ТАЙНЫ ГОСПОДИНА МУСОРГСКОГО

Воскресенье, 26 Декабря 2010 г. 14:36 + в цитатник

И вот Мусоргский, самый великий русский композитор, гений, опередивший свой век и повлиявший на всю мировую музыку, умер в заброшенности и нищете, лишившись авторских прав на все свои произведения. Куда же смотрели современники?
(430x491, 105Kb)

А смотрели они в рот властителю дум, «музыкальному Белинскому», Владимиру Стасову, который объявил себя наставником и старшим другом нашего бедного композитора и был к наставляемому строг: «Я не слыхал от него ни одной мысли, ни одного слова из настоящей глубины понимания. Мне кажется, он совершенный идиот».
Беда! Всем очевидное бескорыстие, скромность, мягкость, деликатность Мусоргского выходили за все рамки, превращаясь в тяжкое искушение для окружающих. Можно сказать, что его подвело неудачное для гения имя - Модест. Modestus по-латыни -скромный, послушный, уступчивый. Скромных гениев вроде не бывает, как не бывает круглого квадрата.
При этом «детскость» и деликатность композитора сочетались с недугом, который уже раздражал окружающих не на шутку. Модест Петрович настойчиво, но с переменным успехом боролся с алкоголизмом, который приобрел еще в юности, в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (в ней же учился Лермонтов). Это элитное учебное заведение славилось не только высоким уровнем преподавания, но и, при поощрении начальства, традициями пьяного и разгульного молодечества. Мусоргский вышел в отставку девятнадцати лет, не любил вспоминать о своей юности.
Он долго сопротивлялся болезни. В последние годы жизни сдался. В обстоятельствах, дошедших до крайности. Медицина позапрошлого века не умела бороться с алкогольной зависимостью. Обществом пьянство воспринималось как чудовищный порок, о котором даже стыдно упоминать. Средство, конеч-но, сильное, но обоюдоострое: тот, кто пил, ощущал себя изгоем и отщепенцем.
Выйдя в отставку, Мусоргский остался без средств - семейное состояние было расстроено еще отцом. Он поступил на службу и долгие годы работал «Акакием Акакиевичем». Сначала в Инженерном департаменте, потом в Лесном, потом в Контрольной комиссии. Вот оттуда, с должности младшего ревизора его и выгнали в последний год жизни. Доход служба давала грошовый. Какой именно, биографами установлено точно: до 1871 года он получал 450 рублей в год, до 1878-го - 700. Произведения композитора почти не издавались и редко исполнялись. «Борис Годунов» из репертуара Мариинского театра быстро исчез. Хотя у публики опера пользовалась большим успехом, критика встретила ее разносом. «Если драматическая правда зовется "Борис Годунов" Мусоргского, то пропади она совсем. Дикие звуки!» -припечатал влиятельный критик Герман Ларош.
Да и зачем вообще платить, если можно не платить? Все знали, что Мусоргский бессребреник и постоять за себя не сможет. Певица Леонова в свой бенефис решила исполнить две сцены из «Бориса Годунова», за что полагалось платить автору «разовые». С уверенностью, что композитор ничего не возьмет, если его попросить, она поехала к нему и - с первого слова он отказался от гонорара. Еще и благодарил. Поразительно, что эта скаредная история известна не от врагов певицы, а из ее собственных воспоминаний, написанных с убежденностью, что Мусоргскому действительно было за что ее благодарить.
За полгода до смерти композитор написал «Автобиографическую записку», где утверждал, что законы искусства, созданные такими реформаторами, как Бах, Глюк, Бетховен, Лист, не остаются непреложными, а прогрессируют, как и весь духовный мир человека. Вот Модест Мусоргский и принялся создавать законы новой музыки.
А руководителем его на этом пути считал себя Стасов, тот самый, обозвавший композитора идиотом. Художественный критик, «рыцарь русской музыки», «Бах», «генералиссимус», идеолог группы пяти композиторов - Балакирева, Кюи, Бородина, Мусоргского и Римского-Корсакова. В мире этот кружок новаторов известен под именем «Союза пяти» или «Могучей пятерки». Стасов же, любя все народное, это содружество называл без затей: «Могучая кучка». Художественная теория Стасова очень напоминает будущий соцреализм. Он требовал «народной правды», против чего всегда трудно спорить, и от имени этой правды гремел и распоряжался. Мажорно напористый, бурно общительный, он всегда знал истину в последней инстанции.
Музыковеды до сих пор пытаются отыскать тайную любовь Мусоргского. Но зачем искать? Сердечные привязанности Мусоргского очевидны. Это Виктор Гартман и Арсений Голенищев-Кутузов. Стасов пишет: «Мусоргский, страстно любивший Гартмана и глубоко пораженный его смертью, задумал нарисовать в музыке лучшие картинки покойного своего друга, представив тут и себя самого». О любви к Виктору Гартману мы можем судить по горю композитора после кончины друга, а больше всего по великому памятнику, который он воздвиг, - по «Картинкам с выставки». Сами «картинки», то есть акварельные эскизы Гартмана, частично сохранились. Они настолько плохи, что производят ошарашивающее впечатление. Заурядные наброски елочных игрушек, часов, театральных декораций - все больше в стиле «рюсс». Наверное, только любовь к автору могла открыть композитору то, что художник хотел, но не сумел воплотить то ли по недостатку таланта, то ли из-за ранней смерти.
Но огромная и трагическая любовь Мусоргского - «милый Арсений». Граф Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов. Поэт второстепенный, но не без дарования. Человек успешной карьеры, он стал крупным банковским деятелем, а потом начальником канцелярии императрицы Марии Федоровны и ее личным секретарем. Письма Мусоргского к Голенищеву-Кутузову изданы. Читать их иногда страшновато: такая в них «пригвозжающая к месту, неумолимая, смертельная любовь»: «Я любил и люблю Тебя - и только. Почему люблю - спроси свою художественную душу... Ну, вольным сердцем шлю привет Тебе, любый мой Арсений, и здравицу во славу Твою».

(551x699, 207Kb)

Здравицу, значит. В отсутствие Арсения (тот время от времени уезжал к матери) «здравицы», увы, повторялись. «Без тебя я с пахвей сбился». Но Модест Петрович честно пытался удерживаться и просил друга о помощи: «А только моего завещания не забывай: мало-малъски завидишь умственным оком, что я с рельсов сошел, тотчас же прими меры. В этом деле, то есть в схождении моем с рельсов, ты виноват, -ну и отдувайся за свои грехи. Ужасно ты труден».
Какие меры против «сбивания с пахвей» и «схождения с рельсов» мог принять Арсений через пятьсот верст - из Твери в Петербург, это, конечно, интересно. Похоже, какие-то мистические: ведь «завещание» в том и состояло, чтоб уехавший наблюдал за оставшимся «умственным оком». И ведь тот наблюдал! Судя по письмам, года полтора чувство было взаимным. В 1874 году композитор и поэт поселились вместе. Голенищев-Кутузов вспоминает: «Он жил в то время на Шпалерной. Я нанял две комнаты рядом с ним; двери, разделявшие наши помещения, отворялись, так что образовалась небольшая квартирка, в которой мы и завелись общим хозяйством. Все утреннее время до 12 часов (когда композитор уходил на службу) и все вечера мы проводили вместе и большей частью дома». Дома, вместе, трезво и творчески. Счастливейшее время для Мусоргского - успех «Бориса Годунова» в Мариинском театре. Громадные планы и перспективы. Начата «Хованщина». Написан фортепьянный цикл «Картинки с выставки». Творческое содружество с юным поэтом вызвало к жизни сочинения, которым предстояло прославиться уже в новом веке. Арсений вспоминает: «Б продолжение зимы Мусоргский много подвинул свою «Хованщину». Кроме того, он написал еще романс «Забытый» намой слова и сборник романсов «Без солнца» - также на мои слова». Были закончены три романса из цикла «Песни и пляски смерти» - «Трепак», «Колыбельная» и «Серенада». Тоже на слова друга-поэта. Четвертый, заключительный -«Полководец», появится в 1877 году с посвящением «Арсению Аркадьевичу Голенищеву-Кутузову». Это выдающиеся шедевры. Слава мировой музыки.
Романс «Забытый» оказался под запретом. Дело невиданное: цензура запретила не что-нибудь, а романс, балладу. Представьте себе, за непатриотичность. У романса интересна предыстория, героем которой был Василий Верещагин. Живописец-публицист по таланту, локомотив-американец по деловой хватке, сверхчеловек по самоощущению, Верещагин в 1874 году шумно и многорекламно открыл в Петербурге свою выставку «Туркестанские картины». Все видели в Третьяковке - гора черепов. «Апофеоз войны». Художник Верещагин довольно средний, далеко не первооткрыватель, не пролагатель путей. Но успех выставки был огромный и абсолютно заслуженный. Это был успех актуальной военной темы и антивоенной страсти. Еще огромнее был грянувший скандал. За картину «Забытый» (мертвый солдат, забытый в песках) художник выслушал обвинения в клевете на армию, в антипатриотизме и чуть ли не пособничестве врагу. Он снял картину с выставки, изрезал и сжег. Зачем он это сделал? Уступил? Поосторожничал? Ничего подобного. Это был гневный жест: вам же хуже! Никого этот сверхчеловек не боялся. Тридцать лет спустя он умрет отнюдь не в постели при нотариусе и враче. Могучий старик погибнет в Порт-Артуре при взрыве броненосца «Петропавловск». Отправится туда добровольцем. Художник, солдат, пацифист и космополит, он считал своим долгом находиться на фронте, если Россия воевала. Картину Мусоргский видел на выставке, а всю историю знал в драматических подробностях от Стасова. Композитор решил «воскресить» картину. Друзья взялись за дело вместе, Арсений сочинил стихи - и воскресили. Появился шедевр - «Верещагина, твой и мой», как напишет позже Мусоргский.
Впрочем, «Картинки с выставки», столь прославленные в XX веке, не были напечатаны и не исполнялись. Публикация состоялась лишь через пять лет после смерти композитора, да и то не в авторском варианте, а в редакции Римского-Корсакова. В своем настоящем виде, как сам Мусоргский написал, «Картинки» появились в печати только в 1930 году. Спрашивается, почему создатель не обнародовал свое создание?
Мемуары Голенищева-Кутузова позволяют предположить, что он-то и не пустил «Картинки» в свет. Ему не понравилось. Вообще-то ему не нравилось решительно все, что друг написал до встречи с ним. «Борис Годунов» в том числе. Что ж, понять можно. Но под вполне понятные чувства и желания - утвердить свое исключительное место в жизни любимого друга - подводилась идейная база. Композитор, дескать, стоял на ложном пути. Находился под вредным влиянием окружающих людей и обстоятельств: читай - Стасова. Воспоминания «милого Арсения» написаны не столько о Мусоргском, сколько о том, что Стасов влиял на композитора плохо, а он, Арсений - хорошо. В «Картинках» мемуарист увидел «апогей» вредного музыкального радикализма: «В музыке этих иллюстраций, как называл их Мусоргский, изобразились котята, дети, баба-яга, избушка на курьих ножках, катакомбы, какие-то ворота, даже телеги гремят колесами, и все это не в шутку, а уже «всуръез». Ну, в общем, не понравилось. А может, примешалось чувство ревности. Ведь «Картинки» - памятник Гартману.
Но пока все хорошо. Рядом «милый Арсений, ласкающий гений», «Хованщина» пишется, «Борис» прославился.
Тревога начинается весной 1875 года. Арсений снимает отдельную квартиру. На том вроде бы основании, что на прежней сыро и тесно. Теперь он живет на Галерной. Потом он уезжает, М.П. боится «сойти с рельсов», но терпеливо пишет «жду, жду, надеюсь дождаться». Дождавшись, сообщает, что хозяева комнаты гонят его (то ли за неуплату, то ли почему-то еще), и переселяется к Арсению. Итак, они снова вместе. Между тем младший друг влюблен и собирается жениться, но со старшим не откровенничает, и тот ни о чем не догадывается.
Дальше происходит история, которая по письмам восстанавливается так. В день очередного отъезда Арсения М.П. после службы «сходит с рельсов» от огорчения, а вернувшись ночью домой, оказывается перед запертой дверью: ключа под ковриком нет. Арсений его увез - нечаянно, по рассеянности? Дела давно минувших дней. Сто тридцать с лишним лет назад. Но приходит в голову: может, не по рассеянности, а вполне обдуманно? Чтобы в непростой ситуации удалить друга из своей квартиры, избежав объяснений. Бездомный М.П. находит приют у собутыльника. И продолжает ждать с надеждой дождаться, не догадываясь, что надеяться больше не на что. «Жду тебя, насколько сил хватает, и жду с ключом, а пока целую тебя крепко» С ключом, значит... Общий знакомый пишет Арсению: «Он теперь живет у Наумова, но собирается непременно к тебе переехать, как только ты приедешь». Мусоргский думает, что у них с Арсением опять будет общий дом. Как бы не так. Арсений все не едет. Ни с ключом, ни без ключа. Месяц за месяцем. Он ногу сломал. На самом деле. А то мне тоже мерещилось, что отговорка.
В письме, помеченном «какое-то число сентября 75 года», М.П. жалуется, что болен, задыхается, что все ужасно: «одно утешение - сам виноват, но почему и в чем, не знаю, а только чувствуется - виноват, да и все тут».

Наконец, долгожданный появляется в Петербурге. Читаем письмо от 31 октября 1875 года, из тех самых, страшноватых: «Голубушка ты, с больной ножкой, через весь двор прибыл ко мне, а в тот же ряд я, с улицы, по парадной поднялся, спросил о Тебе: "только что ушли". Господи, что за напасти. После того, что ты с собою сделал, скажи, друг, что ты сделал со мною? Изнервился я донельзя. Все написанное правда. ...Обнимаю тебя, утешь ответом, а то словно тьма нависла».
Странно: из письма как будто следует, что они разминулись в двух шагах. Один спустился по черной лестнице, чтобы пройти к другу двором, а тот в это же время поднялся по парадной. Но ведь они теперь живут далеко. Чтобы «прибыть» к М.П., Арсению надо не через двор перейти, а через Николаевский мост. Совсем непонятно.
Зато понятно, что тьма нависла и больше не рассеялась. «Ласкающий гений» не утешает ни ответом, ни присутствием. Он только заходит в департамент навестить М.П. на службе. Да он просто прячется! Письма М.П. становятся все отчаяннее и сбивчивее: «Мой милый друг Арсений, что бы это было, родной ты мой, надо нам свидеться во всю мочь. ...Аль мне открыться? Слушай - изволь: ты мне люб, с тобою мне ладно. ... Опять ночь. Пойми и, если можешь, сердцем - ты избранный, тебя нельзя не любить... Вот что вышло, милый друг Арсений: я оказался не я, не решился послать тебе письмо...Умоляю тебя: тебя, друг. Твой, всегда без сомнения, твой Модест».
В конце концов, под Новый год состоялось драматическое объяснение. Вслед за ним появляются два совершенно отчаянных письма. «Сердца крик».
Первое - к Арсению. Помечено: «23-24 декабря, ночью, "без солнца"»:«... я, обожающий Тебя, один Тебе грожу. Моя у гроза незлобива, она тиха, как сон без кошмара. ...Ты избрал путь - иди! Ты презрел все: пустой намек, шутливую скорбь дружбы, уверенность в тебе и помыслах твоих, сердца крик ты презрел -презирай! Не мне быть судьей».
Второе - к Стасову: ночь с 29 на 30 декабря. Видно, крайняя крайность подступила. Ведь М.П. такими личными переживаниями ни с кем не делился. А тут вот что: «Я попросту выбранил Арсения и ему же, Арсению, жестоко надерзил. Будь что будет, а лгать не мне. Звал к невесте (я ее знаю) - не поеду, иначе солгу. Я не хочу того, что он делает, и не поеду, вот и все. Он говорит, что полюбил ее, а я все-таки не поеду. Один останусь - и останусь один. Ведь умирать одному придется, не все же со мной прейдут».
Что мог сделать Стасов? Не мог же он вернуть ему возлюбленного. А намеченная «программа» осуществилась быстро - за пять лет. Остался один и умер один.
«Милый Арсений» много лет спустя уверял своего биографа, что ничего особенного не произошло, ничего не изменилось, они с М.П. по-прежнему ежедневно виделись, музицировали - но это неправда. Поэта уличает начатое по горячим следам стихотворение: «А я следил с толпой, тобою любовался /Деяний для других ты был мой... /Тебя я не терял/Я знал наступит час.../ Вернешься ты ко мне в мое уединенье/ Ты помнишь вечера, когда друзей вдали.../Бывало в поздний час вечерней тишины.../я страстью.../ Ко мне слеталися видения и мы.../Бывало... Но к чему будить воспоминанья.../ Что было, то прошло! К тем дням возврата нет/ Что было, то прошло... и ...потерян след». Впоследствии поэт завершил это стихотворение, превратив прощание с покинутым другом в прощание с умершим.
Молодожены (юной супруге было шестнадцать лет) уехали вскоре после свадьбы в деревню и вернулись в Петербург только в 1879 году. Когда уже все было кончено и все прежние друзья хотели, чтобы Мусоргский поскорее умер.
Не слишком ли сильно сказано?
Стасов - Балакиреву: «Может быть, не все еще пропало и его еще можно спасти. Он окружен отвратными пьяницами и мерзавцами. Эти все собутыльники - вот кто затянул и погубил его, при его впечатлительной и слабой натуре».
Балакирев - Стасову: «Он слишком разрушен физически, чтобы стать не тем трупом, каким он теперь».
Римский-Корсаков «Летопись моей музыкальной жизни»: «Что было причиной нравственного и умственного падения Мусоргского?»
О Стасове достаточно говорилось, Балакирев был человек деспотичный и безжалостный (к себе тоже). Но Римский-то-Корсаков, светлое сердце, и он туда же.
Никакого умственного и нравственного падения. Нравственно М.П. оставался тем же патологическим альтруистом, положительно прекрасным «идиотом», каким и всегда был. А умственно, творчески - судите сами: над «Хованщиной» и «Сорочинской ярмаркой» продолжал работать до последних дней. Написал на слова Гете «Песню Мефистофеля в погребке Ауэрбаха» - шедевр, известный каждому под названием «Блоха»: «Жил-был король когда-то. При нем блоха жила». Но «Блохе» пришлось дожидаться Шаляпина.
Новое ухудшение состояния случилось в 1878 году, когда умер Осип Петров, старый певец, «дедушка русской оперы», а для М.П. просто - «дедушка», последняя родная душа. Мемуарист запомнил, что Мусоргский «так неутешно, судорожно и громко рыдал над его гробом, как плачут только дети. Выпив стакан воды, успокоившись несколько от истерики, он сел на зелененьком диванчике и прерывающимся от слез голосом заговорил: «С кончиною дедушки я все потерял. В этом доме я чувствовал себя родным. Я утратил опору моей горькой жизни». Последние слова Модест Петрович процедил сквозь зубы, глухим голосом и опять зарыдал».
Его отчислили со службы. Последнее его пристанище - какая-то голая каморка, в которой поэт Аполлон Майков не увидел ничего, кроме нескольких винных бутылок на столе.
Мусоргский заболел 11 февраля 1881 года на музыкальном вечере, где работал аккомпаниатором. С ним случился обморок, на следующий день обмороки повторялись.
Певица Дарья Леонова определила апоплексический удар. Композиторы Ипполитов-Иванов и Римский-Корсаков обнаружили белую горячку. Критик Стасов в письме к Балакиреву диагностировал разом и удар, и эпилепсию, и помешательство, и тут же заболевшего друга похоронил: «Человек конченый, но все-таки постараемся сделать для него что можно, хотя бы для последних только дней, а не для спасения его». Балакирев на следующий день откликнулся: «Надеюсь уехать в Москву с Филипповым на несколько дней, и, вероятно, вернувшись, мы не найдем уже Мусоргского, который, может быть, будет уже в могиле...».
Тот, кого в этой ситуации стоит слушать, доктор Лев Бертенсон тоже оставил мемуары. В них назван один-единственный симптом. Один, но очень выразительный. Сразу объясняющий обмороки и отменяющий предположения об эпилепсии, апоплексии и так далее. Доктор пишет совершенно ясно: пациент «находился в бессознательном состоянии вследствие высокой температуры».
А высокая температура от чего? Что там такое было - воспаление легких? Теперь уже не установить.
Собутыльники провалились сквозь землю, как и не бывало. Больного теперь окружают друзья. Люди известные и влиятельные, такие, как Стасов, Кюи, Римский-Корсаков. Люди сановные, как Бородин. И даже очень-очень сановные, как сенатор Тертий Филиппов, один из высших государственных функционеров. И вот этакая компания, этакий ареопаг обращается за помощью. Нет, не к министру здравоохранения. Нет, не к начальнику Медико-хирургической академии. Нет, не к знаменитому клиницисту Боткину. Они просят о содействии... молодого врача Бертенсона, служившего младшим ординатором в Николаевском военном госпитале. Его мемуары больше всего напоминают «жалкий лепет оправданья»: я был мелкой сошкой, я мог действовать лишь скромным ходатаем...мой строгий шеф сказал, что я прошу невозможного... но затем предложил положить Мусоргского в госпиталь на правах «вольнонаемного денщика ординатора Бертенсона»...
Вот в звании денщика композитор и умер.
Мы сейчас плохо понимаем, что это значило тогда - умереть в больнице. В девятнадцатом веке умереть в больнице - это предел нищеты и заброшенности. Хуже больницы было только «под забором». А пожалуй, и не хуже: одинаково.
Бедный доктор, без вины опозоренный тем, что великого человека записали «денщиком», все лепечет и лепечет, что в госпитале было хорошо. Отдельная палата... уход... питание... Но он оправдывается не в том, в чем надо.
Больной быстро стал поправляться. Из Москвы приехал его брат Евгений-Филарет, привез денег, побыл и уехал. Согласитесь: если бы совсем было плохо, если бы речь шла о последних днях жизни, он бы оставался. Выздоравливающий окреп настолько, что позировал Илье Репину, строил планы на будущее, мечтал отправиться за границу, где ни разу не был, штудировал «Большой трактат современной инструментовки и оркестровки» и горячо прочитывал газеты, полные сообщений о невероятном и оглушительном преступлении, потрясшем страну, - цареубийстве.
Он же не знал, что для друзей он уже умер. 14 марта узнал. Оказывается, доктор Бертенсон посоветовал друзьям «привести в известность» формальную волю больного. Ну, чтоб завещание написал. Однако Стасов, Филиппов, Голенищев-Кутузов, Римский-Корсаков и Гриднин (антрепренер певицы Леоновой) его волю выяснять не стали. Они принесли ему и велели подписать дарственную, в которой значилось, что композитор дарит «авторские права на все свои сочинения, как напечатанные, так и ненапечатанные, в полную и единственную собственность Тертию Филиппову». Ладно бы еще завещание, а то дарственную. Если бы он остался жив, прав на собственные сочинения у него бы уже не было.
Зачем они это сделали?

В «Летописи моей музыкальной жизни» Римский-Корсаков грустно объясняет: «По настоянию В.В.Стасова... дабы в случае смерти не было задержки и каких-либо помех для издания со стороны родственников покойного». По настоянию Стасова, вот оно что.
А ведь они еще и нарушили наследственные права родного брата и племянников М.П.
Музыкальный критик Михаил Иванов, почему-то на редкость хорошо информированный и написавший композитору очень странный некролог, рассказывает - в некрологе(!), - что друзьям было трудно устроить это дело «ввиду мнительности больного». Какая жуткая история.
Больной выздоравливает, радуется возвращенной жизни - впервые за пять лет радуется. Он не собирается умирать. А от него вдруг требуют отказаться от всех авторских прав. Если уж этого добивались два таких тарана, как генералиссимус-Стасов и «милый Арсений», то, конечно, настояли на своем. Хотя он даже и не подписал. В дарственной указано, что «за болезнию по его личной просьбе расписался граф Голенищев-Кутузов». Поднялась же рука у «милого Арсения», не дрогнула.
А странность некролога заключалась в том, что Михаил Иванов, знавший, как именно умер композитор, весьма прозрачно намекал на прискорбные обстоятельства. У него из-за этого произошла прямо в церкви на отпевании резкая стычка со Стасовым, который тоже, разумеется, знал, что случилось.
Потом слухи поползли по Петербургу. Доползли и до нас. Подкупив санитара суммой в двадцать пять рублей (по-нынешнему - прибавляйте два нуля), больной получил бутылку коньяка, хотя спиртное было ему строжайше запрещено. В ночь на 16 марта, под утро, в пять часов он выпил всю бутылку залпом, вскрикнул: «Все кончено! Ах, я несчастный» - и умер. От разрыва сердца, от паралича сердца. Инфаркт, надо полагать.
Из щелей повылезли собутыльники. Один (певец Гаврюшко) рассказал, что у композитора даже своего инструмента не было и он играл на цимбалах рассказчика. Другой (актер Горбунов) сентенциозно заметил: «Медный кофейник и тот на спирту выгорает, а человек-то похрупче кофейника».
В итоге возникли две версии. Одна шла из пересудов - умер от пьянства: едва, мол, почувствовал себя здоровым, как потянуло к алкоголю. Другая исходила от друзей: умер от осложнения болезни, а в последние дни был уже так слаб, что даже перо не мог удержать в руках. В некрологе Иванова присутствуют обе.
Обе никуда не годятся. Друзья лгут и умалчивают. Перо, видите ли, не мог удержать. А бутылку - ничего, смог. Даже пятнадцать лет спустя Стасов отказался обсуждать эту тему, получив прямой и настойчивый вопрос музыковеда Финдейзена.
А что касается тяги к алкоголю, то проконсультируйтесь с наркологом, он объяснит, что после месяца полной трезвости физиологическая тяга снята. Предсмертные слова свидетельствуют не о «тяге», а о подготовленном самоубийстве. Вы меня спросите, хочу ли я сказать, что несчастного человека довели до суицида друзья своим крайним бессердечием?
Да, я хочу сказать именно это. Проклятая дарственная доказала, что живым он никому не был нужен. Для больного искали бесплатную больницу. Ни у кого не было денег на лечение. На роскошные похороны мигом нашлись. А на памятник быстро и беспроблемно собрали и вовсе большие тысячи. Лично Стасов пожертвовал две.
Кто осмелится «пожалеть» Верещагина, так страшно погибшего в огне? Никто, разумеется. Он вознесся в свою Валгаллу. Он этого хотел.
Каждый настоящий талант - фигура в высшей степени полномочная и сам себе высший суд. Обычные жалость и сочувствие тут бездействуют, уж хорошо это или плохо.
Но случай с Мусоргским - исключение.
Это же кошмар какой-то. Как не пожалеть? Да что толку в нашей жалости.

Источник: журнал STORY, март 2010, Елена Иваницкая
http://blogs.privet.ru/community/retro./82206362/
отсюда

Рубрики:

ЖЗЛ

Метки: тайны господина мусоргского

Процитировано 14 раз
Понравилось: 3 пользователям

<a href="https://www.liveinternet.ru/users/tinarisha/post145287514/">РўРђР™РќР« Р“РћРЎРџРћР”РРќРђ РњРЈРЎРћР Р“РЎРљРћР“Рћ</a><br/>Р РІРѕС‚ РњСѓСЃРѕСЂРіСЃРєРёР№, СЃР°РјС‹Р№ РІРµР»РёРєРёР№ СЂСѓСЃСЃРєРёР№ РєРѕРјРїРѕР·РёС‚РѕСЂ, РіРµРЅРёР№, РѕРїРµСЂРµРґРёРІС€РёР№ СЃРІРѕР№ РІРµРє Рё РїРѕРІР»РёСЏРІС€РёР№ РЅР° РІСЃСЋ РјРёСЂРѕРІСѓСЋ РјСѓР·С‹РєСѓ, СѓРјРµСЂ РІ Р·Р°Р±СЂРѕС€РµРЅРЅРѕСЃС‚Рё Рё РЅРёС‰РµС‚Рµ, Р»РёС€РёРІС€РёСЃСЊ Р°РІС‚РѕСЂСЃРєРёС… РїСЂР°РІ РЅР° РІСЃРµ СЃРІРѕРё РїСЂРѕРёР·РІРµРґРµРЅРёСЏ. РљСѓРґР° Р¶Рµ СЃРјРѕС‚СЂРµР»Рё СЃРѕРІСЂРµРјРµРЅРЅРёРєРё?

Рђ СЃРјРѕС‚СЂРµР»Рё РѕРЅРё РІ СЂРѕС‚ РІР»Р°СЃС‚РёС‚РµР»СЋ РґСѓРј, В«РјСѓР·С‹РєР°Р»СЊРЅРѕРјСѓ Р‘РµР»РёРЅСЃРєРѕРјСѓВ», Р’Р»Р°РґРёРјРёСЂСѓ РЎС‚Р°СЃРѕРІСѓ, РєРѕС‚РѕСЂС‹Р№ РѕР±СЉСЏРІРёР» СЃРµР±СЏ РЅР°СЃС‚Р°РІРЅРёРєРѕРј Рё СЃС‚Р°СЂС€РёРј РґСЂСѓРіРѕРј РЅР°С€РµРіРѕ Р±РµРґРЅРѕРіРѕ РєРѕРјРїРѕР·РёС‚РѕСЂР° Рё Р±С‹Р» Рє РЅР°СЃС‚Р°РІР»СЏРµРјРѕРјСѓ СЃС‚СЂРѕРі: В«РЇ РЅРµ СЃР»С‹С…Р°Р» РѕС‚ РЅРµРіРѕ РЅРё РѕРґРЅРѕР№ РјС‹СЃР»Рё, РЅРё РѕРґРЅРѕРіРѕ СЃР»РѕРІР° РёР· РЅР°СЃС‚РѕСЏС‰РµР№ РіР»СѓР±РёРЅС‹ РїРѕРЅРёРјР°РЅРёСЏ. РњРЅРµ РєР°Р¶РµС‚СЃСЏ, РѕРЅ СЃРѕРІРµСЂС€РµРЅРЅС‹Р№ РёРґРёРѕС‚В».
Р‘РµРґР°! Р’СЃРµРј РѕС‡РµРІРёРґРЅРѕРµ Р±РµСЃРєРѕСЂС‹СЃС‚РёРµ, СЃРєСЂРѕРјРЅРѕСЃС‚СЊ, РјСЏРіРєРѕСЃС‚СЊ, Рґ... <a href="https://www.liveinternet.ru/users/tinarisha/post145287514/">Р§РёС‚Р°С‚СЊ РґР°Р»РµРµ...</a>

Комментировать

« Пред. запись — К дневнику — След. запись »

Страницы: [1] [Новые]