В прошлом июне на саммите в Калифорнии президент США Барак Обама и президент Китая Си Цзиньпин пообещали укреплять доверие между двумя странами. С тех пор, в дополнение к уже существующим форумам — таким, как Стратегический и экономический диалог, в котором участвуют высокопоставленные дипломаты и чиновники из экономических министерств, были созданы новые официальные площадки для взаимодействия (в частности, министерства обороны двух стран недавно объявили о начале диалога в военной сфере). Однако, несмотря на эти усилия, взаимного доверия в обеих столицах — и в странах в целом — по-прежнему нет, а вероятность случайного или даже намеренного конфликта между Соединенными Штатами и Китаем, судя по всему, лишь растет. С учетом того, как дорого может стоить такой конфликт обеим сторонам, его предотвращение — одна из самых важных внешнеполитических задач на ближайшие годы и десятилетия.

Факторы, подрывающие взаимное доверие, вполне очевидны. Впечатляющий экономический рост, который Китай переживал в последние десятилетия, привел к мощным сдвигам, кардинально изменившим ситуацию в Восточной Азии в областях экономики и безопасности. Китайское экономическое чудо позволяет Пекину увеличивать свой военный потенциал и политическую роль в регионе и за его пределами. Китайские лидеры и влиятельные эксперты упорно настаивают, что подъем Китая будет мирным и не представляет угрозы ни соседям, ни существующему международному политическому и экономическому порядку. Однако многие члены мирового сообщества по-прежнему встревожены и скептически относятся к этим заявлениям. Они отмечают, что история и теория международных отношений изобилуют примерами конфликтов, выросших из столкновений между господствующей и усиливающейся державой.

Последние действия Китая — от агрессивных флотских операций в Восточно-Китайском и Южно-Китайском морях до одностороннего провозглашения зоны идентификации ПВО вокруг островов Дяоюйдао (которые в Японии называют островами Сенкаку) в Восточно-Китайском море — только укрепляют этот скептицизм. Вдобавок американских военных аналитиков все сильнее беспокоят модернизация китайских вооруженных сил и доктрина «прекращения доступа/блокирования зоны» (A2/AD), которую они считают плохо завуалированной попыткой сделать так, чтобы Соединенные Штаты не могли эффективно отстаивать свои интересы и поддерживать союзников в западной части Тихого океана.

В то же время команда Обамы активно продвигает собственный проект стратегической переориентации — «азиатский поворот». Администрация уверяет, что таким образом она хочет лишь укрепить региональную стабильность ради общего блага и не намерена сдерживать Китай или угрожать ему. Однако в Китае ей мало кто верит — особенно в кругах военных чинов и специалистов по национальной безопасности. Китайцы тоже знакомы с историей и теорией международных отношений и делают вывод о том, что Соединенные Штаты, как и большинство господствующих держав ранее, намерены поддерживать свою гегемонию и будут стараться препятствовать подъему Китая и искать у соперника уязвимые места. Доказывая злонамеренность Америки, они ссылаются на рост американского оборонного потенциала — в частности, на развитие региональной ПРО и на расширение баз в Австралии, на Гуаме и в Сингапуре, — а также на недавние военные учения и рекогносцировку вблизи от китайской территории. Вдобавок Китай беспокоит сохранение альянсов в сфере безопасности, созданных во времена холодной войны, а новую американскую концепцию «воздушно-морских боевых действий», по мнению китайских военных, можно объяснить только стремлением сдерживать Китай угрозой превентивного обезглавливающего удара.

На фоне неопределенности, окружающей будущую ситуацию с безопасностью в Азии, действия каждой из сторон можно понять и оправдать как предохранительные меры на случай будущей враждебности или агрессии другой стороны. Однако подобное мышление, вполне рациональное в краткосрочной перспективе, способно в конечном итоге лишь усилить взаимное недоверие и сделать будущий конфликт неизбежным. Именно поэтому для обеих сторон так важно максимально быстро решить эту классическую для сферы безопасности дилемму.

Чтобы предотвратить ненужные конфликты, в первую очередь необходимо уменьшить вредоносное влияние заблуждений. Особенно опасны две противоположные ошибки. Первая из них предполагает, что одна из сторон видит угрозу там, где ее нет. Вторая ошибка, напротив, предполагает неверие в то, что другая сторона готова отстаивать свои интересы. Это означает, что и перед Вашингтоном, и перед Пекином стоит практическая задача: развеивать ложные страхи, одновременно сохраняя фактор сдерживания (что требует убедительных угроз в тех случаях, когда сторона готова их осуществлять). История и теория учат нас, что в таких случаях полезными бывают четыре инструмента: сдержанность, обоюдность, прозрачность и хладнокровие.

Сдержанность помогает не предпринимать действий, которые могли бы способствовать укреплению безопасности, но выглядят угрожающими для соседей. Обоюдность предполагает адекватную реакцию на действия другой стороны — в данном случае сигнал о том, что проявленная сдержанность не была воспринята как слабость и что она будет встречена аналогичными шагами, а не попытками ей воспользоваться. Прозрачность помогает избавляться от опасений и убеждаться, что за миролюбивыми жестами другой стороны не скрываются враждебные намерения. А хладнокровие помогает предотвращать эскалацию кризисов и способствует переходу к сдержанности, обоюдности и прозрачности. К счастью для обеих сторон, существует ряд практических мер в области национальной безопасности, которые Вашингтон и Пекин могут предпринять, чтобы задействовать эти инструменты для укрепления доверия и снижения риска конфликта.

Обычные вооружения

С точки зрения Вашингтона, опасения вызывают быстрый и устойчивый рост китайских военных расходов и сопровождающее его развитие современных неядерных вооружений, способных состязаться с американскими. Однако бесспорно то, что даже по самым высоким оценкам китайские военные расходы сейчас составляют не более 200 миллиардов долларов в год или примерно 2% от ВВП, что в три раза меньше, чем военные расходы США (600 миллиардов долларов в год или 3,4% от ВВП). При нынешних темпах роста военный бюджет Пекина сможет догнать американский не раньше 2030 года, и даже тогда Соединенные Штаты будут сохранять преимущество — у них останутся огромные запасы современного оружия, многолетний боевой опыт, а также союзники и партнеры, тратящие в настоящее время на оборону около 400 миллиардов долларов в год.

Тем не менее если Китай хочет развеять тревогу международного сообщества и дать понять, что он стремится лишь к законной самообороне и не намерен угрожать соседям и играть мускулами, он может предпринять ряд конструктивных шагов. Так как мощь США не фокусируется на одной Азии и распределена по всему миру, можно с уверенностью сказать, что Китай сумеет обеспечить себе необходимые возможности для самообороны, выйдя на уровень расходов, который будет вдвое ниже, чем у Соединенных Штатов. Таким образом, снизив в ближайшие годы темпы роста военного бюджета, Китай доказал бы, что его цель — не полный паритет, а только самооборона. Он также может ограничить поставки в войска таких видов вооружений, как противокорабельные баллистические ракеты большой дальности, массовые закупки которых заставляют усомниться в заявлениях Китая о том, что он приветствует военное присутствие США в западной части Тихого океана. Помимо этого Китай мог бы повысить прозрачность своего военного бюджета и подробнее прояснить цели своей доктрины «A2/AD».

Соединенные Штаты, в свою очередь, могли бы продемонстрировать Китаю, что модернизация американских вооруженных сил не угрожает законным интересам Пекина в сфере безопасности. Разумеется, на это указывает сам факт сокращения военного бюджета США. Однако Вашингтону не следует этим ограничиваться. В частности он мог бы прояснить цели своей концепции воздушно-морских боевых действий, сменив ее название на «концепцию воздушно-морских операций», перестав фокусироваться в Азии на флоте и авиации и убрав наиболее агрессивные черты доктрины, напрямую угрожающие превентивным ударом по китайским командным центрам и стратегическим силам в случае начала конфликта. Чтобы данные изменения в доктрине вызывали больше доверия, Соединенным Штатам следует ограничить закупки высокоточных стратегических ракет большой дальности и стратегических бомбардировщиков — то есть вооружений, которые в больших количествах способны стать серьезной угрозой для Китая. Развертывая неядерные силы, не нацеленные на превентивный удар (для этого, в частности, имеет смысл дополнительно укреплять базы и снижать уязвимость частей в случае возможной атаки), Вашингтон мог бы затормозить гонку вооружений между США и Китаем и снизить риск перерастания кризисов в конфликты.

От космоса к киберпространству

Самой известной мерой по укреплению доверия во времена холодной войны были соглашения по контролю над стратегическими вооружениями, которые — несмотря на ряд связанных с ними проблем — в конечном счете помогали Москве и Вашингтону стабилизировать ситуацию и сдерживать гонку оборонительных и наступательных вооружений. Однако по ряду причин официальные договоренности такого типа не слишком подходят для современных американо-китайских отношений, а в некоторых случаях могут оказаться так и просто контрпродуктивными. Тем не менее стороны могли бы предпринять в сфере особых вооружений ряд шагов, способных смягчить взаимные подозрения и снизить вероятность случайной или поспешной эскалации конфликта.

Возьмем, например, космос. Так как Соединенные Штаты серьезно зависят от спутников и в гражданских, и в военных делах, в Китае определенно думают над тем, как нейтрализовать те преимущества, которыми американские военные пользуются благодаря превосходству в космосе. При этом если Соединенные Штаты сочтут, что их спутникам что-то угрожает, зависимость от космоса вынудит их действовать максимально быстро и грубо. Для проверки фактов и попыток разрешить кризис дипломатическим путем у них просто не будет времени. Соответственно крайне необходимы меры, способные повысить безопасность космических активов Вашингтона. Если со временем Пекин нарастит свой космический потенциал, ему это тоже понадобится. Абсолютную безопасность в космосе, конечно, гарантировать невозможно, так как любой управляемый гражданский спутник по определению способен уничтожить другой спутник. Однако если стороны смогут договориться, скажем, о «запретных зонах» вокруг спутников, можно будет сформулировать нормы поведения, оправдывающие применение силы для самозащиты и позволяющие подобным действиям не выглядеть провокацией. Тут опять-таки важно хладнокровие, так как Соединенным Штатам придется компенсировать неминуемую уязвимость космических и воздушных систем их числом.

Кроме того, Соединенные Штаты и Китай могут заключить договор, в идеале распространяющийся и на другие страны, который будет запрещать столкновения и взрывы, вызывающие появление космического мусора на высоте более 1 000 миль — в зоне, где обычно находятся спутники, выведенные на низкую околоземную орбиту. На этой орбите уже сейчас слишком много обломков, что может сильно осложнить деятельность в космосе в будущем. Так как испытания систем противоракетной обороны обычно проходят на меньшей высоте, подобное соглашение принесет много пользы и практически не будет создавать сторонам неудобств. Стороны также могут договориться не разрабатывать или не испытывать специальные противоспутниковые средства и оружие класса «космос-земля». Разумеется, если подобные системы нельзя будет испытывать, это не предотвратит их появление, однако и Китай, и Америка будут меньше на них рассчитывать и с меньшей охотой вкладывать в них деньги, так как их эффективность будет неясной, а дестабилизирующие последствия от разработки — очевидными.

В том, что касается ядерных вооружений, особенно важна сдержанность. В частности, именно сдержанное поведение Китая убеждает Америку в оборонительной направленности его ядерной доктрины. Точно таким же образом сдержанная политика Вашингтона в вопросе о развертывании больших количеств перехватчиков баллистических ракет, способных лишить Китай возможности нанести ответный удар, убеждает в оборонительных намерениях США уже Пекин. Даже без формальных договоренностей подобная сдержанность способна укрепить доверие, которое станет еще крепче, если обе стороны ратифицируют Договор о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний и подчинятся предусматриваемому им режиму верификации.

Данные меры могут быть дополнены соглашениями о прозрачности, такими, как режим «открытого неба», укрепляющий взаимное доверие к той сдержанности, которую проявляют стороны. Этот режим может быть основан на соглашении о взаимном праве совершать перелеты над территориями друг друга, заключенном в начале 1990-х годов Соединенными Штатами и Россией, а также прочими странами НАТО и бывшего Варшавского договора. Оно затрагивает примерно сотню полетов в год. Государства неплохо умеют защищать свои наиболее ценные тайны от таких перелетов, поэтому о реальных угрозах для национальной безопасности речь не идет. Подобный договор мог бы снизить недовольство Пекина регулярными разведывательными полетами американской авиации у китайских берегов. Более того, количество подобных полетов можно даже несколько сократить, как уже предлагал бывший советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский (Zbigniew Brzezinski). Эту идею необходимо всерьез рассмотреть, особенно если Китай выразит готовность пойти на ответные шаги и также повысить прозрачность.

Кроме того, много проблем связано с киберпространством. Как и в случае с космосом высокий уровень зависимости Соединенных Штатов от киберинфраструктуры делает их уязвимыми и подталкивает Вашингтон к тому, чтобы быстро реагировать на любую атаку — возможно даже в тех случаях, когда ее источник трудно установить со всей достоверностью. К тому же США сейчас много говорят об «активной защите» этой инфраструктуры, что может подразумевать готовность Вашингтона к агрессивным действиям, направленным на нейтрализацию возникающих угроз. С этим в свою очередь связана опасность ответных действий другой стороны и эскалации конфликта.

Есть множество оснований считать, что ни Вашингтон, ни Пекин не будут нацеливаться на киберинфраструктуру друг друга, если не сочтут, что находятся на грани большого конфликта. Как минимум, определенную гарантию от неожиданной атаки дает взаимная экономическая зависимость сторон. Однако другие стороны, в том числе такие негосударственные игроки, как террористы и хакеры, вполне способны симулировать подобную атаку в надежде спровоцировать кризис или войну. Таким образом, Соединенным Штатам и Китаю необходимо договориться о расследовании «анонимных» кибератак и о расширении прозрачности, — а также о надежных гарантиях того, что обе стороны будут избегать ударов по гражданской инфраструктуре. Хладнокровие особенно важно в киберпространстве, так как чем больше стороны будут снижать свою уязвимость для внезапных ударов, тем больше у них будет оставаться времени на то, чтобы понять, что произошло на самом деле, и снизить риск непреднамеренной эскалации.

Региональные конфликты

В ближайшее время наиболее вероятные перспективы прямого военного столкновения между Соединенными Штатами и Китаем по-прежнему будут связаны с растущей напряженностью в Восточно-Китайском и Южно-Китайском морях. У США имеются обязательства в сфере безопасности перед Японией и Филиппинами — двумя странами, у которых есть территориальные споры с Китаем. Вдобавок США активно отстаивают базовые навигационные права в регионе, что в прошлом декабре едва не привело к столкновению между американским крейсером Cowpens и кораблями китайского флота. Все это может втянуть Вашингтон в конфликт, несмотря на то, что у самой Америки нет территориальных претензий к Китаю. Эти проблемы вряд ли решатся в ближайшее время. Реальные интересы, стоящие на кону, невелики, и многие из этих конфликтов можно было бы легко разрешить при наличии соответствующей взаимной доброй воли. Однако все заинтересованные стороны, судя по всему, опасаются, что любые уступки и любые проявления сдержанности будут восприняты как слабость и лишь спровоцируют оппонентов на более агрессивное поведение. В таких условиях мы должны еще более активно искать способы, которые позволят нам предотвращать возникновение кризисов и смягчать уже возникшие противоречия.

КНР могла бы частично развеять опасения соседей относительно своих намерений, приняв предложенный Ассоциацией государств Юго-Восточной Азии кодекс поведения для Южно-Китайского моря. Если Пекин ограничит свои воинские контингенты и согласится на процедуры, снижающие опасность возникновения случайностей и ошибочных суждений, заявления Китая о мирном характере его планов будут вызывать больше доверия. Аналогичные процедуры следует обговорить в связи с островами Дяоюйдао/Сенкаку. В этой области менять политику необходимо в основном Пекину. В других областях — таких, как согласованное с Россией сокращение наступательных ядерных сил, — бремя ответственности лежит уже преимущественно на Вашингтоне.

Также необходимо создать более действенные механизмы для прямой связи между американским и китайским командованием в случае кризиса. С 1998 года политическое руководство двух стран связывает «горячая линия», однако контактов между американскими и китайскими вооруженными силами крайне мало — у Пекина они вызывают опасения. Военно-морское соглашение, также восходящее к 1998 году, говорит о взаимных консультациях и о повышении прозрачности, однако не диктует конкретных правил поведения. Вероятно, имело бы смысл создать официальную «горячую линию» между американскими и китайскими военными по образцу той, которая существовала между США и Советским Союзом. Как минимум необходимо расширить сеть контактов между военным руководством двух стран, чтобы облегчить быстрое взаимодействие в кризисных ситуациях.

Как обеим сторонам, так и другим региональным игрокам, вероятно, также стоило бы заключить соглашение о морских инцидентах, аналогичное тому, которое действовало между Вашингтоном и Москвой во времена холодной войны. Оно должно будет затрагивать не только военно-морские силы, но и береговую охрану, а также, возможно, и торговые суда. Обе стороны неминуемо — и по праву — будут продолжать свою разведывательную деятельность, однако с ней может быть связано намного меньше рисков. Это соглашение должно будет гарантировать, что корабли не будут слишком близко подходить друг к другу, что действиям авиации с авианосцев не будут чинить препятствий и что подводные лодки не будут всплывать на поверхность и предпринимать иные потенциально рискованные действия.

Если говорить о региональных проблемах, то хотя новая Корейская война выглядит маловероятной, события, которые происходят на полуострове в последние годы (развитие ракетной и ядерной программ Северной Кореи, гибель южнокорейского корвета «Чхонан» и обстрел в 2010 году острова Енпхендо), напоминают о сохраняющемся риске эскалации конфликта. Если новые провокации или коллапс Северной Кореи приведут к кризису, вполне возможно, что Соединенные Штаты и Китай будут вовлечены в конфронтацию, которая может повлечь за собой трагические последствия. Соответственно, имеет смысл принять сейчас практические меры, чтобы подготовить почву для скоординированной реакции на возможный будущий кризис.

Как минимум обе стороны могли бы заверить друг друга, что их планы на случай кризиса (в том числе планы по обеспечению безопасности северокорейских ядерных материалов и по восстановлению политического порядка) направлены на стабилизацию и не представляют угрозы. Нежелание Пекина говорить о таких вещах, связанное с боязнью оскорбить Пхеньян, можно преодолеть, начав дискуссию на неофициальном уровне — устами ученых и отставных чиновников. Пекину также следует признать, что после объединения полуострова именно Сеул будет решать, останется ли в Корее американский воинский контингент. Вашингтон, в свою очередь, должен будет гарантировать Пекину, что этот контингент (если Сеул все же решит его сохранить) будет меньше нынешнего и будет базироваться не севернее, чем сейчас. Кроме этого Сеул и Вашингтон должны быть готовы позвать Китай на помощь в случае, если возникнут любые непредвиденные обстоятельства — по крайней мере, если они возникнут в северной части Северной Кореи.

Хотя напряженность в отношениях между Китаем и Тайванем в последние годы снизилась, остров остается для Пекина и Вашингтона камнем преткновения. Отчасти это связано с тем, что КНР официально не отказалась от идеи воссоединить Тайвань с континентальным Китаем силой, а отчасти с тем, что Соединенные Штаты продолжают продавать оружие Тайбэю. Определенные трения, бесспорно, выглядят неминуемыми, так как между интересами сторон существуют фундаментальные различия. Тем не менее обоюдные опасения можно несколько уменьшить. Для этого Пекин должен продемонстрировать, что он намерен добиваться объединения мирным путем, введя определенные ограничения на модернизацию вооруженных сил и прекратив военные учения, направленные на то, чтобы воздействовать на Тайвань угрозой ракетных ударов или блокады. Между тем Вашингтон должен гарантировать, что он будет продавать Тайбэю исключительно оборонительные вооружения, и продемонстрировать готовность ограничить эти поставки, если Китай серьезно и необратимо изменит свою угрожающую политику в отношении Тайваня.

К счастью, обе стороны уже идут к этому. Тем не менее усиление Пекином своих ракетных войск и вероятные ответные действия Вашингтона, который может помочь Тайваню укрепить противоракетную оборону, способны привести к новому витку эскалации конфликта. Впрочем, есть шанс, что итогом, напротив, станут взаимные попытки развеять опасения. Китай мог бы поспособствовать этому, сократив число развернутых ракет.

Больше сигналов, меньше шума

Для того, чтобы отношения между США и Китаем стали стабильными, необходимо, чтобы обе стороны ясно обозначили, где для них в действительности проходят красные линии, а также дали понять — хотя бы приблизительно — какую цену они готовы уплатить, если потребуется отстаивать эти границы. При этом ни демонстрировать решимость, ни успокаивать нельзя только на словах. Для этого требуется проявлять волю и способность воплощать угрозы в жизнь.

Таким образом, Вашингтону следует дать Пекину понять, что Америка готова защищать не только свою территорию и свой народ, но и своих союзников, а иногда и своих друзей, с которыми у нее нет официальных договоров. Политика администрации Обамы была с самого начала отчасти направлена именно на это, однако ее необходимо развивать и продвигать вперед, не позволяя импульсу затихнуть. Безусловно, «демонстрировать решимость» не значит «давать прямой военный ответ на каждую провокацию». Иногда наилучшим выходом бывают несиловые варианты действий — санкции или пересмотр соглашений. Полезны могут быть и переговоры, направленные на поиск выходов из кризиса. Как именно в каждом конкретном случае лучше действовать, зависит от множества факторов, в том числе от того, насколько хорошо Вашингтон способен координировать свои действия с союзниками и партнерами. Тем не менее важно как можно раньше и как можно понятнее разъяснить Пекину: есть некие черты, которые он не сможет пересечь безнаказанно.

В свою очередь, Соединенным Штатам необходимо понимать и уважать готовность Китая защищать — в том числе силой, если это необходимо, — свои жизненно важные национальные интересы. В тех случаях, когда эти интересы определены должным образом, подобное поведение соответствует законному праву на самозащиту, установленному 51-й статьей Устава ООН. С учетом исторического прошлого Китая, который нередко страдал от вторжений и актов агрессии, вполне понятно, что он сейчас предпринимает ряд шагов, чтобы продемонстрировать миру свою решимость. Проблема заключается в том, что в последние годы Пекин постоянно расширяет список «ключевых» интересов и ведет себя агрессивно, превращая сравнительно мелкие и рядовые споры в источник потенциально опасных конфликтов и излишне рискованных взаимных «проверок на прочность». Пекину следует признать, что такое поведение постепенно подрывает легитимность и убедительность его более значимых претензий, посылает противоречивые сигналы и идет вразрез с его собственными долгосрочными интересами.

Отношения между США и Китаем, судя по всему, сейчас достигли переломного момента. В Америке уходит в прошлое давний межпартийный консенсус по вопросу о строительстве конструктивных отношений с Китаем. Китайцы тоже все с большим пессимизмом отзываются о перспективах отношений с Соединенными Штатами. При этом фаталистическое отношение США к подъему Китая способно привести как к безропотному принятию новых реалий, так и к яростным попыткам отстоять прежнее положение. Оба эти варианта выглядят бесперспективно и не обещают ничего хорошего. Между тем отношения, построенные на принципах стратегического диалога и решимости, могут открыть перед обеими сторонами многообещающие перспективы, не ставя под удар ни американские, ни китайские законные интересы. Фактически речь идет о том, чтобы заменить надежды на возникновение взаимного доверия подходом «доверяй, но проверяй». Он намного надежнее классических методов страховки, так как позволяет снизить вероятность возникновения непреднамеренных провокаций и обострения ситуации. Если нам повезет, этого будет достаточно, чтобы избежать полномасштабного конфликта — то есть добиться того результата, к которому следует стремиться благоразумным людям с обеих сторон.

Источник

В марте в восточно-украинском Донецке прошел шуточный онлайн-референдум, который, ссылаясь на валлийские корни промышленника Джона Юза, основавшего этот город в 19 веке, предлагал присоединить Донецк к Британии, чтобы, наконец, разрешить конфликт между Киевом и Москвой. На референдуме, озаглавленном «Боже, храни королеву», в честь британского национального гимна, проголосовали всего несколько тысяч человек, зато он привлек много внимания иностранных СМИ. Разумеется, намного более вероятным сценарием остается отход русскоговорящего города в сферу влияния Москвы.

Британский флаг вряд ли в ближайшее время взовьется над Донецком, однако некоторых журналистов всерьез тревожит перспектива появления над Лондоном российского флага — как минимум, метафорического. Богатые российские экспаты, судя по всему, имеют немалое политическое влияние на британское правительство. Особенно это касается подхода к украинскому кризису. Пример: 3 марта один из шедших на совещание министров по неосторожности продемонстрировал фоторепортерам, которые поджидали у Даунинг-стрит, 10, документ, дававший понять, что правительство Дэвида Кэмерона будет выступать против любых санкций, которые могут закрыть лондонский финансовый центр для русских денег. Сейчас российским миллиардерам принадлежат две из ведущих газет Британии, пара известных футбольных клубов и изрядная часть дорогой столичной недвижимости.

В сущности, украинский кризис выявил более широкую тенденцию британской политики: раболепное отношение правительства к лондонским богачам, многие из которых — даже не британские граждане. Сити давно имеет непропорциональное влияние на демократически избранное руководство страны. Это связано с историческим статусом столицы как центра мировой финансовой и торговой системы. Даже в 1960-1970-х годах, на пике социал-демократической политики, когда премьер-министр встречался на Даунинг-стрит, 10 с профсоюзными лидерами, а правительство контролировало ключевые отрасли промышленности, Сити имел решающее влияние на британскую политику. Финансовое сообщество успешно добивалось своего у лейбористских правительств — шла ли речь об открытии рынков евродолларов в 1960-х или об отчаянных попытках укрепить международный статус фунта, которые подорвали экономическую репутацию лейбористов в 1970-х. В 1980-х годах значение Сити не только возросло, но и фундаментальным образом изменилось, что сильно сказалось на британской политике.

Триумф Сити

«Большой взрыв» 1986 года, когда правительство Маргарет Тэтчер провело либерализацию на лондонских биржах и отменило барьеры, мешавшие иностранным финансовым институтам присутствовать на рынках Британии, финансовый сектор окончательно превратился в главный двигатель британской экономики, а Лондон — в гавань для свободного международного капитала. Международные финансовые институты хлынули в Британию, уничтожив многие из старых торговых банков Соединенного Королевства. Сити, с давних пор обладавший специфическим административным статусом (им управляет особая муниципальная администрация — Корпорация Лондона, — и электорат в нем составляют финансовые компании, а не жители района), еще сильнее отдалился от остальной части страны. Его интернационализация, вызванная приходом в него американских, японских и немецких банков, надежно изолировала его и от настроений британского общества и от британских политических драм.

Став магнитом для международного капитала, Лондон заодно стал и домом для международных капиталистов и их семей. Визовое законодательство, облегчившее въезд для богачей, упрощенный налоговый режим для временных резидентов (постоянно проживающих за рубежом или имеющих зарубежный источник дохода), низкие налоги на недвижимость, престижные школы и близость к структурам, занимающимся инвестициями, превратили Лондон в привлекательную гавань для миллиардеров. Некоторые из них, действительно, приехали из России, хотя шумиха вокруг ряда богачей советского происхождения заставляет общество переоценивать масштаб русского присутствия: согласно переписи 2011 года, русский своим основным языком назвали 26 603 лондонца, а арабский — 70 602. Впрочем, российский капитал — вполне серьезный фактор. По одной из оценок, на долю русских приходится 7% покупок лондонской недвижимости стоимостью от миллиона фунтов. Это значительная часть рынка, а в связи с нестабильностью на Украине она, вероятно, дополнительно увеличится. Многие из этих покупок делаются не для проживания, а как вид инвестиций, поэтому десятки домов в наиболее престижных кварталов Лондона пустуют и регулярно посещаются только патрулирующими охранниками.

Причины, по которым британские власти так спокойно относятся к превращению Лондона в своего рода оффшорный финансовый центр, отчасти связаны с избирательным циклом. Победившая в 2010 году на выборах консервативно-либеральная коалиция отменила меры по стимулированию экономики, принятые правительством Гордона Брауна после начала кредитного кризиса. Она надеялась справиться с британским бюджетным дефицитом к выборам 2015 года. Однако мировая рецессия и попытки освободить от долгов коммунально-бытовой сектор привели к тому, что восстановление экономики забуксовало, и дело закончилось тремя годами стагнации. В итоге правительство Кэмерона несколько смягчило бюджетную политику и подстегнуло рост цен на недвижимость, облегчив кредитование на ее покупку. Это скрытое стимулирование привлекло в страну волну капитала от иностранных инвесторов, ищущих безопасное место для своих активов, и улучшило перспективы правительства, которое в последние три года теряло популярность.

Иностранные деньги

Впрочем, приток денег в лондонскую недвижимость не случаен. Фактически он отражает глубокие структурные тенденции, которые могут иметь пугающие последствия для британской экономики и в особенности для британских домохозяйств. Кредитный кризис наступил как раз в тот момент, когда задолженности в Соединенном Королевстве достигли исторически рекордного уровня. Хотя государственный долг был сравнительно невелик, домохозяйства и — в особенности — финансовые институты были перегружены кредитами. Коллапс банковской системы катастрофически сказался на потребительском доверии, и в итоге экономика сократилась за период с середины 2008 года по конец 2009 года на 6,4%. Однако в отличие от соседней Ирландии, в которой сдерживающую роль играли консервативный центральный банк и общая валюта с непреклонной Германией, у Британии были плавающий валютный курс, что позволило фунту быстро девальвироваться более чем на 20%, и Банк Англии, готовый печатать деньги ради спасения банковской системы. Затем правительство дополнило эту политику количественным смягчением, размах которого составил почти 630 миллиардов долларов. Это помогло правительству избавить страну от долгов и довести их до намного меньшего уровня, чем у ведущих политику экономии европейских соседей. Именно эти меры значительно сильнее, чем политика экономии, способствовали шедшему с 2010 года замедлению роста отношения долга к ВВП.

Они также позволили правительству преодолеть кризис — помогли зарплатам быстро восстановить конкурентоспособность на международных рынках и одновременно ослабили эффект снижения покупательной способности доходов, которые получают домохозяйства. Однако если другие страны-должники — такие, как Ирландия, Греция и Италия, — начали восстанавливаться благодаря росту экспорта, британский экспорт продолжил падать. Хотя в 2013 году британская экономика вновь начала расти, этот рост сопровождался увеличением хронического дефицита счета текущих операций, который во второй половине прошлого года достиг рекордного среднего уровня в 5,5%. Другими словами после краткого периода сокращения долговой нагрузки рост британской экономики снова стал зависеть от внешних заимствований. В конце концов, кто-то же должен финансировать торговый дисбаланс.

Вместо того, чтобы восстановить равновесие в британской экономике, как оно обещало сделать, правительство, фактически, вернулось к докризисной модели роста, основанной на заемных деньгах. Действующий министр финансов Джордж Осборн (George Osborne) в точности, как и его предшественники, пришел, в конечном счете, к росту, обеспеченному заемным капиталом (изрядная часть которого приходит из России), очередному пузырю на рынке недвижимости, застою в инвестициях и спаду экспорта. Скорее всего, итог у него тоже будет таким же, как у предшественников: приток капитала остановится, а с ним остановится и британская экономика.

Капитал и неравенство

Все попытки избежать этого цикла «бум-спад» — от тэтчеровской политики контроля над денежной массой и сдерживания инфляции до кредитно-денежных и бюджетных норм Блэра и Брауна — в итоге проваливались. При всех трех премьер-министрах экономику продвигали вперед основанный на кредитах рост потребительских расходов и поддерживаемый правительством бум в секторе недвижимости. Иностранный капитал, на который опирается эта модель, во многом приходит в страну благодаря привлекательности ее институтов: гибкому регулированию финансовых продуктов в Сити, налоговым скидкам для богатых иностранцев, удобной для богатых правовой системе и крайне низким налогам на недвижимость. Британское правительство долгое время превращало Лондон в место, где олигархи могут вкладывать и тратить свои деньги, не сталкиваясь с лишними вопросами, и теперь боится ограничивать эти привилегии, опасаясь, что это остановит приток капиталов.

Эта исключительно неравномерная экономическая модель, благодаря которой по доле экономики, принадлежащей 1% самых богатых, Британия уступает только Соединенным Штатам, имеет серьезные политические последствия. Богатые обладают непропорциональным влиянием на внешнюю и внутреннюю политику, что наглядно демонстрирует осторожное отношение правительства к идее санкций против России. Правительство не может вечно убеждать избирателей мириться с этим дисбалансом, и в последнее время народ показывает, что действующие политики и их курс ему надоели. Явка на выборах снизилась почти на 20% по сравнению с 1980 годами. Все больше избирателей голосует за популистские партии — например, за Партию независимости Соединенного Королевства, имеющую немало шансов опередить все остальные на ближайших выборах в Европейский парламент. Фокусируясь на противостоянии иммиграции и предположительно чрезмерной власти Европейской комиссии, ПНСК напрямую бросает вызов политики открытости, благодаря которой процветает Сити и которая превратила Лондон в одну из главных мировых столиц. Впрочем, лидер ПНСК Найджел Фарадж (Nigel Farage), бывший банкир, остерегается критиковать Сити и ставить под сомнение финансовые привилегии иностранных богачей.

Партия независимости Соединенного Королевства пользуется наибольшей поддержкой в маленьких городах и в сельской местности. Она также набирает популярность на постиндустриальном севере страны. В самой столице за нее голосуют мало, однако в Лондоне и в его окрестностях — экономическом средоточии Британии — проживает лишь одна пятая населения страны, избирающая менее 20% депутатов парламента. Большинству британцев восстановление экономики, опирающееся на цены на недвижимость в центре Лондона, почти ничего не дает. Хуже того, реакция, которую может вызвать этот бум, способна в зародыше убить восстановление в других частях страны. В сентябре Шотландия проведет референдум о своей независимости, причем успех, которого добилась Шотландская национальная партия, напрямую связан с тем, что британское правительство мало интересуется жизнью за пределами Лондона. Почтительное отношение британских политических элит к иностранным богачам — в том числе, к россиянам — может привести к новым всплескам национализма и популизма. Конечно, британская экономическая модель весьма уязвима и ее нужно беречь, но то же самое относится и к самой Британии.

Источник

В начале ноября, когда Пекин готовился к третьему пленуму коммунистической партии, который должен был принять важные политические решения на следующее десятилетие, председатель Си Цзиньпин как будто специально усилил надежды на крупные экономические реформы. Он говорил о «всестороннем» плане реформирования и вспоминал Дэн Сяопина, который изменил ход истории, проведя радикальную ревизию китайской экономики и политики на пленуме 1978 года.

Но как только пленум завершил свою работу, и партия опубликовала свое первое коммюнике, наблюдатели назвали его неудачей. Рынки приуныли. Индекс Гонконгcкой фондовой биржи Hang Seng понизился на 1,9% до самого низкого показателя за 10 недель. Индекс Shanghai Composite потерял 1,8%. Многие комментаторы начали говорить о том, что китайские лидеры, столкнувшись с первым крупным испытанием, не проявили особой предрасположенности к проведению тех всеохватывающих экономических реформ, которые обещал Си, показав чрезмерную робость.

Но затем оценки резко изменились, когда был обнародован следующий документ из 60 пунктов, представляющий собой масштабную программу экономических реформ и включавший ряд обязательств по проведению финансовой либерализации, по защите имущественных прав и по повышению роли рыночных сил. Азиатские рынки сделали резкий скачок вверх.

Такой стремительный переход от пессимизма к оптимизму объясняется несколькими факторами. Не последний среди них — это непостоянное сочетание больших надежд на Китай как на вторую экономику мира и глубоких сомнений по поводу намерений китайского руководства и наличия у него политической воли для преодоления давления тех влиятельных деловых кругов, которые противодействуют реформам. Многие ждут от Китая отказа от его модели развития, которая основана на инвестициях, и перехода на другую модель, в основе которой лежат потребление и инновации. Поэтому многие будут и дальше видеть в программе реформ пленума то, что они хотят видеть — как его обещания, так и его недостатки.

Но настроенность пленума на реформы важно сопоставлять с реалиями китайской политэкономии, а также с целями китайского правительства. В этом плане пленум придал новые силы процессу реформ, которые со временем сделают китайскую экономику более жизнеспособной, гибкой, динамичной и устойчивой.

К рынку

Прошел месяц, и теперь можно поразмышлять об этом пленуме — что он сделал, и чего не достиг.

Принципиальный понятийный вклад пленума состоит в том, что в документе из 60 пунктов под названием «Решение по главным вопросам всестороннего углубления реформ» при описании роли рынка в распределении ресурсов слово «основная» заменено на «решающая». После такой замены становится ясно, что китайское государство решило проводить рыночные реформы, как мы и прогнозировали прошлой весной в журнале Foreign Affairs. С точки зрения Пекина, это интеллектуальный прорыв, ибо он означает, что китайские руководители готовы повысить роль рынка в тех секторах экономики, где до настоящего времени действовало государство. Одним из примеров является распределение капитала, который концентрируется в пользующихся государственной поддержкой банках или в каких-то неформальных схемах кредитования. Пленум решил повысить формальную роль частного капитала.

Но хотя это является значительным достижением, было бы ошибкой полагать, что эти действия безусловные и окончательные. Чтобы рынок стал решающей силой, государство должно отступить. Вот почему вопрос о роли государства будет определять те вызовы реформирования, которые ждут Китай впереди. Китайский премьер Ли Кэцян объявил войну мощным и влиятельным деловым и политическим кругам, выступающим против рыночных реформ. Но самым крупным представителем таких кругов в китайской экономике является само государство.

Поэтому Пекин должен изменить отношение государства не только к экономике, но также к китайскому обществу и к своим гражданам. Если говорить просто, государство должно от «администрирования» перейти к «регулированию», став в большей степени арбитром между соперничающими деловыми кругами, нежели активным участником в экономике, который сам себя судит.

Сделать это будет непросто. Даже после 35 лет экономических реформ идеологи в стране остались. Они инстинктивно не доверяют рыночным силам и по-прежнему предпочитают, чтобы рынком управляло и манипулировало государство. Результаты работы пленума говорят о том, что государство должно отказаться от таких функций, чтобы реформы укоренились и начали действовать.

Возьмем в качестве примера цены, являющиеся основным рыночным сигналом о взаимоотношениях между спросом и предложением. В Китае есть три важные цены, которые контролируются государством и подвергаются частому вмешательству китайских чиновников. Это обменный курс (цена китайского юаня по отношению к другим валютам), цены на энергию и ресурсы (цены производственного фактора).

Чтобы снизить дорогостоящие субсидии экспортным отраслям и дать толчок внутреннему потреблению, курс китайской валюты начали повышать еще до пленума. Постепенный переход к рыночному обменному курсу кажется сегодня почти несомненной реальностью. Но также ожидается либерализация и других цен — учетных ставок и цен на энергоресурсы.

Во-первых, Китай уже провел либерализацию ставок ссудного процента. Но похоже, что ограничения будут со временем сняты и со ставок по депозитам. Китайский центробанк обозначил целую серию мер, включая проведение эксперимента по новой политике на базе недавно созданной шанхайской зоны свободной торговли и страхование вкладов, что в течение нескольких лет должно привести к появлению рыночных ставок.

Во-вторых, за последнее десятилетие или около того Китай выборочно снимал ограничения на цены по ряду товаров и услуг. Во многих случаях это порождало сложности и ценовые перекосы. Например, Китай импортирует сырую нефть по мировым рыночным ценам, а цены на заправках контролируются центральным правительством в целях защиты потребителей от инфляции. Такая политика приводит к регулярному созданию дополнительных запасов бензина перед ожидаемым повышением цен и к жалобам со стороны нефтяной промышленности на инвестиционные убытки. Но на последнем пленуме Китай пообещал снять ценовые ограничения с сырья и тех дефицитных ресурсов, на которые прежде существовали субсидии. Среди них нефть, газ, а со временем это может распространиться и на воду.

Если распространить на эти цены рыночную дисциплину, повысится состязательность, а банки смогут в большей мере работать как коммерческие предприятия, создавая для энергоемких производств стимулы становиться более эффективными и осуществлять капиталовложения, основываясь на факторах затрат. Рыночное ценообразование станет для государства и компаний мощным инструментом, позволяющим рационально и эффективно распределять ресурсы и управлять их безудержным потреблением. Но чтобы добиться этого, китайскому государству придется отказаться от давних основ своей власти, уменьшив контроль над ценами, а также согласиться на более высокий уровень инфляции.

Общественный договор

Миллионы китайцев когда-то полагались на подробно разработанный и четкий общественный договор с Пекином. На протяжении всей современной истории государство в полной мере предоставляло гарантии занятости, социального, а также пенсионного обеспечения. Обычно оно делегировало эти полномочия государственным предприятиям и прочим производственным единицам. В 1990-е годы ситуация изменилась, когда госпредприятия, столкнувшись с необходимостью реформирования в целях выживания, были вынуждены радикально пересмотреть свои функции. Они стали больше ориентироваться на коммерческий результат, и в процессе этих изменений отказались от многих социальных обязательств.

Но Пекин так и не сумел вместо старой системы создать новую такого же качества и размаха. Местные власти, соблазненные приманкой развития на основе инвестиций, щедро тратили средства на инфраструктуру, жилье и прочие неликвидные активы, забывая о социальном обеспечении и пенсионных услугах. В некоторых случаях местные политики переводили ресурсы из сферы социального обеспечения в высокодоходные проекты, такие как недвижимость. Одного из членов Политбюро по имени Чэнь Лянъюй (Chen Liangyu) даже осудили за кражу из фондов социального обеспечения Шанхая 4,8 миллиардов долларов, который ушли в карманы местных застройщиков.

Пленум недвусмысленно указал на необходимость восстановления китайской системы социального обеспечения. Отчасти это будет делаться за счет перераспределения бюджетных средств, что позволит центральным властям увеличить государственные расходы на здравоохранение и пенсии. Это также позволит частному сектору играть более значимую роль в предоставлении таких услуг, особенно в связи с тем, что стареющему китайскому обществу требуется больше льгот. Как это ни парадоксально, государственным предприятиям скорее всего придется вернуться к своей работе по финансированию социальных услуг. Те средства из прибылей, которые они выплачивают Пекину на эти цели, к 2020 году будут увеличены в 2-3 раза, составив до 30%. И эти дополнительные деньги пойдут на нужды социального обеспечения.

Но чтобы удовлетворить растущие потребности и ожидания общества, государство не может просто перераспределять ресурсы и возрождать общественный договор. Ему нужно также решать вопросы имущественных прав и мобильности населения. Пленум своими решениями начал уделять внимание этим вопросам, дав гражданам, и особенно сельскому населению, больше имущественных прав. Хотя номинально вся земля в Китае принадлежит государству, живущим в городах китайским гражданам разрешено покупать и продавать недвижимость, и в стране имеется ипотечный рынок, помогающий им осуществлять такие сделки. Но у сельских жителей практически отсутствуют права на продажу, передачу и застройку своей земли. Пленум решил (правда, не указав никаких сроков) дать разрешение на продажу, аренду и наем земли в сельской местности, причем с «равными правами» и по таким же ценам, как и земля, принадлежащая государству. За этим должно последовать решение позволить крестьянам использовать землю как обеспечение кредита. Это, в свою очередь, даст сельскому населению Китая дополнительные стимулы для переезда в города и поступления на работу в более производительные отрасли.

Согласно логике, следующим шагом должно стать сокращение, а со временем и полное снятие ограничений на мобильность трудовых ресурсов. Это будет означать отказ от так называемой системы «хукоу», которая лишает миллионы китайцев равного доступа к социальным услугам, поскольку зачастую миграция в города считается «незаконной». Такая политика, узаконенная в прежнюю эпоху для предотвращения наплыва людей в города, сегодня является бессмысленной. Китай сегодня — это в основном городская страна, и те легионы мигрантов, что намереваются жить и работать в городах, не уедут оттуда лишь потому, что государство отказывает им в равноправии. Есть намеки на то, что система «хукоу» будет отменена в поселках и небольших городах. Но быстро и просто сделать это не удастся.

Состояние и перспективы

В конечном итоге, Китаю понадобится реорганизовать основные функции государства, что касается рынка, общественного договора и граждан страны. Но Пекин должен также перестроить само государство, чтобы у него появились новые возможности для государственного управления, позволяющие рынку работать в полную силу. А это значит, что государство должно стать в большей степени арбитром, нежели назойливым и саморегулирующимся участником экономики.

Либерализация цен это шаг в правильном направлении, поскольку он ослабит чиновничий аппарат, нынешние полномочия которого позволяют ему использовать меры ценового контроля для создания помех рынку. Следующий шаг — это меры, облегчающие вхождение на рынок частных фирм, которые часто сталкиваются с высокими административными барьерами, возводимыми местными властями. Центральное правительство уже приняло ряд скромных мер по реформированию, сократив волокиту и оптимизировав на местном уровне процесс утверждения проектов. Китай не испытывает нехватки в регулирующих правилах и нормах, но там нет системы сдержек и противовесов в отношении государства. Пекин может обратиться к основам, укрепив регулятивные органы и усилив потенциал правоприменения.

Но у многих наверняка возникает вопрос: как государство сможет перестроиться, если государственные предприятия по-прежнему преобладают и господствуют в экономике? В решениях пленума не прослеживается намерений уменьшить размеры самых важных государственных корпораций или приватизировать их. Но надеяться на это было нереально с самого начала. Факт остается фактом: крупномасштабная приватизация в повестке дня не стоит.

Тем не менее, Пекин может укрепить дисциплину государственных предприятий, создав между ними активную конкуренцию. Если те отрасли, в которых они сегодня доминируют, будут доступны для частных фирм и иностранных участников рынка, то государственные корпорации станут более открытыми. В документе пленума упоминается об этом, но главные проблемы могут возникнуть в ходе переговорного процесса по торговле и инвестициям. Зарубежные конкуренты будут настаивать на том, чтобы Пекин открыл больше секторов для честной и равноправной конкуренции, и в конечном итоге, это пойдет на пользу и китайским фирмам тоже. Если государственные предприятия не смогут конкурировать и выживать, государству придется смириться с тем, что некоторые из них обанкротятся. Такое уже было в Китае в 1990-х годах, пусть многое тогда делалось просто для видимости.

Конкуренция — это важнейшая составляющая хорошо работающего рынка, и она определяет характер действий фирм, как государственных, так и частных. Норвежская компания Statoil принадлежит государству, а ведет она себя как частная фирма, применяющая у себя лучшую международную практику. В отличие от нее, китайский телекоммуникационный гигант Huawei номинально является частной компанией, но работает в большей степени как государственная национальная корпорация, часто получая помощь от государства под самыми разными предлогами. Поэтому даже без приватизации китайские государственные предприятия могут укрепить у себя дисциплину, если в стране будет больше конкуренции, как внутренней, так и зарубежной.

Непросто будет провести реструктуризацию экономики объемом 9 триллионов долларов, где финансовые, трудовые и промышленные реформы сегодня тесно взаимосвязаны. Чтобы добиться в этом деле успеха, Китаю нужно не просто расширить рынок, но и преобразовать государство, даже если крупный государственный сектор останется. В конечном счете, это в большей степени политический вопрос, чем экономический, и решить его одним махом не удастся. Поэтому неудивительно, что Пекин дал себе срок до 2020 года, когда Си Цзиньпин достигнет половины пути на посту китайского руководителя, и к нему в Постоянном комитете из семи человек присоединятся пять новых коллег. Это будет полная смена поколений, позволяющая реализовать ряд весьма непростых реформ. Это даст китайскому руководству и китайской экономике определенный запас времени, чтобы страна должным образом подготовилась к такой масштабной перестройке.

В последние десять лет очень многие делают ставку на китайский рост, полагая, что Пекин будет и дальше демонстрировать удивительную способность адаптироваться к обстоятельствам. Та амбициозная программа экономических реформ, которая появилась после третьего пленума, говорит о том, что в целом их прогнозы верны. Даже на фоне пессимистических настроений последних лет стоит снова сделать ставку на реформы в следующем десятилетии.

Источник

После крушения Советского Союза модно было утверждать, что единственный фактор, откладывающий неизбежный крах Коммунистической партии Китая – стремительный экономический рост страны. Коммунистическая идеология уже дискредитирована, говорили сторонники этой идеи, однако пока экономический пирог продолжает увеличиваться в размерах, жители страны будут закрывать глаза на глобальные проблемы системы и просто брать свой кусок. Но что если рост будет прерван, скажем, глобальным финансовым кризисом, крушением системы международной торговли и массовыми увольнениями на китайских фабриках? Музыка тут же остановится, бал-маскарад подойдет к концу, и Дженнифер Коннелли наконец вырвется из лабиринта, выстроенного для нее Дэвидом Боуи. Образно говоря.

Только вот ничего этого не произошло. В последние месяцы 2008 года китайской экономике пришлось пережить именно такую катастрофу. Падение уровня доверия и слом всей мировой финансовой системы привели к массовым отменам заказов. Учитывая хрупкость внутренней экономики, уже ослабленной несколькими месяцами попыток правительства КНР охладить перегретый рынок недвижимости и остановить рост уровня инфляции, это был тяжелый удар для китайской промышленности. В конце января 2009 года, когда вся страна готовилась к китайскому Новому году, были уволены десятки миллионов китайских рабочих-мигрантов. Они вернулись в провинцию, провели праздник с семьей и стали ждать времени, когда худшее останется позади.

Тем временем воротилы из высшего руководства КНР начали волноваться. Такого масштабного кризиса в мировой экономике не было с 30-х годов прошлого столетия. Китай поспешно ответил обширным комплексом мер по стимулированию экономики: этот подход повысил уверенность китайцев в своих силах, но его оказалось недостаточно, чтобы создать рабочие места для уволенных рабочих, а также для миллионов выпускников университетов и молодых гастарбайтеров, обеспечивавших приток рабочей силы на городские рынки труда в течение уже несколько десятилетий. В начале 2009 года китайское руководство уже открыто волновалось о проблеме сохранения социальной стабильности в китайской глубинке.

По китайским стандартам (пусть по сравнению с остальным миром все было еще неплохо) экономика КНР действительно переживала в 2009 году не лучшие времена. Реальный рост ВВП страны замедлился, составив меньше 10% – самый низкий показатель почти за десять лет. В связи с этим китайские «медведи» вышли из спячки, заполонив собой СМИ и экраны телевизоров и предсказывая крушение китайского рынка рабочей силы, а также экономический и политический кризис.

Вместо этого произошел взрывной рост рынка рабочей силы.

В течение следующих двух лет руководство Китая обрушило на страну бесконечный поток банковских кредитов, предоставив деньги для строительства несметного числа новых муниципальных жилых комплексов, реализации смелых идей по модернизации инфраструктуры, а также, по ходу дела, воплощения в жизнь совершенно фантастических и нелепых проектов. Рабочие-мигранты стали стекаться к миллионам новых рабочих мест, созданных на стройках, или возвращаться на фабрики, где спрос, последовавший за инвестициями, вновь заполнил книги заказов. В первые месяцы 2010 года рабочих мест стало больше чем людей, ищущих работу – ситуация, впервые сложившаяся с начала века, когда Китай вступил в этап бурного экономического роста, завязанного на активное потребление ресурсов. Мы называем это явление панда-бумом (поскольку у этого милого существа есть привычка ежедневно съедать бамбука примерно на 10-15% своей массы). Внезапно в 2010 году развитие китайской промышленности стала сдерживать не нехватка заказов, а нехватка рабочих рук.

В горячке момента тяжело было разобраться, что же именно уберегло страну от катастрофы. Может быть, это обширный комплекс мер по стимулированию экономики вытянул страну из положения на грани крушения? Или же кризис каким-то неожиданным и фундаментальным образом трансформировал китайский рынок рабочей силы? Сегодня, благодаря возможности взглянуть на те годы с некоторой дистанции, мы видим, что трансформация рынка труда начался задолго до кризиса.

Потерянный рай (социалистических работодателей)

Структура китайского рынка труда изменилась – и продолжает изменяться – куда быстрее, чем того ожидал Пекин.

В ходе экономического бума начала века все основные факторы, определяющие жизнь рынка рабочей силы в Китае, играли на руку работодателям. Во-первых, демография: в стране произошел прирост рождаемости, в конце XX века увеличивший число людей, вышедших на рынок рабочей силы в поисках работы – отголосок демографического взрыва, произошедшего в Китае в сравнительной стабильности и мире первого десятилетия после объединения страны в 1949 году. Во-вторых, урбанизация: после ранних, ориентированных на рынок реформ 1980-х годов, освободивших огромное число работников аграрного сектора благодаря резкому увеличению производительности труда в сельском хозяйстве, в 1990-х и 2000-х произошел массовый приток рабочих рук на фабрики прибрежных районов. Третьим фактором стали массовые увольнения, произошедшие на предприятиях государственного сектора в конце 90-х годов, благодаря которым и поддерживался высокий уровень реальной безработицы в городах Китая (в противовес тому, о чем говорила бессмысленная официальная статистика). Добавь сюда миллионы молодых людей, каждый год дорастающих до рабочего возраста, и получишь настоящий рай для работодателей, в котором людям работа нужна куда сильнее, нежели нанимателям – рабочие руки.

В ходе демографического взрыва первостепенной задачей китайского руководства стало поддержание уровня занятости. Безопасность на производстве, право на коллективные переговоры между работодателями и работниками и прочие элементы охраны труда оказались куда менее важными и в общем и целом игнорировались. Такое положение стало понемногу меняться в принятием нового закона «О трудовых договорах» в 2009 году. Этот закон был ключевым документом среди целого ряда мер, увеличивших меру защищенности работников от увольнений, обязавших работодателей обговаривать уровни зарплат и внеденежные формы оплаты труда с находящимися под контролем партии профсоюзами, и открывших для работников новые возможности по защите их прав в ходе судебных процессов против нанимателей. При полном воплощении в жизнь эти меры должны были увеличить стоимость китайской рабочей силы на 10-20%, однако во время принятия закона никто не придал этому особого значения. В конце концов, у работодателей все еще было почти 200 миллионов рабочих-мигрантов в одних только городах – и многие миллионы китайцев, еще готовящихся покинуть родную глубинку. Пока подобное изобилие сохранялось, рай нанимателей продолжал существовать.

Но к 2010 году система начала давать сбой. В наибольшей степени это проявилось в потоке стихийных забастовок на фабриках, принадлежащих иностранным компаниям. Как китайские фабрики, так и предприятия со смешанным капиталом урезали своим работникам зарплаты во время кризиса 2008-2009 года и не торопились поднимать их несмотря на нормализацию объемов производства – даже после резкого падения уровня инфляции.

Это был двойной удар для иностранных нанимателей. Во-первых, они были обескуражены тем, что у работников хватило смелости прекращать работу, ведь с момента, когда многие производители оказались на грани банкротства, прошло совсем немного времени. Управляющие еще продолжали морщиться каждый раз, когда вспоминали 2008 год: тогда с деньгами было так плохо, что многие из шэньчжэньских владельцев заводов перелезали через заводские стены под покровом ночи, оставляя своих работников без зарплат. Во-вторых, сам факт того, что забастовки имели место, противоречил всему, что они знали: по идее в Китае вообще не должно было быть забастовок.

Двузначные прибавления к заработной плате в конце концов положили протестам конец, однако они не вернули прежнего рынка рабочей силы. Владельцы фабрик, слишком медленно приводившие уровень заработной платы в соответствии с рыночной нормой, вскоре начали терять работников. На некоторых фабриках за год менялось больше половины всего персонала. После десятилетия, когда рост уровня заработных плат отставал от роста ВВП, в 2011 и 2012 году средний уровень зарплаты уже обгонял его. И все это на фоне общего замедления темпов развития экономики.

Рабочие-мигранты пришли, увидели и ушли

Текущая ситуация с нехваткой рабочей силы показала нам, насколько несовершенным было привычное представление о том, как работает китайский рынок труда производственных рабочих. Объем излишка рабочей силы оказался куда меньше, чем ожидалось. В частности, ошибочным было представление о динамике развития огромных трудовых ресурсов китайской деревни, чьи работники могли бы стать частью трудового населения страны в качестве рабочих-мигрантов. Существовало убеждение, что китайцы будут покидать свои фермы, приезжать в города, где производительность их труда будет резко возрастать, ВВП будет расти быстрыми темпами, а бесконечное число частично безработных работников, сидящих на своих фермах, будет удерживать уровень зарплат на прежнем уровне.

Однако такое представление игнорирует неприглядную правду о том, как работает китайский рынок рабочей силы — или, по крайней мере, о том, как он работал до недавнего времени.

Многие иностранцы не смогли понять, например, что объем китайского рынка труда в значительной степени ограничен китайскими предрассудками. Если смотреть на Китай с точки зрения западных стандартов, то это довольно расистское место, с широко распространенной возрастной дискриминацией. Недопущение любых форм неравноправия – совершенно чуждая для китайских нанимателей юридическая концепция. В течение всего десятилетия бурного роста многие фабрики нанимали только молодых коренных китаянок, возрастом до 25 лет, потому что считалось, что ими легче управлять, чем мужчинами, и что у них больше энергии и сил, нежели у работников старших поколений. Рабочим-мигрантам старше сорока найти работу было в разы тяжелее, чем молодым мигрантам (а иногда и вовсе невозможно). Если бы нам хотелось представить реальные объемы притока рабочей силы, с оглядкой на предпочтения работодателей, то нам пришлось бы исключить из этого объема многих потенциальных работников, достигших 40 или 50 лет.

Оценивая количество потенциальных «синих воротничков», аналитики сделали еще один важный промах. Это правда, что в ходе последнего десятилетия китайские школы выпустили миллионы молодых людей, которые могли бы встать к станку сразу после получения сертификатов. Но многие из них предпочли фабрикам и стройкам университеты. В период с 2000 по 2010 год число молодых выпускников, делающих выбор в пользу получения высшего образования, увеличилось в три раза, от 2.2 до 6.6 миллионов. Когда все эти молодые люди стали грызть гранит науки, на входах фабрик, где обычно царила давка, стало куда просторней.

Управляющие китайских заводов так или иначе приспособились к этой новой реальности, кто по своему желанию, кто нет. Работодатели, конечно, повышают сейчас зарплаты, выводя их на уровень, достаточный, чтобы удерживать рабочих у станка. Производители также перемещают свои фабрики вглубь страны, подальше от крупных китайских городов, где затраты на ведение бизнеса (и уровень зарплат) самые высокие в стране. В глубинке также можно найти более сговорчивых мигрантов – тех, кто предпочтет работать в шести часах езды от родной деревни, нежели в 26 часах езды где-нибудь в Гуандуне.

Работа неподалеку от дома интересна не только рабочим-мигрантам старших поколений, которые расценивают это как практичную возможность отдавать равное количество времени работе и семье, она также, пусть и совсем по другой причине, отвечает интересам гастарбайтеров, родившихся в поздние 80-е и 90-е. Более молодые рабочие-мигранты гораздо серьезнее относятся к вопросу образа жизни и подходят к работе с совсем иными ожиданиями и иным отношением, нежели предыдущие поколения.

Почти с самого начала периода реформ, начавшегося в 1978 году, рабочие-мигранты стали покидать своих родителей и братьев или сестер (политика ограничения рождаемости соблюдалась в деревне не так строго, как в городах) ради жизни в заводском городке или в большом городе. Конечно, на фабриках их ждала изнуряющая и отупляющая работа, однако это все равно было лучше тягот сельской жизни.

Новое поколение мигрантов, наоборот, либо вообще не работало с землей, либо совсем мало, зачастую и их родители тоже не выходили в поле. Недавние исследования, проведенные в китайских научно-исследовательских центрах, показали, что финансовые возможности интересуют новое поколение работников меньше, нежели карьерные перспективы и соблюдение личных интересов. Более того, во главу угла они ставят социальную справедливость и справедливое отношение к работникам. Подобное отношение к жизни создает ситуацию, в которой возможность жить ближе к дому, семье, друзьям и привычным диалекту и культуре (которые отличаются в Китае примерно в той же степени, в которой между собой различаются романские языки современной Европы) оказывается не менее важным фактором при подборе работы, нежели высокая зарплата, а в некоторых случаях и более важным.

Школа жизни

Изнанкой нехватки «синих воротничков» стал излишек недавних выпускников университетов, которым едва хватает квалификации, чтобы найти себе место на высококонкурентном китайском рынке труда. В 1980-х, на заре эпохи рыночной экономики, менее трех процентов молодых китайцев получали четырехлетнее высшее образование. Перед этой «могучей кучкой» представителей образованной элиты открывалось блестящее будущее, и жили они в соответствии с этим высоким статусом.

Но это было тогда. Сегодня выпускники университетов вступают в мир, совершенно не похожий на тот, в котором жило предыдущее поколение, имевшее преимущество первого хода. Тройное увеличение объема образовательной системы в рамках одного десятилетия означало быстрое появление множества новых образовательных учреждений, большинство из которых предоставляло своим выпускникам уровень образования и карьерные перспективы, совершенно не сравнимые с тем, что предлагали ВУЗы первого эшелона. Массовые протесты 2006 года стали хорошим примером того, насколько отличаются возможности выпускников элитных университетов и выпускников новых ВУЗов: некоторые студенты, получившие образование в филиале одного университета в центральном Китае, пришли в бешенство, когда обнаружили, что им выдадут дипломы филиала вместо обещанных дипломов материнского университета.

Такая ситуация может показаться знакомой многим американцам: выпускникам новых или малоизвестных ВУЗов приходится туго при поиске хорошей работы начального уровня. Они живут в маленьких, переполненных людьми общих квартирах на краю крупных городов, еле-еле зарабатывая на оплату аренды. Теплые местечки вроде предприятий госсектора, подразделений правительственного аппарата или же офисов пафосных международных компаний для этих людей настолько же недостижимы, как и для гастарбайтеров того же возраста. И выпускники университетов не идут работать на завод, возможно, в ущерб себе: средний уровень стартовых зарплат выпускников ВУЗов в 2011 году в действительности оказался ниже, чем средний уровень зарплат рабочих-мигрантов. Без надежного работодателя, способного обезопасить их жизнь в городском Китае, эти молодые люди не просто вынуждены мириться с экономическими трудностями; во-многом они могут выпадать из экономической и социальной жизни города точно так же, как и рабочие-гастарбайтеры.

Что теперь?

Вовсе не все последствия трансформации китайского рынка труда носят отрицательный характер. На самом деле эти превращения упростят задачу управления китайской экономикой сразу на нескольких важных уровнях. Избыток выпускников университетов, соседствующий с недостатком рабочих, сузит разрыв, существующий между китайцами с разным уровнем образования, а также между городом и деревней. Для китайского правительства должен быть большим облегчением тот факт, что одно изменение в демографии сокращает неравенство так, как это не удалось сделать всем правительственным программам. Однако давление, вызванное быстро меняющимся составом населения, также приводит к новым и незнакомым трудностям. Темпы роста экономики замедляются: у Китая уже не хватает рабочих рук, чтобы поддерживать своего эскпортного «джаггернаута» и сохранять столь известный во всем мире уровень «китайских цен».

Все эти изменения очень ярко проявляются в последних статистических данных по китайской экономике. Номинально в период с 2011 по 2012 год ВВП Китая вырос на 9.8%, однако благодаря напряженной ситуации на рынке труда, в этот раз основную выгоду от этого получили работники, а не держатели капитала. Средний уровень наличного дохода вырос в городах на 15%. Корпоративные доходы компаний, напротив, увеличились лишь на 5%. Быстро растущий уровень заработной платы подстегнул переход страны от экономики, ориентированной на экспорт, к экономике, в которой упор сделан на внутренний рынок. Застой экономических систем США, Европы и Японии положения Китая тоже не облегчил.

Да, в каком-то смысле китайское демографическое «похмелье» и переход к экономике, основанной на потреблении, это действительно хорошие новости. Слишком большой упор на инвестиции и экспорт – мягко говоря, не самая устойчивая модель развития. Однако у этого процесса трансформации будут свои победители и проигравшие. Перекалибровка экономики означает, что семьи, живущие на зарплату, получат больший кусок экономического пирога. Бизнесмены, «красные капиталисты», компании со смешанным капиталом и сборщики налогов скорее всего в равной степени понесут определенные потери.

Тем временем управление экономикой и стимуляция экономического развития станут куда более сложной задачей. Куда легче управлять экономической системой, когда за спиной правительства чувствуется мощный демографический напор, толкающий экономику вперед даже в том случае, если решения правительства далеко не идеальны. Теперь, когда наступило затишье, отдельные законы и экономические решения станут играть куда более важную роль. Теперь Китаю придется проявлять куда большую оригинальность и ум при прокладывании правительственного курса.

Темпы роста производительности труда (то есть увеличение количества продукции, выпускаемой каждым работником), по всей вероятности, заметно снизятся. Частично это объясняется тем, что происходит перенос упора на менее удобные с точки зрения повышения продуктивности виды экономической деятельности. Увеличение спроса в сфере услуг означает, что доля этого сектора в ВВП страны станет больше. В этой сфере экономики удвоить уровень производительности труда куда сложнее, чем в промышленной отрасли. Более медленные темпы роста ослабят некоторые из наиболее эффективных средств, с помощью которых правительство страны контролирует комбинированную рыночную экономику Китая. У Пекина очень хорошо получалось перерастать экономические проблемы. Возьмем, к примеру, безнадежные кредиты, парализовавшие банковскую сферу в ранних нулевых, на заре эпохи стремительного роста. Они так и не были выплачены до конца – просто финансовый сектор вырос настолько, что постепенно эти ссуды перестали быть системным риском для экономики страны. Китаю еще предстоит разобраться с последствиями кредитного бума 2009-2010 года, который неизбежно породит целую массу новых безнадежных кредитов. И в эре, когда темпы роста китайского ВВП уже не исчисляются двузначными цифрами, старая стратегия может оказаться куда менее эффективной.

С определенными трудностями столкнутся и работающие на рынке Китая компании, как китайские, так и иностранные. Приспосабливаясь к новому распределению власти по линии наниматель – рабочий-мигрант, работодатели уже переносят производство глубже на материк и повышают уровень заработной платы. В силу необходимости многие компании также начнут использовать новые методы ведения бизнеса, подходящие для работы с более зрелыми трудовыми коллективами, схожие с теми, что используются сейчас в США или Европе.

В более широком смысле китайскому бизнесу придется привыкнуть к концу эпохи дешевой рабочей силы. Сильнее всего эта трансформация ударяет по транснациональным предприятиям, которым приходится распределять денежные, научно-исследовательские и управленческие ресурсы между разными рынками мира. Некоторые американские компании стали обдумывать возвращение своих подразделений в США, Мексику – или перенос во Вьетнам. Однако более медленные темпы роста и более дорогой Китай отпугнут далеко не всех. Многие останутся ради того, чтобы быть ближе к самому крупному быстрорастущему рынку мира, ежегодно обеспечивающего наиболее крупную долю мирового совокупного спроса. Однако те, кто решит остаться, скорее всего, сделают выбор в пользу большей автоматизации производства. На фоне подорожания рабочей силы машинный труд оказывается сравнительно дешевым и более привлекательным с точки зрения оптимизации труда вариантом.

В довершение всего китайское демографическое «похмелье» может заставить Китай прийти к правильному пониманию того, что он может сделать для транснационального бизнеса. В свете происходящих событий есть вероятность, что управляющие компаний перестанут столь охотно мириться с «китайской спецификой», то есть смесью из противоречиво написанных норм, систематического несоблюдения права на интеллектуальную собственность – и постоянного риска быть вовлеченным в коррупционные скандалы, которых в Китае избежать куда сложнее, чем на рынках развитых стран. Иными словами, подобные изменения могут побудить правительство пересмотреть свою экономическую и организационную политику ради привлечения иностранных инвестиций.

Демографическое «похмелье» Китая – уже факт, и наступило оно так же неожиданно и неприятно, как и утро после празднования своего тридцатилетия. Если вспомнить легкость, с которой правительство страны справлялось с тяжелыми экономическими проблемами переходных периодов в течение последних 20 лет – когда, например, нужно было выдавить военных с рынка в 1990-х или запустить «панда-бум» в конце того же десятилетия – то с экономической стороны предстоящий труд выглядит пугающим, но не более, чем другие проблемы, с которыми КПК уже справлялась в прошлом. По-настоящему сложной ситуация может стать в социальном и политическом плане.

Ясно, что шанс – пусть и небольшой – на появление независимого рабочего движения может запустить целую волну революционных изменений. Есть ощущение, что по сравнению с началом века китайские рабочие, исторически почти не представленные в китайской политике, сегодня куда лучше осознают свои интересы и готовы говорить о них. Если китайские лидеры хотят, чтобы бал продолжался, появление новой группы интересов может заставить их пересмотреть большую сделку – рост в обмен на стабильность – которую они заключили с китайским народом.

Источник

Сейчас Европейский Союз переживает одновременно и худшее, и лучшее для себя время. Поддержка европейской интеграции достигла исторически минимального уровня. Темпы восстановления экономики можно назвать в лучшем случае медленными. В Южной Европе целое поколение испугано молодежной безработицей, достигающей в разных странах от 30% до 50%. Во Франции, в Греции, в Венгрии, в Нидерландах и в Британии ультраправые и выступающие против ЕС партии получают поддержку беспрецедентного количества избирателей. Кроме того, на международной арене ЕС оказался неспособен предотвратить российскую агрессию на Украине, а на своей территории – столь же неспособен спасти Венгрию от сползания к автократии или пресечь дискуссию о возможном выходе Британии из своего состава. Короче говоря, Евросоюз практически никогда не выглядел таким слабым и непопулярным.

Однако в то же время ЕС сумел преодолеть кризис еврозоны – величайшее испытание за шесть десятилетий своей истории – сохранив единую валюту и стабилизировав европейский финансовый сектор. Кризис не только не разрушил Евросоюз, как многие ожидали, но и усилил контроль Брюсселя над национальными экономиками до уровня, который еще пять лет назад невозможно было себе представить. Более того, Брюссель сейчас ведет переговоры с Соединенными Штатами о масштабном торговом соглашении. В свою очередь, демонстранты киевского Евромайдана напомнили миру о том, что членство в Евросоюзе продолжает быть привлекательным. Наконец, хотя общество, действительно, стало меньше симпатизировать ЕС, последний опрос Eurobarometer, показывает, что большинство – 53% – европейских граждан по-прежнему уверены в будущем союза.

На первый взгляд, эти тенденции противоречат друг другу. На деле речь идет о двух сторонах одной монеты. Эта «повесть о двух Европах» наглядно демонстрирует нам, что по мере роста мощи увеличиваются и ожидания. В последние годы страны ЕС перекладывают на общеевропейские структуры все больше ответственности в самых разных сферах – от контроля над валютой до контроля над бюджетом, от обеспечения стабильности на границах до защиты фундаментальных прав европейских граждан. Соответственно, европейцы начинают ожидать от Евросоюза большего – и намного чаще считать, что он отвечает за результаты политического курса. Вдобавок так уж вышло, что многим в Европе не нравятся некоторые аспекты европейской политики по противодействию кризису: политика экономии категорически непопулярна на юге Европы, а программы экономической помощи – на севере.

25 мая конфликтующие представления о Европе столкнутся на избирательных участках, на которых европейцы будут голосовать за новый Европарламент. На выборах ожидаются низкая явка и большие успехи экстремистских партий, настроенных против Европейского Союза. При этом европейские политики обещают, что эти выборы положат начало новой светлой эпохе панъевропейской политики, и в дальнейшем кто станет председателем Европейской комиссии – то есть главой исполнительной власти ЕС - наконец-то будет определять парламентское голосование вместо тайных переговоров.

Пока непонятно, какая из двух Европ победит 25 мая и восторжествует в обозримом будущем. Многое будет зависеть от того, смогут ли депутаты Европейского парламента подчинить себе национальные правительства, скептически относящиеся к их амбициям. В дальнейшем Евросоюзу предстоит серьезное столкновение Европейского парламента с канцлером Германии Ангелой Меркель и ее коллегами их других европейских столиц. Победитель право формировать политическую систему ЕС на дальнейшие годы.

Кризис, восстановление, ответственность

Европейский экономический кризис, худший за много лет, продемонстрировал несовершенство структур, которые должны были управлять общеевропейской валютой. Регулирование банковской и финансовой сферы было слишком рыхлым, возможность организации программ экономической помощи или бюджетных трансфертов была с самого начала закрыта, финансовый контроль был неэффективным. Между тем, европейские власти ничего не делали, чтобы справиться с нараставшим структурным дисбалансом между странами Евросоюза, дестабилизировавшим ситуацию. Когда кризис набрал обороты, правительства ЕС столкнулись с выбором: отказаться от валютного союза, чтобы уменьшить убытки – или, напротив, продолжить укреплять интеграцию. Они выбрали последнее.

В итоге ЕС расширил свои полномочия. Европейская комиссия получила дополнительные возможности контролировать национальные бюджеты, а новый Европейский бюджетный пакт обеспечил странам ЕС бюджетную дисциплину. Брюссель теперь участвует в управлении общим фондом экономической помощи на сумму в 500 миллиардов евро. ЕС также предпринял серьезные шаги в сторону установления банковского союза - с общей структурой по надзору за банками, общим механизмом роспуска несостоятельных банков и общими минимальными правилами по страховке вкладов. Когда президент Европейского центрального банка Марио Драги (Mario Draghi) пообещал в июле 2012 года «сделать все возможное», чтобы спасти евро, – вплоть до скупки ЕЦБ облигаций переживающих трудности стран, он тем самым подчеркнул готовность Евросоюза защищать свои страны-члены от банкротства.

Расширение полномочий Евросоюза поставило на повестку дня новые вопросы о характере его институтов. Создатели ЕС планировали, что эти институты будут независимыми и технократическими, но отчетливо не демократическими. Идея заключалась в том, чтобы технократические общеевропейские структуры дополняли демократическое устройство европейских государств. Эта модель работала, пока решения, принимаемые в Брюсселе, в основном ограничились малопрозрачными аспектами регулирования рынков. Однако сейчас подобные проблемы с демократической ответственностью выглядят неуместно. С тех пор, как ЕС начал всерьез влиять на национальные бюджеты и на формирование политики, напрямую сказывающейся на жизни простых граждан, у него не осталось выбора: теперь он будет вынужден укреплять связи с обществом.

На сей раз все будет по-другому?

Традиционно выборы в европейский парламент проходили скучно. Избиратели – и вполне справедливо – никогда не воспринимали их как возможность призвать чиновников Евросоюза к ответу за принятые решения или проголосовать за смену политического курса. Итоги голосования никак не сказывались на составе Европейской комиссии, а партийные расклады в Европейском парламенте не оказывали ощутимого (для избирателей) влияния на политику ЕС.

Сейчас Европейский парламент решил изменить ситуацию, превратив выборы в борьбу за пост председателя Европейской комиссии. Исторически ее главу избирали в ходе закулисных переговоров между правительствами. Однако, чтобы заинтересовать общество и укрепить демократию в структурах Евросоюза, парламент решил по-новому интерпретировать двусмысленную формулировку Лиссабонского договора, согласно которой Европейский совет, определяя, кто станет президентом Комиссии, должен «принимать во внимание» результаты европейских парламентских выборов. В связи с этим парламентские партии выдвинули кандидатов в президенты, договорившись между собой о поддержке кандидата от победившей на выборах партии. Фактически, они решили превратить президента комиссии в нечто вроде премьер-министра, выполняющего волю парламентского большинства.

В результате сейчас в Европе проходят первые общеконтинентальные выборы – с избирательными штабами, агитационными автобусами и Твиттер-трансляциями с мероприятий. Основные кандидаты – среди которых германский социал-демократ Мартин Шульц (Martin Schulz) и выходец из Люксембурга Жан-Клод Юнкер (Jean Claude Juncker) из правоцентристской Европейской народной партии – недавно провели первые в истории ЕС президентские дебаты. Многие считают, что Европа сейчас вступает в новую эпоху полноценной панъевропейской демократической политики, способной заинтересовать избирателей и привлечь их к себе.

Тем не менее, что бы ни утверждали оптимисты, все попытки парламента придать выборам президента Комиссии соревновательный характер выглядят сомнительно. По стандартам национальных выборов, кампания производит впечатление крайне вялой. Если конкурс песни «Евровидение» транслировали ведущие каналы континента, то дебаты между кандидатами на пост главы Европейской комиссии показывали только по мелким каналам или не показывали вообще. Кандидаты не смогли ни завоевать серьезного внимания, ни вызвать серьезного энтузиазма.

Тем избирателям, которые все же следят за выборами, может ошибочно показаться, что они выбирают лидера, который будет способен повлиять на политическую ориентацию исполнительной власти ЕС. Между тем, так как 27 европейских комиссаров, состоящих в Комиссии помимо председателя, по-прежнему будут назначаться отдельными странами, Комиссия останется многопартийной структурой, основанной на принципах широкого консенсуса и не подчиняющейся парламентскому большинству, каким бы оно ни было – правым или левым. С учетом этого, даже если у парламента получится несколько политизировать Комиссию, с подобным успехом будут связаны определенные риски. Она десятилетиями играла роль арбитра между странами-членами и опоры европейского права, и такая политизация поста ее председателя может заметно подорвать доверие к ней как к нейтральной структуре.

Более того, не ясно, насколько разумно лечить пресловутый «дефицит демократии» в ЕС, усиливая позиции Европейского парламента. Судя по опыту расширения его полномочий за последние три десятилетия, это не самая лучшая идея. Передача власти парламенту вместо того, чтобы укреплять демократию в Евросоюзе, только приводит к снижению явки на выборах и подталкивает избирателей, которые на них все же приходят, фокусироваться на национальных проблемах.

Грядущая битва

Тем не менее, парламент не отступает. И это подготовило почву для серьезного столкновения между ним и выступающими против его планов лидерами стран-членов ЕС. В частности, в число этих лидеров входит Меркель. Национальные правительства недовольны прецедентом кампании, которая в будущем может стать намного интенсивнее. Вдобавок победа и Шульца, и Юнкера привела бы к серьезным проблемам для некоторых правительств. Особенно это относится к Британии, где многие члены правящей (и евроскептической) Консервативной партии считают обоих кандидатов европейскими федералистами, выступающими за усиление Евросоюза.

С другой стороны, если правительства выберут главой Комиссии другого кандидата, новый парламент начнет в ответ играть мускулами. Более чем вероятно, что он откажется утвердить новый состав комиссии, и это приведет к долгому и тяжелому противостоянию между парламентариями и Европейским советом. А если избиратели увидят, что европейские политики увязли в бессмысленной межведомственной склоке, они еще сильнее разочаруются в европейской политике, увеличив дефицит демократии.

В итоге все как всегда закончится неприглядным компромиссом, который вероятно будет затрагивать не только пост председателя Комиссии, но и другие вакансии в структурах ЕС. (Впрочем, исходя из того отторжения, которое вызывают у многих правительств два ведущих кандидата, можно предположить, что Европейскую комиссию в итоге не возглавит ни один из них.) Как бы то ни было, такая перспектива может означать, что в Брюсселе начнется напряженное противостояние, способное затянуться до осени.

Не только выборы

Европейские правительства пожинают горькие плоды своей многолетней защитной стратегии. Они постоянно сваливали ответственность за непопулярные меры на Брюссель, в надежде оградить себя от общественного недовольства. Однако отношение к Брюсселю как к мальчику для битья не привело ни к чему хорошему. В итоге эта стратегия погубила репутации обоих уровней власти.

При этом каждый раз, когда передача ЕС новых полномочий вызывала вопросы о демократической ответственности, страны-члены Евросоюза в ответ дополнительно усиливали Европейский парламент. Это явно не решало проблемы с демократией, зато все увеличивало и увеличивало роль парламент. Если сейчас европейские правительства недовольны тем, как он использует свою власть, винить они могут только себя.

Лидерам Евросоюза следует осознать, что Европа сталкивается с масштабным кризисом, связанным со снижением доверия к политике. Для национальных правительств это не меньшая проблема, чем для ЕС. Опросы показывают, что уровень доверия к европейским институтам упал рекордно низко – но уровень доверия к национальным партиям, парламентам и правительствам в большинстве стран-членов Европейского Союза выглядит еще ниже.

Это отчасти объясняет беспрецедентные успехи, которых ультраправые и евроскептические партии достигли уже сейчас и еще могут достигнуть на предстоящих выборах. К счастью, полная победа популистов нам не грозит. В новом парламенте, как и в предшествовавших, будут преобладать умеренные левоцентристы и правоцентристы. Однако если лидеры Евросоюза продолжат перекладывать друг на друга ответственность, не делая союз в целом более ответственным, популистские партии, выступающие против ЕС, будут продолжать процветать.

У стран ЕС, возможно, есть серьезные причины блокировать попытки парламента взять под контроль назначение председателя Европейской комиссии, однако им следовало бы также предложить собственные идеи, способные дать избирателям чувство большего контроля над Евросоюзом. Начать лидеры европейских стран могли бы с того, чтобы подтолкнуть национальные парламенты активнее влиять на решения, принимаемые Европейским Союзом. Парламенты могли бы чаще использовать существующие нормы, которые позволяют им оспаривать европейские законопроекты. Они также могли бы внимательнее рассматривать меры, о которых правительства договариваются на регулярных саммитах. Растущая роль ЕС в деле управления национальными экономиками требует более тесной связи между политикой национального и европейского уровня. Более глубокое погружение национальных парламентариев в общеевропейскую политику может также иметь еще одно дополнительное преимущество: часть депутатов, возможно, превратится из вечно недовольных критиков ЕС в полезных участников европейского правления.

Кроме того, национальным правительствам стоило бы перестать вводить граждан своих стран в заблуждение относительно того, как работает ЕС. Им пора прекратить притворяться, что политика, исходящая из Брюсселя, порождается неким бесформенным бюрократическим монстром. Сейчас ставки слишком велики, чтобы продолжать решать помощью Евросоюза собственные политические проблемы, одновременно подрывая его репутацию постоянной критикой. Руководству европейских стран стоило бы признать, что именно они – демократически избранные национальные лидеры – играют решающую роль в процессе принятия решений в ЕС и что истинная ответственность за эти решения лежит на них самих.

Источник

В обвинениях, которые сторонники России выдвигали против революции, свергшей в этом году украинского президента Виктора Януковича, всегда было некое зерно истины. В революционном движении с самого начала присутствовал элемент агрессивного национализма. На Евромайдане рядом с флагами Европейского Союза развивались желто-голубые флаги ультраправой националистической партии «Свобода». Когда вспыхнуло насилие, ультраправые из «Свободы» и «Правого сектора» — еще одной радикальной националистической партии — встали бок о бок с либерально-демократическими активистами и принялись швырять в полицию коктейли Молотова.

Другими словами, сепаратистам с Восточной Украины было нетрудно в преддверии вчерашнего референдума о независимости запугать общество призраком яростного украинского национализма. Однако предостережения сепаратистов могут оказаться пророчеством. Если в результате референдумов восточные регионы Украины отколются и станут независимой республикой, что выглядит все более вероятным, влияние ультраправых возрастет. Таким образом, референдумы вместо того, чтобы защищать русскоговорящее население Украины, могут втянуть страну в воронку политического экстремизма.

Радикальные корни при смягчающемся имидже

Украинские сепаратисты упорно переоценивают уровень поддержки ультраправых среди населения Украины. Сторонники «Правого сектора» и «Свободы» составляли лишь малую часть участников Евромайдана. Данные опросов показывают, что обе партии по-прежнему не пользуются популярностью. На президентских выборах 25 мая за кандидата от «Свободы» Олега Тягнибока собираются голосовать лишь 2% респондентов, а за кандидата от «Правого сектора» Дмитрия Яроша — всего 0,9%.

Впрочем, это не означает, что поддержка ультраправых — особенно, «Свободы» — не может увеличиться. Электоральные результаты этой партии явно улучшаются. Скажем, на парламентских выборах 2007 года «Свобода» получила меньше 1%. На следующих выборах 2012 года за нее проголосовало более 10% избирателей, что позволило ей стать первой ультраправой партией, прошедшей в парламент, за всю постсоветскую историю Украины.

Итак, что же произошло? Дело в том, что за первые десять лет своего существования «Свобода» сильно изменилась. Она начинала как примитивно антисемитская и неофашистская Социал-национальная партия Украины (СНПУ), неудачно выступившая на парламентских выборах 1994 и 1998 годов. В 2004 году СНПУ превратилась в «Свободу» — более цивилизованную ультраправую партию с симпатичным символом (стилизованной рукой с вытянутыми тремя пальцами, которые напоминают знак победы, но символизируют украинский трезубец), привлекательным названием и новым харизматичным лидером — Олегом Тягнибоком, уроженцем процветающего западноукраинского города Львова и хирургом по профессии. По примеру таких западноевропейских популистских партий, как французский Национальный фронт и Австрийская партия свободы, Тягнибок вначале сфокусировался на национальной и культурной проблематике и принялся обвинять в экономических проблемах Украины национальные меньшинства. Его партия призывала ввести национальные квоты в органах власти в соответствии с составом населения и восстановить в паспортах графу «национальность», которая в Советском Союзе использовалась, чтобы ограничивать перемещения евреев и других национальных меньшинств.

Самый важный сдвиг произошел в 2010 году, после избрания Януковича президентом, когда лидеры «Свободы» превратились в критиков его режима. В 2010-2012 годах я брала интервью у активистов партии. Именно тогда я заметила, что типичный член «Свободы» перестал соответствовать массовому стереотипу. Многие из тех, с кем я говорила, были не скинхедами-неонацистами, а студентами — обычными, дружелюбными парнями и девушками, увлеченными политикой. Они были недовольны Януковичем — в первую очередь, характерной для его режима вездесущей коррупцией, а также притеснением украинского языка и украинской культуры (скажем, в 2010 году министр образования в правительстве Дмитрий Табачник объявил о плане совместно с Россией переписать украинские учебники истории, вычеркнув из них значимые для украинских националистов фигуры). Как заявил мне в 2011 году во Львове один из активистов, «правительство Янука не представляет нас — это оккупационный режим и российская марионетка». Отражая эти чувства, «Свобода» требовала вычистить из структур исполнительной и судебной власти всех бывших коммунистов и агентов КГБ. Позднее к этому списку прибавились и назначенные Януковичем чиновники.

«Свобода» также повышала свою популярность, выступая за развитие связей с Европой. Согласно исследованию, проводившемуся на выборах 2012 года киевским фондом «Демократические инициативы», из всех избирателей наиболее проевропейски были настроены именно сторонники «Свободы». 71% из них выступал за европейскую интеграцию, 51% считали себя европейцами. Таким образом, антиправительственные и проевропейские устремления участников Евромайдана идеально соответствовали политическим требованиям партии. На этом фоне неудивительно, что во время протестов Тягнибок вошел в тройку ключевых лидеров оппозиции вместе с Виталием Кличко и Арсением Яценюком. Он также встречался с такими западными дипломатами, как госсекретарь США Джон Керри и сенатор США Джон Маккейн.

При этом проевропейские взгляды «Свободы» никогда не мешали ее ксенофобии. Более того, ее проевропейская платформа была напрямую связана с антироссийскими чувствами. Однако, хотя подобные позиции привлекали к ней обычных избирателей, они подтолкнули отойти от нее часть радикалов, которых она некогда представляла. В мае 2014 года в Харькове один пророссийский активист заявил мне: «"Свобода" мягкотелая, по сравнению с "Правым сектором" она не опасна».

Больше лают, чем кусаются?

Основанный в ноябре 2013 года в ходе протестов Евромайдана «Правый сектор» — это зонтичная структура, которая объединяет экстремистские националистические группировки. Главную роль в нем играет полувоенная организация «Тризуб». Лидер «Правого сектора» и его кандидат в президенты Ярош участвовал в 1994 году в создании «Тризуба» и по-прежнему верен его милитаризированному духу, предпочитая военный камуфляж обычным для политика костюмам с галстуками.

Члены «Правого сектора» носят, как и Ярош, военную форму, участвуют в тренировках с оружием и используют псевдонимы. Некоторые — хотя и не все — лидеры организации отрицают, что она проповедует фашистские идеи. По их словам, цвета «крови и почвы», которые они используют в своей символике, не означают симпатий к нацизму, а просто служат символом исторической связи с вполне определенной — пусть и обладающей спорной репутацией — группой борцов за свободу, сражавшейся с советской армией во время Второй мировой войны. В феврале Ярош (возможно, чтобы это доказать) совершил жест доброй воли, встретившись с израильским послом в Киеве. Затем в апреле «Правый сектор» пообещал защитить украинских евреев в Одессе. Ярош также неоднократно говорил, что «Правый сектор» — не ксенофобы и не антисемиты. Впрочем, этого оказалось недостаточно, чтобы развеять опасения, которые организация вызывает у пророссийски настроенных украинцев и у украинского населения в целом.

Размер «Правого сектора» трудно оценить. Его пресс-секретарь Артем Скоропадский говорит, что счет членов организации идет «на тысячи», а Ярош утверждал, что «Правый сектор» через свои региональные организации способен мобилизовать 10 тысяч человек. Однако большинство экспертов говорят, что активистов, в действительности, всего от 300 до 500. Впрочем, неприкрытая агрессивность организации обеспечивает ей явно несоразмерное величине влияние. Первого мая в интернете появился видеоролик, предположительно, демонстрировавший, что «Правый сектор» напрямую вовлечен в конфликт на Восточной Украине. На видео заснята группа примерно из 50 хорошо вооруженных мужчин в черном с закрытыми балаклавами лицами. Зловещий голос провозглашает, что на каждого «зеленого человечка» (как на Украине называют вооруженных ополченцев без знаков различия, появившихся в последние недели в Крыму и в некоторых регионах Восточной Украины) найдется «бригада черных человечков». Проверить, действительно ли «черные человечки» из ролика принадлежат к «Правому сектору», затруднительно, однако ответственность за их появление взяла на себя Социал-национальная ассамблея, входящая в правый сектор. Она называет их действия доказательством того, что она твердо намерена защищать территориальную целостность Украины.

Российские власти, включая президента Владимира Путина, используют милитаристические замашки «Правого сектора» в пропагандистских целях. Они ссылаются на агрессивный национализм организации, чтобы дискредитировать временное правительство в Киеве. В какой-то момент один из российских телеканалов заявил, что 20 апреля на месте перестрелки в городе Славянске на востоке Украины, в которой погибли три человека, включая одного пророссийского активиста, была обнаружена визитка Яроша. «Правый сектор» отрицал свою причастность к случившемуся. Эту историю высмеивали многие украинцы — сама мысль о том, что Ярош будет ошиваться в окрестностях Славянска с пачкой визиток, выглядит крайне нелепо, — однако на целевую восточноукраинскую аудиторию история подействовала. Все больше людей на востоке Украины верят, что политическая независимость — это единственное, что может гарантировать им безопасность. Пророссийские сепаратисты теперь хвалебно называют всех, кто выступает против Киева, антифа («антифашистами»).

Реальная угроза

Пока «Правый сектор» и «Свобода» остаются на Украине маргинальными структурами. Их главный козырь — эксплуатация межнациональных и языковых противоречий. Хотя эти вопросы имеют значения для большинства украинцев, внимания к ним недостаточно, чтобы гарантировать партии голоса избирателей. Обычные украинцы понимают, что сейчас есть более насущные проблемы, например, стабилизация экономики.

Опросы показывают, что в целом политические взгляды жителей Западной и Восточной Украины не так уж сильно различаются. По данным проведенного в середине апреля исследования, лишь 4% избирателей на западе Украины и 0,4% на востоке готовы были поддержать на президентских выборах 25 мая кандидата от «Правого сектора» Яроша. Примерно так же выглядит поддержка кандидата от «Свободы» Тягнибока: 4% на западе и максимум 1% на востоке. В отношении парламентских выборов регионы расходятся сильнее: за «Свободу» готовы проголосовать 9% избирателей на Западной Украине и 1% на Восточной, а за «Правый сектор» — 6% и менее 1%, соответственно.

Однако, если Восточная Украина продолжит добиваться независимости, ситуация может измениться. Подобные действия способны усилить националистические чувства в остальной части страны. Столкнувшись с новой национальной травмой, более глубокой, чем другие травмы последнего времени, западные украинцы могут обратиться к ультранационалистическим партиям, охотно выступающим против внешних и внутренних врагов. В свою очередь восточные украинцы, скорее всего, начнут в ответ поддерживать пророссийски настроенных радикалов. Крайне маловероятно, что подобный цикл взаимного отчуждения закончится мирно.

Источник