Леся Орлова
Автор
ЭЛИЕН ИН ДОНЕЦК
Мне, наверное, года четыре. Мы с мамой едем в троллейбусе, на остановке входит компания чернокожих студентов. Я, кажется, впервые с этим сталкиваюсь – и потрясенно восклицаю: «Мама, а у этих мужчин черная кожа!» (мама крайне жестко выкорчевывала принесенных их садика «дядь», «теть» и прочих «ляль» и «вавок» - у нас было принято с самого начала говорить «мужчины», «женщины», «девочки», «куклы» и «ранки»). Мама наклоняется ко мне и тихо говорит: «Это африканцы. Нужно говорить «африканцы».
Африканцев в Донецке было гигантское множество. Они учились в четырех главных вузах – ДПИ (ныне ДонГТУ, который одновременно был главным «политехом» страны), университете, торговом и медицинском. Человеком с черной кожей никого в Донецке было не удивить – как, впрочем, и иными представителями других национальностей и рас: у нас учились китайцы, вьетнамцы, индусы, арабы всех мастей, монголы, египтяне, немцы, австралийцы. А моя мама много лет преподавала в ДПИ русский как иностранный – как раз для этих вот студентов, приезжавших в Советский Союз учиться и не знавших на русском и двух слов. Идя по улице, она то и дело отвечала на их приветствия. А в доме у нас, соответственно, регулярно чаевничали ее студенты, и некоторые из них оставались нашими друзьями на долгие годы, писали маме письма, а «для Леси» вкладывали в конверты яркие открытки и наклейки, которые для меня, советской младшеклассницы начала восьмидесятых были неописуемой экзотикой, хранились в особой коробке и никогда никуда не наклеивались.
Благодаря маминой работе, я очень рано узнала названия практически всех государств Африки, потому как все они направляли к нам студентов. Мозамбик, Нигер и Нигерия (всего две буквы разницы – и огромная разница в образе жизни и обеспеченности), Алжир, Сенегал, Камерун, Ботсвана, Габон… Мне ужасно нравилось шепотом повторять эти названия, удивительные, похожие на какое-то магическое заклинание.
Все эти молодые люди, и без того оглушенные совершенно иным миром, в котором надо было как-то заново себя находить, изо дня в день штурмовали один из самых сложных мировых языков, с его мучительными склонениями, спряжениями, омонимами, неподатливой фонетикой, причудливой пунктуацией… Преподавание русского как иностранного – особая, сложнейшая системная работа. Мамины коллеги в этом смысле часто становились первооткрывателями, придумывая принципиально новые технологии и методы, какие-то таблицы, какие-то лингафонные тренинги, способы неформального погружения в среду. А еще они ездили преподавать в партнерские страны. И лишь много позже я узнала, что собой представляли и чего им стоили эти длительные «загранкомандировки». Поняла, чем была в те времена загадочная Кампучия, откуда Наталья Владимировна присылала для меня восхитительные открытки с босоногими детьми, брызгающими друг на друга водой во время ливня. Осознала веселые рассказы Любови Павловны о том, что в Индии просто необходимо пить много алкоголя. Обомлела от истории о том, как мамин друг и коллега Владимир Иванович Мозговой улетал из Афганистана – и бежал к трапу под автоматными очередями…
Помимо преподавательской нагрузки, у мамы была, конечно же, и общественная. После работы надо было идти в общежитие (отдельной достопримечательностью Донецка был Студгородок, где жили, в том числе, тысячи иностранных студентов) – и заботливо интересоваться, все ли у них есть, всем ли довольны и хорошо ли себя ведут. Эту повинность мама терпеть не могла – во-первых, очень уставала, и у нее, вообще-то, очень даже было чем заняться, поздно вернувшись домой, вместо того, чтобы обходить этажи общежитий с нелепыми формальными вопросами, а во-вторых, ей глубоко претило всякое вмешательство в чужую частную жизнь, и было страшно неловко вламываться в быт людей, и без того ушибленных общежитской коммуналкой. Иногда мама брала с собой и меня, и поэтому впоследствии меня никогда уже не шокировал запах жареной селедки – стандартным блюдом вьетнамцев и китайцев навсегда пропахли коридоры донецких общаг.
Студенты-иностранцы уже тогда, понятно, водились двух видов. Откровенно богатые, дети «шишек» в своих странах, которых по завершении учебы ожидали крупные посты. И откровенно бедные, направленные в рамках «интернациональной дружбы». Богатые смущали покой окружающих джинсами, магнитофонами, маленькими переносными телевизорами и прочими благами. Бедных было невыносимо жаль: «принимающая сторона» обеспечивала их самым необходимым, похоже, по единой программе с детдомами и интернатами. Скажем, на зиму им выдавали теплую верхнюю одежду – чудовищного вида куцые клетчатые пальтишки с цигейковыми воротничками. И они, сжавшиеся, с посеревшей кожей и глазами загнанных ланей, брели по стылому городу, и пугливо сбивались в кучку в магазинах, где мало что можно было купить. Продавщицы их, кстати, жалели – обращались на «ты», как-то просекали, что им нужно, и смотрели вслед пригорюнившись. Прохожие же на улицах привычно не обращали на них ни малейшего внимания – никто не тыкал пальцем в непохожих людей в городе-миллионнике с нулевым, как мы недавно узнали, уровнем интеллектуальной и культурной жизни. Ну, а моя мама и ее замечательные коллеги с кафедры русского как иностранного были, по сути, их проводниками, Вергилиями в чужом незнакомом тревожном мире. Многих я помню поименно по сей день.
Любимейшая пара монгольских студентов-молодоженов – Туя и Басанджав. Его я упорно именовала «Басанжалом», а за Туей ходила хвостом: она была сказочно красива. Когда перед отъездом они пришли к нам на прощальный обед, Туя плакала, они очень нас полюбили. Басанджав впоследствии стал торгпредом Монголии в Москве.
Восхитительная группа немецких студентов – из ГДР, конечно. До крушения Берлинской стены оставалось еще несколько лет. Мамина гордость: они уезжали с русским языком, близким к уровню «родного». Худой застенчивый высокий Томас, длинноволосый бородач-юморист Андреас, розовощекий блондин в круглых очках Штефан, огромный толстый Отто… Однажды к чаю они принесли невероятный торт, я не представляла себе, что такое вообще бывает – сверху были фрукты в желе!!! Андреас тогда подарил нам толстенный фотоальбом с видами ГДР. Сам он был откуда-то с юга, я не помню уже, откуда. Но, когда мы все листали этот альбом, он тыкал в самые красивые фотографии и уверенно объявлял: «Это – юг. И это юг. И вот это. А это – нет, не юг, ничего особенного». Штефан, поправляя очки, иронично рассказывал об одном мамином коллеге, довольно хамоватом преподавателе: «И тут забежааал этот какой-то странный мужиииик» (на «мужике» мама засмеялась в голос – этому она, понятно, студентов не учила). А Томас, милый верный Томас, подарил мне какие-то сказочные фломастеры, а потом еще много-много лет писал нам письма на прекрасном своем русском… Никому из них я, спустя годы, так и не нашла в себе сил сообщить, что мамы нет.
Самое яркое – это их национальные праздники и международный Новый год. Потому что в эти дни иностранные студенты получали наконец возможность на полном серьезе выступить представителями своих стран. Они с гордостью надевали свои национальные одежды (да-да, привозили их с собой, и разноцветные балахоны, и маленькие расшитые шапочки, и чалмы) и выставляли на длинные столы лучшие кушанья своих национальных кухонь. Острое, сладкое, кислое, соленое, нужно брать пальцами или что-то во что-то заворачивать, запивать непременно вот этим, а закусывать – вот тем…
Естественно, в Студгородке был Интерклуб. Восхитительное место, центр всего самого интересного и артистического. Дискотеки, спектакли. Один такой спектакль стал особенным.
Гоголевскую «Женитьбу» в исполнении иностранных студентов в качестве режиссера ставила очаровательная мамина коллега Татьяна Даниловна. Мама очень ее любила – и очень грустила: красивая, веселая, обаятельная Татьяна Даниловна в свои основательно за тридцать была одинока, и это было ужасно несправедливо. «Женитьбу» я впервые увидела на сцене именно в этом составе – с китаянкой в роли Агафьи Тихоновны, с бангладешцем в роли Кочкарева, с совершенно потрясшим меня гигантским африканцем в роли Яичницы (ему очень смешно подложили подушку, имитирующую живот). И с роскошнейшим арабом в роли Подколесина (клянусь, едва ли не лучший Подколесин, какого я в жизни видела). Зал в «Интерклубе» был набит битком, все закончилось стоячими овациями, потом на поклоны вышла Татьяна Даниловна, и я до сих пор помню, как она выглядела со своими русыми длинными волосами в пышной стрижке «каскад», в узкой черной юбке и высоких сапогах на каблуках. Она смущенно смеялась и кланялась, и араб-Подколесин, лучась глазами, как завзятый премьер труппы, держал на отлете ее руку. Это было что-то вроде выпускного спектакля – все эти ребята совсем скоро должны были разъехаться по своим странам. И вскоре, как гром с ясного неба, прогремела новость: Татьяна Даниловна выходит замуж за «Подколесина», сына более чем богатых родителей-политиков. Родители, причем, жестко против, но «Подколесин», в отличие от своего героя, твердо намерен жениться. И они поженились. И уехали. И Татьяна Даниловна переписывалась с коллегами – писала им и отдельно, и на кафедру. И спустя несколько лет жизнь ее была настоящей сказкой: она родила своему «Подколесину» двоих детей, ее безумно полюбили поначалу враждебные свекор со свекровью и бешено ею гордились, и дом ее был полная чаша.
А вот дочке наших друзей из другого города не так повезло. Она поступила в ДПИ, и моя мама, ее опекавшая, что называется, не уследила. Сначала девушка переехала от нас в общежитие, а потом закрутила с очень-очень богатым арабом. Араб, что характерно, ее с самого начала предупредил, что ничего серьезного не выйдет. Но мы даже о несерьезном не знали, и мама только растерянно хмурилась, видя, что у нашей девушки появляются какие-то неожиданные вещи вроде косметического набора «Пупа» (в те времена, год эдак 1984, - считайте «лексус»). А потом случилась беда. Девушка забеременела – расчетливо, надеясь, что араб женится. Чего араб делать никак не собирался. Все выяснилось слишком поздно – и в ситуацию пришлось вмешиваться маме. Возлюбленный араб приходил к нам домой, мрачный, скромный, очень застенчивый, в очках с затемненными стеклами, - на серьезный разговор, из которого мама узнала и о том, что по-хорошему все это не закончится, и о том, какой умненькой-разумненькой оказалась ее подопечная. Кончилось абортом, конечно.
Девушка затеяла историю не просто так. Дело в том, что все, кто имел дело с иностранными студентами, давно знали: арабы и африканцы – самые лучшие отцы на белом свете. Если уж они женятся на местных девушках, дальше будет настоящая сказка. Эти папы не спускали своих малышей с рук, млели, гуляя с ними на бульваре, и были готовы на все. Многие женились на дончанках – кого-то забирали с собой в свои страны, а ради кого-то оставались в Донецке. Донецк всегда был переполнен красавицами, но эти красавицы иногда, конечно, были очень циничными. До сих пор стоит перед глазами, как однажды у нас на кухне навзрыд рыдал щупленький богатый нигериец. Его возлюбленная (как сейчас помню, Мариной звали) его знатно раскручивала на деньги и шмотки – цацки, сапоги, дубленки и какое-то дикое количество джинсов. В ответ милостиво дарила прекрасную себя, помыкала, смеялась над ним при людях. Он ничего не видел, только ее. Страшно хотел жениться, и она, понятно, вполне собиралась за него замуж. Он поселил ее у себя в общежитском «люксе» (это уже было время первых спутниковых тарелок, облепивших легендарную высотную «восьмую» общагу). И в этом люксе банально застукал в собственной кровати с каким-то местным Геной или Вовой. Марина была такой стервой, что ему же немедленно закатила грандиозный скандал, объясняя, какое он уродливое черное ничтожество и как должен быть ей благодарен. Самое смешное, что, исповедуясь моей маме, бедняга в слезах апеллировал к русской литературе, где про любовь пишут совсем другое…
Ребята-африканцы, которые оставались в Донецке, обычно не пропадали. В постперестроечные времена именно они начинали разные совместные предприятия и вообще демонстрировали неплохую деловую хватку. Была и отдельная, весьма многочисленная категория «понаостававшихся», из которых сформировалась уникальная и эпохальная донецкая достопримечательность под местным названием «Негробанк». Это – уже эпоха моей юности и вполне взрослой жизни. Официальных банков в городе, понятно, было пруд пруди. А вот валюту все меняли именно «на Негробанке». Выглядело это следующим образом (клянусь, как в кино!): весь парапет восьмой общаги (это центр-центр города) у входа был занят сидящими на нем чернокожими мужчинами. Они курили, пили кофеек из стаканчиков или пиво из банок, неспешно болтали, посмеивались, слушали музыку. Ко входу друг за другом (иногда – реально нескончаемым потоком) подъезжали машины и такси. По какой-то негласной договоренности, один из ребят с парапета вскакивал и подбегал к машине. Опускалось стекло. Из окна парню давали доллары. Он убегал и через полминуты возвращался с гривнами. У них был самый лучший, лояльный и выгодный курс. Они никогда не обманывали и не накалывали. У деловых людей Донецка крепкого уровня считалось хорошим тоном иметь «на Негробанке» «своего негра». Они знали его номер мобильного, звонили, сообщали, что «Обба/Самюэль/Леон, буду через полчасика, на десять штук подготовь мне» - и через полчаса совершали обмен основательных сумм буквально на глазах у изумленной общественности. Прочие, обычные люди подруливали на такси со своими пятьюдесятью или сотней долларов. «Негробанк» продержался довольно много лет. Пару раз там бывали крупные разборки, он закрывался, площадка перед общагой надолго пустела, и город не на шутку огорчался. Но потом все возвращалось на круги своя. А потом однажды закончилось совсем.
Ко времени моего студенчества у меня появились уже собственные знакомые из числа иностранных студентов. Их по-прежнему было очень-очень много, несмотря на изменившиеся политические обстоятельства. Прекрасная была пара китайцев-молодоженов: Тин Ли и Ю Цзи. Тин Ли был очаровательный молодой человек из богатой семьи, в очках, очень интеллигентный. Ю Цзи (всем представлявшаяся как «Ютя», а то и «Юля», чтоб не ломали язык) – крохотная, хрупкая и очень застенчивая. Мы очень тепло общались. До той поры, пока бедный Тин Ли не влюбился по уши в мою тогдашнюю приятельницу. Приятельница, вполне, к слову, замужняя, жаждала благ, которых ее тогдашний муж, мой друг, обеспечить не мог. Они с Тин Ли и Ю Цзи дружили двумя парами. И довольно скоро потерявший голову Тин Ли с резко опостылевшей Ю Цзи развелся. Моя приятельница доила его по полной – до сих пор помню именно баснословно дорогие туфли, почему-то. Доила и доила, параллельно разводясь с тогдашним мужем. Наконец Тин Ли, дрожа от счастья, поехал, бедный дурак, к ее родителям в областной городок просить руки. Ему было отказано: все это время его возлюбленная выстраивала будущий брак с совсем другим человеком. Как он выжил, я не знаю. Как выжила Ю Цзи – знаю. В тот же период она оказалась в студенческой больнице, по невероятному стечению обстоятельств – в одной палате с моей мамой. У Ю Цзи вырезали все «по-женски». И моей маме она выплакала все-все. Она была совсем как ребенок, и наплакавшись и уплетая печенье, тихонько рассказывала, что самые страшные для китайцев местные блюда – это творог и вареники. А потом снова плакала. И мама моя могла только осторожно гладить ее по коротким глянцево-черным волосам. С приятельницей мы тогда расстались, к слову. По совокупности ее блистательных заслуг.
А самым интересным знакомством оказался Джексон. О нем я потом написала даже большой материал в «Новую», и потом мне по его результатам довольно долго названивали с НТВ, чтоб я им сдала контакты Джексона. Но я не сдала. Тогдашнему начальству моему заказали рекламу. Буклет какой-то и текст еще в пикантной рубрике про секс. И ничего лучше начальство не придумало, как именно меня отправить посмотреть и написать про какой-то на тот момент особенно заковыристый для наших мест мужской стриптиз. В знаменитом ресторане на Набережной, одним из первых мутировавшем в специфический «клуб». И там был Джексон. Он для меня танцевал, и это было что-то невероятное. Более красивого мужского тела я никогда в жизни не видела. Подобной спортивно-балетной пластики – и подавно. И в полутьме он улыбался, и его зубы сверкали. Это было очень, очень круто. А потом мы с ним разговорились – и даже, можно сказать, подружились. При включенном свете, в джинсах и майке, это был уже просто такой же «прохожий, парень темнокожий», как множество других в нашем городе. И он мне о себе рассказал. Оказалось, что Джексон – как раз бывший студент нашего «меда». Из Нигера. Который влюбился тут в одну Снежану или Кристину, женился, остался, стал папой обожаемой дочки. А денег-то и нет. На Негробанке ему не повезло, как-то не прижился. Пробовал официантом поработать. Многое вытерпел в процессе. А потом оказался здесь, в мужском стриптизе. Чем его Снежана или Кристина совершенно довольна, потому что чаевые он приносит бешеные. Еще больше Снежана или Кристина довольна, когда Джексона покупают богатые дамочки. Когда он с ними спит. Потому что тогда он приносит уже совсем вменяемые деньги. А Джексону все пофиг, он, пока с этими женщинами, думает вообще о футболе или о покупках предстоящих. И любит свою Снежану или Кристину до смерти, а за дочку, если надо, отдаст обе почки – что уж тут о сексуальных талантах говорить…
…Сами видите, в общем. Я как-то прямо очень много помню, и еще очень долго могу на эту тему вспоминать и рассказывать разные интересные, грустные или забавные случаи. Но сейчас, сегодня я думаю о том, как странно, что вот эта часть жизни моего города в последние три года оставалась за кадром моего внимания. Эти сначала молодые люди, а потом – вполне себе взрослые, они же, как ни крути, тоже составляют его население? Огромная и важная часть их жизни связана с Донецком. Они – тоже дончане. В разные годы и десятилетия ходили по этим улицам, делали покупки в этих магазинах, учили этот язык, любовались этими розами, фотографировали, долго привыкали, а потом горько плакали, уезжая, и – я верю – иногда или даже часто ностальгировали по этому городу.
И я думаю, думаю, думаю: а им-то каково сейчас? Им каково знать, что с их вторым родным городом – беда.
Тени. Изначальная стоимость - 600 рублей. У перекупщиков - 2000.
Глиттеры. Стоимость - 450 рублей. У перекупщиков 1200. 
Парик. Стоимость 900 рублей. У перекупщиков 2600.
Платье. Стоимость 800 рублей. У перекупщиков - 2000.
Adam Lechmere
