"...Кровь моя подтвержденье тому и скрепляю я ею страницы каждой прожитой вновь каплей слова и каплей чернил. И я заплачу вам за свою счастливую жизнь. И пусть эта цена будет - моя несчастная жизнь. Но не смерть. Слышите, вы, тщедушные головорезы. Я не боюсь вас, но мне страшно за свою любовь. Слышите, птицы уже прилетают. Я глаза закрываю, глаза, но черные стаи свой полет продолжают. И я все забываю, я себя проклинаю. И привязываю себя к своему телу бинтами, чтобы не расстаться с собой, пока у меня есть ты. И я молю тебя - не покидай меня, ты мое тело. Только ты моя музыка, если не будет тебя, я замолчу навсегда, ты слышишьменя. Я это знаю и поэтому я говорю с вами, люди - я говорю с вами. Да, это так, так. И пульс мой бьется в такт моим чувствам и буквам. И я отплачу все свои слова до самого дна своих мыслей...." 
Почему-то под кат не могу убрать текст... так что кому интересно, заходим в пост и читаем.

1-я часть

Мне эта идея про дневник не сразу в голову пришла. Мы еще когда сюда летели, рядом со мной бородатый чувак сидел, сразу видно, пролетарий или инженер какой-нибудь, забитый такой взгляд затравленный, в рубашке голубой с погончиком. Я поначалу на него внимания не обращал. А потом гляжу, он что-то в тетрадку все время пишет. Приличная такая тетрадка, 98 листов, большого формата. Сначала думал, деловые какие-нибудь записи про то, как на хозрасчет перейти или что. Потом думаю, какой к черту хозрасчет, он же в Америку летит, там все уже на хозрасчете. Пригляделся, а он дневник строчит, еппа-ма, вот тебе пролетарское сознание, думаю. Ему девушки-стюардессы пепси принесли - гляжу, он большими такими буквами выводит: "пепси". Что ж это такое, думаю, может, он какой-нибудь путешествующий натуралист, навроде Дарвина.
Я вот смеюсь, а он потом на родине тиснет книжонку в издательстве "Мысль". "Быт и нравы народов Северной Америки". Что курят, пьют, о чем разговаривают, песни поют. И прославится опять же, и профит есть: народ у нас этим очень интересуется. Фрезер вон по 25 рублев в буке. Но так и не спросил его, что он там - энтомолог, этнограф, археолог... Хуй с ним, думаю. И заснул. Спать в самолетах и поездах плохо, снились мне махаоны огромные, как они меня крыльями по лицу бьют и смотреть мешают, а крылья у них ровно с дверь и вот машут у меня прямо перед лицом и смотреть мешают и сами гудят, гудят... Просыпаюсь, все еще летим, а Дарвин все пишет.
Так вот, я думал, чепуха это все - дневники, записки. Нечего мне записывать, мыслей у меня особенных нет, да и не встречал я ничего такого, что бы стоило записывать, а если и встречал, так думаю, запишешь и все испортишь, пусть лучше так все будет. Это как с кино - тебе один его рассказывает - вроде класс, а пошел посмотрел - фигня, или наоборот. Но хуже, когда в первом случае: ты уже так все себе представишь, и все так красиво выходит, а как увидишь, так как будто тебя обокрали и еще дерьма тебе в карманы наложили. Так и дневники эти. Она пишет. Мы с Сержем в Париже. Это так чудесно, прекрасно. Мы вдвоем в Париже, и у нас куча времени. А он в грязной ванной на фотографию манекенщицы дрочит, по номеру тараканы ползают, за стеной кто-то ржет как мерин, а она в розовом пеньюаре лежит на вонючей кровати и в сафьяновую тетрадку такую фигню пишет. И рожа у нее как у обожравшейся лягушки на солнцепеке. Кому это она пишет? Кому это все нужно? Вы скажете, на память. А на хуй на память такое записывать. Что, у нее мозги отшибло, что не запомнит она, как ей там в Париже с этим Сержем было хорошо или хуево. Все она запомнит, лучше нас всех. Пиздит она все, вот что я Вам скажу. Потому что жопой она чувствует, что он там в ванной делает, вот и надо ей хоть как-то иллюзию создать, что у нее, мол, все как у людей, все как в книжках написано. Это все равно, что я бы сейчас написал, что стою у окна, за окном Центральный парк. Дрочу на Эмпайр Стэйт Билдинг. Все бы думали - вот парень символ закатал. Ведь никто не знает, что окна у меня во двор выходят, маленький, бетонный, обсаженный какими-то фикусами, кондиционеры шумят как угорелые целый день, и даже неба не видно. Какое тут эмпайр стэйт билдинг. И лежу я обычно на матрасе и в окно не смотрю, на хуй мне в него смотреть. Так вот, я что хотел сказать. Что дневник это мне не затем нужен, чтобы пиздеть там про всякое или для памяти, чтобы не забыть, какие тут марки машин и с какой посуды подают. А то еще мужья или эмигранты домой открыточки шлют, на открытке отель и крестиком окошечко помечено. Вот здесь, дорогие, я живу. Бля. Там сто восемь этажей, все как один, но этот мудила сидел небось с тригонометрической линейкой и отыскал-таки "свой номер". Так вот и я, дорогие мои, не мне этот дневник нужен, а скорее товарищам моим. Очень они у меня любознательные. Приеду я, а они мне скажут, ну-тка расскажи нам Хрен, Мотня до колен, какого черта лысого видывал, чего слыхивал и какая там растительность произрастает. Я в рундучок, а из рундучка дневничок - читайте, дорогие мои, всю правду про меня и мои приключения.
Да и скуку опять же убить помогает. Так что не так уж глуп оказался этот бородатый тракторист. Вернется в свой Череповец и всю зиму с семьей читать будут при лучине. Я-то целый месяц хуй провалял на Гудзон-реке, а вспомнить особенно нечего. Так что не пеняйте мне за то, что без начала, но все, что дальше со мной произойдет, бля буду, доподлинно изображу. Если, конечно, со мной что-нибудь произойдет. Я не имею в виду какое-нибудь неприятное происшествие, например, мне бы не очень хотелось угодить под какую-нибудь пожарную помпу, которые тут носятся как ужаленные и орут так, что их самих поджечь хочется. И всегда я смотрю на них и думаю, может, это они от тоски так воют, что всегда они так торопятся, а никому и дела нет. Все им мешают, и они всегда опаздывают. Приезжают, а там уже пепла нет или другие потушили, что тоже обидно. Я вот помню, такая книжка была, так и называлась: Пожарная команда # 1469, что ли, один пожарник описывает жизнь вот точно такой каланчи в Чикаго. Или, может, тут же в N.Y. И грустно так выходило, что самые эти пожарники несчастные из несчастных, и удивительно тяжелая и опасная у них профессия, хоть и в мирное время. И все время-то их зазря вызывают, и народ их презирает и не слушает потому, что они все бывшие десантники, и бандюги то и дело их допекают, с крыши по ним гайками лупят, машины у них угоняют по своим бандитским надобностям. И как этот чувак на дежурство придет, все не присесть ему и яичницу с беконом его любимую не дают ему сожрать. Он только вилку в руки, а тут сигналят - пожалте на столб, и они все ну валиться, как кокосы с пальмы - и по машинам. И кончилось, кажется, грустно, как-то он недопрыгнул, что ли, стал карабкаться - ну в общем не вышло у него, и угодил он прямо под колеса позади идущей телеги, так и отдал богу душу на голодный желудок. Вот происшествие.
Не хотелось бы мне подобно этому молодцу, и поэтому я не стану переходить улицу и пропускать срочный пожарный транспорт. Со мной что-нибудь другое произойдет. Ну ладно, пока со мной ничего не происходит, расскажу о своих обстоятельствах. Жил я сначала в Манхеттене у Герберта М. Это он здесь Герберт стал, я-то его знал еще Мишей. Как и зачем он сюда попал, рассказывать на фиг не нужно. Но вот зачем я ему здесь - это только психоаналитик евонный знает. Я так думаю, что из чванства, все из чванства, из бахвальства, из гордости, - очень он важный тут стал. Америка тут у нас, мы да нам, да еб твою мать. Вот как вчера на Тверской-Ямской на бутылку собирали и ничего у него не было. А тут на тебе, и Америка у него, и повидло, и шарабан себе завел и хуй небось стоит от таблеток выше крыши. Так что пригласил меня Герберт М. по старой памяти показать свои новые земли и владенья. Свои Лагсингтоны, свои Медиссоны, свои пятые-десятые. А вот помню я на Тверской-Ямской да на Подъяческой был он славный мотыга, и шумную Вакхову влагу справно умел с трезвой струею воды и мудрой беседой мешать. Стихи писать мог. Словом, знаете, каким он парнем был. Да он и сейчас ничего. Только вот не рассчитал он со мной, никудышный я иностранец. Как он сказал мне. "Моя задача показать иностранцу страну, я и показываю, и не еби мне мозги". Во бля, думаю, но молчу. Наше дело варяжское, челом бить и поддакивать. Так что теперь я для него иностранец. Ну и ладно. Мне один хуй. Всему виной, конечно, письма. Вот люди, я так честно думаю, что они когда пишут письма там, или как та вот бабенка душу бумаге свою кружевную поверяет, то все врут и себе, и другим. А больше себе, потому что хочется им, чтобы хоть на бумаге у них что-то получилось. И они с головой в эту писанину уходят, а что он про все это думает - кому они там пишут - им до лампочки. Вот Герберту М. совершенно же насрать, что я про него думаю, он же для себя этот портрет создал. Легенду такую, как агент Север, его теперь никакими пытками не расколешь, сдохнет, но не признает, что все это вранье. Что ему просто надо таким быть позарез, что теперь ему никуда не деться, иначе ему крышка, хана, он это знает, он же знает, что с Тверской-Ямской он тут на хуй никому не нужен со своей экзистенцией. Вот и надо ему костюмчик менять.
Вот Герберт М. мне письма писал, приезжай попьем вина закусим хлебом. Я как приехал, вошел в его хату, так и охуел - у него все стенки из зеркал, в ванной кафель голубой и кровать водой наполнена (вотербед называется). Ну о чем тут говорить. Это ж каким идиотом надо быть, чтобы свою рожу помойную - и целый день видеть, и в четырех стенах, и с ума не сойти. А ему это нравится. Значит, врал мне все в письмах, сам тут по вечерам с какой-нибудь толстожопой блондиночкой по морям да по волнам такие устраивали баталии, а мне писал, как ему тут хуево, да ностальгия Тарковского его мучает, ну что твой Овидий, письма с Понта. А теперь ему совершенно насрать, что я про него думаю. Теперь я для него иностранец. У него теперь новый имидж, так его растак. У него теперь легенда такая, почище чем у агента Севера, его теперь никакими пытками не расколешь, сдохнет, но не признает, что все это вранье. Что ему просто позарез нужно таким быть, что теперь ему никуда не деться, иначе ему крышка, хана, он это знает. Он же знает, что с Тверской-Ямской он тут на хуй никому не нужен со своей экзистенцией. Вот и пришлось ему костюмчик менять. Ладно, надоело мне об этом говорить. Хуйня все это. Это я от скуки, пока ничего не происходит все пишу, и еще потому, что разозлил меня этот Герберт М. сильно. Вот я от злости и покатил на него. Думал, водки попьем, а он виски льдом разбавляет. Но на удачу нашлась тут у меня еще знакомая, еще по школе. Так она мне свою конуру предложила, я тут же и съебал. Бросила мне матрас на пол и отлично. Вид, правда, из окна сами знаете. Ну, что Бруклин, так то мне даже нравится. Больно много на Манхеттене буржуинов. Так, теперь про знакомую, что ли, рассказывать. Она скоро должна прийти.
Ляльку, я уже сказал, я еще со школы знаю. Мы с ней в одном классе учились. Только в школе она просто Шмерц была, а теперь фон Шмерц, и волосы вроде бы у нее были каштановые, а теперь светлые. Ноги у нее длинные, глаза большие, прическа короткая, она на мальчика похожа. Помню, в детстве сказка такая была про Джельсомино. Вот она на этого Джельсомино похожа. Вообще, она мне нравится. Только очень она гордая или важная, не знаю. Она в школе тоже такая была. Или ну ее. Вообще, мне эта писанина надоела. Герберт, Америка, да на черта мне все это нужно. Все, больше не буду писать. На хуй, на хуй. Я сейчас перечел все это. Просто дневник Кости Рябцева, помните был такой, бля, не хватает еще про пионерские линейки, стенгазеты, о чем они с друзьями в красном уголке базарят, да тоска. Впрочем, одна история, по-моему, там была, если я верно ее запомнил. Про Черную Зою. Она была круче всех и знала много историй про покойников (страшилки, по-нашему). И вообще, она на мистике торчала и на спиритизме. И все бабы в классе от нее тащились. Вот по ночам она их соберет и давай духов вызывать. Когда Толстого проходили, она дух Льва Николаевича вызвала, но он не пришел, и сама еще так преображалась в призрак как бы, и ходила по спальне как завороженная и стихи не своим голосом читала. Девчонкам было страшно, но интересно. И они часто просили ее рассказывать и изображать. Но суть-то в другом. Была эта Зоя очень взрослая и телесно чрезвычайно развитая для своих девичьих лет, что, впрочем, бывает среди девушек еврейского происхождения. И надо же было - влюбился в нее какой-то учитель. И вот как-то в лесу, собирая ягоды, этот учитель, пренебрегая всеми законами и молодой советской моралью, совершил с Черной Зоей соитие. Отчего сначала ей было хорошо, а потом страшно. И ему соответственно. Взаимным уговором обязались хранить обо всем тайну. Но вышла лажа. У Зои прекратились менструации, из чего она заключила, что беременна. Она открылась учителю. Учитель забздел и предложил Зое совершить совместное самоубийство, чтобы избегнуть позора, на что Зоя сразу согласилась, поскольку сама уже была на грани помешательства из-за отсутствия менструаций и страха будущего. Договорились повеситься в городском саду. Все формальности взял на себя учитель. Добыл веревку. Составил посмертные письма. И все такое. Вот они встречаются в беседке, в саду. Сначала решают повесить Зою, как неопытную. А потом он сам. Зоя долго молится, но не плачет. Бледная, с блестящими глазами, встает на деревянные перила беседки, и учитель бьет ее под коленки. Не издав ни единого крика, молодая пионерская душа покинула зоино тело. Учитель так забздел, что дальше некуда. Он, извините за выражение, тут просто пересрал. Весь взмокший на коленях стоит он посредь беседки, вперив свой безумный взор в зоино тело. Конечно, о том, чтобы повеситься, нечего и думать. Он весь в душевных переживаниях и трансе. И вот-вот лишится чувств. Так проходит некоторое время, минут, думаю, десять. За это время в его сознании происходит подлинный переворот, он уже и не думает вешаться, а бежит на ближайшую улицу, ищет постового и приводит его на место происшествия. Постовой, конечно, удивленно рассматривает содержимое беседки. В это время учитель наносит ему оглушительный удар по голове. Постовой теряет сознание, учитель извлекает из его кобуры револьвер, уходит за кусты, и мы слышим выстрел, от которого просыпается маленький провинциальный городок, родина Кости Рябцева. Брехун этот Костя Рябцев. Может, я что-то напутал. Даже скорее всего.Наврал. Вы можете придумать сами, что хотите, в конце. Вот именно конец я плохо помню, и возможно, кое-что присочинил. Допустим, у мента револьвер был не заряжен, и он пошел искать другого и убивал их, пока не нашел с заряженным. Ладно, неважно. И еще, по-моему, я забыл про то, что девочки потом стали видеть, как Черная Зоя ходит по подоконникам и коридорам с большим животом. И говорит тихо: "Он там ворочается, девочки! Он шевелится там, ножками перебирает! Я чувствую. Учитель мой дорогой, не помню как его по имени". Вот такая вот Черная Зоя. Вот такая вот история. Ну, ладно, все.
Сегодня опять никуда не пошел. Не могу никуда идти. Просто даже не знаю, куда и зачем. Да и не хочу просто. Лучше дома сидеть, книжки читать, чем по этой пылище шляться. Ляля вон мне книжку сунула. "История телесных наказаний в России". Читай, говорит, Евреинова. Я спрашиваю, это который про театр, што ли? Нет, говорит, это который про ист. тел. нак. в России. Я открыл. Ну, братцы, там пиздец что такое творится. Да я же вам про Лялю забыл рассказать. Это подружка, у которой я живу... Она с родителями лет в двенадцать сюда уехала. Ну она такая, совсем американка настоящая. Но мне нравится, я даже в первую ночь к ней приставал, очень уж ее хотел, ну прямо у меня штаны лопались, когда я на нее смотрел или о ней думал. А она как будто не замечает. Это так бесит, но от этого еще больше хочется. И вот в первую ночь, пока рассказы, то да се, а мы еще марихуаны накурились, у нее был этот джойнт. И так мне стало тепло с ней и хорошо, и так меня к ней тянет, чувствую, и она такая мягкая, добрая, мы что-то такое болтаем, ей тоже, видно, хорошо. Но как подступиться к ней, не знаю. Стали уже спать ложиться, а все как-то не решаюсь. Лежу на матрасе на своем, и просто за ней наблюдаю, как она ходит. Слушаю. У нее движения очень мягкие, плавные, руки тонкие, бархатные, улыбка наивная, почти детская, но и чуть-чуть лукавая. И так мне приятно на нее смотреть, просто смотреть, что и не думаю об ухаживании. Иногда она меня спрашивает, как я там жил. Я что-то вру, а сам уже давно лежу на ней глазами (не знаю, как это сказать). Ну вот, походила она так, а потом вдруг: "Спокойной ночи, приятных снов". И дверь за собой прикрыла. Я лежу по-прежнему как кот, только не мурлычу, а передо мной дверь белая и все. Ну ладно, думаю, разделся и лег. Выключил свет, лежу и спать не могу. Просто чувствую, сейчас мошонка треснет, так я ее хочу. Давно уже с женщинами не спал. Лежал, лежал. Решил все-таки рискнуть. Пошел к ней, залез тихо под одеяло. Тихо. Стал за ухом целовать. Она ни гу-гу, спит, молчит, не знаю, но не шевелится, я уже совсем распоясался и шепчу уже ей что-то такое гадко, мол Лялечка, любимая ты моя, лань ты моя, зебра, ну накурился я, конечно, а у них марихуана что надо. Я такое ей стал говорить, почище всякого нэпмана. Ну просто песня песней и перси и лани ты у ней все пересчитал, она молчит и не шевелится. А когда до чрева дошел, что тут началось. Она вскочила, зажгла свет, видно испугалась. "Кто тут, что" - кричит, думал, сейчас полицию вызывать будет, а она как меня узнала, стала меня такими хуями обкладывать, мамочки, успевай поворачиваться. Да ты, мол, козлиное твое мудье, куда лезешь. Да что де так и знала, так и знала, что полезу. Да что не шлюха она и что все вот так к ней лезут и никого не интересует, хочет она этого или нет. Ее никто не спрашивает, как будто она дрянь какая-то половая тряпка и т.д. и т.п. и пр. и что вам будет угодно. А мне так смешно стало, она такая милая спросонок, в одних трусах, вся трясется прямо, пошла что-то выпила, опять вернулась, а я лежу просто улыбаюсь, не знаю, зря, конечно, но мне все равно. Хорошо было вот так лежать и смотреть на нее, свинство, конечно. Я понимаю. Но нечего было так нервничать, я же ее не насиловал. Как много ума надобно присовокуплять к страсти, дабы она могла творить (Манн). Да - да, нет - нет. А она такой скандал устроила. Потом, конечно, ударились в феминизм, нашли обобщения, определения, тезисы. Ай ладно, в общем, через полчаса она утихла, я свалил к себе на матрас. Утром подулись, помолчали, потом плюнули и теперь все нормально. Правда, она мне сказала как-то за завтраком, попивая холодный чай из баночки: неужели я такой дурак, что не знаю, что барышни любят, когда за ними ухаживают. Или, может быть, у нас это уже не принято, не актуально, проехали, мол, за ненадобностью лишней траты времени и любовных сил. Словом, что-то в таком духе. Я тупо говорю, "нет, мол, почему, ничего не проехали". И все. И молчу. А что я еще могу сказать. Я же вижу, что она стебется. Но ведь по делу стебется. Ведь я как скотина себя вел, в общем-то, так что мне лучше помалкивать. Но она, к ее чести, больше не вспоминала об этом случае. Иногда только посмотрит на меня так иронично, с ухмылкой. Вижу, что вспоминает. Я тоже ухмыльнусь, а сам не знаю, куда деваться. Но вы не думайте, не то что она меня этим доводит или свое превосходство показывает или что - нет. Так, посмотрела один раз или два - просто потому, что сама вспомнила, а не из злопамятства. Ляля очень добрая и начитанная, у нее я изменил обо всем свои представления. Она не такая, как многие девчонки, она необычная. Она учится и работает. Они тут все учатся и работают. Только вот я не знаю точно, на кого она учится, кажется, на дизайнера или художника. У нее штуки эти неоновые везде по дому развешаны, змейки такие разноцветные. Она говорит, что сама их сделала. А работает, по-моему, секретарем в каком-то банке, да, точно, секретарем, она еще когда на службу уходит, спрашивает, как она выглядит. Ей, видно, это очень важно. На службе хорошо выглядеть. Чтобы все "гип" кричали, когда она входит. Чтобы шеф млел и хотел ее, не знаю. Меня от этого просто тошнит. Как они все перед начальством прогибаются. Ну ладно, это их дело. А Лялька когда дома, среди своих просто классная бывает. Одно удовольствие бывает на нее смотреть и слушать. Она про искусство и художников очень хорошо рассказывает, училась как никак. У нее любимые художники, кажется, Снайдерс и Габриэль Росетти, я и не знаю таких, а из современных Дали и Клее, этих-то я знаю. Что еще о ней рассказать. Глаза у нее серые, скорее зеленые. Блондинка очень худенькая, но стройная, хорошего сложения. Мы ровесники, выходит, что ей сейчас 21, в крайнем случае 22 года. Курит. Если раздобуду ее фотографию, я ее сюда, ровно в это место пришпандорю. Курит. Пьет, но не напивается. Любит махру. Это я так марихуану называю. Они говорят марьяна, марья и т.д. Мне это не нравится. Звучит как-то некрасиво, прямо скажем, вульгарно. Ты марьяну куришь? - Нет, я коку нюхаю. И Федором Михалычем иногда балуюсь. Тьфу ты, прости Господи, ерунда какая. Но русский язык вещь упорная, а жаргон еще упорней. Против имени не попрешь...
Больше рассказывать нечего. Пойду Евреинова читать. Кстати, вот книжка, нелицеприятно повествующая об нашей истории судейских нравов и обычаев. Но картины чудовищной жестокости палачей и законов могут послужить примером отчаянного мужества и долготерпения русского духа. Вот, к примеру, Иван Петров из мултанских вятяков, принял за свою жизнь на себя не менее 5 тысяч розг, то есть шпицрутенов, но продолжал воровать как ни в чем не бывало. Когда известно, что от одной тысячи жизни конец. Вот какая стойкость и воля у простого русского молодца. Как сказал мудрец, "препятствия - лучший союзник воли". Также заплечных дел палачи отличались дюжей силой и с двух плетей забивали человека. Тоже потому что из народа. Книжка замечательная и поучительная. Я немного прочитал, но и теперь уже ясно, что народ наш всегда был богат etc., etc.

"Митин журнал", вып.40:

2-я часть:

Больше рассказывать нечего. По-прежнему ничего не происходит. За окном все те же бетонные стенки, обсаженные кустарником. Шум кондиционеров. Жара такая, что яйца трещат. Я поэтому на улицу и не выхожу. Просто сдохнуть там от жары можно. Я не знаю, чего они там в такую жару делают, ни ветерка, асфальт дымится. Глаза потом заплывают через шесть секунд, ни хера не видно, солнце прямо в темя печет. В общем, хана, как в танке. Я был там один раз, в магазин ходил, думал, солнечный удар в затылок получу на первом перекрестке. По Фаренгейту это у них 95 градусов. А по Цельсию уже не разберу. Ну, как в бане. И влажность страшная. Сразу скользким становишься, как пиявка. И все вокруг как пиявки ползают и блестят на солнце. Жара. Жара. Жара. Пишу ночью в этот же день. Уже, наверное, часа три или больше. Нет, в три мы только пришли. Лялька уже спит. А я не могу спать. Я вообще сова, а тут еще кокаин нюхал. Сегодня первый раз понюхал кокаин. Ничего особенного. Вообще ничего не почувствовал, только руки вспотели, и во рту вкус такой неприятный металлический, и вот не сплю теперь и совершенно не хочется. Глаза как-то слезятся, а так, вообще ничего не чувствую, ни хорошего, ни плохого. Может, потому, что я выпил, не знаю. Мне вообще ничего не сказали, просто спросили, будешь? Я сказал, буду. Дай, думаю, проверю, на чем это они так торчат, что пол-Колумбии за это взорвали. Ну сразу, конечно, вспомнил этого чувака, Сталлоне, что ли, ну, макаронник этот, что носом по столу водил и товарища своего под этим делом грохнул. Скарфайс, так, кажется. Целый кинофильм у меня в голове прокрутился. Главари наркомафии в натруженных руках полиции. Смерть от кокаина и моя черно-белая фотография в фас, а рядом я без портков в сортире мертвый лежу и ноги чьи-то. Почему без порток, сам не знаю. Дальше, конечно, "Изи райдерз" с Денисом Хоппардом. Классный кадр на аэродроме. Дальше опять хроника. "В Южном Бронксе обезврежен притон", и опять я в наручниках сажусь в машину, а полисмен меня подталкивает, а я ему через плечо, мол, пошел ты, лягавый. Только волосы у меня больно длинные, как у хиппи, а я ведь не хиппи. Еще какие-то монашки через крестики кокаин нюхают, откуда это, уже не помню. Еще какая-то чепуха. Это все я видел, пока все остальные до меня нюхали. Я на них смотрел, и вся эта каша у меня в голове крутилась. Потом мне предложили. Говорят: "Пробовал?", я говорю: "Нет". Дали мне доллар, свернутый в трубочку, и за два раза я всю дорожку белого порошка и снюхнул. Ну, думаю, надо же проверить, за что мирный колумбийский народ несет такие жертвы. Вы, может, думаете, что я у наркоманов был в притоне. Ничего подобного. Нормальные все ребята, свои, никакие не наркоманы, здоровые парни взрослые, уже все бизнесом занимаются, в очках, при галстуках, как Герберт М. Кстати, он там был, только не нюхал. Это party, просто party. Лялька вечером пришла. Пошли, говорит, шляться. Нечего, говорит, так сидеть, жопу просиживать, уже вечер, жара спала. Я с тобой, говорю, дорогая, в горнило адское. Но, но, говорит, без беллетристики. Я быстро в душ, а ты сходи пива купи. И пошла в душ. Они все несколько раз в день в душ ходят. Много потеют. Я пошел за пивом, благо рядом, корейцы на каждом углу лабазы держат, круглые сутки, купил шесть бутылок эля и сигарет без фильтра. Прихожу, она уже в вечернем наряде и сексом так и пышет, так и пышет, как из печки. Я говорю, из тебя бы, говорю, манекенщица классная вышла на обложку журнала. Думал комплимент ей сделать, что, мол, красивая она. А она только хмыкнула и говорит: "Я еще недостаточно скурвилась для этого, мой дорогой". Вроде бы знаю, что ей 22, а иногда она так скажет и посмотрит, что думаю, может нет, может, ей лет тридцать. Чудовищно здесь бабы взрослеют. "Разве я похожа на дорогую шлюху?" Я заткнулся. Не умею я комплименты делать. Мы пошли. Машина у нее недорогая, но сносная. Водит она очень ловко, и с какой-то грацией. Ехать было недалеко, на Манхеттен. Между Park W. и Leksing, улицы не помню, какие-то пятидесятые. До 50 номера все желтые, а после все зеленые. Там были желтые. Это, говорит, мои знакомые деловые люди. У одного из них день рождения. Сейчас пойдем на крышу. Выходим, ну, думаю, пиздец, влип, в самое логово попал. Надо гранату рвать. Потом прислушался, вроде нет, один русский, другой... Я думаю, молодцы наши разведчики. И потом плюнул, мне до фени, во что они одеваются. Пиджаки там клубные, галстуки, башмаки со стразами, мне до фени. Я вокруг стал смотреть. А вокруг ну что твой Вавилон небоскребы стоят, всеми гранями переливаются, на вершинах их дворцы белокаменные устроены с иллюминацией, невдалеке Гудзон-река течет, через нее чудо-мосты перекинуты, гирляндами увешаны и в ночи поблескивают голубым огнем, тепло, небо звездно, и по нему огнями переливаясь, как ночные стрекозы, шныряют геликоптеры. Стою я, потягиваю свой эль. Тусовка меня совершенно не интересует. Я в тени на шезлонге развалился. Место хорошее. Этаж 40, обозрение отличное. Вдруг ко мне подваливает Ляля с каким-то чуваком в блайзере, сыч такой с Уолл стрит, очки в золотой оправе, галстук красный, рубаха в полоску, перстень с печаткой. Ну, в общем не нашего сукна епанча. Торгаш. Думаю, что ему надо. И Ляля говорит. Вот познакомьтесь, это именинник. Я, конечно, поздравлять, спрашиваю, сколько Вам лет исполнилось. Он говорит 25. Я охуел, всего на пару лет меня старше и уже как оперуполномоченный или ТАСС уполномочен заебись, а он так мило улыбается, елейный такой. Андрю его звали. А по батюшке, наверное, Иванович? И спрашивает меня: "Вы давно из совка?" Кому совок, думаю, а кому Союз Советских Социалистических Республик, контра. Не, говорю, месяц как. Он очечки свои на переносице поправил и давай дальше, а что да как, да как работники Донбасса, да чай, да мыло. Ну, думаю, если не съебут этого халдея, он точно в свою 25 годовщину все 48 подоконников пересчитает. Такое кино - 48 кадров в секунду. Я ему что-то проблеял про мыло, что, дескать, да вот напрочь, что вот, перед отъездом моим уже стали пенсионеров в принудительном порядке на мыло мобилизовывать, так сказать. А у меня бабушка на Ржевке Пороховых, девятый десяток, так неужели и ее. Вот беда-то, да, какое с нее мыло, коли у нее дистрофия 5 степени. Он только въехал, что это стеб, а я ему где у вас тут нужник, мне, говорю, до ветру надоть. Он так недоуменно, мол, вам в квартиру надо бы спуститься, 36 этаж, 115. Я говорю, спасибочки, я сей же час обернусь и дальше Вам про бабусю расскажу. И кубарем вниз, а там на лифте. Захожу в квартиру, и там тоже народ: бабы с тортом и ребята такие попроще чего-то над столом колдуют. Все русские, то есть евреи. Я сел поодаль. И стал думать, а что, если и правда, с 48 этажа сигануть, там ведь наверное в каждом втором окне ебутся, а в каждом первом телевизор смотрят. Нет, или наоборот, в каждом первом ебутся, а в каждом втором телевизор смотрят. А, думаю, одна хуйня, при совмещении на экране получится, что все ебутся с телевизором. Нет, думаю, неинтересное кино получается. Нет, не выйдет из меня режиссер. А тут гляжу, чуваки один за другим к столу подходят и, цидулку эту в нос вставив, чего-то там вынюхивают. Наверное, думаю, кокаин. Так оно и вышло. Вот тогда у меня и понеслось все это: короли наркобизнеса да взорванные колумбийские деревни. И тут меня осенило, ей-богу, прямо как будто в ухо невидимый кто-то шепнул, неожиданно так, ну прямо чудо какое-то, как я сразу-то не сообразил, что не выходит так, чтобы в каждом первом трахались, а в каждом втором телевизор или наоборот, потому что как ты ни лети, снизу вверх или сверху вниз, ты все равно рано или поздно пролетишь мимо 38 этажа, то есть нашего окошка, где не трахаются и не смотрят телевизор, а мрачно нюхают кокаин. Так что не выходит на экране ебля с телевизором, точнее, выходит, но не чисто. Именно. Не учел я этого момента американской действительности, что ровно в 38 кадре этой замечательной киноленты окажусь я с кокаином и испорчу все дело. А может быть, и не испорчу. Подождите, думаю. Дайте сосредоточиться, и тут мне кудрявый парень протягивает этот доллар и говорит: Будешь? Буду. Все вынюхал, что положено, и обратно сел думать. И тут меня второй раз осенило, клянусь вам, даже как будто свету прибавилось. И понял я совершенно ясно и отчетливо, что вовсе этот 38 кадр не мешает, а наоборот, долетим мы до него и тут задерживаемся ненадолго, просто чтобы понять, что происходит, вот кудрявый кивает, для нас он в профиль, а ко мне в фас, я подхожу к столу, нагибаюсь, приставляю цидулку к ноздре, провожу один раз, другой, выпрямляюсь, это всего 15 секунд, отдаю дальше цидулку, а сам шмыгаю носом, как при насморке, раз-раз, чтобы все впиталось и вот это вот раз-раз мы монтируем с той чепухой, про Сталлоне и Хоппарда, через раз. Раз шмыганул. - Взрыв здания, обвал стены, летят перекрытия, стекла, бегущие санитары с носилками, пожарные окатывают белой пеной догорающий автомобиль, невдалеке уже складываются трупы. Сталлоне или кто там, обессиленный истерикой, с красными глазами проезжает носом по столу. Засыпанному сугробами кокаина. Он же стреляет в картонную карту звездного неба, промахивается и попадает в брата. Особенно заметны фальшивые разрывы платья, имитирующие попадание пуль. Неприятно удивленный Сталлоне. Тут же главари мафии в натруженных руках... Мне здорово понравилось, как получилось. Может быть, думаю, я еще не все мозги пропил. Может быть, из меня вышел бы преотличный режиссер, навроде Вима Вендерса или Вуди Аллена. По-моему, хорошо получилось. Хорошо, а что же дальше. И тут я так расхохоался, вы не поверите. Я просто прямо взорвался этим хохотом, я в жизни так не смеялся. Из меня прямо так и брызнули и сопли и слюни, просто гомерически расхохотался. Я вообще, если вы помните, в жизни не очень смеяться умею, не то что хохотать. Когда мне смешно, я больше дергаюсь и хихикаю как-то глупо. Со стороны, наверно, по-дурацки выходит, а тут со мной что-то случилось такое, ну так мне смешно стало. Так смешно. Хохотал я, наверное, минут пять, не меньше. Еще и от того, что эти-то сидят и ничего не понимают. Смотрят на меня так вопросительно. И ждут, что я им сейчас расскажу. Может быть, какую-нибудь смешную историю. А как я объясню? И от этого мне еще смешней делается. Я прямо на пол упал и живот у меня уже болит. Никогда не думал, что можно так смеяться. Поистине, я себе чуть живот не надорвал. Мне уже больно, слезы текут, а я все валяюсь по полу, а чуваки на меня вопросительно смотрят. И тут один из них хмыкнул и тоже заржал. И все они, сколько их было, человек пять, стали потихоньку смеяться и подхохатывать. Весело им, наверно, было на меня посмотреть, как я по полу катаюсь и хохочу гомерически. И тогда мы стали вместе хохотать, и это меня как-то отрезвило, успокоило. Чего они, думаю, хохочут, а они увидели, что я перестал смеяться, и еще больше стали хохотать. Вроде меня уже. А я сел на место. И думаю, пока они все хохочут, почему же я так смеялся? Никак не мог вспомнить. Бывает такое, думаешь о чем-нибудь и только хорошую мысль подумаешь или вспомнишь что-нибудь, стоит отвлечься - и все, крышка, как в народе говорят, лопнула пизда - пропали денежки, отвлекся - и неизбежно уже потом не вспомнишь, что тебе в голову пришло, хоть лбом бейся. Вылетела и все, и явственно так чувствуешь, что вот было же на этом месте что-то, т.е. стояло, а теперь пусто, и следы, кажется, разглядеть можно, но без толку, уже никакими собаками не возьмешь. Нечего ловить, но тут мне повезло, я почти сразу вспомнил. Я от логики пошел. Сначала этого сыча вспомнил, с печаткой. Я эти печатки ненавижу. Всегда мне кажется, что их носят убийцы и ворюги. Я в какой-то хронике читал, что один убийца эти перстни, когда они не снимались, вместе с пальцами отрезал. И теперь, когда я их вижу, я сразу думаю: или он у кого-то палец отрезал, или ему отрежут. Вот и тогда, когда с сычом разговаривал, подумал, "не сносить ему этого пальца", потому что он на ворюгу-то был не похож и на убийцу тоже, обыкновенный торгаш. Так вот, я про него вспомнил, а дальше все само всплыло. Сначала про 48 этажей, потом как я убежал от него, потом про кино, и тогда только я и сообразил, отчего я так смеялся. Я же сел и стал думать, что же дальше, раз так здорово все получилось. А дальше-то, если дальше лететь, и дураку понятно, что будет. Все та же ебля с телевизором. Не могу же я так все время у окна 38 этажа в воздухе висеть и наблюдать, какие у меня там разрывы в сознании происходят. Я же должен дальше лететь по закону гравитации, а дальше и получается, опять сплошная ебля с телевизором. Это меня и рассмешило так, потому что глупо очень все вышло, а вовсе не здорово, как я сначала подумал. Это меня даже немного расстроило, потому что ведь я серьезно решил, что режиссером могу быть, раз так все придумал. А теперь выходило, что нет, что херовый из меня Вуди Аллен получается. Дрянь получилась какая-то. Ужасная дрянь. Я считаю, что здесь честность должна быть. Перед собой особенно. Ты можешь сделать плохо. Все знают, что ты хотел хорошо сделать, но если сделал плохо, так и скажи: дрянь сделал, говно. И себе прежде всего признайся, что говно натворил. Особенно, если ты художник, никаких иллюзий быть не может. От этого просто ужас, что может быть, если ты не видишь и не понимаешь, что сделал. Правильно Гете говорил: "Общие понятия и неумеренное самомнение всегда чреваты ужасающей катастрофой". Так что я сразу себе признался, что у меня фигня вышла форменная, а не кино. От этого у меня на душе спокойно стало и хорошо и бодрость какая-то появилась, уверенность и себе. Тут и Ляля пришла. Я, говорит, тебя везде ищу, куда ты делся. Я здесь, говорю, вот он я. Я, честно говоря, задумался. Смотрю, а чуваки все еще смеются и переговариваются. Ляля их спрашивает, что, мол, де они смеются. А потом мне говорит, иди, тебя там именинник ищет, хочет новости узнать. А пошел бы он, думаю. А сам говорю, я сейчас не могу, я вообще там наверху не могу, у меня от высоты голова кружится. Это еще с детства, ты же знаешь. Я даже на лифте боюсь ездить, мне всегда кажется, что он сорвется. Она удивилась, да, говорит, неужели. Я говорю, разве ты не знаешь, у меня это потомственное, еще наследованное, мой дедушка в цирке служил шпрехшталмейстером, и при царе, и в советское время. Так вот, у него жуткая боязнь высоты была. Он мне рассказывал, что когда он акробатов и эквилибристов объявлял, у него сердце в пятки вжималось, и он чувствовал себя так, как будто это ему сейчас по проволоке ходить придется. Сердце у него, говорит, очень учащенно билось, во рту пересыхало, язык как валенок становился, ладони потели страшно. И каждый раз, как ему эти номера объявлять, чуть не запинался. И стыдно ему от этого было, что он такой впечатлительный, хотя он и скрывал это хорошо. Был он опытный, работал уже давно, его даже в чинизелли приглашали, у него ливрея была первоклассная, до сих пор у бабки от нее пуговицы где-то валяются, красивые такие - тяжелые, с чеканкой, и позумента кусок тоже сохранился. В общем, что надо была у него ливрея, и сам он был что надо. Высокий. Голос у него был сильный и чистый. Так что, красиво это, наверное, было, когда он выходил и объявлял номер. Я помню, как он нас с бабушкой веселил. Он уже последние годы не вставал с постели и вот как-нибудь мы с бабушкой уговорим его. Он на подушке подберется, сядет поудобнее, весь выпрямится и выдаст: "Всемирно известный американский иллюзионист, великий Лафайет, автор, изобретатель и постановщик сенсационных иллюзий Корона Божественный Кришна имеет честь представить благосклонному вниманию высокопочтеннейшей публики свой новый номер: переселение душ!" Или что-нибудь вроде этого, мне сейчас трудно вспомнить. Очень у него это красиво получалось и здорово. Так вот, дед решил избавляться от этой своей гипсофобии. И залез как-то ночью на трапецию или как это у них называется, площадка, с которой они на канат ступают. Долез до нее и чуть там не помер, натурально у него инфаркт случился. Хорошо, в цирке клоун пьяный сидел (его на ночь в цирке запирали), он на его крики прибежал. Едва его оттуда сняли. Не представляю, как он там лежал на этой площадочке, она же маленькая, но факт. Так что у меня от деда эта гипсофобия, и я когда на лифте езжу или высоко где-нибудь стою, обязательно представляю, как грохнусь или как канат обрывается, и лифт по тоннелю летит со свистом, у меня тоже тогда ладони леденеют. Так что я, Ляля, на крышу боюсь идти, лучше пойдем домой или просто погуляем, погода же хорошая. Я не знаю, про деда я действительно рассказывал или только вспомнил, а вслух последнюю фразу сказал, но только Ляля на меня очень странно посмотрела, и мальчики тоже как-то странно сидели, как будто выжидая, что я еще скажу. Только я не стал на это внимания обращать, а просто встал и пошел на выход. И Ляле говорю, пошли, и она пошла. Только когда за нами дверь закрылась, я понял, почему мальчики так притихли. Эта дверь чуть с петель не свалилась, так они там стали гоготать. Вот их, видно, там прорвало, не на шутку. А Ляля мне в лифте говорит: что с тобой, ты какой-то бледный. Я говорю, нет, со мной все ОК. Ничего не бледный А она: ты хорошо себя чувствуешь? Как ты? Тебе не плохо? Втемяшилось ей, видно, а бабы всегда так, если им что-нибудь покажется, так они замучают, пока не дознаются, так это или не так, как им кажется. Нет, говорю, отстань, все со мной хорошо. И чувствую я себя великолепно. Отлично себя чувствую. Лучше некуда. Она говорит, нет, пойдем домой. Это от жары. Я знаю. Вот американцы, все на свой аршин меряют. Ну пришли мы. Лучше мне не стало. Но Ляля зато за мной ухаживала. Это мне понравилось. За соком сбегала. Льда в него набухала. Аспирину дала. Аспирин, говорит, от всего помогает. Правда, она скоро спать легла. А я вот сел писать. Не хотелось мне спать совершенно. Вот и выходит, что больше ничего от этого кокаина, кроме как бессонница и ладони потеют. Ну все, теперь уже скоро утро, пока я писал. Иду спать, авось усну. А этим парням я, наверное, странным показался, я ведь их даже не поблагодарил.
Attention, как говорят носильщики. Сегодня утром случилось приключение. Лялька, когда в субботу утром собиралась, я ее спрашиваю, где у тебя трава лежит, на случай, если мне тут без тебя покурить захочется. Она мне бросила через плечо, что, мол, в ящике комода, и ушла. Я еще спал до часу. Потом встал, пошатался по комнатам туда-сюда. Поставил Дэвида Боуи. И решил, между прочим, найти эту траву, просто на всякий случай. У нее комод дубовый в спальне стоит. В общем ладно, что я буду размазывать белую кашу по темному столу, как говорят евреи. Я не писатель. Короче, нашел я у Ляли пистолет. Припухли. Вот так-то. Ну, если вы не припухли, то я-то припух. Еще как припух. Ну вот, представляете себе, вожусь я с этими ящичками. Ну, вы себе представляете, женский комод. Бюстгальтеры там всякие, трусы, тряпки и вдруг среди всего этого барахла я нахожу не какой-нибудь там хуй моржовый, резиновый пенис и не флюоресцентные презервативы, а пистолет. Настоящий. Черный, в черном футляре, выложенном сукном. Никакой не детский, не игрушечный, самый настоящий типа кольт или бульдог с барабаном. И коробка с патронами имеется. Вот только что маленький. Товарищи, как я обалдел! Я же в жизни пистолета в руках не держал. Я так обалдел, что мне даже на минуту показалось, что это в кино все происходит, я со стороны себя увидел, как я с этим пистолетом стою посреди лялиной спальни на коленях, и рожа у меня такая дурацкая, тупая просто рожа, даже смешно смотреть, как будто пистолета никогда не видел. Вот дурило-то картонное. Думаю, что же я стою-то. Стал с этим пистолетом ходить по квартире, щелкать им, барабан крутить. Проверил, не заряженный ли он. Зашел в ванную, и тут мне такая сцена представилась. Стоит Ляля под душем и моется, когда она с работы пришла. Дверь открыта, как будто она одна дома. Музыка играет, допустим, этот же самый Боуи, песня, к примеру, Let"s dance. Вот стоит Ляля под душем, пританцовывает и голову мылит. Или нет, лучше спину себе мочалкой чешет. Подпевает. У нее хорошее настроение. Все ОК. Короче, над ней мирное небо и светлое будущее. И тут я с пистолетом захожу в ванную комнату. Просто захожу спокойно. Без ажиотажа, без выламывания дверей и тому подобного. Тихо захожу и отодвигаю занавеску, у нее занавески хорошие - черно-белые с кадрами из разных фильмов. Только я этих фильмов не знаю. Отодвигаю эту занавеску так, что она даже не замечает. Очень хорошо себе представляю Лялю. Как она моется и ничего не замечает. Беленькое ее тело блестит и сверкает от воды. На голове волосы светлые, а в паху черные. Я же помню, что она темная была, или там они тоже красятся, неважно. Вся такая упругая, тонкая, поджарая. Ну вылитая серна или лань. Груди как гранаты круглые и два сосца как два козленка. И всю я ее разглядываю, а она моется без стыда, потому что глаза у нее закрыты. И тогда я тихо говорю, зачем же ты, Ляля, не сказала мне, что брильянты фальшивые. Ляля, конечно, вздрагивает от испуга и смотрит на меня ошарашенная, потому что не ожидала она, что я так запросто войду с пистолетом и такое ей стану говорить. Но я, конечно, на все эти рефлексы ее внимания не обращаю, а дальше продолжаю, пока спокойный. Ты ведь меня подставила, Ляля. Просто с потрохами меня подставила. Ведь я еле ушел, понимаешь ты, я только что двух лягавых положил. Я на мокрое пошел. Ты это понимаешь? Теперь мне пиздец, теперь меня на электрический стул посадят, понимаешь ты, сука. И тут я, конечно, не выдерживаю и срываюсь. Кричу: сука, блядь. Тварь. Словом, браню ее всякими, крою ее и в хвост и в гриву самыми циничными выражениями, которые здесь приводить неуместно. И потом и говорю. Но ты, Ляля, думаешь, что ты только меня подставила. Нет, ты и себя подставила. И теперь я тебя по закону наших железобетонных джунглей, суку подколодную, тварь ползучую, падлу продажную и т.д. и т.п. замочу. Так говорю я ей, то есть ору, а сам чуть не плачу. Я сейчас убью тебя, Ляля. Ты это понимаешь. А ведь я любил тебя больше жизни. Больше себя самого. Я думал, мы поженимся и перестанем этим заниматься. Я думал, мы уедем в Бразилию, купим там дом или ферму и будем жить там и забудем обо всем, а ты меня в самую пасть этим гадам сунула. Хотела засадить меня, сука, мразь, волчица ты позорная после этого. Как же ты... Как же ты могла это сделать, ведь я любил тебя, я так любил тебя, а теперь все, конец. Аллес хендехох. Аллес капут. Амба, слышишь теперь? я убью тебя. И навожу пистолет. Ляля, конечно, кричит. Не смей, ты, ебнутый, стой, прекрати, я прошу тебя. Не шути так и все такое, но я не дрогнувшей рукой спускаю курок. Ляля дергается один раз, другой и оседает. Шумит душ. Ляля лежит на дне ванной, тихий такой белый сморщенный комочек, и кровь у нее течет из пупка, из шеи и, разбавленная водой, стекает в лужу. Я подхожу к ней, становлюсь на колени и начинаю ее целовать и в губы, и в глаза ее невидящие, и плачу и рыдаю над ней и целую ее в грудь и в живот, туда, куда только что стрелял, и шепчу ей: серна моя, возлюбленная души моей, невеста моя, заклинаю вас, дщери Иерусалимские сернами и полевыми ланями, не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно. А потом вкладываю себе дуло в рот и последний раз нажимаю курок. Так мне это хорошо все представилось, даже тошно стало от этого всего. И я сразу стал другую историю придумывать, полегче что-нибудь, что-нибудь вроде такого. Приходит Ляля домой с работы, хочет натурально пойти под душ помыться, как обычно. Заходит в ванную - на полу лежу я, с простреленной черепушкой, море крови и к зеркалу жевательной резинкой приклеено письмо. Приблизительно такого содержания. "Ляля! В то время, как ты будешь читать эти строки, мятущаяся душа моя, надеюсь, достигнет верхних слоев атмосферы и растворится, наконец, в безвоздушном пространстве космоса. И не радует меня то обстоятельство, что при моем участии сбывается заветная мечта моего народа, воспетая в словах замечательной песни, и кто был ничем, наконец становится всем. Я смеюсь потому, что свободен. Наконец-то за эти долгие годы кабального участия в жизни я впервые свободен от всего и, кажется, чист. Ляля, ты добрая и чуткая душа, и ты поймешь меня. Я должен умереть. Я прожил тяжелую рабскую жизнь, полную слез и потерь. Не хочу говорить об этом, ибо не хочу омрачать последние минуты свои посещением мрачного вернисажа нашей истории с преобладанием картин некрофилической школы. В угоду этим пристрастиям наших творцов истории завещаю бренные остатки свои музею истории революции, что, кажется, близ Красной площади, поближе, так сказать, к святым мощам, или там всякое лыко в строку." Стоп, думаю, опять чернуха выходит. Да и нехорошо выходит. Причем здесь вернисаж. Что за диссидентщина. Еще не хватало серп и молот кровью нарисовать на кафеле. И написать: Совок - моя смерть. Нет, думаю, приятель, это ты заврался, и тут у тебя ни фига не выйдет. Пафосу не хватит. Кишка тонка. Опять же слабовато с рабской жизнью. Надо чего-нибудь про застенки, храмину пепельную, узилища, про жиловатую десницу палачей, а у тебя что? одно отчисление из института. Не, никак не годится. Вот неплохо было это - я должен умереть. Вот и начни так. Ляля. Я должен умереть. Теперь ты можешь знать это: я приехал в Америку, чтобы умереть. Для меня эмиграция не существует. Здесь жить не мыслю, так же, как и там. Америка не выход. Для меня это небытие. Существует один вид переправы - в хароновой лодке, с этого света на тот. Нового света нет. Есть новосветское шампанское. Тьфу ты, пошла писать губерния. Я так расстроился. Не выходило у меня это письмо и все тут, ни в какую. Ну, думаю, что я за дурак, если у меня какое-то дрянное посмертное письмо не выходит. Видно, действительно жизнь моя полна лишений и утрат. Я начисто утратил способность соображать хоть что-нибудь, никто не просит таблицу галилееву или уравнение Морковкина, ну хоть вот такую дребедень как эту вот посмертную записочку - и не могу сообразить. Наверное, я лишен с детства того самого серого вещества, которым эти галилеи и морковкины сочиняли свои таблицы и уравнения и теперь мне нечего ловить, остается разочароваться в жизни, написать записку. Не могу понять смысл жизни по причине отсутствия серого вещества. И чмокнуть себя в правый висок совершенно пустой черепной коробки. Тут я как коршун на себя в зеркало посмотрел. Прямо в глаза себе, чтобы понять, есть у меня там что-нибудь или нет. А если нет, то к чему тогда глаза прикрепляются или они просто так, в своих орбитах вертятся вполне абстрактно. Нет, думаю, глаза тут ни при чем, по закону анатомии глаза не к мозгу прикрепляются, а значит, глаза могут быть, а мозг может отсутствовать. Может, это вообще две разные системы. Надо мозги мыслями проверять. Мысли суть продукты мозга. Если есть мысли, естественно, существует и мозг. Cogito ergo sum. Надо какое-нибудь сложное слово вспомнить, к примеру, латинское и найти ему объяснение, а если не найдешь, то придумать свое, но достаточно убедительное. Вот цумбайшпиль фрустрация. Вернее не "цумбайшпиль фрустрация". Цумбайшпиль тут ни при чем. Цумбайшпиль по-немецки "например", а сложное слово - "фрустрация". Вот что значит "фрустрация"? Первая часть, "фру" - это какая-то женщина, у скандинавских народов, кажется, ей отсекли правую ягодицу за то, что она отказалась указать, где спрятаны сокровища великого Торбы. Вот что значит "страция". Где эта часть еще встречается? Вот кастрация. Ясно. Страция - часть слов, обозначающая отсечение, отнятие или отсутствие чего-либо. Очень просто. Фрустрация - это пропадение задницы или ее части.
Да, я забыл вчера сказать, что когда мы с party возвращались, Ляля мне говорит: Ко мне твой друг Герберт подходил, спрашивал, как ты живешь, но потом я поняла, что он не тобой совсем больше интересовался, а картиной, стал меня куда-то звать. Он что, одинокий? Я думаю, ну Герберт, сука, я тебе в одно место, чтоб ты ездил быстрее. Нет, говорю, у него комплекс, говорю, насчет способности. Он в Москве всех баб перетрахал. Это я зря, конечно.
И сделалось мое состояние наихудшим. Дико жарко мне стало. Так жарко, как никогда не было. И грудь, и живот словно раскалились и обжигали меня изнутри жутко, и мошонка нагрелась, как котел, а главное, задыхаться я стал, вот что самое хуевое. Я попробовал лежать, но не смог, чувствую, нечем дышать и все тут. И так мне стало плохо, просто Боже мой. Я весь горю, голова кружится, стоять не могу, ходить тоже, я упал на диван опять, и тут меня стало тошнить. А блевать-то мне нечем, и вот из меня какая-то жижа течет, и меня всего наизнанку выворачивает. Спазмы страшные, я думал, сейчас коньки откину, думал, караул, если меня сейчас кто-нибудь не вылечит, я в одночасье скончаюсь тут. Так мне плохо сделалось, и я пополз тогда к двери, решил, может, мне на улице лучше будет. Ничего уже не соображал, в голове у меня какие-то космические войны начались, чернота, мрак и разряды вспыхивают, так что я едва вижу что-нибудь. Электрические помехи у меня в голове начались, и я уже ничего не соображал. Только думал, как бы не подохнуть. Мамочки, так я испугался и пополз я к двери на четвереньках, кое-как открыл ее и ползком спустился на улицу, а меня все время тошнит, и головой только мотаю и ползу. И вот я выполз на улицу, а там жара еще хуже, солнце печет. Все желтое и блестит, аж глаза режет, и тут у меня мотор стал сдавать, уши заложило, и чувствую, сейчас оборвется все во мне. Ну, думаю, и ладно. И вдруг меня кто-то сверху зовет женским голосом. Едва смог поднять голову, вижу - какая-то краля стоит надо мной, и кудри ее раскачиваются, и говорит: Что ты тут блюешь, может тебе плохо, приятель, а я ничего не понимаю, но думаю, наверное, она это говорит, и головой мотаю. А она говорит, пойдем со мной, парень, я тебе помогу. И за воротник меня придерживая, повела меня по улице. Я на четвереньках за ней пополз, как собака, а блевотина эта такая тягучая у меня изо рта тянется по земле, но мне все равно, мне главное не упасть, потому что я уже не вижу ничего и не слышу, и ум мой улетел, и сделался я как новорожденный. Не помню, куда мы шли и где очутились, но увидел я, что легла она передо мной на спину, и увидел я, что краля собой не дурна, и грудь у нее белая и высокая, затянута в красный жакет, а бедра тугие обтягивают черные лосины. И тогда она обнажила себя совсем и раздвинув передо мной ноги, сказала: Войди в меня и тогда исцелишься от хвори. И увидел я, что между ног у нее пылает красный цветок, на розу похожий, и захотел я ее, и язык мой опустился, и с него потекла вода, а цветок между ногами ее стал расти и увеличиваться по числу лепестков. И не мог я больше смотреть в него, и тогда застонал я и прыгнул внутрь его. И тогда мне стало легче, я как будто полетел и ощутил невесомость своего тела, и дышать мне стало свободней. И увидел я, что иду по улице, а улица совершенно голубая поднимается в гору, и дома с голубыми фасадами и ставнями, и тротуары голубые, асфальт голубой, словно выкрашены голубой пастелью, и небо голубое тоже, как нарисованное на картине. И вот иду я по этой ослепительно голубой улице и вижу, стоит маленькая церковь, а на ступеньках перед ней стоит Дирк Богарт в голубом костюме и мне рукой машет, подзывает меня, и я направляюсь к нему, и идти мне легко-легко, как будто я голубой ветер на этой голубой улице, и я с удовольствием подхожу к нему, даже подлетаю. А он сдавливает меня в своих объятьях, хлопает по спине и по бокам, и, видно, очень доволен нашей встрече. И ведет меня внутрь церкви. И мы заходим в небольшую комнату, в которой ничего нет. И Дирк Богарт поворачивается ко мне и говорит: Я одессит, я из Одессы, зрасьте, я хочу посмотреть, что у тебя в штанах. Руку протягивает и в карман брюк моих опускает и начинает там шарить. Очень приятны его прикосновения, и жила [нрзб] у меня, и я закрываю глаза, а он на веки начинает мне двумя пальцами давить с силой и очень больно то, что он делает мне с глазами. И я кричу ему: Больно, и изо рта вместо этого сыплются мелкие ртутные шарики и рассыпаются по полу. Боль моя становится нестерпимой, я падаю на колени, кричу звериным криком. Он же, схватив мою жилу другой рукой, сжимает ее пребольно и вырывает с хрустом из моего тела. И тут я взорвался. Да-да, товарищи мои, абсолютно взорвался от самых пяток до ушей, как на вражеской мине. Мне казалось, что ничего от меня не осталось, ни волоска. Все разлетелось на мелкие частицы. Одна мысль осталась: что, видно, когда он меня на паперти лапал, тогда незаметно мне в карман взрывчатку и подложил предательски. Ну, думаю, гад Дирк Богарт, и открыл глаза. Лежал я на полу все той же комнаты, напротив меня стоял предатель Дирк Богарт и в руке держал не то, что мне оставил отец мой, и то, что он у меня как чеку вырвал, а свою голову. Желтая с закрытыми глазами и кривым ртом. Мне жутко стало от того, что она может сейчас заговорить. А она и впрямь веки чуть-чуть приподняла и говорит старушечьим головом: "В говно тебя превращу и с говном смешаю и никогда ты себя не найдешь". И все во мне затрепетало от страха, и я бросился бежать и выбежал на улицу, а улица уже была не голубая, а нормальная была улица, вполне обыкновенная, и я побежал по ней, чувствуя за собой погоню, и встретилось мне много людей, у которых я искал защиту, но не находил ее, потому что люди эти таили в себе опасность: каждый из них был монстром и чудовищем, но скрывал себя под обликом человеческим, но лица их были прозрачными и просвечивали, и можно было узнать каждого, кто он есть. У одной пожилой американки за лицом я увидел морду черной лошади с красными глазами, и лошадь эта свистела и выпускала черный дым ноздрями. Другой джентльмен оказался трупом без нижней челюсти, и язык его сизый ходил ходуном во все стороны, ища себе опору. Бежал я вниз по улице и не находил себе защитника, а только большего страху терпел. И уже было отчаялся увидеть доброго человека или полицейского, как вдруг вижу девушка в окне сидит обнаженная и нет в ней чудовища и не просвечивает. И я пошел к ней. И вошел в двери и пройдя коридор очутился в ее комнате. Но не нашел ее в комнате, потому что там ее не было. И тогда я сел на ближайший стул, чтобы отдышаться, и стал смотреть по сторонам на окружавшее меня убранство. И стал я поворачивать голову направо и налево и позади себя.

ноябрь-декабрь 1989

Никита МИХАЙЛОВСКИЙ - ленинградский актер и писатель.