Когда во мне проснулась тяга к изображательству (да, этот факт тоже имел место быть в моей биографии), изображать было собственно нечего. Максимум, на что хватало юного художника – двуногие кони в яблоках. В профиль.
Надо сказать, что всех их я называл пони. Потому что листки были маленькие, формата А4 и на полноценную лошадку изображение никак не дотягивало. Тогда я считал, что всё надо изображать в масштабе «один-к-одному», поэтому образ неизменно занимал весь лист. Дворцы, полевые пейзажи, самолёты я отвергал на своих полотнах, потому что объекты эти были обширны и велики. Запихивать их в столь малый листок я считал кощунственным.
Потом, правда, я склеил с десяток листов клеем для обоев и изобразил на плакате автомобиль. В натуральную величину. Однако даже в этот грандиозный проект я не помещался, как и не мог кататься на своих пони в яблоках. С тех пор я разочаровался в рисовании и увлекся лепкой. Выпросил десять коробок пластилина, смешал их в одну серо-бурую массу и вылепил двуногую собаку в профиль.
Когда мама не нашла пачку обойного клея в кладовке, а потом обнаружила гордо стоящую в центре зала (прямо на ковре) серую двуногую собаку, она отвела меня в художественную школу.
Там меня долго учили рисовать прямые линии без линейки. Почему у меня отбирают линейку, я совершенно не мог взять в толк. Это казалось мне совершенно нелогичным.
Зато все кривые выходили как по лекалу.
Убедившись, что рисунок – это не моё, преподаватель подвёл меня к ведру с глиной и сказал лепить. Я вылепил Посейдона-Властителя Морей. С трезубцем и рыбками, запутавшимися в развевающихся волосах. Позже он развалился во время обжига, трезубец превратился в что-то фаллическое, рыбки потерялись, а голова божества до сих пор используется мною в качестве пепельницы.
Хотя, художественную школу я всё-таки закончил, с отличием. Потом, правда, жизнь меня испортила и все последующие рисунки были вот в таком духе.
А потом и вовсе, вместо того чтобы рисовать хуёвые картины, я начал писать хуёвые стихи:

Исповедальня

Беззубый старец с раком простаты,
Высовывая из кельи руку с перстнем
В двадцать три карата,
Как у английских принцесс,
Называя меня то-ли сыном, то братом,
Говорит, будто кто-то повис на крестике,
А потом невзначай воскрес.

И что теперь, мол, не прелюбодействуй,
Иначе кто-то всё это взвесит,
Как торговка - мешок с картофелем,
И отправит тебя в какое-то опасное место,
В котором ликуют бесы
И сверкают древнегреческим профилем.

В исповедальне пахнет яблочной брагой,
Распятие пялится на меня с укоризной,
Осуждая отвагу, с которой я наступаю на грабли,
Достаю ножи, пистолеты и сабли,
А потом иду на поводу у своих капризов,
Швыряя в лики богов перчатки.
С вызовом.

Я сбиваюсь со счёта своих грехопадений,
Выхожу на улицу, вдыхаю придорожный дым,
Пограничник двух непримиримых мнений,
Но все же кем-то - беспочвенно любим.