..Когда теряешь связь с настоящим, одним из действенных способов не потерять связь с самим собой остается вернуться в прошлое.
Я почти никогда не вспоминаю прошлое, только если оно не напоминает о себе само, или врезается примером и клочками памяти во время разговора с кем-то.
Мои редкие, как легкие касания пролетающего времени, внезапные воспоминания о событиях прошлого никогда не имели глубины, не содержали достаточного количества деталей, запахов, вкусов, текстур, чтобы приносить удовольствие или причинять боль.
Но вот, оказывается что когда твоя голова тяжела и пуста, как чугунный шар, и отказывается далее впускать на рассмотрение факты настоящего, нежно и легко, как воздушные парашютики семян одуванчиков, влетают в темную пустоту сознания образы прошлого, и, подсвеченные мягким светом отчаяния, дают рассмотреть в деталях все тонкие, еле различимые линии своих хрупких куполов. И эта внутренняя наполненность спасает тебя от провала в беспросветную накатывающуюся темноту.
***
Моя первая любовь сокрушила мой мир, появившись из ниоткуда в седьмом классе. Не знаю, понятно и уместно ли это выражение в данном контексте, но, по-моему, с любовью так и бывает. Это не контролируемое сознанием увлечение, ни то, что можно понять, поставить в рамки, остановить, или изменить. Любовь - это то, на что ты не можешь влиять, что ты не можешь ни контролировать, ни объяснить, ни понять, ни остановить.
Он пришел в нашу школу, наш класс, появившись в городе среди учебного года. Ничего из того что было в нем, о нем, не было ординарным, и в тоже время, во всей своей необычности и несоответствии нашим привычным стандартам, он бы таким теплым, что притягивал людей, как магнит. Даже цвет его кожи, и еле заметный каштановый тон темных волос, без какого-либо намека на юг, были теплыми, не такими, как холодные оттенки большинства. Он был очень высоким, носил странную темную одежду, странную длинную ассиметричную стрижку, слушал странную музыку, имел странный дефект речи, странный запах, и странный пристальный взгляд карих глаз требующего играть с ним щенка. Еще он умел танцевать, и танцевал. Ни какие-то заученные поставленные па школы танцев, а свободные связки из клипов, ради которых танцующие на дискотеках расступались, освобождая большой овал для полета его движений. Семья его тоже была необычной, пара взрослых братьев, неуловимый отец, экстравагантная мама, и невиданная нами ранее собака породы доберман.
Перечитывая описание этого мальчика, я улыбаюсь, и радуюсь этим воспоминаниям, и думаю, смеясь над собой, как глупо банальна вся эта история с любовью, и как невозможно было не влюбиться в это неординарное явление. Влюбились все. Или мне так казалось, потому что, когда любишь, не можешь точно понять чувств других.
Через месяц после его появления я начала писать бумажный дневник. Когда чувство, которого ты совершенно не понимаешь, начисто выбивает у тебя из головы прежние контролируемые влюбленности в Саш и Сереж, и слепит, глушит, приковывает к одному человеку, становится необходимым объясниться с самим собой. Бумага, как известно, терпит, не мешая изливать вопросы и ответы. На бумаге я пыталась описать свои ощущения и мысли. На бумаге, однако, не было места описанию того бесконечно доброго, и одновременно опасного лица, и теплых, ласковых карих глаз. Описания чувств на бумаге переходили в описания будущего, потому что, когда любишь, хочется мечтать, планировать детали чудесной возможной жизни.
Планы так и остались планами. И в этих словах нет печали. Мне кажется, сам смысл подобного планирования не в том, чтобы задуманное сбылось, а в самом удовольствии, которое получаешь в процессе их создания, и в сладких вздохах, когда перечитываешь их после, признавая лишь милыми мечтами.
Вместо этого, какое-то количество лет спустя, было другое, слишком много, и слишком мало. Были романтика, нежность, уют, приключения, автомобили, оружие, наркотики, страх, отчаяние. Не было уверенности, чувства безопасности, доверия. Повзрослев, он стал опасным, человеком без самоконтроля, с которым никогда не знаешь, как будут развиваться события в следующие десять минут, утонешь ты в нежности, или собственной крови из резаной раны в боку.
Я так и не вошла в его список, хоть и не могла забыть долго, еще много, много лет.
Однажды, валяясь в общей палате городской больницы с аппендицитом на первом курсе университета, по болтовне с подружкой моей товарки с соседней койки, я поняла, что она была в его списке. Изящная, темноволосая, с красивым точеным лицом. И ей было лучше, чем мне, и хуже чем мне, одновременно. Но, я помню, что тихо порадовалась за нее, не жалея ни о чем.
***
Больше десяти лет прошло перед тем как это чувство сокрушило меня снова. Все эти десять лет я хранила верность, лелеяла то невероятное, оглушающее нечто, что лишило меня возможности разумно мыслить и адекватно оценивать одного единственного человека.
Второй раз это случилось также неожиданно и мощно. Хватило взгляда на прислонившийся к колонне силуэт, выражения глаз и запаха. И стоит ли говорить, что ничего из того что было в нем, о нем, не было ординарным. Но это уже совсем другая история.
И оба случая напоминают мне эту фразу:
“А еще я люблю тебя,
а на улице идут дождь и время…”
