Всегда воображение меня своей лаской не обделяло. А уж в болезни, во сне или с бодуна - особо. А ежели в болезни и во сне одновременно - к гадалке не ходи: нет такой нужды. Тогда, как сказал поэт, "раскрывается бездна, звёзд полна".

    Сейчас вот заболел. Температура тела лихорадочная. И бросает из стужи в тропики. И она раскрылась снова. Бездна эта. То я по парку в Таганроге бегал, вход в "Метро" искал (срочно надо было на самолёт до Амстердама успеть, а то билет пропадёт). Вокруг - пустотень. Ни метры этой, ни прохожих. И телефон бездействует. Как пальцами в него ни тычь, он какую то ересь вместо маршрута выдаёт. Типа, посылает. Но не в "Метро". И не в Амстердам. А гораздо дальше и без пересадок. Во сне это всё, конечно. Но обидно, как наяву. 

    А сегодня приснилось, что сижу я на каком-то симпозиуме. Кругом сплошь приличные люди, судя по одежде. Антураж соответствующий: круглый стол, перед каждым микрофоны, мониторы, указки лазерные, браузеры разноцветные и прочие сакартвелы. И посуда столовая. Тарелки красивые, вилки серебряные (это важно). В общем, сплошной монплезир и оттопыренный мизинчик. 

    Тамада тоже ничего себе такой. Предлагает в монитор глядеть, следить, как там графики бегают и синусоиды извиваются. А мне скучно (видимо, вводное слово лектора я вместе с вводным смыслом упустил). Берусь левой рукой за край тарелки. Красивая тарелка. Мейсенский фарфор. А вилкой в правой руке аккурат в центр тарелки тычу. Хоба - засветилась тарелка, появился интернет. Буквы какие-то, картинки.... Говорю жене: "О, смотри!" - и опять - "тыц" вилкой в тарелку. - Ничоси, - отвечает супруга. Но особо виду не подаёт. Как-никак инженер систематехник. Понимать надо. Профессион де фуа и прочим излишествам обучена. 

    А я раздухарился вконец:

- Гляди, - говорю, - Сейчас я ей голосом управлять стану: подношу рот к тарелке поближе и зычно так: "Новости Владивосток!" - и пошли родимые. Одна за другой. 

    Вот такой симпозиум. 

    Чаще, конечно, другие сны снятся. Про житьё-бытьё. Вот надысь снится, что болею. Лежа причём. Но встал невзначай, чтоб "Боржоми" попить. Открываю бутылку, а за спиной голос дочки старшей: "Папка, я приехала!". Я с индифферентным хлебалом, в своей манере:

- А чо так? И вечерним поездом сегодня опять в Ванкувер свой не вернёшься?

А дальше иронии с сарказмом мне не хватило. Сдулся я. Обнял её, заплакал и проснулся. 

    Мне приснилась песня. Не музыка, а именно песня. Слова её плыли в воздухе, росли, приобретали объём, цвет, звучание и цветочный запах. Безоблачное небо, а в нём - неспешно - вишнёвые слова. Слова разбухали, взрывались и разлетались буквами, чтобы снова сложиться в слова, но уже на других языках. Я не знаю, о чём была песня, но смотрел и слушал её с удовольствием.

    Теперь цифрами.

1. Недавно внучке исполнилось девять месяцев. Одинаковое время для "везде и нигде" и "для себя и нас". 

Пусть этот мир будет так же добр для неё, как и мамкино нутро. 

2. Сегодня Владивостоку исполнилось 162 года. Немного меньше, чем Багдаду, это правда. Но возраст - не всегда показатель счастья. Как метко заметил классик эстрады "Жизнь - это вам не майский день, Где все танцуют и поют". Увы. 

    Мне 65. Из них я пятьдесят пять лет прожил во Владивостоке и лишь десять - в Таганроге. Самая серьёзная ошибка, совершённая мной: живя здесь, я мечтал быть там, а находясь там, тосковал, что не здесь. Владивосток - это дошкольное детство. Таганрог - начало и конец юности. Взрослая жизнь без прикрас - Владивосток. Говорят, нельзя одновременно любить двоих. Может, и так. Но это не точно: нельзя одновременно любить двух женщин. Возможно. А скольких родственников можно любить одновременно? Маму? Папу? Детей? Внуков? Вот и с местами, где живёшь, это правило не работает. Ты врастаешь в них, они в полной гармонии живут в тебе. И не надо выяснять, кого из них ты любишь больше: маму или папу. Любить надо Родину и фруктовое мороженое. Иногда - чебуреки. А маму с папой и всё остальное - уважать. Если, конечно, оно того заслуживает. 

3. Московское издательство "Моркнига" напечатало и выпустило книгу, на обложке которой есть моя фамилия. 

Типография университета готовит к печати ещё два учебных пособия: "Подготовка судна к плаванию во льдах" и "Маневрирование и управление судном". Там фамилия одна: моя. 

4. Очень хочется в соавторстве с коллегами выпустить учебник по судовождению. В нём предполагается рассказать и про основы теории судна, и про азы навигации, мореходной астрономии, гидрометеорологии, технологии перевозки грузов, а также про волны выше сельсовета. Чтоб, если, не дай бог что, знать, как бороться и преодолевать. Свою главу, "Основы маневрирования судна", я написал. 

5. Уже две недели и ещё до конца июля будут проходить государственные экзамены и защита выпускных квалификационных работ у судоводителей. Какой-то безалаберно-беззаботный выпуск. Готовых работ своих дипломников я до сих пор в глаза не видел. Ну-ну. 

6. Я устал. Очень. В зеркало, чтоб не пугаться, смотрю либо прищурившись, либо одним глазом. Во избежание. Многое угнетает. Абсолютно никуда не хочу выходить из дома. Заставляю себя. Вот, до конца июля - на работу. Если есть свободный день (а его в настоящее время нет), через "не хочу" одеваюсь и иду сделать кружок вокруг района. Тут ещё надо бы добавить "и если есть силы", но про это вовсе не желаю говорить. 

    Мне снился Ангкор и апсары, танцующие свой вечный танец на его ступенях. Отблески огня на золотых украшениях, звяканье бубенцов на девичьих лодыжках и переливы колокольчиков под крышами пагод, которых коснулся лёгкий ветерок, создавали атмосферу неуходящего праздника.

    Наяву Ангкор я так и не увидел. Ближе всего к нему я был в Сиануквилле, что расположен в четырёхстах километрах южнее. Но и там я в полной мере оценил красоту Камбоджи. От впечатлений хотелось раскрыть глаза так широко, чтобы они лопнули, пресытившись прекрасным, и последнее, что бы я в таком случае увидел за мгновение до непроницаемой темноты, были джунгли нереально ярких цветов на побережье этой страны. Недосягаемые, важно покачивающиеся в белёсой бездне неба верхушки пальм, лазоревый прибой, мелкий, как мука, коралловый песок и распахнутые окна брошенных французских вилл с колышущимися на ветру занавесками. Идиллия, если б не одно "но":

Про "но" и другие жизненно значимые предлоги

    Когда ночью идёт снег, в моей комнате даже с вечно задёрнутой шторой становится светлее. Со стороны окна идёт тёплое сияние, будто кто-то включил кинопроектор и сейчас начнётся сеанс. Вот только что покажут - не ясно. То ли журнал "Хроника дня", то ли сказку. Появляется чувство тягучего ожидания, ощущение вокзала и непонятной, но, наверно, кому-то нужной суеты вокруг. Вы были на вокзале? Бог мой, зачем я спрашиваю? Конечно, были. А теперь вспомните, что чувствуете, когда входите в зал транзитных пассажиров, и за вами закрывается дверь. Город, его заботы, такие, казалось бы, нужные планы на день, всё отрезает эта захлопнувшаяся дверь. Отныне все мысли только о пути. С большой ли буквы писать это слово, или сегодня это рутинное перемещение - каждый решает сам.

    Возможно, кто-то испытывает чувство внутреннего подъёма, кто-то - тревоги, кое-кто - праздника. Возможно. Я не знаю. Не испытывал.  Потому что на вокзале чувствую себя точкой. Маленькой точкой на линии перемещения. Такие точки на уроках арифметики рисуют. Мелом на зелёной доске. И диктуют задачу: "Из пункта "А" в пункт "Б"...", линией наглядно соединяют эти "А" и "Б" и где-нибудь на ней хрупким мелом пристукивают точку. Невзрачную. Маленькую. Будто зелёную доску в этом месте неосторожно поцеловал седой аист своим белым тонким клювом. Тем, в котором разносит детей из пункта "А" в другие, ничем не примечательные пункты. А всё остальное, до того самого конечного пункта "Б", людям приходится пройти пешком. Без аиста. И, желательно, не щёлкая клювом.

     Не люблю вокзалы, казённые запахи, громкие гнусавые голоса никому не нужных объявлений, бытовое ворьё и неприятные сюрпризы. Я много чего не люблю. Но вокзалы - особенно. Там остро ощущаешь одиночество. То самое, которое в толпе. И собственную ненужность кому бы то ни было. А ещё смущает нелепая суета. Будто только что неспешно обедал, и вдруг кусок еды падает на пол. А ты начинаешь руками хаотично дёргать, стараясь не дать этому куску шмякнуться. Понимаешь, что треклятый кусок всё равно упадёт, что вся эта дерготня чревата тем, что в конце-концов обляпаешься, но сучить руками продолжаешь, досадливо осознавая, как глупо твои телодвижения смотрятся со стороны. Обед, путь, всё когда-нибудь кончится. А память останется. И в ней вечно будет жить ваша этика поведения за столом или отсутствие таковой. Жаль, понимаешь это довольно поздно.

      Суета на вокзале - тот же обед с кусками на полу. Только пол грязнее и столик с разными по длине ножками. В общем, не обед, а сплошная эквилибристика и престидижитация. И всё куда-то движется. И все куда-то едут. Люди, багаж, крыша... Да и вам пора. Слышите этот гнусавый голос с неба? Поспешите. Сегодня он повторять не будет. Впрочем, и без него многое ясно. Не первый день в дороге. Опыт.

      В пути главное обувь. Чтоб удобная и не жала. А ещё попутчик. Верный до конечной станции. Выбирайте их тщательно.

     Что касается снега, помните: если он идёт ночью, это вас не касается. Ночь - как антракт в театре. Время, когда меняют декорации. Поэтому лучше уснуть и не обращать на снег внимания. Не пяльтесь на занавески. Новее от этого они не станут. Да и глупо. Мысли всякие в голове поселяются. А где мысли - там и бессонница. Мой вам совет: не можете уснуть - прогуляйтесь в буфет. Там коньяк и валерьянка. Они стирают и мел, и суету. Хотя бы ненадолго. До очередного пробуждения.

    Мне приснились радиоуправляемая Земля, чаепитие у Шляпника и покинутая обитель Бога. Интересно, кто обитает в ней сейчас? И можно ли Бога назвать БОМЖ - Бог, Оставивший Место Жительства? Что лучше: иметь пристанище или быть вездесущим? Зачем Он ушёл? Возможно, из-за докучливых соседей. Или надоело выслушивать вечные мольбы и просьбы, вот Он и собрался далеко-далеко, туда, где нет звуков и тьма над бездною. Бог, Отвергнувший Молитвы Живых.

    Хорошо ли Ему там, без нас? Наверное. Что снится? Вернётся ли, как знать? Вселенная бесконечна. И где-то в ней незримо живёт Бог. Обязательно. Ведь как иначе? У каждого должно быть место, чтобы отдохнуть и подумать. И начать сначала, если это необходимо.    

    Вокруг меня роились вопросы, словно туман вокруг Ёжика. И кроме их вязкого тумана не было ничего, даже утешительного узелка с вареньем. Знаете, как понять бесконечность? Представьте её нескончаемым клубком вопросов. За каждым решённым обязательно будет другой, требующий внимания и времени. А в итоге не станет яснее: разматываем ли мы клубок или наоборот, добавляем ему вес. Жизнь закончится, а вопросы останутся. И зачем, собственно, было ломать голову?

    Я спал. За окном ходили и смеялись люди. Шла самая короткая ночь в году. Самое время начинать всё сначала.

    А я машину времени изобрёл. Ага. Как-то так случилось. Сидел, сидел и изобрёл. Вечером. Нечаянно. Видно, думал много и не о том. Назвал детище незатейливо, по-советски: ХА-1 (хроноагрегат – 1). Вообще-то, для этого агрегата, как потом оказалось, ни большого ума, ни нанотехнологий не надо: несколько магнитов, зеркала, пара пружинок, ртутная лампа и ивовая веточка – это если в прошлое путешествовать. Если в будущее, то веточка от орешника. Тут главное знать, как что расставить и куда давить перед «Поехали!». Ну, и ограничения. Как же без них! Их немного, но они есть.

Ограничение первое, конструктивное: максимальный радиус действия – 300 лет. Над этим, конечно, работаю, но пока не получается: то магнит слабый, то зеркало заест. Так что пока ни фараонов, ни Атлантиды. Сплошной кукиш по всей морде.

Ограничение второе, посерьёзней: попасть в прошедшие или, тем более, грядущие годы своей жизни невозможно. Есть тут какая-то затыка. Мне объясняли. Графики чертили, фломастерами таблицы закрашивали, одного мела два килограмма извели… суть в том, что двух тебя в одно время быть не может, хоть стреляйся. Так что изменить что-то в своей жизни невозможно. Разве прийти к одной бабушке и попросить, чтоб не рожала мне отца, а к другой с просьбой про мать. Но, помятуя крутой нрав старушек, я бы не рискнул. Вроде, и нечего терять, но стать калекой ещё до рождения лично у меня особой охоты нету.

А так – работает. Я проверял. Триста туда, триста сюда – не вопрос. Вопрос в том: куда? Поясняю:

Прошлое. Конечно, забавно. Но скучно. Ну, трёхсотлетие дома Романовых. Ну, подсрачник-другой Ульянову… пожалуй, всё. Ежели ныряешь на короткий период от исходного времени, тебя отбрасывает по родной стране путешествовать. Обычно, в те города, где был. Или просто: по родной стране без городов. В чисто поле, во широку степь. Так что подсрачник Ульянову – не совсем плохое развлечение. Бесполезное, конечно: Вовка после него вообще каким-то психованным стал. Через слово – «говно», «проститутка», «расстрелять»… писать стал много и непонятно. Курить, правда, прекратил. Зато стал картавить. От испуга, что ли?

    Ежели нырнуть поглубже, лет на триста, то – силь ву пле – отбрасывает в любое место на шарике. Меня вот во Францию, как понимаете, швырануло. Узнал много нового:

- шевалье, оказывается, не раскудрявый дядька в кружевах и шляпе, а любой, у кого кобыла есть.

- парики в моде оттого, чтобы, побрившись налысо, не завшиветь, а вовсе не для красоты неземной.

- Париж довольно грязный городишко. Сморкаться в занавески в Версале – обычное дело.

- дамы месяцами не моются. Стоматология отсутствует, улыбки соответствующие. Запах – тоже. Слово «пипифакс» ещё не вошло в обиход.

- пиво – моча, вино – шмурдяк.

В общем, мне не понравилось. Ну его, это прошлое.

А в будущем вообще страшно. Во-первых, мрак непроницаемый. И в этом мраке, пустоте и безмолвии, мечутся серые тени ещё не рождённых сущностей. До костей пробирает. Волосы дыбом. А во-вторых, мне хватило во-первых. Ну его, это будущее. Туда я больше не ходок.

 

Может подскажет кто, в какое время нырнуть, чтобы с удовольствием?

P.S. Машина времени никому не нужна? За недорого отдам.

- Да брось ты, Мишка, переживать: вернётся ещё твоя жена. И время поговорить у вас будет, и супа твоего любимого, с фрикадельками, она принесёт. А вы чего ржёте, бугаи колхозные? Не видите, что ли, у человека горе? Не получается у него жене всё, что с ним случилось, по-человечески объяснить. Не верит она. Ясное дело, в такое поверить – свихнуться можно. Ну, вам это уже не грозит, так что попробую рассказать, как дело вышло.

    Гуляю я как-то на Постышева… для тех, кто не местный, так раньше посёлок Рыбак называли. Слышали, небось? Нет? Да и ладно. Неважно. Гуляю себе и гуляю. Иду, особо не заморачиваясь, куда. Станцию «Малая Оля» миновал, и вышел на сопочку, где прежде кладбище было. Вот. А там трещина образовалась. Пространственная. Может и временная, я сразу-то и не понял. Да и не до того мне было, когда неожиданно в Аргентине оказался. Только что, главное, был на сопочке и – вот тебе здрассьте, - Буэнос-Айрес. А я даже не удивился. Не подумал: чего это вдруг? Наоборот, хмыкнул так многозначительно: Аргентина, так Аргентина. И пошёл домой.

    А дома отец хлопочет, бабушка Клава суетится…. По всему видно, дело к свадьбе идёт. К моей, ага. А мне страсть как неохота жениться. Я отцу так и сказал: чего это вдруг – и свадьба? Аргентина – ещё так-сяк. Терпимо. А на свадьбу я не согласный. Удумали тоже развлечение.

    Отец взъерепенился. Слюной брызжет, что твоё масло при жарке чебуреков. Он же у меня, знаете, такой психованный! Даром, что мёртвый. Бабка тоже концерты закатывает - Пугачёва обзавидуется. Преставилась почитай лет десять как, а с отцом в унисон кричит: уходи, мол, тогда из нашего дома налегке, в чём есть! А мне обидно стало. Всё-таки родился я в этом доме, а тут, как цыгану-конокраду, на порог показывают.

    Обидно, страсть. Ну, делать нечего. Умылся слезами, да и побрёл себе налегке. Вот тогда я в доках с Мишкой-то и познакомился. Он в ту пору грузчиком в порту работал. Мишка всем говорит, что он с Алтая. Раз нравится, пусть говорит, конечно, конспиратор хренов. Да вы-то на него внимательней посмотрите: с какого он Алтая? Козе слепой и той ясно, что он с Альтаира. А Мишка третий глаз закроет, и – «с Алтая мы. С-под Табунов» - бубнит, как партизан в гестапо. Мишка, тут все свои. Ты эту конспирацию брось. Лишнее.

    Так-то Мишка парень хороший. И друг верный. Если б не он, я и не знаю, даже, что бы мы делали, когда инопланетяне у нас инерцию отобрали! Что тут началось! Санки сами по снегу не катятся, приходится постоянно ногами отталкиваться, ракеты зигзагами летают и, я так подозреваю, «Солнцедар» от этого в киосках разом закончился. Все поголовно в панику ударились, а Мишка ничего, крепкий парень. Ну, и американцы немного помогли, чего уж скрывать. Они нас на свою базу космическую забросили. Для противостояния всякой нечисти. Мы там и противостояли. Геройски. Невзирая и не щадя. Отстреливались до последнего патрона. А они наседают, пикируют на нас и сверху, и снизу, и слева, и справа… и по бокам…. Космос же! Решили мы тогда платформу отстрелить. От станции. И на этой платформе летим, летим… дух захватывает! Видим: космический корабль пассажирский.  «Юрий Гагарин».  Тогда мы, значит, начали на него планировать. И удачно так получилось: он  только-только стал в атмосферу входить и дирижабль для торможения выпустил. Так мы между дирижаблем и пассажирской гондолой спрятались. Спускаемся. Всё идёт в штатном режиме: вот уже и Северный полюс показался, льды, торосы, полярники бегают,… встречают, наверно. Не уточнял. Мы всё ниже. Я уже спиной лёд чиркать стал…. Отцепились мы от гондолы и – прямиком на станцию. Там, в вагончике, и отогрелись. Сбегал на трассу. Как раз в это время на станции автобус рейсовый останавливался. Смотрю, - на стекле табличка: «Море Лаптевых – Малая Оля». Господи, повезло-то как: мне от «Малой Оли» до дому – полчаса ходу! Спрашиваю у кондуктора: долго ли стоять будут. Отвечает, что полчаса. Ну, думаю, успею! Побежал в вагончик, вещи свои в два рюкзака собрал. А гармонь Мишке оставил. Играй, говорю, Мишка, с чувством, чтоб мне даже дома слышно было, какие песни ты тут поёшь. Обнял его. Хороший он парень. Мировой. Обнял, и побежал что есть мочи на автовокзал, билет покупать.

    А у касс народу – не продыхнуть! Смотрю – Наташка стоит. Мы с ней в университете вместе когда-то работали. Обрадовался я: как-никак родное лицо у полюса не каждый раз видишь.

- Наташка, - кричу, - здравствуй! Какими судьбами?

- К мужу еду, он здесь, на полюсе, карусельщиком в воинской части служит. Ну, а ты-то сам как?

- Я? – и тут сдавило что-то в груди, заплакал я... - Наташка, - говорю, - а мы с Мишкой мир спасали. Вот, посмотри фото. – И сую ей кипу фотографий, которые в рюкзак положил. Чтоб потомки наши геройские подвиги в картинках помнили. А там, на фотографиях, и база с платформой, и космические штурмовики пришельцев на неё пикируют, и мы с Мишкой отважно отбиваемся.

Посмотрела она на меня как-то странно. Видать не поверила, но тоже заплакала. И, главное, смотрит на меня жалостливо так, участливо….

    А потом я тут, братцы, неведомым образом оказался. Спрашиваю: где я? А мне отвечают: на Шепеткова.  Так, думаю. Не было печали....  Вляпался. Сходил на "Малую Олю", а в дурдоме очутился. Как в песне: «Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону»… Глядь – и Мишка здесь! Ну, отлегло на душе: вдвоём всяко легче. Если от инопланетян отбились, так от врачей уж как-нибудь. Мишку, конечно, жалко: не может мужик своей жене доказать, что не шлялся где-то полгода, а добровольцем с пришельцами воевал. А меня она и видеть не желает, не то, что слушать. Ладно, замнём.  Мне-то всяко против мишкиного проще: судя по тому, что посетители моей персоной совсем не интересуются, нет у меня ни родных, ни близких. Одни дальние остались. В Аргентине. Да и те мёртвые давно.

    Спросил я тут у медсестры:

- Красавица, подскажи, какой сейчас год на дворе?

- Одна тысяча девятьсот семьдесят третий, милок, - отвечает…. Н-да… экий пердюмонокль выходит! Это что, значит, и мама молодая, и дорогой Леонид Ильич живее всех живых, а мне завтра в школу с родителями? Кучеряво получается, нечего сказать. С другой стороны, в этом бардаке и положительные нюансы отыскать можно: я снова юн и бегаю легко и быстро, как лось в период гона. А ещё в магазинах должны вкусную минтаевую икру в жестяных баночках продавать. За копейки.

    В провидцы, думаю, идти не стоит. Повременю: здесь, подозреваю, откровения галоперидолом лечат.

 

- Маргарита Николаевна, гляжу, вы к этому новенькому, из шестой палаты, с сочувствием. Не стоит привязываться к больным. Тем более, неизлечимым. Что? Фотографии вам показывал? И вы поверили? Маргарита Николаевна, да ведь это снимки с телевизионного экрана. Восемь лет назад, в 1965, у нас в Приморье первая телевизионная передача через спутник состоялась.  А при экспериментальных передачах, сами догадываетесь, чего только в экране не померещится! Пойдёмте лучше кино смотреть. Нам новую ленту завезли, зарубежную, румынскую. «Песни моря» называется. Говорят, там Наталья Фатеева чудо как хороша!

 

Вот такой сон, друзья, приснился мне сегодня. Хотите верьте, хотите как хотите.

А утром по почте открытка пришла:

    Длинная была ночь. Я уже все сны успел посмотреть, а она всё продолжалась и продолжалась. Казалось, уже давно пора вставать, а часы показывали только половину четвёртого то ли утра, то ли ночи. Непонятная была ночь. Да и сны были беспокойные, прерывистые, но смутно знакомые. Снилась Италия. Маленький порт на четыре кораблика. Причалы, мощёные булыжником. Неширокая полоска воды лениво перекатывалась невысокими волнами от кромки причала до ошвартованных судов  и тихо всхлипывала, осторожно касаясь их бортов. На портовых битенгах скрипели туго набитые старые, обтрёпанные временем, пеньковые концы. Они, как коней, стреножили у берега суда, не давая уйти им в море. На швартовых концах сидели усталые чайки, безразличные ко всему, что творилось вокруг. Чайки прятали головы под крыло и, казалось, смотрели те же сны, что и я.

    Моё судёнышко уходило в море через час. Я стоял на причале, у трапа, и ждал женщину. Она обещала прийти. Проводить или проститься. Это уж как получится. У нас с ней редко что получалось так, как мы задумывали.  Зато мы часто и помногу спорили, кричали друг на друга, били посуду, раздавали оскорбления и взаимные пощёчины. А потом, следуя непонятной нам самим логике, в мгновение мирились и были счастливы своей страстью.

    Мы поссорились в очередной раз. Наговорили друг другу едких слов, вспомнили прошлые обиды. Я сказал, что ухожу. Она ответила, что придёт посмотреть, как я это сделаю. И вот теперь я стоял на причале и ждал её. Ждал, с тайной надеждой помириться. Наверно, уместно было купить букет цветов, но вместо этого я купил у шарманщика огромную связку воздушных шаров. Мне казалось, что разноцветные шары выглядят так весело и празднично, что поднимут настроение любому. Срезанные цветы навевали бы грусть, а мне не хотелось, чтобы она грустила, каким бы ни вышло прощание. А ещё я почему-то был уверен: время для прощания не пришло, и если оно состоится, то не сегодня.

    Время бесстрастно шло, шары всё так же весело покачивались на нитках, что и час назад. В порту было много народа, но для меня было всё равно, сколько их там: сто, десять или вовсе никого. Потому что среди них не было той, которую я ждал.

    Кораблик медленно выходил из порта. Я стоял на его корме и один за другим отпускал в небо воздушные шары. Зелёные, розовые, жёлтые, синие.... Они взмывали высоко-высоко, такие красивые и праздничные. Я надеялся, что она увидит их и поймёт: это я зову её.

    А ещё мне показалось, что в толпе провожающих мелькнуло знакомое красное платье.

   

Неинтересное

    Странный сон приснился мне сегодня: будто еду я на поезде. Куда - не помню. Общий вагон, народ разномастный. От кондовых сибиряков до переселенцев с тюками. Кажется, они тоже не понимают, куда едут, но оживлены и заняты будничными делами: кто бельё полощет, кто вещи крадёт. Подъезжаем к полустанку. Мне приспичило побриться. Собираю вещи. Чемодан ещё такой старый, фанерный, обтянутый дерматином.... Поезд остановился, я с подножки прыгаю на землю. Высокая подножка оказалась. Замечаю, что я в парадной форме.

    Иду к зданию вокзала. Навстречу мне девочка. Маленькая, лет семь-восемь. В стареньком чёрном пальтишке, кое-где на рукавах мелом измазанном, чулках коричневых (такие ещё при старом режиме были) и в сандаликах. В руках у неё букетик: полувялые астры с надломленными стеблями. Цветы завёрнуты в клочок газетного листа. Она останавливается передо мной и, сбиваясь, говорит:

- Дорогой... дорогой..., - ей мешает договорить фразу то паровозный гудок, то нарочито громкая речь проходящих мимо пассажиров. Я присаживаюсь перед ней на корточки и, улыбаясь, произношу:

- Дорогая...

- Дорогой!

- Ты плохая...

- Ты плохой!

- Я уеду в Ленинград.

- Как я рада!

- Как я рад! - забираю букетик и спрашиваю:"А где же твои родители?"

- Я сама виновата, мне нужно уехать без них. - Я беру её за руку, и теперь мы уже вместе идём к вокзалу.

    На втором этаже нахожу парикмахерскую. Маленькое помещение, битком набитое клиентами. Все почему-то бреются. Даже женщине, что сидит недалеко от того места, где я стою, подбривают неприличную поросль на щеках. Обстановка в заведении та, что запомнил с детства: помазки, цилиндрические флаконы дешёвого одеколона с пульверизаторами, взятыми в сеточку, влажные сероватые простыни. Для полной картины не хватает только портретов Маркса и Энгельса, вполне уместных с их гривами и бородами в заштатной цирюльне.

    Все парикмахеры заняты. Но ждать приходится недолго. Меня жестом приглашают на освободившийся стул. Сажусь на него, стараясь придвинуться поближе к мастеру. Нас разделяет только узкий ломберный столик. Мастер наклоняет мою голову, намереваясь опасным лезвием с костяной ручкой подбрить шею. Стараюсь искоса найти глазами девочку. Не вижу. Зато замечаю, что сам во френче, но без брюк. Из носа капает влага. Неловко. Пробую утереть нос кончиком обмотанной вокруг меня простыни.

Просыпаюсь.

    Девятое мая, и войне, по всем приметам, конец, а мы на танке за рекой последний недобитый фашистский "Тигр" ищем. Туманище, ни черта не видно, настроение "ой, куда я еду?", а в голове крутится поговорка про суслика:

- Ты суслика видишь?

- Нет...

- А он есть!

    Дался нам этот фашистский танк! Всё равно ж мы победили... стук в броню:

- Русские, мы сдаёмся!

- Давно бы так, заходите!

 

    По случаю победы пьём самогон. Гранёными стопятидесятиграммовыми стаканами. На столе походная закуска: вспоротые боцманским ножом банки с тушёнкой, шматки сала, лук, чёрный хлеб. Гюнтер, командир немецкого танка, пьёт вместе с нами, стараясь не отставать. Замечаю, что и он, и мы одеты в одинаковые френчи моряков торгового флота. Смеюсь и предлагаю тост за единство формы и различие содержания. Всем всё равно, за что пить. Главное, что война закончилась и уже завтра начнётся вечный праздник без единого выстрела.

    Гюнтер "залипает" на нашу буфетчицу Зину. (Откуда в танке буфетчицы?) Стараясь отвлечь его, рассказываю анекдот:

- Откуда у тебя топор?

- Мне королева эльфов дала.

- Ясно. А топор откуда? 

Мне кажется, что я, тонко намекнув, вовремя предостерёг Гюнтера. Прозрачней же некуда! По моему мнению, заменить слово "триппер" на "топор" - гениальный ход. Гюнтер хохочет, но глаз с Зинки не сводит и намёков не понимает.

 

Просыпаюсь.

------------------------------------------------------------------

Единственный позитивный сон за всю ночь. Сердце бухтело, после вчерашнего приступа спал тревожно. Ничего. Главное, что война закончилась.

 

    Их осталось двое, остальные были уничтожены. Очутившись в чужом мире, они оказались на кладбище летающих тарелок. Жуткое место, вызывающее единственное желание: убраться отсюда.  

На нём был надет синий берет, она же носила в волосах красный бант. Оглядев окрестности, они быстро сориентировались. Это было несложно: металлический блеск округлой стены спасательной станции виден издалека. Там – передатчик и, значит, возможность подать сигнал бедствия. Там – спасение. Надо двигаться. И чем быстрей, тем лучше: земля дрожала, а грохот наваливающегося бедствия уже сейчас отбивал все робкие потуги логически мыслить.

Смерчем, как рукой великана, их закружило, смело с места, и, бросив в незнакомый летательный аппарат, метнуло в гору на горизонте.

    Перегрузки росли. Она пыталась хоть как-то повлиять на траекторию полёта, лихорадочно перебирая все возможные комбинации выбора курса и скорости на панели управления. Тщетно. Их всё-таки с внушительной силой припечатало о скалу.

- Ничего себе краш-тест! – сказал он. – Знаешь, а ты молодец. Какая реакция! Если бы не твои попытки сделать полёт хоть чуточку управляемым, нас бы тонким слоем размазало о стенки этого агрегата. А так… всё-таки, мы остались живы после этого краш-теста.  Если не возражаешь, я тебя Краш буду называть.

- Отчего же Краш? Я не крашеная, я красивая. Путь уж тогда будет Крас…

.........................................................................

 

- Васька, хулиганьё домашнее! Ты опять на кухне кастрюлями гремишь! Не лазь в шкафчики с посудой, сколько раз говорили, горе ты луковое! Что за татаро-монгольские набеги на амбары мирных граждан, бандит ты эдакий! О, о, побежал прятаться! От бабушки, как от судьбы, не спрячешься, вылазь из-под кровати, кому говорю, обедать пора! Нет? Ну, полежи, полежи, подумай о судьбах мира, а я пока кастрюли на кухне приберу от твоих шаловливых ручонок подальше. Господи, а это откуда?!

 

    Она подняла перевёрнутую алюминиевую кастрюльку, брошенную не в меру расшалившимся внуком на пол. Под кастрюлькой на тоненьких белых ножках росли два грибка.  Шляпка одного из них была синяя, а другого – красная.

 

А я по воде ходил. Бассейн такой, вполне себе узнаваемый, где готовят олимпийскую поросль и учат барахтаться бытовую порось. На стене – панно мозаичное. Мишка олимпийский. И лозунг соответствующий. Что-то типа «Иди, товарищ, к нам в колхоз», или «Быстрее, глубже, дальше». Уже и не припомню. В общем, нормальный такой рассадник гигиены и грибка. Люди купаются себе в своё удовольствие. Плещутся. Только что спины друг другу мочалками не трут. Хорошо, радостно, как на базаре в воскресенье.

 

Я за народ порадовался: утопленников не видно. И на воду ступил. Всей ступнёю. Шаг, другой… иду себе уверенно. Притопываю, ноги в воду впечатываю. А они глубже, чем по щиколотку в воду не опускаются. Я даже на одной ноге постоял: держит вода. Ступни, правда, грязными оказались, но вода и это терпит. И так мне хорошо стало, что захохотал я во всё горло и  ну чечётку по воде бить! Весело, душевно. Народ только попритих малость, не очень за меня ликует. Чисто партизаны у железнодорожного полотна. А мог бы и воодушевлённей как-то. Народ-то. Как-то искренней, что-ли. Гадкий народец, в общем. Из разряда «устрою себе праздник, спалю соседу дачу».

 

И тут женщина заходит. На лицо приветливая, по одежде – строгая. Смотрит на меня с грустью и говорит:

- У меня сын был. Тоже по воде ходил, только ему это счастья не прибавило.

 

Засмущался я чего-то. И проснулся. На часах – без четверти три ночи. Знакомый кусочек суток. Плюс – минус полчаса от трёх. Многие в это время отходят. Веселье само собой ушло. Навалилась темнота, плотной ватой стискивая сердце.

 

Тьфу ты! Ну, что за жизнь, если даже ночью без оглядки повеселиться не получается?

 

Забавные письма пишут чиновники. Сначала: «Приглашаю Вас и Ваш коллектив принять участие в Первомайской демонстрации», а дальше: «Обеспечить участие работников Вашего предприятия». Образчик бюрократического стиля! А эталоном этот образчик был бы, если б перед подписью отправителя стояла приписка: «Целуйте меня, кто куда дотянется!»

Ещё вчера под вечер разбухалось сердце и страшно болела голова. Остальное время бодрствования прошло в штатном режиме, как полёт Гагарина.

Зато сны интересные снились. Первый – мечта идиота: приснилось, что на меня свалилось огромедное наследство: тут тебе и царские активы, и золото Колчака, и портфель с крупными купюрами и парой килограммов бриллиантов. Как водится, сначала покупал всё, на что взгляд падал, как солдат в сказке про Огниво. А потом, поняв никчемность сделанного, внезапно очутился в каком-то южном городке. Юг я с закрытыми глазами, по одному запаху узнаю. Так вот. Юг. Весна, набережная, яхтклуб, теплынь, свежий ветер… на набережной стоит дом с большими, широкими окнами. Ставни нараспашку. Ветер полощет белую занавеску окна, как корабельный андреевский флаг. Само окно низко, почти вровень с брусчатой мостовой, но вид из него – дух захватывает. Я засмеялся: «Вот то, что нужно! Тут тебе и Ассоль, и Алые Паруса, и белая пена акаций, и бархат ночи! Я куплю этот дом. Куплю, сколько бы он ни стоил!». Проснулся. Улыбка – от уха до уха. Долго не мог уснуть.

Второй сон приключился уже под утро: большой красивый лист с афоризмами на различную тематику. Некоторые из них в стихах. Соответственно, не запомнил ничего, кроме единственного афоризма со слегка морской тематикой: «При волнении солнце всегда кажется разбитым на кусочки».

Не надо волноваться. Нужно смотреть выше волн, за горизонт.

Перетрясло меня сильно. Тремор рук – до сих пор больше обычного. И чувствую потребность выговориться. Излить, что накопилось. Слог пока никакой, сплошной сумбур.

Но уж пусть себе лезет постепенно, как сено из матраса

Снилась девочка. Маленькая такая, с годик. Пухленькая, улыбающаяся. За подбородком – ямочка. С рук моих не сходила. Волосюшки-бантики, платье в рюшечках, на ногах пинетки…. Я ещё во сне подумал: чему ж это я, согласно народной примете, удивляться буду?

Интересное состояние, когда осознаёшь, что ты во сне, но не просыпаешься и продолжаешь спать. Улыбаешься чему-то, самому тебе ещё непонятному. Улыбаешься и спишь. Спишь и понимаешь, что в такие моменты - как в сказке: что хошь пожелай – сбудется.
Только, видать, не в коня корм. Кто б другой, вот он бы понапридумывал для себя бочку арестантов. А я в прошлом таком сне чего сделал? Чего, чего… да самолёт угнал. Разгоняюсь, как сейчас помню, по взлётно-посадочной и ручкой так игриво ох удивлённой толпе «провожающих»: чао!
А ведь мог всё, что угодно загадать: и про президента Вселенной, и мороженого до усирачки, и молодую Джину Лоллобриджиду в особо извращённой форме, и султаном Брунея на веки вечные. Да хоть Владычицей морскою. Нет же! Полетать захотелось.
Ну, захотелось, и полетал. А чего?

День, конечно, продолжается. Как и жизнь. Ещё наудивляюсь. До икоты.

Дворец не дворец, но фонтан бьёт струёй. И такая вся из себя фрейлина, разворачивая плащ, говорит: «Волшебный», -  протягивая его мне. Беру, надеваю. Волшебный так волшебный. Плащик впору. Расправляю полы, как крылья и, лениво, не ложась грудью на ветер, отрываюсь от земли, низёхонько пролетаю пару метров. На полном расслабоне.
- Ну, как?
- Волшебный, волшебный, - снимаю плащ к едрене фене, бросаю его на пол. Рыщу вокруг глазами: в поле зрения попадается кресло. Кожаное, с отломанными ножками. – Волшебный, волшебный, - бормочу, а сам беру кресло за ручки и прыгаю в него, легко отталкиваясь ногами от земли. Взмываю вверх на пару метров:
- Волшеееебный, - дразнюсь. – А так, без плаща, можете? – взмываю выше и кружусь в полёте, как в вальсе. – А так? – взмываю ещё выше, демонически хохочу и ору во всё горло: «Советский цирк, та-рам-пам-пам-парам-пам-пам!»
Воздух свеж и прохладен. Безбрежная даль неба притягивает и бодрит, как чудодейственный бальзам. Веселье искорками разливается вокруг. Хохоча, как умалишённый, поднимаюсь всё выше, выше, набираю скорость, парю, словно птица над деревьями. Есть только я, только небо и свист ветра. От хохота и распевания марша «советский цирк!» хрипну. Безотчётная радость полёта распирает и пьянит. Вижу вдалеке группу празднично одетых людей, явно ждущих меня. Снижаюсь, торможу. Спрыгиваю с кресла, беру его, как чемодан, в левую руку. Прохожу вдоль строя встречающих, останавливаюсь перед мужчиной в светлом фисташковом костюме:
- Вот и прилетел к вам Иисус Христос. Ваши действия? – мужик сопит, испуганно моргает, пялится на меня и молчит.
- А, скучные вы люди, - отбрасываю я кресло в сторону и просыпаюсь.

Вот скажите, чего надо напиться, чтоб Нигерия всю ночь снилась? Правильный ответ: ничего. Оказывается, она и так рада себя показать, как в кино. Акция, наверно. Засни вовремя и получи Нигерию в подарок.
Люди гуталинового цвета, красные одежды, длинные запястья, бусы, мухи, жара и грязь. И барабаны. Тамтамы по ихнему. Ну, это как водится. Без них - никуда.

Наверно, сон про Нигерию - это результат того, что я в бурсу вчера заглянул. Было 65 лет военно-морской кафедре. Вот я и поздравлял от имени профкома, от имени месткома "НОРФЕС" ректора и иже с ним.
Зашёл, огляделся - всё чужое. Как в Нигерии. Люди какие-то ходят... гуталинового цвета, красные одежды, длинные запястья, бусы, мухи, жара и грязь. И барабаны.
Смешные все. Кроме Лили. Лиля - молодец.

У д'Артаньяна был друг, Чёрная Рука. Бывший акробат цирковой. РукИ и ногИ у него из-за производственных травм не было, поэтому он работал в пионерлагере. Сторожем. А тут и мы приехали. На последнюю смену. Слякотно уже, прохладно, а мы в сандаликах. И, конечно же, надо в Антоновку сходить. Всем отрядом. Чего там делать почти по осень? А яблоки в садах воровать. Ну и пошли. А чё ж?
А там пограничники. Но только не доблестные, а какой-то мутняк голимый. И стреляют в кого ни попадя. И в засадах сидят. Мы, конечно, назад. Бегом. Они - за нами. Бежим, сандаликами по асфальту шлёпаем... в зобу дыханье, и сердце колотится, как ногой об стену.
Тут наши войска их отсекли. Перестрелка завязалась. А мы уже у ворот лагеря. Стоим, дышим усиленно. У самых у ворот. У грибка. А у грибка стоит помполит пограничный.
- А, - говорит Чёрная Рука помполиту, - вот ты и попался! - и руки пограничнику ррраз - и за спину. - Ну-ка, - говорит, открывай рот!
А тот не хочет. Мычит что-то и головой трясёт.
- Открывай, - говорит Чёрная Рука, - и парабеллумом грозит. Тот нехотя рот-то и раззявил. А Чёрная Рука ему руку в глотку по самый локоть засунул и вытаскивает оттуда инопланетную тварь.
- А, - говорит, - понятно: да они ж, пограничники, все фарсаны поголовно!

Вона как.

День, солнце небесное марево колышет, травка живностью мелкой щебечет, лужи улыбаются, пирогами пахнет, а я иду себе и гуляю неспешно. И чувствую силу сильную: вот если плюну, то источник из этого места бьёт, руками что трону - молодеет оно, а уж заговорю, то девки замуж хотят.

Это ещё что: один электрик, говорят, так тот погоду угадывал. Сказки, наверно.

И просит меня бабушка-покойница лампочку в фауст-патроне завинтить. Аккурат на кухне. Приспичило, что ли? Затейница моя бабушка - куда там Марфе Посаднице. Она и при жизни была - Котовскому лысеть и лысеть, а потом - удавиться. Уникум незамутнённый: от слов, ей сказанных, хулиганов оторопь брала, от действий - срачка, а Марфе по заднице могла врезать, что твоя Америка по Гвинее Бисау: без объяснений и сожалений. Унизительно и навсегда.
Это при жизни. А уж теперь, чувствую, - тем более. Авторитетом для неё лишь Сухово-Кобылин остался, да и тот исключительно из уважения к фамилии. Ну, может ещё кто из балетных, я подзабыл слегка. За давностью-то. Так что отказаться никак не могу, боюсь в матах бабушкиных, кружавчатых, завязнуть.

Беру я баночку (табуретку по-сухопутному) и ну на неё громоздиться. Как Громодзилла японская. Громоздюсь, но безрезультатно: чую, на бабушку падаю. Боюсь зашибить любимую старушку, пикирую на пол. Пиковым тузом. И другими частями тоже.

Второй раз беру я баночку. Взвиваюсь над ней чижиком бесплотным. Уж и до абажура лампочкиного достал, но нет: опять фиаско.

Прищурилась на меня бабушка. Ласково так. И говорит: "А третьего раза и не надо. Разобьёшься к ебеням. Хрен с ней, с лампой. Видать, уроды её делали. Поднимайся с полу-то. Я тут тебе шанежков испекла, отведай".
Плюнул я на лампу, а из неё "Боржом" потёк и неизвестное мне свечение образовалось.
Тут я и проснулся.

Хорошие у меня были бабушки. А эта - особенная. Уж очень меня любила. Видела во мне только свет в окошке. А смерть почуяла - к сыну помирать ушла. Чтобы меня не тревожить.