Было это после обеда в мужской компании. Обед прошел очень весело. Один из присутствующих, мой старый приятель, сказал мне:
-- Давай пройдемся пешком по Елисейским полям.
И мы пошли медленным шагом по длинной аллее, вдоль деревьев, почти не одетых еще листвой. Кругом ни звука, только обычный глухой и неустанный гул Парижа. Свежий ветерок веял в лицо, мириады звезд золотой пылью рассыпались по небу.
Спутник мой заговорил:
-- Сам не знаю отчего, ночью мне здесь дышится легче, чем где-либо. Сознание мое словно расширяет свои пределы, озаряется на миг таким светом, что чудится: вот сейчас мне откроется божественная тайна бытия. И вдруг окошко захлопывается. Все кончено.
Порой перед нами, под деревьями скользили две тени; мы проходили мимо скамьи, где два существа, сидя рядом, сливались в одно черное пятно.
Мой приятель пробормотал:
-- Бедные люди! Не отвращение, а безмерную жалость внушают они мне. Из всех загадок человеческой жизни мне удалось постичь одну: величайшая мука нашего существования – вечное одиночество, и все наши поступки направлены на то, чтобы уйти от него. Вот и они, эти любовники на скамейках под открытым небом, подобно нам, подобно всем живым тварям, стремятся хотя бы на миг не быть одни; но они были и будут всегда одиноки, и мы тоже.
Иные ощущают это сильнее, другие слабее – только и всего.
С некоторых пор я терплю жестокую пытку оттого, что понял, познал, в каком страшном одиночестве я живу, и нет средства спастись от него.
Как бы мы не старались, как бы ни изощрялись, каким бы ни был страстным порыв наших сердец, призыв губ и пыл объятий — мы всегда одиноки.
Я увел тебя нынче вечером с собой, чтобы не возвращаться к себе, потому что я мучительно страдаю теперь в одиночестве моего дома. Но чем ты поможешь мне? Я говорю, ты слушаешь, и мы оба одиноки, мы рядом, вместе, – но мы одиноки. Понимаешь ты меня?
Блаженны нищие духом, гласит писание. У них есть иллюзия счастья. Они не томятся нашей одинокой тоской, они не бредут, как я, по жизни, не ведая другого общения, кроме мимолетных встреч, не ведая другой радости, кроме эгоистичного удовлетворения, что именно мне дано понять, увидеть, постичь наше вечное одиночество и выстрадать сознание его.
Ты думаешь, что я заговариваюсь? Послушай. С тех пор как я почувствовал свою отчужденность от других, мне кажется, будто изо дня в день я спускаюсь в угрюмое подземелье, не нащупываю его стен, не вижу ему конца, да и нет у него, может быть, конца! Я иду, и рядом со мной нет никого, и вокруг меня – никого, и больше никто людей не совершает этот мрачный путь. Это подземелье – жизнь. Временами мне слышатся шум, голоса, крики… Ощупью направляюсь я на эти смутные звуки, но я не знаю, откуда они доносятся; я никогда не встречаю никого, я никогда не нахожу человеческой руки посреди окружающего мрака. Ты понимаешь меня?
Бывали порой люди, сознавшие эту нестерпимую муку.
Мюссе восклицал:

Кто-то зовет меня, шепчет уныло…
Кто-то вошел. Моя келья пуста.
Нет никого, это полночь пробило…
О одиночество! О нищета!

Но у него это была лишь случайная догадка, а не бесповоротная уверенность, как у меня. Он был поэт; он населял жизнь ведениями и мечтами. Он никогда не был по-настоящему один. А я, я один! Недаром Гюстав Флобер, великий страдалец нашего мира, потому что он был великим провидцем, писал женщине-другу такие безнадежные строки: «Все мы живем в пустыне, никто никого не понимает».
Да, никто никого не понимает, что бы люди не воображали, что бы ни говорили, что бы не предпринимали. Разве знает земля, что творится вон там, на звездах, огненным зерном разметанных по вселенной, таких далеких, что до нас доходит сияние только немногих из них, меж тем как несметные полчища остальных затеряны в беспредельности, и таких близких между собой, что, быть может, они лишь части одного целого, молекулы одного тела?
И вот, человек столько же знает о том, что творится в другом человеке. Мы дальше друг от друга, чем от небесных светил, а главное, больше разобщены, потому что мысль непостижима.
Нет ничего ужаснее соприкосновения с живыми существами, которых нельзя постичь!
И любим мы друг друга так, словно нас приковали к стене совсем рядом, и мы простираем руки, но не можем дотянуться друг до друга. Мучительная жажда соединения терзает нас, но все усилия наши бесполезны, порывы напрасны. Признания бесплодны. Объятия бессильны, ласки тщетны. Стремясь слиться друг с другом воедино, мы лишь ушибаемся друг о друга.
Сильнее всего ощущаю я одиночество, когда раскрываю сердце другу, потому что тогда особенно ясно понимаю непреодолимость преграды. Вот он здесь, передо мной: его светлый взгляд устремлен не меня, но душа, скрытая за этим взглядом недоступна мне. Он слушает меня. Но что он думает? Да, что он думает? Это мучение непонятно тебе? А вдруг он ненавидит меня? Или презирает? Или издевается надо мной? Он размышляет над моими словами, порицает, осмеивает, осуждает меня, считает, что я ограничен и глуп. Как узнать, что он думает? Как узнать, любит ли он меня так же, как я люблю его? Что волнует эту круглую, как шар, голову? Нет тайны большей, чем неведомая мысль другого существа, скрытая и вольная мысль, которую нам не дано ни познать, ни направить, ни подчинить, ни сломать! А сам я, сколько ни стараюсь отдаться весь, целиком, раскрыть все окна души, – мне не удается довериться до конца. Где-то в глубине, в самой глубине храню я тайник своего «я», куда никто не проникает. Никто не может найти его, заглянуть в него, потому что никто не похож на меня, – никто никого не понимает.
А ты, понимаешь ты меня хоть сейчас? Нет, ты считаешь меня безумным! Ты наблюдаешь меня, сторонишься меня! Ты думаешь: «Что это на него нашло?» Но если когда-нибудь ты постигнешь, разгадаешь мою жестокую и утонченную пытку, приди и скажи мне только: «Я понял тебя!» И ты, хоть на одну секунду, дашь мне счастье.
Женщины, как никто, заставляют меня ощущать одиночество.
Горе мне! Горе! Сколько я выстрадал из-за них, потому что они чаще и больше, чем мужчины, заставляли меня поверить, что я не одинок! Когда приходит любовь, чувствуешь, что душа наполняется неземным блаженством! А знаешь почему? Отчего это ощущение необъятного счастья? Да только оттого, что кажется, будто пришел конец одиночеству. Будто уж нет отчужденности, замкнутости. Какое заблуждение!
Женщина – великий обман мечты, и больше, чем нас, томит ее вечная жажда любви, терзающая человеческое сердце.
Тебе ведь знакомы чудесные часы наедине с ней, с длинноволосой чаровницей, чей взгляд туманит ум. Какой бред кружит нам голову! Какое самообольщение увлекает нас!
Так и кажется, что она и я сольемся сейчас воедино. Но этот час никогда не наступает, и после недель ожидания, надежды, обманчивого счастья я оказываюсь вдруг еще более одинок, чем до тех пор.
С каждым поцелуем, с каждым объятием растет отчуждение, такое безысходное, такое ужасающее!
Недаром поэт Сюлли Прюдом написал:

О трепет ласк людских! Как жалок твой удел,
Беспомощной любви бесплодная попытка,
Достичь слиянья душ в сплетеньи наших тел…

А затем – прощай! Все кончено. И почти незнакомой становится та женщина, которая на миг была для нас всем, хотя так и не проникли в ее затаенную и, должно быть, пошлую мысль!
Даже в часы, когда в таинственном единении двух существ, в смещении всех желаний, всех стремлений, казалось, уже достигнуты самые глубины ее души, одно слово, одно-единственное слово открывало нам нашу ошибку и, словно молния в ночи, освещало темную бездну, зияющую между нами.
И все-таки лучшая отрада на земле – провести вечер подле любимой женщины, ничего не говоря, наслаждаясь только ощущением ее присутствия. Не будем требовать большего, ибо слияние двух существ невозможно.
Я же теперь замкнулся в себе. Я никому не говорю уже, во что я верю, о чем думаю, что люблю. Обреченный на жесткое одиночество, я смотрю вокруг, но мнения своего не высказываю никогда. Что мне до идей, разногласий, верований наслаждений. Я не в силах ничем поделиться с другими и охладел ко всему. Мысль моя незрима и непостижима. На обыденные вопросы я отвечаю общими фразами и улыбкой, которая говорит: да, если мне не хочется тратить слова.
Ты понял меня?
Мы прошли всю аллею вплоть до Триумфальной арки и возвратились к площади согласия, потому что излагал он все это не спеша, добавляя еще многое, что я уже позабыл.
Вдруг он остановился и, указав рукой на высокий гранитный обелиск, стоявший посреди парижской площади и своим длинным египетским профилем уходивший в звездное небо, указав на одинокий памятник, отторгнутый от родины, история которой странными письменами запечатлена на его гранях, приятель мой воскликнул:
-- Смотри, все мы – точно этот камень!
И он ушел, не добавив ни слова.
Был он пьян? Был он безумец? Или мудрец? Сам еще не знаю. Порой мне кажется, что он был прав; порой кажется, что он потерял рассудок