Для меня Международный женский день — это каждый день в году. Мужская мода меня мало волнует. Нет, конечно, я покупаю одежду, очень радуюсь переходу Эди Слимана в Celine. Но рисовать мужскую коллекцию и возиться с этими глупыми моделями — нет уж, спасибо.

Пожалуйста, не говорите, что я много работаю. Никого в этом мире не заставляют работать. Если человека тяготит его дело — пусть выберет другое. Но нет же — многие начинают работать в индустрии, а потом ноют: «Ааа, такие нагрузки!» Каким-то чудом они становятся художниками. Все они слишком слабые. Жалкие. Хрупкие. Никакие. Мы обязаны быть жесткими и не жаловаться. Люди покупают одежду, чтобы стать счастливее, а не потому, что хотят узнать, как кто-то рыдал над отрезом тафты.

Я никогда не выхожу из дома в ночь перед показом. Это плохая примета.

Если вы не хотите, чтобы с вас стягивали штаны, не идите в модели. Идите в монахини! В монастыре для вас всегда найдется место.

Я нимфоман от мира моды, который никогда не достигает оргазма.

Мама говорила мне : «Ты похож на меня. Но все же не так хорош».

Думаю, мода — лучшая мотивация к похудению. Как-то я загорелся идеей — носить одежду Эди Слимана, которую он шьет на очень, ну очень худых парней. Я тогда весил 101 килограмм. Надо было скинуть как минимум 38.

Я никогда не жалуюсь. Именно поэтому меня ненавидят остальные дизайнеры. Их интересует только их «муза», они могут часами размышлять, куда лучше пришить пуговицу, или выбирать скетчи, нарисованные ассистентами, — все это выводит меня из себя. Я — машина.

Мне чужды человеческие чувства.

Я ненавидел быть ребенком. Ненавидел вопросы взрослых «Ну как дела в школе?». Ненавидел, когда со мной обращались как с маленьким. Я не общался с такими людьми. Просто разворачивался, уходил и не возвращался. В детстве я мечтал стать взрослым.

Единственная цель моей жизни — влезть в джинсы 28-го размера.

Я выгляжу как карикатура на самого себя. И мне это нравится. Кажется, что вся жизнь — Венецианский карнавал, и я не снимаю маску.

У меня никогда не было учителей. Даже языкам — английскому, немецкому и французскому — я не то чтобы в школе научился. Я говорил на английском уже в шесть лет. Да, не бог весть как, но окружающие меня понимали. Поэтому родители не особо переживали за меня, не считали запущенным случаем.

Я — главный поклонник миссис Обамы. Считаю, что у нее совершенно сказочное лицо. Обожаю историю, когда ее спросили, не кажется ли ей, что она надела слишком обтягивающую юбку. Миссис Обама ответила: «А что? Разве вам не нравится моя огромная черная задница?»

Я рожден не для того, чтобы быть ассистентом. Да, разумеется, все поначалу должны поработать ассистентами, но недолго. Иначе они безнадежны. Я ассистировал три года, а затем ушел работать к Жану Пату. Стал много путешествовать, обзавелся автомобилями. Было забавно. Но шить всего лишь две коллекции по шестьдесят нарядов в год быстро наскучило. И я начал работать на фрилансе для Chloé, да много еще для кого. Так прошло двадцать лет. Потом стал креативным директором Chanel — и все вокруг завопили: «Зачем тебе это? Бренд мертв!» (и это было так). Все эти разговоры только разжигали мой интерес.

Многие дизайнеры нанимают людей, которые рисуют эскизы на компьютере. Я все делаю сам. Мне нравится рисовать от руки. Я же еще и мультики про политику рисую. Правда, их лучше держать при себе.

Однажды мой друг перед отъездом попросил меня забрать его кошку к себе — мол, у меня в доме о ней позаботятся. Через две недели друг вернулся. Я встретил его словами: «Извини, но Шупетт останется со мной». Он был не против, завел новую кошку. Но, конечно, не такую замечательную, как Шупетт.

Я невыносимо скучный, но это помогает мне жить лучше многих. Если ты не пьешь, то ты и не куришь и не употребляешь наркотики. Тебе этого даже не хочется. Спишь по семь часов, не чувствуешь себя разбитым. Говорю вам, жизнь довольно приятная штука.

Моя главная проблема — я никогда не доволен на сто процентов тем, что делаю. Думаю, что могло бы получиться и лучше, что я поленился. Мне не нравится, когда дизайнеры с удовольствием рассказывают о своих прошлых работах, хранят старые платья. Я ни одного не сохранил.

После моей смерти — никакого захоронения! Да я скорее сдохну! Я бы предпочел, чтобы меня кремировали и развеяли прах вместе с маминым и прахом Шупетт.