Нет ничего страшнее на свете одиночества: сжигающего душу и убивающего желание жить. Одиночества,  из которого даже выбраться невозможно, чтобы человек для этого не делал. 70 лет назад, 31 августа 1941 года, в Елабуге покончила собой Марина Ивановна Цветаева. Одиночество убило ее... и не только оно, но и человеческое равнодушие. Голодная и морально раздавленная обстоятельствами своей жизни, Марины Ивановна искала хотя бы возможности не умереть с голоду, но сытые коллеги по литературному творчеству отказали даже ей и в этом, с презрением заявив, что даже работу посудомойки ей доверять нельзя... Она была одинока всегда: и у себя на Родине в России, и в эмиграции, и среди своих коллег... Это отчаяние, безысходность и убили ее, и ее великий талант...

Нет, голубчик, меня не «не помнят», а просто – не знают. Физически не знают. Вкратце: с 1912 г. по 1920 г. я, пиша непрерывно, не выпустила, по литературному равнодушию, вернее по отсутствию во мне литератора (этой общественной функции поэта) – ни одной книги. Только несколько случайных стихов в петербургских «Северных Записках». Я жила, книги лежали. По крайней мере три больших, очень больших книги стихов – пропали, т. е. никогда не были напечатаны. В 1922 г. уезжаю за границу, а мой читатель остается в России – куда мои стихи (1922 г.–1933 г.) НЕ доходят. В эмиграции меня сначала (сгоряча!) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв несвое: тамошнее! Содержание, будто, «наше», а голос – ихний. Нищеты, в которой я живу, Вы себе представить не можете, у меня же никаких средств к жизни, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 франков в день, на них вчетвером (у меня сын 8-ми лет, Георгий) и живем, т. е. просто медленно издыхаем с голоду. В России я так жила только с 1918 г. по 1920 г., потом мне большевики сами дали паёк. Первые годы в Париже мне помогали частные лица, потом надоело – да еще кризис, т. е. прекрасный предлог прекратить. Но – Бог с ними!.. Нет, голубчик, ни с теми, ни с этими, ни с третьими, ни с сотыми, и не только с «политиками», а я и с писателями, – не, ни с кем, одна, всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, – без круга, без среды, без всякой защиты причастности, хуже, чем собака, а зато... А зато – всё.