П римерно за год до вторжения Наполеона на западных рубежах Российской империи стали ловить шпионов. Они шныряли по городам и местечкам приграничья под видом странствующих монахов, комедиантов и фокусников, собирая сведения военного характера и вербуя агентуру среди местного населения. Тогда в России еще не существовало специальной службы, боровшейся со шпионажем, и противодействие иностранной разведке оказывали люди, служившие по различным ведомствам. Им отпускали деньги, а они сами подбирали себе людей и по собственному разумению вели дела, которые сейчас назвали бы «операциями контрразведки».


Якобинцы из петербургских салонов
Но не только иностранная агентура, засылаемая в русские тылы, беспокоила российские власти. Существовали серьезные опасения, что у Наполеона сыщутся поклонники из числа русских, которые предадут отечество, подняв мятеж в тылах армии. И это были не пустые страхи Никакого пиетета перед верховной властью дворянство того времени не испытывало: серия переворотов в XVIII веке, кровопролитие при возведении на престол императора Александра I, разговоры о том, что правящая династия уже давно не Романовы, а больше немцы – все это порождало цинизм в суждениях. С десяток боярских родов вполне мог претендовать на русский престол, и кто-то готов был принять русскую корону хоть из рук Бонапарта, признав себя его вассалом. Русские дворяне впитывали не только язык и культуру Франции, но и политические взгляды заезжих французов, которых часто нанимали в качестве наставников для дворянских недорослей. Один русский дипломат, своими глазами повидавший все «прелести» французской революции, вернувшись в Петербург, с изумлением писал приятелю: «Да здесь, в петербургских салонах, якобинцев больше, чем в Париже»! Ему осторожно вторит швейцарский пастор Эдмон Дюмон, лично знакомый с Мирабо, Бенджамином Франклином и другими мыслителями, не без участия которых свершилась французская революция. Он дважды посещал Россию, подолгу жил в Петербурге, служа в протестантской кирхе, и в своих записках отметил: «Французские идеи, со всеми их преувеличениями, пустили ростки в Петербурге, а еще более, как мне сказали, в Москве. Французская революция была принята со страстью! Молодым людям она совсем вскружила голову. Мне называли даже значительных вельмож, важных помещиков, проповедовавших эту систему, со всеми крайностями».

В противовес радикальным франкофилам появились и оголтелые франкофобы, уверенные, что из Франции в Россию может прийти только гибельная мерзость.

Два этих лагеря существовали внутри одной страны, одного народа, больше того, внутри элиты русского общества. Их борьбу необычайно обострило начало войны. Простолюдинов в расчет не брали: по глубокому убеждению правительства и элиты общества, «людишки подлого звания» идей своих не имели, а жили низменными потребностями. Верные престолу представители высшего света из числа франкофобов опасались, что именно мужички вкупе с мещанством и купечеством в решительный момент предадут, соблазнившись посулами Наполеона. Бонапарт обещал отменить крепостное право, ввести торговые вольности и равенство сословий. Как ни старались эти обещания скрыть от народа, дабы не мутить умы, все-таки сведения о них просачивались, и весной 1812 года в Москве возникло дело так называемых пораженцев.

В марте 1812 года Петр Иванов, 22-летний дворовый человек московского жителя Серебрякова, рассказал жившей у его господ кормилице, что, будучи в городе, слыхал от одного человека: скоро все господские люди станут вольными. Кормилица, солдатская жена Харитонова, сообщила об этом барину, а тот приказал Петра схватить и доставить к обер полицмейстеру. В казенном доме Иванов показал, что говорил так со слов Афанасия Медведева, своего знакомого и ровесника, дворового человека отставного капитана Ивана Петровича Степанова. Тут же обер полицмейстер приказал отправить за Медведевым, и того доставили к допросу. Афанасий признал факт разговора с Ивановым, которого повстречал на Земляном Валу: по словам Медведева, когда они разговорились, Иванов стал жаловаться на господина Серебрякова и его жену, говоря, что они его замучили придирками, из-за которых он готов был бежать. На это Медведев отвечал, чтобы тот не торопился, поскольку скоро будет война, французы возьмут Москву, а тогда «мы все станем вольные, а господа станут от казны жалование получать». И пояснил, что про волю не сам придумал, а слышал об этом накануне, когда барин послал его за четверткой табаку. Идя через Ильинскую площадь, Медведев приметил толпу людей, десятка с полтора, по виду принадлежавших к разным сословиям, – они о чем-то говорили между собою. Он остановился и от них-то услыхал о скором приходе французов и о даровании ими вольной для «господских людей».

Донесение обо всем этом с показаниями арестованных было отправлено московским генерал-губернатором и главнокомандующим графом Гудовичем в Петербург, в так называемый комитет общественной безопасности, решение которого пришло в Москву уже при преемнике Гудовича, графе Ростопчине, в мае 1812 года. Случай с Медведевым и Ивановым признали незначительным, злого умысла в болтовне дворовых найдено не было, а потому оба распространителя слухов отделались довольно легко: их высекли розгами и вернули помещикам.

Масоны с московского почтамта
Совсем по-иному пошли дела с началом войны. Новый московский главнокомандующий граф Федор Васильевич Ростопчин был одним из яростных франкофобов. Свою деятельность на посту главнокомандующего он начал с реорганизации московской полиции. Он создал деятельную агентурную сеть, которая осуществляла негласное наблюдение за подозрительными личностями, а также снабжала его информацией, собранной на улицах, в кофейнях, лавках и прочих общественных местах. За иностранцами следила специальная команда, самым опасным членом которой был агент Тигри, итальянец по крови, говоривший на многих языках. По донесениям Тигри Ростопчин распорядился выслать из Москвы несколько десятков иностранцев, многие подверглись арестам и телесным наказаниям.

В конце июня 1812 года в Москве появились в списках две прокламации Бонапарта: «Письмо Наполеона к прусскому королю» и «Речи Наполеона к князьям Рейнского союза в Дрездене». Содержание прокламаций не несло ничего принципиально нового, но сам факт появления листков выглядел тревожным симптомом: оба текста были помещены в «Гамбургской газете» и не прошли русскую цензуру. То есть, обыкновенному подданному Российской империи взять их было неоткуда, кроме как из контрабандной переправки из-за кордона, из кабинета цензора почтамта или непосредственно из неприятельского лагеря. Все три источника были преступны. Ростопчин приказал обер-полицмейстеру Ивашкину провести следствие. Установили, что распространителем документов был купеческий сын Михаил Николаевич Верещагин, который 18 июня позволил переписать эти документы отставному губернскому секретарю Мешкову, а тот, в свою очередь, дал их другим москвичам.

Отец Верещагина был пивоваром, и сына своего приписал к купеческому сословию, но воспитал его совершенно не по-купечески. Михаил Николаевич получил отличное образование, прекрасно знал языки – ему не было и 16 лет, когда были изданы первые переведенные им книги, а к 23 годам Верещагин считался опытным переводчиком. Полиция уже давно держала его на заметке – Михаил Николаевич любил, сидя в кофейне, поболтать на политические темы, поражая собеседников необычайной осведомленностью. Еще более подозрения в отношении него усилились, когда было установлено, что Верещагин дружит с сыном директора московского почтамта Ключарева.

Федор Петрович Ключарев принадлежал к той волне русского масонства, которая была разгромлена при Екатерине, таилась при Павле и возродилась при Александре, склонном к разного рода мистическим учениям. По мнению графа Ростопчина, именно масоны, а вернее, рассеянная по нескольким масонским ложам секта «иллюминатов» и «мартинистов», в принадлежности к которой он подозревал Ключарева и близких ему людей, собирались организовать беспорядки в тылах русской армии. (Мартинисты – мистическая секта, основанная в XVIII веке Мартинесом Паскалисом (Паскуалисом). Ее члены считали себя «визионерами», т. е. способными видеть сверхъестественные явления. Представляла собой мистическое направление масонства.)

Верещагина взяли под арест, и, допрошенный полицмейстером Дурасовым, он сначала сплел басню о том, как «идучи с Лубянки на Кузнецкий мост, подобрал лежавшую на мостовой газету на немецком языке». Дома он якобы прочел статьи, часть которых перевел для собственной забавы и дал прочитать Мешкову. Но его отец, купец Николай Верещагин, допрошенный отдельно, заявил, что сын его Михаил часто получал немецкие газеты от своего друга, сына директора московского почтамта Ключарева. По словам Верещагина-старшего, Михаил навещал Ключарева у него дома, а квартировала семья Ключаревых в верхнем этаже почтамта, в том же здании, где находились присутственные места. Во время визитов Верещагина его товарищ давал ему читать иностранные газеты и журналы, не прошедшие цензуру: Ключарев-младший брал их из кабинета отца и приносил в комнату.

Уличенный во лжи, Михаил Верещагин изменил показания, и на втором допросе подтвердил показания отца, а на третьем рассказал, что получил газеты от неизвестного чиновника газетной комнаты почтамта. По распоряжению Ростопчина полицмейстер Дурасов направился с Верещагиным в здание почтамта, чтобы отыскать чиновника, передававшего газеты. Но в газетную комнату Дурасова не впустил экзекутор Дружинин. Пришлось послать за Ключаревым. Ключарев пригласил Дурасова с арестованным в свой кабинет, где попросил у полицмейстера разрешения побеседовать с молодым человеком с глазу на глаз. Он увел Верещагина в соседнюю комнату, а после беседы сказал Дурасову, что Верещагин по молодости лет сделал глупость, которую следует простить. Разрешения на осмотр газетной экспедиции Ключарев так и не дал.

Рынок рабочей силы в Москве

Апофеоз войны со «шпионами»
Расследование об утечке информации с почтамта грозило семейству Ключаревых страшными бедами. Дело в том, что цензоры обязались не выносить материалы, с которыми работали, за пределы служебных помещений. Вот почему Ключарев сразу после ареста Верещагина, как только всплыло имя его сына и были затронуты дела почтамта, добился свидания с глазу на глаз с арестованным. Верещагин после этого разговора, подкрепленный уверениями в скорейшей помощи, отрекся от прежних показаний – он замкнулся и на допросах твердил только, что не желает никого более впутывать в это дело. Его поведение распаляло воображение московского начальства, порождая картины заговоров, зреющих в тылу воюющей с Наполеоном армии. Но, вопреки просьбам графа Ростопчина применить к Михаилу Верещагину чрезвычайные меры наказания, государь велел рассматривать обвинения против этого молодого человека обычным судебным инстанциям.

Собранные доказательства свидетельствовали о виновности Верещагина и были представлены в Народный суд Московского магистрата, который 15 июля постановил заклепать Верещагина в кандалы и сослать на вечную каторгу в Нерчинск; Мешкова лишить чинов и личного дворянского достоинства и отправить рядовым в армию. Департамент Московской палаты уголовного суда подтвердил это решение, и дело пошло на утверждение в Сенат, откуда вернулось с замечаниями по «несоответствию статей».

Вся эта пересылка шла во время войны, когда к Москве приближался неприятель. В это же время по Москве ходили самые невероятные слухи, которые, как считал Ростопчин, исходили от злокозненных «мартинистов». Люди болтали, что Наполеон – сын Екатерины Великой, воспитанный в чужих краях. Якобы императрица, пребывая на смертном одре, открыла свою тайну наследнику престола Павлу Петровичу и взяла с него клятву уступить половину русской земли брату Наполеону, если он появится. Вот он теперь и идет за своей долей наследства.

Потом агенты графа Ростопчина перехватили несколько писем от некоего Буфа, писавшего в Париж через Ригу и получавшего оттуда ответы, - фактически был раскрыт канал связи со столицей неприятеля. Но Ключарева трогать по-прежнему не разрешили. У директора почтамта, по всей видимости, и впрямь были сильные покровители из числа «братьев». В начале августа московская полиция сумела задержать несколько прокламаций, которые в рапортах были названы «бюллетенями мартинистов». В них наборы рекрутов, создание ополчения и иные меры для защиты от Великой армии назывались «неразумными», поскольку любое противостояние «гению Наполеона» было якобы бесполезно. В этих листках Москва описывалась как город, охваченный отчаянием и страхом, совершенно не готовый к обороне. Эти бюллетени рассылались по почтовым трактам в города, находившиеся на больших дорогах, –провинция, получив подобные «доверительные известия», должна была бы ужаснуться.

В ближайших помощниках у Ростопчина был полицмейстер Адам Фомич Брокер, прежде служивший на почтамте, – ему и поручено было расследование дела о рассылке листков. Брокеру удалось выяснить, что к их написанию и распространению причастны секретари Ключарева, в том числе Дружинин – тот самый экзекутор газетной комнаты, что не впустил полицмейстера Дурасова при расследовании дела Верещагина. По приказу Ростопчина Дружинин был арестован и под конвоем отправлен в Петербург.

Но проклятые слухи продолжали появляться! 10 августа 1812 года Ростопчин приказал произвести арест Ключарева и опечатать его бумаги. Когда арестовали и выслали Ключарева, Верещагин лишился всякой надежды на спасение. Приговор, вынесенный Верещагину, был скорый и жестокий: утром 2 сентября 1812 года, когда передовые отряды армии Бонапарта подошли к окраинам города, его отдали на растерзание толпе, собравшейся во дворе дома московского главнокомандующего на Лубянке.

Мешков, замешанный в деле о «прокламациях Наполеона», был прощен. Ключарева вернули из ссылки, и в 1816 году император назначил его сенатором. По окончании войны Александр I отстранил Ростопчина от должности, введя в Государственный совет, – это был род почетной отставки. Многое из того, что Федор Васильевич совершил в 1812 году, сначала провозгласили подвигами, а лет через десять стали называть преступлениями. Такое в отечественной истории случалось не раз

“Совершенно секретно”


tatasoz-