Побудь со мной, Мария. Присядь рядом. Вот сюда, поближе к нашему кухонному столу, на эту старую, неокрашенную табуретку. Не будем включать свет. Просто посмотрим, как спускаются сумерки, словно упавшее со звёзд одеяло. А если хочешь, я зажгу свечу. Пусть себе потрескивает и искрит фитильком. Знаешь, вечером, когда рядом нет никого, кроме нас с тобой, множество звуков деликатно заполняет ниши в тишине дома. Стоит только захотеть услышать. Вот, прислушайся, совсем рядом раздаётся размеренный стук подкованных сапожков. Это настенные часы обыденно и торжественно маршируют в бесконечность. Капает плохо закрученный кран, сетуя на то, что всё течёт, всё меняется. А там, за окном, - слабый шорох ещё зелёных и свежих, никем не прочитанных листьев. Их черновики тёмными кучками безжалостно отброшены под ноги прохожих, а деревья всё пишут и пишут новое, упорно скрипя по чистому небу сухими веточками. Представь, каждый день издаются целые тома неизвестных писателей со звучными фамилиями: Бук, Граб, Тополь... Слышишь, зашипела, остывая, упавшая в море звезда. Скрипнула дверь, открывая новое пространство... пожалуй, и некоторая толика моих негромких звуков не испортит общей картины вечера.

    Я расскажу тебе про Шарманщика, музыку которого ты любила слушать, но при этом никогда не спускала глаз с меня. Ачиль был первым человеком, проявившим ко мне участие. Чивитавеккья городок небольшой, в нём каждый на виду. Особенно незнакомец. А голодный незнакомец - тем более. Когда я увидел его, Ачиль стоял у кафе и ел фокаччо. Ты знаешь, такая лепёшка с моцареллой. Видимо, и у него с деньгами было не густо, раз он не сидел в кафе, а обходился простой пищей. Взглянув на меня, Ачиль понимающе улыбнулся, сделал шаг в мою сторону и молча протянул кусок лепёшки. Шарманщик вообще был неразговорчив, но вот ведь какое дело: именно он научил меня итальянскому. Так часто бывает: общаться приятно с тем, кто мало говорит и умеет слушать. Он умел и то, и другое, но предпочитал слушать. Не знаю, почему этот старик поделился со мной последним. Вероятно, уж очень я был похож на побитого, голодного пса. Другого объяснения тогда я дать не мог. Да и сам Ачиль в тот день совсем не смахивал на баловня судьбы: сухопарый пожилой мужчина в поношенной одежде, видавшей виды фетровой шляпе с широкими засаленными полями и изрядно разбитой обуви никак не может претендовать на звание успешного человека. Шарманка, вот и всё, чем он владел. Шарманкой и доброй душой. По мне, так совсем немало.

    Согласись, Мария, копаться в прошлом - нелёгкое занятие. Рассказывать о своей жизни - и того труднее, ведь хочется быть абсолютно уверенным, что собеседник правильно поймёт услышанное и увидит ушедшие переживания твоими глазами. Наверно, поэтому откровенный разговор возможен только между друзьями. Реже - в поезде, с незнакомцем, когда знаешь, что случайный собеседник вскоре после разговора уйдёт, и ты его больше никогда не увидишь. Скажи, а откуда уверенность в том, что встреча в поезде первая и последняя? То-то. Мир тесен. Поэтому Ачиль предпочитал молчать о своей жизни и лишь изредка, словно отвечая на мои вопросы, заводил хриплым голосом песню:

    Как-то случайно, вечером, Ачиль всё же обмолвился, что давно (наверно, в прошлой жизни, - усмехаясь, добавил он) был оперным певцом. Довольно знаменитым. Смерть жены подкосила его. Пропал голос. Пропал смысл жизни. Однажды, поддавшись внезапному желанию, он уехал из Рима и стал бродить по Италии. Смотреть на жизнь глазами другого человека.

- Знаешь, - сказал Шарманщик, - в этом мы очень похожи друг на друга. А ещё, - помолчав, добавил он, - ты, пожалуй, похож на моего сына, которого я желал всю жизнь, и которого у меня так и не случилось. Когда-то я сочинил для него песню. В мой последний час я спою её тебе. Ты умеешь слушать, Карло.