Милая Сей Сенагон. В суете, сценариях, в противостоянии с телевидением - как хорошо вспомнить, что Ты у нас есть. Тихо присесть над очень старой книгой и открыть любимую страницу:


"Ребенок играл с самодельным луком и хлыстиком. Он был прелестен! Мне так хотелось остановить экипаж и обнять его."

Вот и вся эта глава из книги "Записки у изголовья". Но эти короткие строчки неисчерпаемы. Я знаю, Сей Сенагон, ты очень любишь детей. Ты часто и с такой радостью пишешь о них.


А я сегодня тоже поворошила счастливое воспоминание. Я тогда нянчила совсем маленького Павлика. Он был чудесный, спокойный, улыбчивый. Я мысленно говорила себе: - Хорошо бы он подольше оставался таким маленьким... Я была услышана. Он вырос, стал ученым. А для меня он оставался трогательным, добрым большим, иногда беспомощным ребенком.

В первые месяцы его жизни мне встретились бесхитростные стихи Александра Твардовского. Я знала его как автора стихов о войне. И вдруг это стихотворение, с таким глубоким пониманием материнства... Мало какая женщина может это передать. Так сладко сжималось сердце, когда я перечитывала эти простые строчки:

Ты робко его приподымешь:
Живи, начинай, ворошись.
Ты дашь ему лучшее имя
На всю его долгую жизнь.

И, может быть, вот погоди-ка,
Услышишь когда-нибудь, мать,
Как с гордостью будет великой
То имя народ называть.

Но ты не взгрустнешь ли порою,
Увидев, что первенец твой
Любим не одною тобою
И нужен тебе не одной?

И жить ему где-то в столице,
Свой подвиг высокий творить.
Нет, будешь ты знать и гордиться
И будешь тогда говорить:

- А я его, мальчика, мыла,
А я иной раз не спала,
А я его грудью кормила,
И я ему имя дала.

Я знала, что это про меня. Прошли годы. Не все сбылось, что было в этом стихотворении. Но первое и последнее четверостишие - мои.
А я его, мальчика, мыла, а я иной раз не спала, а я его грудью кормила, и я ему имя дала. Я дала ему имя моего замечательного папы, и отчество и фамилию - любимого мужа.