Год написания романа «Чтец» (в оригинале – «Der Vorleser») вышеуказанного автора 1995-й. 15 лет тому назад написанный, он сейчас является лидером продаж или что-то типа того. В чем его актуальность? В описании жизни молодого человека, его поворотной встрече с женщиной, старше его, и оставившем этой встречей слишком сильный отпечаток в его душе?
На мой, личный взгляд, это не роман, это повествование. В нем нет свойственных для романа описаний внутренних чувств и смятений, в нем скорее интересная постановка слов и фраз. Мне знакомо – когда состояние «не пишется», начинаешь играть со словами, переставляя их местами, вводя в них смысл, которого нет, и потом замечаешь, что эти слова сами выстраивают нужный тебе для продолжения ряд.
Пример из романа – «Что такое законность? То, что написано в книге, или то, что в обществе фактически проводится и соблюдается? Или законность это то, что, независимо от того, написано это в книге или нет, должно проводиться и соблюдаться только тогда, когда в обществе все законно?»

Повествование это и потому, что в нем кажется, совсем нет эмоций. Главный герой – он не чувствует сильной страсти к другому человеку, он скорее воспринимает, изучает себя через этого человека. Там же в начале книги – описание болезни и сопутствующее долгому лежанию в своей постели выдумывание себе другого волшебного мира, построенного на образах из книг и грез. Жизнь с Ханной это для него сродни такому миру.
Ее образ, кстати, у меня в голове так и не сложился по прочтению, как что-то цельное. Она мне представлялась почему-то этакой крепко сбитой толстухой, почему-то не до конца полноценной – что-то типа инвалида, может даже инвалида морального. Оценка такая – не относительно к ее работе в концлагере и ее за то осуждению, я давно толерантно ко всему этому отношусь, а именно от тех фраз и ситуаций, коими и в которых ее описывал автор. Даже точнее мое о ней представление – ловлю себя на мысли – образ из мультика «Игорь», созданная им женщина, если кто смотрел.
Конец произведения, кстати, именно романный – там все, как в романе должно и быть. Думаете, я прямо здесь скажу, чем закончилось?))
Итак, скорее всего, эта вещь долго не издавалась и лежала в ящике письменного стола автора, потому что являлась частью его личных воспоминаний, причем не лучшей частью. Вытащенные на свет, они приобрели некую отстраненность, но личными от этого быть не перестали. Если писатели тем, что они пишут, восполняют тем самым отсутствие или недостаток у себя жизни реальной и реальных людей, то писатель-подросток, или молодой человек свойственен сублимировать именно недостаток или недодостаток эротики. Вообщем, мне показалось даже, что это скорее всего лично-эротические фантазии, в некоторых местах.
Так, я замечаю, что превращаюсь в критика. Мне бы дай чего-нибудь написать, что бы выражало мое мнение по поводу. Временами это даже напоминает сочинение на тему. Можете все мои мнения о данной книге счесть бредовыми и неверными, но прочитайте сначала сами, а потом согласитесь или напишите мнение свое. Чтобы вы не считали мою оценку завистью по отношению к более успешному собрату по перу, роман которого все-таки издали, несмотря на то, что ему уже 15 лет, я на днях тоже выложу чего-нибудь из прозы своей, чтобы вы меня так же закидали камнями или рецензиями.
  А теперь собственно – цитатки, и мое от них мнение, почему именно они заставили меня себя подчеркнуть и выписать. Кстати, если у меня от прочитанного остаются цитаты, это значит, что роман что-то во мне оставляет. Мои мысли по поводу - синим...

На ее тогдашнее лицо в моей памяти наложились ее более поздние лица. Когда явызываю ее перед своими глазами, такой, какой она была тогда, то она является мне без лица. Мне приходится его восстанавливать. Высокий лоб, высоко посаженные скулы, бледно-голубые глаза, полные, без впадинки, равномерно изогнутые губы, крепкий подбородок. Большое, строгое, женственное лицо. Я знаю, что оно показалось мне красивым. Однако сегодня его красоты яне вижу.

Трудно определить года, которых сам еще не нажил или не замечаешь
на своем горизонте.

а друзья хоть и заходили, но я был уже так долго болен, что их
посещения не могли больше навести мостов между их буднями и моими и
становились все короче.

То есть, думал я, я сделаю правильно, если пойду к ней. Она будет вести себя нормально, я буду вести себя нормально, и все снова будет нормально.

Что-то во мне, чем бы оно там ни было, действует; оно едет к
жене, которую я не хочу больше видеть, оно отпускает по отношению к начальнику замечание, которое может поставить крест на всей моей служебной карьере, оно курит дальше, хотя я решил бросить курить, и бросает курить после того, как я смирился с тем, что был и останусь курильщиком. Я не хочу сказать этим, что мысли и решения не влияют на поступки, нет. Однако твои поступки не вытекают просто из того, что ты до этого подумал и что решил. У них есть свой собственный источник и они таким же самостоятельным образом являются твоими поступками, как и твои мысли являются твоим мыслями и твои решения - твоими решениями.
Кажется, что автор в собственных словах путается, да?
Еще похоже на тавтологию.

В моей душе было ощущение какого-то прощания. Я еще никуда не ушел, но меня уже здесь не было.

Я был рад. И вместе с тем у меня было такое чувство, будто сейчас наше прощание состоялось.

Почему, когда мы оглядываемся назад, то вдруг то, что некогда
было прекрасным, утрачивает свою силу из-за того, что скрывало тогда ужасную правду? Почему воспоминания о счастливо проведенных супружеских годах омрачаются, когда вдруг выясняется, что один из супругов все эти годы изменял другому? Потому, что в таком положении нельзя быть счастливым? Но
ведь счастье-то было! Порой воспоминание уже тогда искажает впечатление о счастье, если конец был горьким. Потому, что счастье только тогда бывает полным, когда оно длится вечно?
А вот это интересное наблюдение…

Мне не нравилось то, как я выгляжу, как одеваюсь и двигаюсь, что выделываю и что из себя представляю. Но сколько во мне было энергии, сколько веры в то, что когда-нибудь я буду красивым и
умным, стоящим выше других и почитаемым, сколько ожидания, с которым я устремлялся на встречи с новыми людьми и с новыми ситуациями!
Может, это и есть то, что наводит на меня печаль? Этот пыл и эта вера, наполнявшие меня тогда и взявшие с жизни обещание, которое та так и не смогла сдержать? Иногда я вижу в лицах детей и подростков тот же самый пыл и
ту же самую веру, и смотрю на них с той же печалью, с которой вспоминаю себя. Не является ли эта печаль абсолютной? Не она ли одолевает нас тогда, когда приятные воспоминания блекнут, потому что счастье, о котором мы вспоминаем, жило не только ситуацией, но и обещанием, которое никогда потом
не было сдержано?

Когда я стоял на остановке, слышал, как поют птицы и видел, как восходит солнце, это было для меня похоже на пробуждение. Но пробуждение от кошмара не обязательно приносит облегчение.
Как раз-таки оно может по-настоящему заставить тебя осознать, какая жуть тебе приснилась, быть может, даже то, с какой ужасной правдой ты столкнулся во сне.

В Оденвальде только-только начинали
распускаться розы-форсайты.
Интересно. Надо будет посмотреть потом, как они выглядят.

Я видел, как она плачет; Ханна, которая могла плакать, была мне ближе, чем Ханна, которая была только сильной.

Помимо того, четверо детей в семье - это целая орава, при которой внимание родителей не может быть уделено в равной мере всем, а сосредотачивается на том, кто в данное время представляет собой наибольшую проблему.
Ха-ха)

--Тогда укради их!
Взгляд моей младшей сестры выражал полное равнодушие.
Это оказалось на удивление простым делом. Я примерил разные джинсы, прихватил с собой в примерочную кабину также одну пару ее размера и вынес ее потом из магазина на животе под поясом своих широких брюк. Пуловер я стащил в универмаге. Мы с сестрой выбрали один день и прогулялись в отделе мод от прилавка к прилавку, пока не нашли нужный прилавок и нужный пуловер. На
следующий день я поспешным, решительными шагом прошел по отделу, схватил присмотренный пуловер, спрятал его под курткой и был таков. Еще днем позже я украл для Ханны шелковую ночную рубашку, был замечен детективом универмага, бросился бежать, не чувствуя под собой ног, и мне едва удалось скрыться от него. В том универмаге я не показывался потом нескольько лет.
Совсем, блин, забытая мной история – я в возрасте 7-8 лет, ехала из бассейна, по-моему, вышла из трамвая, зашла в Детский мир, он и есть наша остановка, и что на меня там нашло – не знаю, стырила там дудку! Сначала у продавщицы спрашивала про них, она мне показывала, потом другой тетке стала чего-то показывать, доставать, а я этим воспользовалась. Дома сказала, что купила брату на сэкономленные деньги – 3 рубля она стоила, типа я пешком ходила, а не на трамвае ездила в бассейн. Мама поверила, но потом когда мы в этот магазин зашли, я в тот отдел заходить не стала. Меня пожурили или не пожурили – не помню, но если даже и сказали что-то, то не очень громкое и плохое, раз я этого не помню. Дудка потом сломалась. Ей, кстати, никто особо не играл.

Не скажу, чтобы я забыл Ханну, но со временем воспоминания о ней перестали неотступно преследовать меня. Она осталась позади, как остается город, когда поезд движется дальше. Он где-то там, позади тебя, этот город, и можно поехать и убедиться, что он никуда не исчез. Но зачем?

Мы все приговаривали наших родителей к позору, даже если мы могли обвинить их только в том, что они после сорок пятого терпели у себя и среди себя преступников.

Во всей литературе, написанной теми, кто пережил ужасы концлагерей, говорится об этом состоянии оцепенения, при котором жизненные функции сокращаются до минимума, поведение становится безучастным и безжалостным, а смерть в газовых камерах или печах крематория повседневной. В скудных рассказах обвиняемых газовые камеры и печи крематория тоже представлялись как часть их повседневного окружения, а сами они -- сокращенными до минимума функций, словно оцепеневшие или
одурманенные в их безучастности и безжалостности, в их тупом безразличии. У меня было такое впечатление, будто обвиняемые до сих пор находятся и теперь уже навсегда останутся в плену этого оцепенения, будто они в нем до известной степени окаменели.

И если я был не виновен в том плане, что предательство по отношению к преступнице не может наложить на человека вины, то был виновен потому, что любил преступницу.

После посещения концлагеря:
Я лежал, прислушивался к ветру, чувствовал облегчение, когда
он становился слабее и тише, боялся его нового нарастания и не знал, как я смогу следующим утром встать, поехать автостопом домой, продолжить учебу в университете и иметь в один прекрасный день профессию, жену и детей.
Иногда мне кажется, что критический подход к нацистскому прошлому был не причиной, а только выражением конфликта поколений, который воспринимался тогда как движущая сила студенческих выступлений. Ожидания родителей, уйти из-под давления которых считает себя обязанным каждое поколение, оказались просто развеянными тем фактом, что эти родители обнаружили свою полную несостоятельность в Третьем рейхе или, самое позднее, после его крушения.
Как могли те, кто совершал во имя национал-социалистских идей преступления, или равнодушно смотрел, как они совершаются, или безучастно отворачивался от них или же те, кто после сорок пятого терпел в своем обществе преступников или даже относился к ним как к себе равным, как могли такие родители еще что-то говорить своим детям?
Но, с другой стороны, нацистское прошлое было темой и для детей, которые ни в чем не могли или не желали упрекнуть своих
родителей. Для таких детей критический подход к нацистскому прошлому был не проявлением конфликта поколений, а настоящей проблемой.
Что бы там с моральной и юридической точки зрения не вкладывалось в понятие "коллективная вина" - для моего поколения студентов она была осознанной реальностью. Она распространялась не только на происшедшее в Третьем рейхе. То, что надгробия на еврейских кладбищах осквернялись изображениями свастики, то, что в судах, в административном аппарате и в университетах сделало себе карьеру столько старых нацистов, то, что Федеративная Республика Германии не признавала государство Израиль, то, что об эмиграции и движении сопротивления говорилось меньше, чем о жизни в приспособленчестве -- все это наполняло нас чувством стыда, даже если мы могли показывать пальцами на виновных. Возможность показывать пальцем на виновных не освобождала от стыда. Но она позволяла преодолеть муки от него.
Она превращала пассивные муки от стыда в энергию, действие, агрессию. И споры с виновными родителями были особенно полны энергии.

Я пытался внушить себе этим, что меня окружает тот же ореол невинности, который окружает детей, любящих своих родителей. Но любовь к родителям является единственной
любовью, за которую не отвечают.

Когда я уходил и она смотрела на меня из окна и я садился под ее печальным взглядом в машину, мое сердце разрывалось на части. И меня преследовало чувство, что то, чегомы не дали нашей дочери, было не только ее желанием, но что она также имела на это свое право. Пойдя на развод, мы обманом лишили ее этого права и то,
что сделали мы это сообща, не делило нашей вины надвое.

Поскольку правда того, о чем ты говоришь, заключается в том, что ты делаешь, то лишние разговоры можно также оставить.

То, что я сделал и не сделал и то, что она сделала со мной -- это, как не верти, стало моей жизнью.

Гарантией того, что написанная версия правильна, является то, что я написал ее, а другие версии - нет. Написанная версия хотела быть написанной, множество других этого не хотело.