Пронзительные воспоминания брата знаменитого Леонида Харитонова, написанные Виктором перед смертью.

В последнее время во сне или в полусонном забытьи я мысленно разговариваю с тобой, дорогой мой брат Ленечка. Это в энциклопедиях тебя величают заслуженным артистом РСФСР Леонидом Владимировичем Харитоновым. А для меня ты навсегда остался именно Ленечкой. Не знаю, слышишь ли ты меня, хотя все-таки кажется, что да, слышишь. Иногда твой голос звучит в моем сознании так, будто ты здесь, рядом, и мы ведем долгие-долгие диалоги, вспоминая пережитое. И еще я верю, что другой, лучший мир существует и что когда-нибудь мы там встретимся.

Тебе исполнилось восемьдесят пять. Как славно мы отметили бы этот юбилей, если б ты не ушел так рано! Можно было сразу и оба наших дня рождения справить. Весенние мы. Ты появился на свет в мае, когда цветут сады и природа наполняется новой силой. А я — в конце апреля. В нашем родном Ленинграде в это время еще довольно прохладно, и на Неве стоит лед, но в воздухе все равно уже витает весенний дух.

Мне сейчас семьдесят семь. Крепко болею. Не знаю, сколько еще осталось. Врачи запретили много говорить. И волноваться мне тоже нельзя. Но если воспоминания покоя не дают, а близкие и родные, давно ушедшие, все время встают передо мной словно живые, как тут обойтись без волнения?

Как и прежде, со мною рядом моя жена, мой верный друг и соратник по творчеству заслуженная артистка Лариса Пилипенко. Точнее Лариса Петровна Пилипенко. Ты же помнишь, мы с ней всегда называли друг друга по имени-отчеству и никак иначе. Почти пятьдесят лет идем по жизни рука об руку. Вот и сейчас она постоянно успокаивает меня: «Виктор Владимирович, ты еще встанешь, все будет хорошо». И я верю ей, Ленечка, должен верить.

Тебя помнят и по-прежнему любят. «Ивана Бровкина» часто повторяют по телевизору, а Двадцать третьего февраля — так обязательно. Правда, праздник этот уже по-другому называется, не День Советской армии, а День защитника Отечества. А советской армии уже нет. И — веришь ли? — Советского Союза тоже нет. Он развалился на части, как когда-то твой любимый МХАТ. И в этом процессе поломал миллионы судеб, забрал тысячи жизней, как когда-то погубил тебя раздел Художественного театра.

Порой вспоминаю наше детство, когда мы постоянно были рядом. Потом-то ты жил в Москве, а я остался в Ленинграде, виделись не слишком часто. Я на семь лет моложе тебя, блокаду и войну почти не запомнил — совсем крохой был. И когда пытаюсь восстановить в памяти какой-то эпизод из того времени, то только сильный шум в ушах появляется, аж закладывает их. То ли это вой сирены, то ли гул самолетов, то ли чей-то надрывный плач. А может, все вместе — не пойму. Очень четко помню такую картинку: наш папа, инженер на военном заводе, пришел за полночь со службы, мама налила ему миску жидкого супа и дала крошечную корку хлеба, а он с хлебом в руке прямо над миской и уснул. Так уставал.

Еще помню, как ты, одиннадцатилетний, пропал. Ушел гулять и не вернулся. Мама сбилась с ног, все искала, искала... Как в воду канул. А наутро тебя привел солдат — сняли вас с другом с поезда, вы пытались на фронт рвануть, фашистов бить. Мама упрекать не стала, только и сказала: «Пойдем, умоешься и поешь». Блокадные дни здорово сказались на твоем здоровье впоследствии. От голода ты ел мыло, и это спровоцировало язвенную болезнь.

Потом был поезд, вагоны, а за окном обугленная земля. Это мы ехали в эвакуацию.

Знакомые всегда считали, что ты в папу пошел — круглолицый, улыбчивый, обаятельный. И очень-очень мягкий. А обо мне говорили, что я — вылитая мамочка, а она была сдержанной и немногословной, обладала волевым характером, умела быстро принимать единственно верные решения. Она же у нас работала врачом, сколько жизней в войну спасла!

Ленечка, а помнишь, как ты уехал в Москву поступать в театральный, никому не сказав? И тебя с первого раза приняли. Вернувшись домой, ликовал, чеканя каждое слово:

— Родители, брат! Я! Буду учиться! В Школе-студии! МХАТ!

Я разделял твой восторг, носился по квартире как угорелый:

— Ленечка! Горжусь!

В следующие приезды ты рассказывал о педагогах: какие они замечательные и как с ними повезло. А на последнем курсе ты еще один счастливый билет вытащил — тебя утвердили в кино на главную роль. Фильм «Школа мужества» снимали по автобиографической книге Аркадия Гайдара, и ты сыграл Бориса Горикова — под таким именем писатель вывел в книге себя самого. Я знаю, что в Школе-студии студентам категорически не разрешали сниматься в кино, нарушителей безжалостно отчисляли и поначалу ты ответил режиссеру Владимиру Басову отказом. И только письмо из ЦК ВЛКСМ о необходимости этой работы помогло решить проблему.

А на следующий год еще один фильм — «Солдат Иван Бровкин» — и роль, ставшая главной, судьбоносной для тебя. Помнишь, как ты приехал в Ленинград перед съемками? Зашел в нашу скромную квартирку на улице Гоголя (сейчас это Малая Морская), по-военному щелкнул каблуками: «А вот и я, ваш сын и брат! Здравия желаю!» Тобой нельзя было не залюбоваться, красавец-артист. А ты улыбнулся широко, сгреб нас с родителями в охапку, и мы вчетвером закружились по комнате. Молодые, счастливые.

Вечером, за чаем, ты делился с нами своими сомнениями: «Бровкин — отличный малый, хотя, конечно, и недотепа. Но ума не приложу, как мне к нему подступиться? Я же городской, сельской жизни совсем не знаю. А играть-то надо деревенского парня. Да так, чтобы люди поверили, и в первую очередь — на селе, он же для них своим должен быть».

Ночью я слышал, как ты ворочался до самого утра, не мог уснуть, прямо извелся весь. Интересно, нервничают ли так нынешние молодые артисты, получив главную роль? А наутро ты, Ленечка, даже завтракать не смог, сел за стол и сказал, что ложка в рот не лезет. Тогда мамочка погладила тебя по голове, обняла. И ты как будто успокоился.

Потом уехал на съемки, и мы долго тебя не видели, лишь редкие звонки были и телеграммы: «Все хорошо, работаю, как будто справляюсь». А дальше — счастье, огромное как море. Фильм вышел на экраны кинотеатров, народ на него ломился, в залах ни одного свободного места. Смотрели взахлеб. По три раза, по пять. Картину живо обсуждали в семьях, на работе, на остановках. Сам не раз становился свидетелем таких, например, разговоров: «А он ей, матери, и говорит:

— Я крышу проломил.
— Какую крышу?
— Председательскую.
— Что ж тебе, других крыш мало?!
Ха-ха-ха!» Фразы из фильма вмиг улетели в народ, а ты, брат, стал настоящим кумиром. Особенно тобой гордилась мама, она и тогда, и потом всю жизнь вырезки из газет и журналов собирала и всем знакомым показывала, что о нашем Ленечке пишут.

Но я-то хорошо знаю, что по-настоящему счастливым ты себя почувствовал тогда, когда приняли на работу во МХАТ. Говорил с придыханием и трепетом: «Это лучший театр страны. Там атмосфера особая — искусством пропитан каждый миллиметр». Ах уж этот МХАТ, он дал тебе так много и он же стал причиной твоей главной трагедии...

Я-то, если ты не забыл, тоже ведь пытался поступить в Школу-студию. Но педагоги сказали категорическое «нет». Сам не знаю, не подошел ли по каким-то своим данным или, может быть, решили, что два Харитоновых — это слишком. Но я все-таки стал твоим коллегой. Вернулся в Ленинград, окончил театральный и, как и ты, начал служить театру. Сначала был «Ленсовет», потом Малый драматический. Судьба разделила нас с тобой, Ленечка, окончательно — ты в Москве, я в Ленинграде. Хотя всего-то ночь на поезде, не так уж и далеко. Но встречаться удавалось редко, жизнь закрутила.

Журналисты и сегодня часто расспрашивают о тебе. Интересуются, каким ты был. Я отвечаю, что очень талантливым. И очень мягким, не способным сказать «нет» даже тогда, когда сделать это необходимо.

Я очень хорошо относился к твоей первой жене Свете Сорокиной, ставшей Харитоновой. Между вами была трогательная, какая-то почти детская любовь. Хорошая была девочка. Веселая. Шутила фразой из «Бровкина»: «Ленечка, в семье жить — это тебе не на гармошке играть». Но вообще-то твоя слава стоила ей многих нервов. Тебя же буквально преследовали поклонницы, у подъезда дежурили. И Света очень сильно ревновала, хотя и сама тогда много снималась. Она знала, что ты — влюбчивый. А природная мягкость делала тебя перед женщинами совсем беспомощным: если они начинали проявлять активность, ты не сопротивлялся.

Света любила тебя по-настоящему, даже не стала менять фамилию после развода, так Харитоновой и осталась. Печально, что жизнь с ней обошлась так жестоко. Ехала на машине, сбила женщину, ее осудили условно, но выслали во Владимирскую область, она там работала на заводе. На три года выпала из профессии. Потом снова много снималась, но вела замкнутый образ жизни, ни с кем не общалась и в дом никого не пускала. Прожила долго, умерла в одиночестве и бедности. Мы иногда созванивались с ней, поздравляли друг друга с праздниками.

Она не держала зла на тебя. Хотя, сам понимаешь, могла бы: ведь ты ей изменил, на съемках фильма «Улица полна неожиданностей» влюбился в свою партнершу Джемму Осмоловскую, которая по роли была твоей невестой. Оказалось, не зря Света ревновала... Впрочем, брат, надеюсь, что там, в другом мире, вы со Светланой уже встретились и обсудили, кто и в чем виноват больше.

А когда ты разводился с Джеммой, у вас уже был сын Алеша. Ох уж эта твоя мягкость! Ведь ты, брат, потом откровенно жалел, что вы расстались. Хоть и не жаловался, но было видно, что понимаешь: совершил ошибку, которую уже не исправить.

Конечно, брат, не мне тебя судить. Я ведь тоже в свое время от первой жены ушел, хотя у нас уже и росла дочь Алена. Но так неожиданно все получилось... В театре репетировали «Бал воров», я исполнял роль вора, а актриса Лариса Пилипенко — молоденькой воровочки. Играли, смотрели в глаза друг другу. Лариса Петровна до сих пор вспоминает: «У тебя, Виктор Владимирович, глаза голубые, как омуты, — и меня в них затягивало». Параллельно я репетировал свой моноспектакль «Сергей Есенин». Лариса Петровна пришла на премьеру, сидела в осветительской ложе прямо над сценой. Я смотрел на нее и читал, читал замечательные стихи. И «дочитался» — она ушла от мужа, я от жены. Как в песне: любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь. А уж если нагрянула, что с ней делать?

Ты уж прости, Ленечка, но в отношения со своей третьей женой, Евгенией Гибовой, ты, прямо скажем, откровенно вляпался. Вроде бы ничто не предвещало такого развития событий. Тебе за тридцать, ей едва исполнилось двадцать. Ты — преподаватель в Школе-студии МХАТ, она — твоя студентка. Субординация-то должна быть! «Девочка так живо интересуется кино, так внимательно слушает!» Паинька, да и только! Это ты так рассказывал про нее, заезжая к нам в Ленинград. Я и предположить не мог, что возможен роман, и до сих пор не знаю, в какой момент у вас все закрутилось. Но то, что Гибова буквально вцепилась в тебя, — факт. Помнишь, сам мне рассказывал?

— Ее отец служит в КГБ, причем он там большой начальник. Женя говорит, папа меня в порошок сотрет, сгноит, если что не так. Придется жениться.

— А как же Джемма? У вас сын!

На этот вопрос ты не отвечал. А вскоре женился. Себе на беду.
Ваш брак держался не на любви — на страхе. И опять я не вправе осуждать тебя. Нынешнему молодому поколению, наверное, сложно понять, каким всесильным был КГБ, как мог он ломать судьбы не только тех, кто позволял себе вольнодумство, но и вполне законопослушных людей, просто не угодивших чьей-нибудь жене или дочке.

Гибова была очень злой женщиной. Хорошо помню, брат, как мама поехала к тебе в Москву повидаться. А вернулась потерянная: «Женя меня на порог не пустила. Сказала «Хотите с сыном поговорить — езжайте к гостиницу или на вокзал, я у себя чужих не потерплю». Так разве я чужая? И мы с Ленечкой на вокзале сидели...»

Ты и сам в ее доме был словно чужой. Когда я заходил за тобой, дверь ты открывал растерянный, сутулый. Только в Ленинграде, в родительском доме, куда всегда приезжал один, без Гибовой, и отогревался душой. По привычке сгребал в крепкую охапку и маму, и меня, и отца (пока он был жив), и Ларису Петровну, и племянниц: «Ребята, как же я соскучился! Давайте излагайте скорее, что у вас нового». И сам всегда старался рассказать что-нибудь забавное, чтобы мы не думали, что у тебя на душе тяжело.

— Витюшка, представляешь, я купил себе машину, а в ней — меховой руль. Подумай только, руль — и меховой.

— На что тебе, Ленечка, руль-то меховой сдался?

— Да чтобы руки не мерзли!

Я пересказывал наш разговор маме и шутил: «Ленечка-то у нас шикует!» А ты радовался этому рулю как мальчишка, которому подарили новую игрушку. Впрочем, детства-то настоящего у нас не было, война отняла, теперь вот и наверстывал. Но иногда ты говорил вещи, которые я маме пересказать не мог. Однажды я задал тебе неделикатный вопрос, и ты мрачно ответил: «А детей у нас, Витя, не будет. Женя детей не хочет. Не любит их. Они, говорит, все противные, кричат».

Мы с Ларисой Петровной приезжали в Москву, ты встречал нас на вокзале, вез в гостиницу и, отводя глаза, говорил:

— Женя сказала, чтобы не домой, но мы ведь и в гостинице хорошо посидим, потом по городу погуляем, правда?

— Конечно, Ленечка.

А что я еще мог сказать? Со всем соглашался, не хотел тебя огорчать, видел, что тебе и так несладко.

Мне тогда не раз приходила в голову мысль, что, может, твоя жена от отца инструкции получила, что не следует общаться с семьей Харитонова-младшего? Я-то ведь знаю, что числился у органов «неблагонадежным». Поставил и выпустил два моноспектакля — «На смерть поэтов» о Лермонтове и Петефи и «Сергей Есенин», а Есенин тогда был официально запрещенным: его свободные, вольнолюбивые стихи претили власти, книги не издавались. На моих спектаклях вся интеллигенция города побывала, говорили: «Смело! Не боишься? Могут и задавить». А еще я дружил с Бродским, которого собирались выдворить из страны. Однажды, помню, мне позвонили из парткома Дома ученых на Неве:

— Виктор Владимирович, ученые хотят вас видеть — выступите? Оплата за два отделения.

— Хорошо. Но у меня ответное предложение. Давайте я выступлю в первом отделении, а во втором — интересный интеллигенции поэт Иосиф Бродский.

— Вы гарантируете, что наш зал воспримет этого вашего Бродского?

Судя по тону, партийная выдвиженка впервые слышала фамилию поэта. На такие должности нередко попадали люди недалекие и малообразованные, однако активные и умеющие приспособиться.

— Гарантирую. Но для вашего спокойствия буду его страховать. Если интеллигенция не проявит интереса, снова выйду я.

И вот партийная дама представила меня зрителям. Зал полон. Иосиф за кулисами в небольшой комнатке смотрел футбол по телевизору с выключенным звуком и слушал мое выступление по громкой связи. Перед началом второго отделения я представил Бродского публике. Он имел большой успех, моя помощь не понадобилась. Когда все закончилось, Иосиф шутливо попенял мне:

— Ты так блистательно представил меня. А сам исполнял стихи Сосноры и Горбовского. И ни одного моего.

— Извини, — ответно улыбнулся я. — Наизусть сейчас вспомню только твою импровизацию в мой адрес «Раз в улыбках хари тонут, значит, будет Харитонов» и «На Васильевский остров я приду умирать...» Все остальное для меня слишком изысканно.

Иосиф рассмеялся. Из папки, подготовленной к выступлению, достал последнюю страницу. Это было то самое стихотворение:

Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать...

Поставил автограф и отдал мне. Я бережно храню этот листок и завещаю его нашей с Ларисой Петровной дочери Екатерине.

В тот же вечер Бродский признался:

— Вызывали в КГБ. Предлагали сотрудничать. Взамен, сказали, мои стихи будут печатать.

— Ну а ты?

— Я? Согласился! Но только с одним условием: если меня назначат на должность капитана КГБ и ежемесячно будут выплачивать зарплату по этой ставке. В ответ со мной лишь сурово распрощались. Уловили-таки насмешку. А как с ними иначе разговаривать?!

И его ведь задавили, загнали в угол, прямо выбросили из страны. А меня мало-помалу выдавили из всех официальных театров.

Вот и думаю, что знала про все это Гибова от своего отца-кагэбэшника и изо всех сил старалась оторвать тебя от нашей семьи. Много крови она тебе попортила. Помнишь скандал с «левыми» концертами? Которые администратор Демочкин-Белов по всей стране устраивал в обход государства, что называется, мимо кассы? Его позже ОБХСС прижал, посадили. И ты ведь знал: то, чем он занимается, — темные делишки. Но ведь участвовал! А потом страшно переживал, когда газеты раструбили об этой уголовной истории и все единодушно «левачивших» артистов осуждали. Тебе это аукнулось обострением застарелой язвы, той самой, заработанной еще в блокаду. Здоровье дало сильный сбой. Я спрашивал:

— И что? Так уж были тебе необходимы эти концерты?

— Мне — совсем нет. Но Женя настаивала, требовала: деньги нужны.

Нельзя было быть таким мягкотелым, надеяться, что все разрешится само собой. Надо было уметь отстаивать свое право голоса, бороться. Даже если пришлось бы идти на конфликт. Жизнь — борьба, разве ты этого не знал или забыл?

Не обиделся, надеюсь? Понимаешь, это ведь для меня ты — родной и близкий человек. А для миллионов зрителей — кумир, которому они хотели бы подражать. Кумиры должны быть безупречными. Уже после того как ты ушел, в газетах и на телевидении начали говорить, что Харитонов много пил. Я-то, брат, знаю, что это не совсем так. Но не могу же подойти к каждому зрителю и читателю и рассказать, что врачи когда-то посоветовали тебе лечить язву спиртом — прижигать изнутри. И ты увлекся. Тебе нравилось пропустить стаканчик со знаменитыми мхатовскими стариками, которые тоже это дело уважали.

Не отказывался выпить и с поклонниками, не хотел обидеть, от души же предлагают. Но такого, чтобы ты в запой ушел или потерял над собой контроль, никогда не было. А выпив, не становился агрессивным, наоборот, в состоянии «чуть-чуть навеселе» в дружеских компаниях задушевные песни пел: «Если б гармошка умела...» Как в фильме. И погубил тебя любимый театр, а вовсе не алкоголь. Знаешь, какой памятник установлен на твоей могиле? Расколотая на две части мраморная плита. А линия раскола — неровная, в виде мхатовской чайки...

Разрушение МХАТа началось тихо: Ефремов «задвигал» Доронину. Ему покровительствовали власти, и Олег Николаевич чувствовал себя вольготно. Известная поговорка «Лес рубят — щепки летят» в полной мере коснулась тебя. Ты стал одной из щепок, Ленечка. Ефремов, как ты мне рассказывал, словно издевался. Может мстил, но за что? Водил за нос, как ребенка. Помню, ты радостный звонил мне: «Олег Николаевич обещал, что даст роль в новом спектакле. Я готовлюсь». А через месяц еще звонок, и голос совсем убитый. Вывесили листок с распределением ролей. И напротив обещанной тебе — фамилия другого артиста. «Я передумал», — отрезал Ефремов. И больше никаких объяснений.

На главные роли в кино тебя к тому времени тоже уже не приглашали. Типаж из «Ивана Бровкина» давно перестал быть востребованным. Пришло новое время, а с ним и новые герои. И театр был твоим всем. Но если в нем нет ролей, для артиста это смерти подобно. Мне ли не понимать? Но я-то по-другому устроен. Когда отовсюду ушел (точнее будет сказать — «меня ушли»), создал свой театр «Эксперимент». Ох и трудно же было. Но рядом со мной Лариса Петровна, друзья-единомышленники поддержали. А ты, брат, был совсем один.

— Как быть, Витя, как быть? — словно растерянный ребенок, спрашивал по телефону. — Я не смогу без театра, я умру.

У меня был рецепт спасения:

— Возвращайся домой. Я уже говорил с Игорем Горбачевым, он готов принять тебя в Театр имени Пушкина, и будут роли. Главные, Ленечка, роли. Игорь обещает, он тебя ждет. Тебя все тут ждут.

Тишина. Потом глухой голос брата:

— Нет. Я без МХАТа не смогу.

Через два дня позвонила Гибова. Мне крайне неприятно рассказывать это тебе, но после твоего ухода в программе Леонида Филатова «Чтобы помнили» невестка с упоением рассказывала, как любила тебя, как чудесно вы жили и как трогательно она ухаживала за тобой. Бог ей судья. Но я хорошо помню, что она сказала тогда по телефону: «Леня в больнице. Инсульт. Ему необходим уход. Забирайте его к себе, мне он тут не нужен».

Мы с Ларисой Петровной рванули в Москву. Мамы и отца уже не было на свете, некому, кроме нас, спасать нашего любимого Ленечку. С сыном Алешей, уже взрослым, вы почти не общались — видимо, слишком велика была его обида на то, что ты оставил его маму.

Нашли тебя в палате. Исхудавшего, с потухшими глазами. Ты лежал и смотрел в потолок. Увидев меня, попытался улыбнуться, а потом сказал с горькой усмешкой:

— Вот видишь, я не нужен театру.

— Ты не прав. Я снова говорил с Игорем Горбачевым. Он велел: «Везите Леонида Владимировича в Ленинград немедленно! Найдем лучших врачей, поставим на ноги». И еще попросил передать, что ждет. Помни, Леня, тебя ждет сцена!

Но ты все про то же:

— Я думал над этим предложением. Без МХАТа не смогу. Да и дом у меня тут, жена.

Я не стал сообщать тебе о разговоре с Гибовой. Как сказать, что жена велела тебя забирать, чтобы не мешал ей? Только и мог повторить:

— Ленечка, все же подумай хорошо.

А ты твердо:

— Все решено, никуда не поеду. Надеюсь, наладится во МХАТе, не может же этот кошмар длиться вечно.

Но кошмар длился и длился. Собрания на тему «разделять или сохранить театр» шли одно за другим. Закулисные интриги. Подзуживание. Наушничество. «Решают: кто из сотрудников останется с Ефремовым, кто уйдет с Дорониной, а кого — за дверь, не нужны», — глухо и с какой-то безнадежностью в голосе рассказывал ты.

Сейчас думаю: может, надо было тебя силой в Ленинград тащить? И понимаю, что все равно ты погиб бы без МХАТа. Ведь пытался из него уйти в другие театры и все равно возвращался. Там был твой дом, любовь, воздух.

Но несмотря ни на что, я очень тогда надеялся, что ты выкарабкаешься. И ты действительно смог вернуться в театр. Репетировал с Дорониной спектакль. За сутки до премьеры вдруг позвонил. Я впервые в жизни слышал, как ты рыдал: «Витечка, сгорели! Сгорели все декорации. Кто-то поджег, кто-то не хочет этого спектакля. И премьеру Ефремов отменяет, говорит: как играть без декораций?» А через день Олег Николаевич объявил, что постановку снимают с репертуара. Для тебя это решение было как контрольный выстрел в голову, результат — повторный инсульт.

И вот я снова у тебя и уже не могу скрывать правду:

— Леня, как хочешь, но надо что-то решать, жена твоя велела забирать тебя в Ленинград, сказала — за лежачим ухаживать не станет.

Ты сверкнул глазами, видно, и впрямь не догадывался, как далеко зашла ситуация с Евгенией:

— Выкарабкаюсь. Выгонит — в театре жить буду. Но лишь бы там быть, воздухом МХАТа дышать.

Я пробыл с тобой в больнице недели две, и ты начал понемногу вставать. Врачи заверили, что шансы поправиться высоки, организм крепкий, несмотря на отдельные болячки, и молодой еще, всего-то пятьдесят семь. Уехал в Ленинград, там были свои дела. Гибова забрала тебя домой.

Двумя месяцами позже, на похоронах, театральный критик Борис Поюровский, твой друг, Леня, рассказал мне, что Гибова повесила на дверь холодильника замок и практически не давала тебе есть. Я и сам видел этот замок, когда приходил тебя навестить. В квартиру прорвался чуть ли не с боем, она ведь никого не пускала.

А тут очередное собрание во МХАТе, решали, кого увольнять. Назвали и фамилию Харитонов — он же болен и вряд ли вернется, значит, не нужен. И все — единогласно — проголосовали за увольнение. Коллеги тебя предали, все до единого.

Через два дня ты ушел от нас навсегда. Как раз тогда, когда был завершен раздел МХАТа. Прощание проходило в твоем любимом и роковом для тебя театре. С одной стороны гроба стоял Ефремов. С другой — Доронина. «Мы потеряли большого артиста, это огромная утрата для всех нас», — торжественно говорил Олег Николаевич. И Татьяна говорила какие-то слова, важные и хорошие. Я стоял, рассеянно слушал красивые речи, а сам все время смотрел на венок, на котором была траурная лента с надписью «От мамы». Но ведь мамочка наша давно умерла, как тут могли появиться эти слова?! И тут мне на плечо легла рука. Повернулся — Татьяна Ивановна Пельтцер. «Это от меня венок, — сквозь слезы сказала она. — Я ж в «Иване Бровкине» его маму играла. Сынок мой...»

Давно нет на свете ни Олега Ефремова, ни Татьяны Ивановны Пельтцер, ни Гибовой. Да и моя жизнь идет к закату. Все чаще возникают мысли о хрупкости человеческой и о том, стоит ли искусство такой жертвы — умереть ради него? Ну ушел бы ты, Ленечка, из МХАТа, научился жить без него, обрел бы другие радости бытия. Разве не стоило попробовать? Пусть через боль, зато жил бы дальше. Думаешь, мне легко было?

Я тебе уже говорил про театр «Эксперимент», который мы создали в родном Ленинграде. Сколько труда было положено! Спектакли с боем пробивали через кабинеты власти, через цензуру. Помогали добрые люди, которые любили наш театр и хотели, чтобы он жил. Спасибо им за это. Поддерживали академик Лихачев, Аркадий Райкин... Они писали письма в защиту спектаклей. Аркадий Исаакович сумел пробить нам статус государственного театра и помог получить собственное помещение — в бывшем кинотеатре «АРС». Мы с Ларисой Петровной сами делали ремонт. Даже плиты носили, надрывая руки. Собрали труппу, артисты были очень талантливые. Какие спектакли делали!

«Эксперимент» помог рождению многих артистов и коллективов. Из наших стен вышел известный театр «Лицедеи», Вячеслав Полунин, композитор Лора Квинт, бард Виктор Федоров... На премьеры к нам специально приезжали Марсель Марсо, Пьер Вери и многие другие люди с мировыми именами. Объездили с гастролями весь мир: Болгария, Италия, Франция, США...

Mэр Петербурга Анатолий Собчак приходил на премьеры, он высоко ценил «Эксперимент». Говорил: «Работайте спокойно». Однако работать спокойно нам не давали — те, кто рангом пониже Собчака, но не будешь же каждый раз бегать к нему жаловаться. Вроде бы и власть поменялась, и страна название сменила, но соглядатаи, стукачи, подлецы, бюрократы как были, так и остались. Как и при прежней власти — недалекие, малообразованные, но активные и нахальные.

Комитет по культуре посылал к нам одну комиссию за другой. Я понимал: их желание — отнять у нас помещение, это ведь исторический центр, где квадратный метр на вес золота. Помню, прицепились к тому, что отдельные предметы для спектаклей мы нашли... на помойке. Это правда. На дорогие декорации не было средств, а на питерских свалках чего только не обнаружишь, в том числе настоящие предметы искусства и старины, просто бесценные. Но чиновники нас не понимали. Или делали вид. Заставляли писать объяснительные: как так можно — вещи со свалки в искусство, на сцену?!

Как-то во время репетиции зашли люди в малиновых пиджаках. По-хозяйски огляделись и сказали: «Театра здесь не будет, а будет казино!» Очевидцем этих событий был Юлиан Панич, известный актер и режиссер. Мы с ним дружили. Он посоветовал:

— Передай театр Рудику Фурманову — он человек грамотный, решит ваши проблемы.

— Вот бы здорово! Я же худрук, а вот в хозяйственных делах мало что смыслю!

Фурманов с восторгом принял эту идею. И я своими руками передал ему «Эксперимент». Анатолий Собчак одобрил, бумаги были подписаны. А буквально на следующий день мне и артистам запретили приходить в театр.

Фурманов сказал: «Теперь я директор и сам решаю, кто тут нужен, а кто — нет». Выставил охрану: «Мы наберем другой коллектив». Елена Владимировна Юнгер, старейшая народная артистка (ей было уже под девяносто — почти ровесница века), даже не смогла забрать костюмы, которые были ей подарены Николаем Павловичем Акимовым. А мы как раз выпускали спектакль с ее участием. Елена Владимировна искренне не понимала, почему спектакль не состоится. Тогда я обратился в Театр сатиры в Петербурге, к директору Владимиру Словохотову. И мы на их сцене выпустили спектакль «Графиня Санциани» с Еленой Владимировной в главной роли. В срочном порядке нашли другие костюмы.

Критики назвали спектакль большой творческой удачей, а Елену Юнгер — выдающейся актрисой Петербурга. И даже после этого Елена Владимировна не смогла получить назад свои костюмы. А вскоре (думаю, не без участия Фурманова) в Театре сатиры нам отказали от возможностей дальнейшего сотрудничества. Без объяснения причин.

Почему не помогал столь тепло относившийся к нам Анатолий Собчак? Во-первых, я же сам его просил передать директорство Фурманову. А во-вторых, у мэра начались свои проблемы и неприятности. Политическая борьба за власть. В 2000 году Собчак умер. А мы остались без театра.

От отчаяния уехали с Ларисой Петровной в поселок Лебяжье на берегу Финского залива. Купили бывший домик лесника, обустроили потихоньку. Вышли как-то утром во двор, сели рядышком. Птички поют, почки распускаются, весной пахнет. Красота неописуемая! Переглянулись, обнялись: жизнь продолжается! И мы возродили наш театр «Эксперимент» на базе поселковой школы.

Спасибо Центру детского творчества Ломоносовского района и лично директору Екатерине Вячеславовне Кулинской за то, что приняли в свой теплый коллектив. Год мы с Ларисой Петровной учились, ездили в Петербург и получили второе образование — педагогическое. Директор школы в поселке Лебяжье Любовь Ивановна Авдеева встретила нас как родных, выделила помещение: «Милости просим! Конечно, ребята с удовольствием будут заниматься».

И мы занимаемся. Уже почти пятнадцать лет. Все по-настоящему: собственный холл с фотографиями наших школьных артистов, просторные костюмерные и гримерные и, конечно, святая святых — сцена, обитая темной драпировкой. Театров, подобных нашему, в России больше нет. Пьесы самые разные: и классика, и современная драматургия. Все пользуются успехом, а зрители — жители нашего поселка, и из соседних тоже приезжают. Бывает, и мы возим спектакли к ним. Билеты — бесплатные. В этом заслуга Центра детского творчества Ломоносовского района, их решение.

Сейчас мне все чаще приходит в голову мысль: какая разница — работать в крупнейшем театре страны или в маленьком школьном? Да никакой. Главное — жить в ладу с самим собой, со своей совестью и нести людям радость и подлинное искусство, то самое «доброе, вечное».

Трое наших выпускников поступили в театральные вузы, еще несколько собираются. Да даже если выберут другую профессию, другой путь, это не важно — главное, чтобы выросли хорошими людьми.

Вот, пожалуй, обо мне и все, брат. Мы с тобой были преданы профессии, которую выбрали, а здоровье вот потеряли. Можно ли было по-другому? Например, легче относиться к неудачам? Махнуть рукой, когда тебя из дома родного, тобой же выстроенного и выстраданного, выгоняют? Искать возможность поднять новый дом? Или продолжать бороться за прежний, заранее понимая, что результата не будет, силы-то неравны?

У меня нет ответов. Как нет и готового рецепта счастья. Но когда худо на душе, вспоминаю лица ребят из нашей школы-театра — светлые, чистые, искренние, воодушевленные. Ученики звонят мне, спрашивают, как себя чувствую, желают поскорее выздороветь и продолжить нашу работу и репетиции. Говорят: «Виктор Владимирович, не смейте сдаваться болезни, вы нам нужны, мы вас очень-очень любим и ждем!» Молюсь об одном: чтобы их жизненная дорога сложилась удачно, чтобы меньше на их пути было подлецов и негодяев.

Мое нынешнее счастье — настоящее, его ни за какие деньги не купишь. Оно в том, что на закате лет меня окружают светлые и талантливые люди, любовь, молодость и творчество. Тебе, Ленечка, увы, пришлось гораздо горше.

http://7days.ru/