настя и Господь  (худ. Джанна Тутунджан)

Поцелуй, объятий жар –
Все слилось в одном дыханье.
И сведут меня с ума
Нежных рук твоих касанья.

Как безбрежный океан
Синих глаз твоих просторы.
Я к спасенья берегам
Возвращусь уже не скоро.

Как же сладок миг любви!
Пусть он долго-долго длится,
В этой близости двоих
В бесконечность превратится.

Она замолчала, вздохнула,
украдкой смахнула слезу.
И снова вздохнула…
«Обидел за что – не пойму.
Ну, день не задался…
Ну, что-то сказала не так…
Сорвался, умчался.
Ну, разве же можно – вот так?»
Захлопнулись двери.
Сковала в тиски тишина.
Не верю…Не верю! Не верю
словам «Я ушел навсегда».

Вместе с каплями дождя
Опадает лист осенний.
И ноябрьская хандра,
Приближаясь постепенно,

В окна дождиком стучит,
Завывает в трубах ветром.
В небе вороном кричит
И свистит над крышей где-то.

Нагоняет днем тоску,
Утром не дает проснуться…
Вот бы, все назад вернуть!
Снова в лето окунуться.

В деревне летом у заброшенной пекарни стоял огромный стог сена высотой метра три. Мы с мальчишками приставляли деревянную лестницу, забирались на самый верх и сигали оттуда вниз с криками и воплями. Потом снова на лестницу, снова вверх и снова прыжок вниз. И так весь вечер. Пока не начинает темнеть, и нас зовут домой, кого бабушки, кого мамы, в общем, кто-нибудь из взрослых. Тетушка наливает в большой таз горячей воды, достает мыло и зовет:
- Светланка, умываться, ноги мыть и на боковую! Завтра рано вставать.
Опускаешь в таз ноги, а они горят огнем нестерпимым, слезы из глаз, стоны.
- Ах ты, бестия эдакая! Опять прыгала на сене. Да что ж ты за девка такая! Матери напишу, не слушается нисколько.
Дальше шли причитания, что я горе-луковое и еще что-то в этом роде. Ноги и, правда, все были красные и распухшие, в ссадинах-полосах от соломы. Но на утро все проходило, и мы опять бежали к пекарне, прыгали и смеялись над взрослыми, которые никак не хотели понять, как это здорово вот так, закрыв глаза и расставив руки, как крылья, подпрыгнуть вверх и полететь.


Возвращаемся с речки. Накупались вдоволь. На мокрых ногах тапки шлепают. Тропинка тянется вдоль высокого забора, а за забором чужой яблоневый сад. И яблоки там не простые, а наливные, таких не было ни у кого. И все об этом знали.
При саде был дом, а в нем жили два брата. Старые уже. Один на рынке яблоки продавал, другой, слепой, - сад сторожил. У него было ружье с солью. И все об этом знали.
Их побаивались, с ними свои деревенские не общались, жили они особняком. К ним запросто никто не приходил.
В одном месте забор наклонился. Сверху над забором свесилась тяжелая ветка, вся увешенная яблоками. А яблоки – сами в руки просятся!
Снимаю тапочки, около забора ставлю и тихонечко начинаю вверх карабкаться. Мальчишки мне шепотом:
- Не успеешь, слезай. Побежали, щас поймают.
- Эх вы, деревенские, учитесь.
И вдруг щелчок затвора и голос:
- Дробану солью в задницу, едрить твою налево! А ну сваливай с забора!
Тапки брошены, голые пятки сверкают. Как до дома добежали – сами не почувствовали.
А на другой день тетка отправила нас с отцом на пасеку за медом. И идти пришлось мимо их дома. Два брата сидели у калитки на скамейке. Покуривали, помалкивали. Папа поздоровался с ними за руку по-свойски. Перекинулись парой фраз. Мне хотелось скорей уйти подальше, надеялась – слепой ведь, не видел в лицо, не узнает. И вдруг хвать меня за руку, цепко держит, не выпуская, и говорит:
- Никогда сама не бери чужого, лучше попроси.
Встал, ушел за калитку, через минуту вынес и подал отцу ведро, полное яблок, а сверху тапочки мои лежали.

Она любила апельсины.
Их вид оранжево-красивый
И вкус тропического лета
Напоминал, что было где-то…
Бескрайнего простора море,
Листва в причудливом узоре,
Диковинной окраски птицы,
От солнца светлые ресницы,
Пропахший морем воздух жаркий…
МИР, полный красок ярких!