на сколько, не упомню.

   7) Батистового белья и еще что-то. Затем следовали еще разные предметы, с оценкою и без оценки.

   Вся опись помещалась на 2,5 листах, и в конце подведен итог деньгами, с чем-то 6 мил. рублей. Потом было подписано: означенные билеты и документы и все вещи от статского советника Грабе-Горского приняты, и в его присутствии опись сия составлена такого-то года, месяца и числа в г. Тобольске. Подписал: тобольский плац-майор полковник Миронов. Далее:

   Означенные в сей описи билеты, документы и вещи от Тобольск. плац-майора полк. Миронова для хранения получил генерал-губернатор Зап. Сибири генерал от инфантерии Вельяминов 1-й".

   Последняя подпись была написана собственною рукою генерал-губ. Вельяминова, которую я очень хорошо знал, имея случай часто видеть прочие бумаги в Главном управлении Западной Сибири.

   Можно представить себе мое удивление, когда я кончил читать опись и когда убедился, что она была точно подписана Вельяминовым. Руки плац-майора я не знал, и Признаюсь, что если бы опись была подписана им одним, то я все-таки остался бы при прежнем мнении и скорее подумал бы, что Горский все это сам составил. Но рука Вельяминова была хорошо мне знакома, подписаться под нее было невозможно, тем более, что нужно бы было писать не одну фамилию, а целых три строки мелким письмом. Если бы Горский решился на такой поступок, тогда бы, вероятно, кроме фамилии, остальное он написал бы другою рукою, как это и делается в официальных бумагах. Все это вполне убедило меня, что опись справедлива. Я стоял несколько секунд в удивлении и потом показал подпись жене. Горский видимо торжествовал и опять повторил: "Ну что, убедились ли теперь? Скажите же, что мне с этим делать?"--"Отправить прямо к государю".--"Но дойдет ли она до него и вместо удовлетворения не пошлют ли меня опять в Березов? Или, что еще хуже, не посадят ли в сумасшедший дом как безумного или ябедника? Уничтожить опись недолго. Тогда чем мне доказать справедливость моей жалобы? А ведь жаловаться мне надобно на людей сильных, всемогущих в житейских делах".

   Я не знал, что на это отвечать, и сказал ему, что решительно не могу дать никакого дельного совета. "Все, что я могу сказать,-- прибавил я,-- ограничится тем, что остаюсь совершенно убежден в истине всего и прошу извинения в сомнении, которое до сих пор имел".-- "На этот раз с меня и этого довольно,-- сказал он мне, пожав руку.-- Я рад, что, по крайней мере, один честный человек будет знать, что, обвиняя моих гонителей, я говорю правду и имею право их обвинять. Если не доживу {Так в подлиннике.-- И. П.} до того времени, что мне позволят возвратиться в Россию, то обращусь с этой бумагой к правосудию царя.

   Три года после этого он умер в Омске, не дождавшись нового царствования, которое, может быть, доставило бы ему возможность отыскать свою собственность».

……………………………………..

134 Горский Осип Юльян Викентьевич (1766--1849), с 1804 г. на военной службе юнкером. Отличился в Отечественной войне 1812 г., имел награды. В 1819 г. назначен кавказским вице-губернатором и произведен в статские советники, но в 1822 г. за злоупотребления уволен со службы. Не будучи декабристом, Горский 14 дек. 1825 г, оказался, имея при себе пистолет, "в толпе восставших". Хотя мотивы поведения Горского на Сенатской площади были неясны, в ночь с 14 на 15 дек. он был арестован. На следствии давал противоречивые по содержанию и вызывающие по форме показания. Верховный уголовный суд не вынес Горскому никакого приговора и представил дело на высочайшее усмотрение. 5 марта 1831 г. по состоянию здоровья переведен в Тобольск, а оттуда в Тару. Позднее жил в Омске, где и умер 7 июля 1849 г. Известен как обманщик и авантюрист. Эпизод, о котором рассказывает далее Н. В. Басаргин (конфискация имущества Горского),-- скорее всего одна из многочисленных мистификаций, на которые был способен Горский.

   135 Понятовский Станислав Август (1732--1798), последний польский король (1764--1795), избран при поддержке Екатерины II и прусского короля Фридриха II. После третьего раздела Польши отрекся от престола (25 нояб. 1795 г.) и доживал свои дни в России.

   136 Вельяминов Иван Александрович (1771--1837), ген. от инфантерии, участник войн с Наполеоном в 1805--1814 гг. С 1827 г. командир Отдельного Сибирского корпуса и ген.-губернатор Западной Сибири.

   137 Горчаков Петр Дмитриевич (1789--1868), ген. от инфантерии, командир Отдельного Сибирского корпуса и ген.-губернатор Западной Сибири (1837--1851).

   138 Начальником III отделения и шефом жандармов в 1826-- 1844 гг. был ген.-адъютант А. X. Бенкендорф, а после его смерти, до 1856 г., кн. Алексей Федорович Орлов (1786--1861).

   139 Вероятно, речь идет об Александре Федоровиче Голицыне (1796--1864), который в царствование Николая I был председателем комиссии прошений на высочайшее имя. 

 

А вот мнение об Грабя-Горском  Осип-Юлиане  Викентьевиче  декабриста А.И.Черкасова:

 

В середине апреля 1828 г. А.И.Черкасов был обращен на поселение в г. Березов Тобольской губ., куда позднее в июне 1828 г. был водворен на поселение его товарищ по Читинскому острогу А.В.Ентальцев (1788-1845). В Березове уже находились двое ссыльных декабристов: Ю.В.Грабя-Горский (1766-1848), случайный участник восстания на Сенатской площади, сосланный под надзор полиции в г. Березов высочайшим указом 5. 03.1827, и И.Ф.Фохт (1794-1842), отправленный на поселение из Петропавловской крепости в январе 1828 г. (Головачев, с. 259). С Грабе-Горским, как называет его в воспоминаниях Черкасов, у троих декабристов отношения сложились очень тяжелые, враждебные. 

"Грабе-Горский, промахнувшийся в удовлетворении своего честолюбия на Сенатской площади, не промахнулся тут..." (Бороздин, 11, 266). Этот человек был по-своему уникальной личностью, - прирожденный авантюрист с непомерным тщеславием и честолюбием, которые в конце концов и привели его в Сибирь без особых на то оснований. Он действительно, на какой-то миг почувствовал себя вершителем судеб России, когда явился на Сенатскую площадь в мундире и шляпе с генеральской кокардой. На самом деле с военной службы он был уволен 1.02.1818 , а на гражданской службе имел чин статского советника. По формулярному официальному списку он значился: Грабя Осип-Юлиан Викентиев сын Горский, происхождением из дворян польских Грабя или Граф. В службе, по его словам, находился с 1787 г. при Станиславе-Августе Понятовском. Военную службу начал в августе 1804 г. Участвовал во многих сражениях с 1807 по 1814 годы. Награжден несколькими военными орденами и золотой шпагой за храбрость. Был семь раз ранен и контужен. Возможно, последнее обстоятельство и повлияло на его многие неадекватные поступки, необъяснимые ни с точки зрения здравого смысла, ни с точки зрения привычных для дворянской среды принципов. Членом тайных обществ он никогда не был. 24.10.1818 определен в Департамент разных податей и сборов; затем назначен Кавказским вице-губернатором с 5.03.1819 г.; управлял Кавказской губ. с 16.08.1821. Состоял под следствием по делу о недостатке вина в Кавказской казенной палате с 1822 г. в Петербурге. Во время следствия занимался в Петербурге ходатайствами по чужим делам, разорившись на спекуляциях. Именовал себя "граф Горский", а с 1827 г. "князем Иосифом Викентьевым Друцким-Горским, графом на Мыже и Преславле". Однако ни в Польше, ни в Литве, ни в Беларуссии такого графского рода не было. Согласно родословной, его отцом был Юлиан-Викентий Иосифович-Казимирович Горский, полковник Минского воеводства, стольник Мстиславского воеводства. Но общим мнением было, что он сын мещанина из местечка Бялыничь в Белоруссии. На Сенатскую площадь он явился при всех орденах, называл себя сенатором, ходил среди солдат и хвалил Константина Павловича, вместе с народом кричал "ура!", просил у Ивана Пущина пороху для своего пистолета. Его "впечатляющий" вид и полубезумные действия привели к тому, что в показаниях поручи-ка П.Прянишникова говорилось, что "графа Милорадовича убил какой-то статский в треугольной с плюмажем шляпе". Только в мае дознались о настоящем убийце - П.Г.Каховском.
     Арестован Грабя-Горский был в 2 часа ночи 15.12.1825, в тот же день был доставлен в Петропавловскую крепость и посажен в Алексеевский равелин. В куртинах равелина у немолодого "графа и князя" начались припадки падучей болезни и 20.02 он был направлен в Военно-сухопутный госпиталь, а из госпиталя отпущен к дежурному генералу Гл. Штаба - 5. 03. 1827. Верховный уголовный суд не знал, что с ним делать, так как не находил в его действиях состава преступления и не мог его осудить. Понадобился специальный высочайший указ, чтобы сослать его под надзор полиции в г. Березов, где он пробыл 5,5 лет, затем был переве-ден в Тару, оттуда в Омск, где умер в возрасте 83 лет. Одним словом, "куда ведет хлестаковщина".
     Б.Л.Модзалевский и А.А.Сиверс в "Документальных материалах, дополняющих сведения "Алфавита декабристов" в разделе "В. Отдельные лица" дали такую характеристику человеческих качеств Горского: "Сей человек нрава угрюмого, несообщительного, дерзкий в поступках, оставался всегда загадкою даже для людей весьма к нему близких... Он всю жизнь был пронырой и, наделав много зла на Кавказе, где был вице-губернатором бежал оттуда. Он женат, но не живет с женой (бар.Елизавета-Каролина-Фредерика Мирбах, ум. до 1821 г.)".

Далее следует рассказ авторов о его многочисленных нечистоплотных отношениях с женщинами, в результате которых он оказался отцом 6-ти незаконных детей, помимо двух сыновей, рожденных в браке. "В деньгах он никогда не нуждался, никогда не занимал, напротив того, жил пристойно, и все уверяют, что будто у него большие деньги в ломбарде, нажитые разными пронырствами и злоупотреблениями... Горский был в свете таинственное существо, без роду и племени, человек неизвестно откуда!" (Декабристы, с.56-57; с. 367-368; Г.Кудинов. Сказание..., с. 261-262).

     И с этим человеком судьба свела А.И.Черкасова, которого все товарищи по обществу и по службе считали эталоном чести и порядочности!
     Сам барон в беседе с Бороздиным в 1852, так объяснит поведение и характер своего невольного спутника по ссылке, что показывает в нем знатока человеческой души и тонкого психолога. "...граф Грабе-Горский резко от нас отличался. Прежде всего он был значительно старше нас, лет сорока, следовательно совсем уже сложив-шийся характер; он служил по администрации и был вице-губернатором в одной из западных губерний (надо бы: "южных" - Авт). Во время истории на Сенатской площади, его видели среди бунтовщиков с пистолетом в руках и чуть ли не перепоясанного саблей; но в минуту критическую он исчез. Когда его взяли и нашли в комнате это его оружие, он упорно стал отнекиваться, давал объяснения сбивчивые, смутные, тем еще более навлекая на себя подозрения; бумаги его и переписка подбавили ко всему этому нового туману и хотя суд произнес над ним карательный приговор (ошибка памяти Черкасова - Авт.), но он сам продолжал утверждать, что над ним совершилась роковая ошибка правосудия, введенного в заблуждение кажущимися, но не действительными уликами. Такую роль невинно осужденного играл он и между нами, товарищами по несчастью.

Мы его до того вовсе не знали и после, много лет спустя, когда декабристы собрались в один кружок в Чите, они объяснили себе участие этого поляка в деле на Сенатской площади, самыми мелкими, честолюбивыми его побуждениями. Вице-губернаторское кресло, на котором он сидел очень долго, не соответствовало его честолюбию и он, рассчитывая на переворот, думал при этом, как видный деятель на площади воспользоваться благоприятной минутой и занять более выдающееся, чем вице-губернаторское, место при новом составе правительства.

Цели его были самые невозвышенные, чисто личного свойства, и если опростоволоситься такому человеку было в высшей степени тяжело, то еще тяжелее становилось ему сознаваться в своих затаенных побуждениях; он разыгрывал роль невинной жертвы, рассказывая всем заученную им как "Отче наш", свою историю, и уверенный сам, что ему в ней никто не верит, находился в печальном положении актера, взявшегося за роль самую не-благодарную, превышающую его силы и в которой он никогда не мог рассчитывать не только на аплодисменты, но даже и на малейшее сочувствие настоящих ценителей в публике.

Когда же горестная судьба свела нас с этим человеком, сближение наше с ним оказалось, конечно, немыслимым: он читал в глазах наших полное недоверие к его патетическим, подогретым рассказам и это с первых же разов внесло в наши отношения холодность, перешедшую у Грабе-Горского в решительную к нам ненависть.

Он обозлился на нас за то, прежде всего, что, понеся кару за свою преступную деятельность, мы в душе своей обрели мир страдальцев за известные возвышенные идеи, не казавшиеся нам тогда заблуждением;  мы верили в искупление нашей преступности нашими страданиями, мы знали, что благородные сердца, сочувствующие нашему несчастию есть; надежды на перемены к лучшему нас не оставляли.

И всего этого смягчающего в нашем положении был лишен человек, попавший, вследствие совсем иных побуждений, в одну с нами категорию; образ мыслей и понятия о вещах ничего не имели у нас с ним общего, тем более, что настоящий свой образ мыслей и понятия он маскировал напускною благонамеренностью, при которой должен был показывать вид, что относится с отвращением к делу, задуманному декабристами. И за все это, повторяю, он на нас обозлился и в душе своей ничего так не желал, как нам вредить. В Березове представилась ему полная к тому возможность, которой он мастерски воспользовался...
     С Грабе-Горским встречались мы не часто, жил он особняком; мы обменивались визитами и затем друг у друга не бывали. Слышали мы, что он что-то все пишет, беспрестанно бывает у городничего, с ним видали его ходящим по улицам, что он со всеми чиновниками в городе перезнакомился, бывал у них и они у него бывали...

С первых же дней сюда прибытия он повел искусную и терпеливую осаду И.С. Смирного - городничего-бога, пустил в ход лесть, унижение, низкопоклонство, словом, весь арсенал польского иезуитства и, наконец, взял его приступом. Полуграмотного и полупьяного солдата было не мудрено обойти разными баснями. Он ему рассказал об явном с ним недоразумении суда, в исправлении которого он не сомневался (но кто мог отменить высочайший указ? - только сам Николай I - Авт.), и начал строчить через него же, городничего, пространнейшие объяснения на Высочайшее имя, прося пересмотреть дело его как невинно осужденного. Уездного стряпчего Ф.С.Портнягина он тоже увлек своими сладкими речами и добился тем, что березовское чиновничество взглянуло на него совсем с другой точки зрения: оно увидело в нем генерала, самого благонамеренного, случайно, независимо от своей воли, попавшего в беду и не лишенного самых верных шансов к своему полному восстановлению. Сегодня в беде, а завтра может быть опять генералом, рассуждали городничий с чиновниками, - с таким ссыльным надо быть помягче и поосторожнее, пожалуй, его и губернатором пришлют в Тобольск, мало ли чего не бывало на свете: Сперанский тоже был в ссылке, а потом сделали его генерал-губернатором Сибири. Да что-то действительно совсем невероятно, чтоб он был одного поля ягода с присланными сюда политическими преступниками: он с ними и не думает якшаться, не бывает у них, они к нему не ходят; те какие-то буки, глядят волками, а он человек открытый, любезный, услужливый, благонамеренный. К тому же, получилось на его имя от кого-то и письмо из Петербурга, прошедшее через цензуру городничего, в котором говорилось в смысле благоприятном о ходатайстве его  о пересмотре его дела. Все это, вместе взятое, могущественно подействовало на общественное мнение березовского чиновничества в пользу Грабе-Горского и дало ему возможность совсем оседлать городничего и начать, что называется, вить из него мочалки". (Бороздин, с.11, с. 286). 

 

У Грабе-Горского не осталось потомков, поэтому подтвердить или опровергнуть написанное выше некому…

Серия сообщений "Декабристы и другие ссыльные в Сибири":
Часть 1 - Декабристы в Сибири
Часть 2 - Декабристы, умершие в Сибири
...
Часть 5 - Декабристы в Тобольской губернии.Ялуторовск 1.
Часть 6 - Декабристы в Тобольской губернии.Ялуторовск 2.
Часть 7 - Декабристы в Тобольской губернии. Омск, Сургут и другие города.
Часть 8 - Декабристы в Енисейской губернии 1
Часть 9 - Декабристы в Енисейской губернии 2
...
Часть 13 - Каторга 3. Ещё про Петровский завод
Часть 14 - Ссылка. Иркутск 1
Часть 15 - Ссылка. Иркутск 2