Гений одиночества (продолжение)
Начало здесь.
В ту новогоднюю ночь были сожжены не только занавески, но и все мосты и корабли. Из стихов Дмитрия Бобышева:
Но как остановились эти лица,
когда вспорхнула бешеная птица
в чужом дому на занавес в окне,
в чужом дому, в своём дыму, в огне...
Немногое пришлось тогда спасти!
Нет, дом был цел, но с полыханьем стога
сгорали все обратные пути,
пылали связи...
...Моя свобода и твоя отвага -
не выдержит их белая бумага,
и должен этот лист я замарать
твоими поцелуями, как простынь,
и складками, и пеплом папиросным,
и обещанием имён не раскрывать.
Над этими стихами иронизировал Сергей Довлатов. Из его письма И. Ефимову:
«Знаю я Диму, переспит с чужой женой и скажет — я познал Бога!» Он относил его к породе тех персонажей Достоевского, которые любую свою гнусь объясняли высшими материями.
Бобышева не смущало, что Бродский — его друг, а Марина — невеста друга. Тем более, что сама невеста ему заявила: «Я себя таковой не считаю. А что он думает — это его дело». Значит, свободна, - резонно посчитал Бобышев.
Тогда, с тогда ещё чужой невестой,
шатался я, повеса всем известный,
по льду залива со свечой в руке,
и брезжил поцелуй невдалеке.
И думал он в плену шальных иллюзий:
страсть оправдает всё в таком союзе,
всё сокрушит: кружилась голова,
слов не было. Какие там слова!
Но в этом свободном союзе был некий подловатый нюанс: они сошлись в самый трудный для Бродского момент, когда КГБ обложило его со всех сторон, когда над ним висела угроза ареста. Друзья уговаривали его остаться в Москве, не высовываться, отсидеться в психушке, но Бродский, почуяв неладное в любовном тылу, сбежал из больницы и примчался в Питер на самолёте, где его и схватили.
В мемуарах Д. Бобышева («Я здесь». Вагриус. 2003) история этого любовного треугольника увидена им со своей колокольни и рассказана с явной оглядкой на «Идиот» Достоевского, где роль Мышкина, впадающего после решительного объяснения хоть и не в эпилептический, но в истерический припадок, отведена рассказчику, Бродский изображён как одержимый тёмной страстью, грозящий то ножом, то топором, Рогожин, а мечущаяся между ними и склонная при случае что-нибудь поджечь героиня - как Настасья Филипповна. Однако на деле контраст между богатым и сложным интеллектуально-эмоциональным миром Бродского и пошловатым — его соперника - вызывал ассоциации не с Достоевским, а скорее, с Грибоедовым: «А Вы? О Боже мой! Кого себе избрали!»
В. Соловьёв в своём «Запретном романе о Бродском» высказывает такую фрейдистскую мысль: что Бобышев не просто запал на М.Б., но рассматривал её скорее как трофей в поэтическом турнире с Бродским. Якобы Бродский был объектом его поэтической ревности, и Бобышев поединок с поля поэзии, где он был обречён на проигрыш, перенёс на поле любовное, где взял-таки реванш за литературное поражение, уязвив и унизив друга, в котором видел соперника, а тот в нём — нет.
Л. Штерн вспоминала, как спустя восемь лет, накануне своего отъезда на запад в 1972-ом, Бродский попросил её совершить с ним прощальную поездку по ленинградским окрестностям на её автомобиле. А потом попросил заехать на «ту самую дачку», где происходила роковая встреча Нового года с поджогом занавесок.
Та самая дача в Комарово
Иосиф попросил остановиться, вышел из машины и направился к даче. Друзья тактично остались в машине. Бродского не было минут пятнадцать. Вернулся он мрачный и удручённый. И, может быть когда он стоял один в пустынной даче и представлял, как всё было, может быть именно тогда рождались в нём строки этого стихотворения:
«Горение». Читает Давид Аврутов: http://rutube.ru/video/c23c779597f45c72c819e4ee473bc37e/
Много писалось о душевном холоде Бродского, о сухости его эмоционального мира. Но как же этот холод мог рождать такой душевный жар?
«Тогда, когда любови с нами нет»
Мучительный роман и разрыв с Басмановой был самой трагической страницей его жизни. Эта женщина занимала огромное место в судьбе поэта. Бродский никогда и никого не любил так, как её. Она стала его наваждением, его проклятием и — неиссякаемым источником вдохновения. Он посвятил ей более тридцати произведений. Поэтому какой бы ни была эта женщина, какими бы ни были её поступки, мы должны быть ей признательны: благодаря ей русская поэзия обогатилась лирикой высочайшего класса.
Пора давно за все благодарить,
за все, что невозможно подарить
когда-нибудь, кому-нибудь из вас
и улыбнуться, словно в первый раз
в твоих дверях, ушедшая любовь,
но невозможно улыбнуться вновь.
Прощай, прощай -- шепчу я на ходу,
среди знакомых улиц вновь иду,
подрагивают стекла надо мной,
растет вдали привычный гул дневной,
а в подворотнях гасятся огни.
-- Прощай, любовь, когда-нибудь звони.
Стихи, посвящённые Марине Басмановой, центральны в лирике Бродского, и не потому, что они лучшие — среди них есть шедевры и есть стихи проходные, - а потому что эти стихи и вложенный в них духовный опыт были тем горнилом, в котором выплавилась его поэтическая личность. Уже в последние свои годы Бродский говорил о них: «Это главное дело моей жизни».
Из стихов, написанных в ссылке:
М.Б.
Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.
Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.
Позже он составит из этих стихов книгу «Новые стансы к Августе» (переиначив «Стансы к Августе» Байрона) и будет сравнивать её с «Божественной комедией» Данте. Ключевыми там являются три стихотворения: «Элегия» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу в возбужденье...»), «Горение» и «Я был только тем, чего ты касалась ладонью...». В «Элегии» «потерявший подругу» сравнивается с «продуктом эволюции», неким условным морским существом, лишённым привычной стихии, выброшенным на сушу, где ему предстоит приспособиться к жизни в иной среде и научиться жить и дышать по-другому.
Тогда, когда любови с нами нет,
тогда, когда от холода горбат,
достань из чемодана пистолет,
достань и заложи его в ломбард.
Купи на эти деньги патефон
и где-нибудь на свете потанцуй
(в затылке нарастает перезвон),
ах, ручку патефона поцелуй.
Да, слушайте совета Скрипача,
как следует стреляться сгоряча:
не в голову, а около плеча!
Живите только, плача и крича!
На блюдечке я сердце понесу
и где-нибудь оставлю во дворе.
Друзья, ах, догадайтесь по лицу,
что сердца не отыщется в дыре,
проделанной на розовой груди,
и только патефоны впереди,
и только струны-струны, провода,
и только в горле красная вода.
(Романс скрипача, «Шествие»)
И всё-таки Бродский надеялся, что у них ещё всё получится, что они будут счастливы. Мечтал об их общем ребёнке. Об этом он в ссылке в 1965 году пишет посвящённое Марине стихотворение «Пророчество»:
Мы будем жить с тобой на берегу,
Отгородившись высоченной дамбой
От континента в небольшом кругу,
Сооруженным самодельной лампой...
Придет зима, отчаянно крутя
Тростник на нашей кровле деревянной,
И если мы произведем дитя,
То назовем Андреем или Анной.
Пророчество сбылось. Стихи, как говорила другая Марина, сбываются.
Но когда Басманова была беременна от Бродского, в её жизнь вошёл Дмитрий Бобышев. Красавица металась от Иосифа к нему и обратно.
Ты, ревность, только выше этажом.
А пламя рвется за пределы крыши.
И это -- нежность. И гораздо выше.
Ей только небо служит рубежом.
А выше страсть, что смотрит с высоты
бескрайней, на пылающее зданье.
Оно уже со временем на ты.
А выше только боль и ожиданье.
(«Мужчина, засыпающий один»)
8 октября 1967 года у Марины и Иосифа родился сын Андрей. Он был зачат в Рождество, потому Бродский так любил этот праздник и поставил себе задачу — каждый год писать по одному стихотворению на тему Рождества. Послушайте знаменитый «Рождественский романс» на стихи Бродского в исполнении М. Козакова — в таком - лучшем варианте - его в Интернете нет: http://rutube.ru/video/1afb6826cb249a301cdd5289b5019404/
Плывет в тоске необьяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывет в тоске необьяснимой
пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывет в тоске необьяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необьяснимой.
Плывет во мгле замоскворецкой,
плывет в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не обьясняя.
Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несет сочельник
над головою.
Твой Новый год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необьяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.
В день рождения сына Бродский подарил ему Библию с надписью: «Андрею на всю жизнь». Однако к этому времени Басманова уже жила с Бобышевым.
Бродский так и не женился на единственной женщине, которую любил «больше ангелов и Самого». Их семейное счастье длилось недолго. Он не выдержал и трёх дней, сбежав от «бытовухи» - из папиной коммуналки, которую им выделили родители — в свою, на Пестеля, обратно под родительское крыло. А Марина с ребёнком вернулась к своим родителям - на улицу Глинки (бывшей Никольской), 15, кв.14.
дом Бенуа, где жили Басмановы и где М.Б. живёт и сейчас
В начале 1968-го они разошлись окончательно. Бобышев потом женится на американке русского происхождения и тоже уедет в США. Марина останется одна. Сына запишет на свою фамилию. И даже отчество даст ему «Осипович», а не Иосифович, как бы поделив отцовство между Бродским и Мандельштамом. Иосифу разрешали видеться с ребёнком при условии — тот не должен знать, кто его отец. Для него он был просто Осей.
Марина с сыном
В 1967 году Бродский напишет стихотворение, адресованное сыну:
Сын! Если я не мертв, то потому
что, связок не щадя и перепонок,
во мне кричит все детское: ребенок
один страшится уходить во тьму.
Сын! Если я не мертв, то потому
что взрослый не зовет себе подмогу.
Я слишком горд, чтобы за то, что Богу
предписывалось, браться самому.
Сын! Если я не мертв, то потому
что знаю, что в Аду тебя не встречу.
Апостол же, чьей воле я перечу,
в Рай не позволит занести чуму.
Грех спрашивать с разрушенных орбит!
Но лучше мне кривиться в укоризне,
чем быть тобой неузнанным при жизни.
Услышь меня, отец твой не убит.
Потом, в Нью-Йорке у него над камином висели две фотографии — портрет Ахматовой и та, где он — с сыном, оставшимся в России.
«Твой пацан подрос...»
Бродский эмигрировал в Америку, когда Андрею было пять лет. С сыном у него тоже, как он выразился, «отношения не сложились».
Андрей Басманов живет в Петербурге. Ему сейчас 44 года. У него две дочки — две внучки Бродского — чьи фотографии он всегда носил с собой и очень ими гордился. Внешнее сходство Андрея с отцом поразительно — такой же веснушчатый и рыжий, но без отцовской яркости, энергии и магнетизма. Недаром говорится, что на детях гениев природа отдыхает.
И хотя Андрей в чём-то повторял Иосифа — например, как он, не мог учиться в советской школе, бросил её, но у Бродского, как известно, была фантастическая тяга к самообразованию, а у Андрея её не было. Мать возила его в школу на такси, чтобы убедиться, что он доехал. Не хотел учиться. Работал контролёром в троллейбусе. В начале 80-х его часто видели на ступеньках Казанского собора, в традиционном месте сбора ленинградских хиппи.
Он носил тогда кличку «поручик Басманов». Увлекался гитарой, рок-музыкой, авторской песней, но и в этом талантом Бог его обделил. К своему великому отцу Андрей никогда никакого интереса не испытывал и даже скрывал своё родство с ним.
Уже взрослого сына Бродский пригласил в гости в Америку. Друзья организовали Андрею поездку в Штаты. Бродский очень волновался перед его приездом. Это была первая и последняя встреча отца с сыном. Она страшно разочаровала Бродского. Потом он звонил другу - поэту Владимиру Уфлянду и с ужасом говорил: «Боже мой, он лежит на диване и поёт какие-то ужасные песни! Это же невозможно слушать!»
Конечно, он не рассчитывал, что сын тоже станет поэтом, но не ожидал увидеть столь отличный от него мир.
Воротиться сюда через двадцать лет,
отыскать в песке босиком свой след.
И поднимет барбос лай на весь причал
не признаться, что рад, а что одичал.
Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;
но прислуга мертва опознать твой шрам.
А одну, что тебя, говорят, ждала,
не найти нигде, ибо всем дала.
Твой пацан подрос; он и сам матрос,
и глядит на тебя, точно ты -- отброс.
И язык, на котором вокруг орут,
разбирать, похоже, напрасный труд.
("Итака")
Марина Басманова за сорок лет, прошедшие после расставания с Бродским, не сказала никому ни слова о своем романе. Все эти годы она ведет жизнь уединенную и закрытую от посторонних глаз: принципиально не дает интервью, не встречается с журналистами, не отпирает дверей даже знакомым людям, не ведет телефонных разговоров с незнакомыми.
Дверь её квартиры на третьем этаже. Он бывал на этой лестнице.
Как-то Андрей наткнулся на строчку из отцовского стихотворения «К Тиберию»: «Ты тоже был женат на б…» и в сердцах пригрозил, что отомстит за мать.
Говорят, сегодня он ведет образ жизни свободного художника. Считает себя коммунистом. Профессионально увлекается фотографией. В объектив фотокамеры попадают в основном дворы-колодцы старого Петербурга и веселые попойки друзей в собственной мансарде на улице Марата, которая досталась ему от деда — художника Павла Басманова .
После поездки к отцу в Нью-Йорк в середине 90-х годов он написал опус о своих пьяных приключениях в Америке. Произведение насыщено отборными матерными выражениями и представляет собой по крайней мере лингвистическую ценность. Рассказывают, что мат — это привычная форма речи Басманова, он на нем говорит и поныне.
Замыслив вскоре жениться, Бродский назовёт своего отпрыска «эскизом».
«И первый подвернувшийся овал...»
Бродский не сентиментален. Он чужд всяческой патетике и романтике. В любви для него нет тайны, сплошная физика:
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то, чтобы здесь Лобачевского твёрдо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сходиться. И тут –
тут конец перспективы.
Он зачастую груб и циничен. В стихотворении «Бюст Тиберия», обращаясь к римскому императору, пишет: «Приветствую тебя, две тыщи лет/ спустя. Ты тоже был женат на бляди./ У нас немало общего».
Всю жизнь Бродский любил одну женщину, которую он же называл врагиней, ягой, блудней с рыбьей кровью и которой посвятил все любовные стихи плюс одно антилюбовное («Дорогая, я вышел сегодня из дому...») Но как бы он её ни называл, ни оскорблял – он любил лишь её одну. Хотя безуспешно пытался заменить другими.
Ведь каждый, кто в изгнанье тосковал,
рад муку, чем придётся, утолить
и первый подвернувшийся овал
любимыми чертами заселить.
В начале 70-х это была Вероника Шильц, ставшая верным другом на долгие годы. Ей посвящено стихотворение 1977 года «Шорох акации», стихотворение 1993 года «Персидская стрела»:
Ты стремительно движешься. За тобою
не угнаться в пустыне, тем паче – в чаще
настоящего. Ибо тепло любое
ладони – тем более преходяще.
Бродский с Вероникой Шильц
Познакомились они ещё в 1967 году. У актёра Льва Прыгунова в Москве были две знакомые француженки. Одна из них, Вероника Шильц, работала в посольстве и прекрасно говорила по-русски. Когда она узнала, что Лев дружит с Бродским, то стала умолять, чтобы он их познакомил. Это было как раз накануне 28-го дня рождения Прыгунова.
Лев тогда жил на двоих с другом в 35-тиметровой комнате в коммуналке. Он позвал на день рождения массу народа и этих француженок тоже. Среди гостей был Бродский. Они познакомились, и Иосиф увлёкся Вероникой. Она поехала за ним в Ленинград, но ничего серьёзного у них не получилось.
"Выходит, я их свёл. - вспоминал Прыгунов. - Потом Иосиф написал гениальную поэму "Прощайте, мадемуазель Вероника" - и всё, освободился от любви. Но если бы не я, этой поэмы просто бы не было. И мы это вспоминали, когда я был у него в Америке".
Потом была профессор русской литературы Лондонского университета Фейс Вигзелл. Они познакомились в 1968-м в Ленинграде.
Фейс Вигзелл
На Прачечном мосту, где мы с тобой
уподоблялись стрелкам циферблата,
обнявшимся в двенадцать перед тем,
как не на сутки, а навек расстаться,
- сегодня здесь, на Прачечном мосту,
рыбак, страдая комплексом Нарцисса,
таращится, забыв о поплавке,
на зыбкое свое изображенье.
Река его то молодит, то старит.
То проступают юные черты,
то набегают на чело морщины.
Он занял наше место. Что ж, он прав!
С недавних пор все то, что одиноко,
символизирует другое время;
а это - ордер на пространство. Пусть
он смотриться спокойно в наши воды
и даже узнает себя. Ему
река теперь принадлежит по праву,
как дом, в который зеркало внесли,
но жить не стали.
Прачечный мост
Во всех поэтических сборниках Иосифа Бродского, где есть это стихотворенье, над первой строчкой стоят буквы посвящения "F.W." Бродский был влюблён в эту женщину и даже делал ей предложение, но она вышла за американца, жившего в Англии. В 1978 году Фейс разойдётся с ним и они снова будут встречаться с Бродским, когда он приедет в Америку. Фейс Вигзелл посвящено и длинное любовное стихотворение «Пенье без музыки», (названное так в противовес верленовским «Песням без слов»), где развивается геометрическая метафора двух «точек», то есть любовников, разделённых пространством, но соединённых линиями, которые пересекаются где-то над ними, образуя треугольник:
Вот место нашей встречи. Грот
заоблачный. Беседка в тучах.
Приют гостеприимный. Род
угла; притом, один из лучших
хотя бы уже тем, что нас
никто там не застигнет. Это
лишь наших достоянье глаз,
верх собственности для предмета.
За годы, ибо негде до –
до смерти нам встречаться боле,
мы это обживём гнездо,
таща туда по равной доле
скарб мыслей одиноких, хлам
невысказанных слов – всё то, что
мы скопим по своим углам;
и рано или поздно точка
указанная обретёт
почти материальный облик,
достоинство звезды и тот
свет внутренний, который облак
не застит – ибо сам Эвклид
при сумме двух углов и мрака
вокруг ещё один сулит,
и это как бы форма брака.
Приятельнице из Польши Зое Копусцинской Бродским посвящено стихотворение «Полонез: вариация»:
Безразлично, кто от кого в бегах:
ни пространство, ни время для нас не сводня,
и к тому, как мы будем всегда, в веках,
лучше привыкнуть уже сегодня.
В жизни Бродского было много женщин. (Строки: «в ночи не украшают табурета ни юбка, ни подвязка, ни чулок» – мягко говоря, поэтическое преувеличение). Говорили, что он не мог быть один. Это бывает при болезни сердца. Такой страх умереть, когда годится почти любая под рукой. Все его романы носили непродолжительный характер и подчинялись простому правилу: « Я считал, что лес - только часть полена, и зачем вся дева, раз есть колено». Связи были случайны, поверхностны, он всячески избегал повторений и продолжений. («В одну и ту же дважды? Да вы что! Я имею в виду реку»).
Вот как он рисует портрет литературоведки, которую называл «моя шведская вещь» и которая скрашивала ему тоску ПЕНовского конгресса в Рио: «Помню очаровательное, светло-палевое с тёмно-синим рисунком платье, ярко-красный халат поутру и – лютую ненависть животного, которое догадывается о том, что оно животное, в 2 часа ночи».
В 80-е годы в жизни Бродского появилась женщина, на которой он чуть было не женился. Это была юная, нежная полуитальянка-полугречанка Анна Лиза Аллево. Вот как описывает её внешность Евгений Рейн: «От неё исходила кротость, нечто даже фаталистическое. Тихий голос, ясный взгляд серых глаз. При всей миловидности в её внешности не было ничего вульгарного, затёртого, банального. Я ещё тогда подумал, что вот такая головка могла бы быть отчеканена на античной монете». Ей посвящена группа стихов в «Урании», стихотворение 198З года «Сидя в тени»:
Так марают листы:
запятая, словцо.
Так говорят «лишь ты»,
заглядывая в лицо.
К этому стихотворению Бродским в экземпляре Рейна была сделана приписка: «написано на о.Искья в Тирренском море во время самых счастливых двух недель в этой жизни в компании Анны Лизы Аллево».
остров Искья
Ей посвящено стихотворение «Ария»:
Оттого мы кричим,
что, дав простор подошвам,
рок, не щадя причин,
топчется в нашем прошлом...
Ей же адресовано и это пронзительное лирическое стихотворение 1987 года:
Ночь, одержимая белизной
кожи. От ветреной резеды,
ставень царапающей, до резной
мелко вздрагивающей звезды,
спи. Во все двадцать пять свечей,
добыча сонной белиберды,
сумевшая не растерять лучей,
преломившихся о твои черты,
ты тускло светишься изнутри,
покуда, губами припав к плечу,
я, точно книгу читая при
тебе, сезам по складам шепчу.
Под посвящением ей на этом стихотворении была сделана приписка (на экземпляре Рейна): «Анне Лизе Аллево, на которой следовало бы мне жениться, что, может быть, ещё произойдёт». Не произошло. Из стихов, посвященных ей в «Урании», становится ясно, что она любила Бродского и, видимо, не безответно. Но почему-то этот союз не состоялся. Может быть, потому, что судьба уже готовила его к другому.
Потом шесть лет он жил с американской слависткой Кэрол Юланд. Она вдохновила Бродского на эссе «Полторы комнаты». Он писал его о своих умерших родителях, чтобы доказать ей, что он не тот холодный и равнодушный человек, которым она его считала.
"Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину" — кадры из художественно-анимационного фильма
Актриса Елена Коренева, которая в это время работала в Нью-Йорке официанткой, рассказала в своей автобиографической книге «Идиотка» историю их короткого романа...
Случались и трагикомические любовные истории. Так, одна замужняя дама, жена живущего в Бостоне поэта М., приехала в один прекрасный день без всякого повода к Бродскому на Мортон-стрит «навеки поселиться».
Она позвонила в дверь, вошла с чемоданом и сказала: «Как хотите, Иосиф, а я без Вас не могу жить». Бродский любезно помог ей снять пальто, усадил в кресло, а сам заперся наверху и в панике позвонил своей давней приятельнице Людмиле Штерн: «Что делать?!» Штерн была хорошо знакома с этой дамой и с её мужем, коему и позвонила, чтобы он немедленно приехал и забрал свою жену вместе с чемоданом. Что тот и сделал. А пока муж ехал, Бродский сидел, запершись, в то время как дама выла под дверью.
И. Бродский и Л. Штерн
Людмила пишет, что когда они с друзьями, вспомнив эту историю, отсмеялись, Бродский вдруг сказал: «Как это ни смешно, я всё ещё болен Мариной. Такой, знаете ли, хронический случай».
«Дорогая, мы квиты»
Та, по которой он тосковал и которую безуспешно пытался заменить другими, не любила его. Это была самая большая драма и поражение его жизни. Самая большая его боль при расставании была о Марине.
Горячей ли тебе под сукном шести
одеял в том садке, где – Господь, прости –
точно рыба – воздух, сырой губой
я хватал, что было тогда тобой?
Я бы заячьи уши пришил к лицу,
наглотался в лесах за тебя свинцу,
но и в чёрном пруду из дурных коряг
я бы всплыл пред тобой, как не смог «Варяг».
Эти же чувства подспудной тоски и нежности под маской грубости и цинизма читаются в стихотворении «Любовная песнь Иванова» (читает Давид Аврутов), в сюжете которого проглядывают черты личной драмы самого поэта. Это история классического треугольника, описанная в гротесктной, насмешливой, издевательской форме. "Любовная песнь Иванова", несомненно, автобиографична. Эту исповедь алкаша можно считать закомуфлированным, пародийным,самоироничным признанием самого поэта и ставить рядом с открыто-исповедальным любовным "Горением". Маска алкаша Иванова позволила Бродскому сделать признания, немыслимые для него прямым текстом в автобиографческих стихах. Послушайте: http://rutube.ru/video/ce4fb42f6b8f60aed9549ac572a059c6/
Они были слишком разными людьми. Кажется, потом это понял и сам Бродский.
Вот конец перспективы
нашей. Жаль, не длинней.
Дальше – дивные дивы
времени, лишних дней,
скачек к финишу в шорах
городов и т.п.
лишних слов, из которых
ни одно о тебе.
И всё-таки он скажет о ней ещё одно слово. Четверть века спустя, в 1989-м И.Бродский обратился к самой Главной и самой Любимой его женщине с такими стихами:
Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал на галерке китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и финикам,
рисовала тушью в блокноте, немного пела,
развлекалась со мной, но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
Теперь тебя видят в церквях в провинции и в метрополии,
на панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною
чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более
немыслимые, чем между тобой и мною.
Людмила Штерн на правах друга юности позволила себе резко отозваться об этих стихах Бродского в своей книге, посчитав их не просто чересчур жестокими, но и недостойными его любви: «О чём он возвестил миру этим стихотворением? Что наконец разлюбил МБ и освободился, четверть века спустя, от её чар? Что излечился от хронической болезни и в честь этого события врезал ей в солнечное сплетение? Зачем было независимому, «вольному сыну эфира» плевать через океан в лицо женщине, которую он любил «больше ангелов и Самого»? Великий предшественник Бродского когда-то выразил великое чувство великими строчками: «Я Вас любил, любовь ещё, быть может...« Вот кто взял нотой выше. Бродскому эту ноту взять не удалось».
Но, подобно Есенину, который после страшных оскорблений любимой женщине вдруг срывается на рыдание («Дорогая, я плачу, прости... прости...»), Бродского тоже выдаёт порой неловкий жест незащищённого чувства:
Дорогая, мы квиты.
Больше: друг к другу мы,
точно оспа, привиты
среди общей чумы.
Эта любовь умерла, судя по его стихам, в 1989 году, когда он написал под обычными инициалами посвящения "М.Б.":
"Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем / ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил, / но забыть одну жизнь - человеку нужна, как минимум, / еще одна жизнь. И я эту долю прожил". К тому времени он не видел Марину Басманову уже 17 лет.
Окончание: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post204331726/
Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/70562.html
Английский художник Герберт Джеймс Дрейпер (Herbert James Draper)
