В колонках играет - НОСИТЕЛЬ ИДЕЙ \ Технология

День синтезирует страх
Свет причиняет мне боль
На пересохших губах
Лёгкий привкус сомнений

Где-то в моих проводах
Сломанный кем-то пароль
Пробует доступ открыть
Из других измерений.

Саморазрушение до конца
Я знаю точно
Ты не вспомнишь моего лица
Сегодня ночью.
Саморазрушение - мой удел
Тебе не страшно
Ты исполнишь всё, что я хотел
Со мной опасно.

Точно отмеренный путь
Знаки на тёмной воде
И невозможно свернуть
На маршрут покороче.

Тем, кто не может уснуть
легче забыть о судьбе
Проще рассеять обман
Разрушающей ночи. \ Р.Рябцев

Хочу, чтоб не было войны,
Чтоб доверяли мы друг другу,
Чтоб было больше доброты,
Ну а вообще хочу я шубу!

Хочу, чтоб не губили лес,
И чтобы не было разборки,
И чтобы победил прогресс,
И чтоб была она из норки!

Хочу, чтоб были все терпимей,
И чтобы были все милей,
Чтобы друг друга мы любили,
И чтобы шуба - подлинней!

Хочу, чтоб не грустил никто:
И он, и я, и все мы тоже;
Чтоб было всем светло, тепло
И - чтобы шуба подороже!

Хочу, чтоб дети родились,
Чтоб на подарках были банты,
Чтоб не было больных на свете,
Ну а вообще хочу - бриллианты!

Хочу, чтоб не было вражды,
И чтобы праздники подольше,
И чтобы мир не знал беды,
И чтоб бриллиантов было больше!

(c) взято из интернета, автор не найден

Улыбнуло... Что-то вспомнились конкурсы красоты.. Надеюсь, участницы действительно за "мир во всем мире", а не потому что так надо говорить жюри...

Я читала и слова этого человека пронзали мое сердце, оголяя его такой щемящей правдой. И осознавая вполне откровенно, что ее истинную суть я смогу постигнуть лишь в тот момент, когда пойму, что умираю… Как та толстая корка, сковавшая нас, не позволяет разорвать мнимый стыд и выразить свои чувства или сказать понравившемуся человеке, что он симпатичен потому что боимся, что чувства не взаимны и более того, это признание наивно и нелепо?
Почему только смерть освобождает истинность наших чувств?
Apolla sunseishin


Если бы на одно мгновение Бог забыл, что я всего лишь тряпичная марионетка, и подарил бы мне кусочек жизни, я бы тогда, наверно, не говорил все, что думаю, но точно бы думал, что говорю.
Я бы ценил вещи, не за то, сколько они стоят, но за то, сколько они значат.
Я бы спал меньше, больше бы мечтал, понимая, что каждую минуту, когда мы закрываем глаза, мы теряем шестьдесят секунд света.
Я бы шел, пока все остальные стоят, не спал, пока другие спят.
Я бы слушал, когда другие говорят, и как бы я наслаждался чудесным вкусом шоколадного мороженого.
Если бы Бог одарил меня еще одним мгновением жизни, я бы одевался скромнее, валялся бы на солнце, подставив теплым лучам не только мое тело, но и душу.
Господи, если бы у меня было сердце, я бы написал всю свою ненависть на льду и ждал пока выйдет солнце.
Я бы нарисовал сном/мечтой Ван Гога на звездах поэму Бенедетти, и песня Серрат стала бы серенадой, которую я бы подарил луне.
Я бы полил слезами розы, чтобы почувствовать боль их шипов и алый поцелуй их лепестков.
Господь, если бы у меня еще оставался кусочек жизни, я бы не провел ни одного дня, не сказав людям, которых я люблю, что я их люблю.
Я бы убедил каждого дорогого мне человека в моей любви и жил бы влюбленный в любовь. Я бы объяснил тем, которые заблуждаются, считая, что перестают влюбляться, когда стареют, не понимая, что стареют, когда перестают влюбляться!
Ребенку я бы подарил крылья, но позволил ему самому научиться летать.
Стариков я бы убедил в том, что смерть приходит не со старостью, но с забвением.
Я столькому научился у вас, люди, я понял, что весь мир хочет жить в горах, не понимая, что настоящее счастье в том, как мы поднимаемся в гору.
Я понял, что с того момента, когда впервые новорожденный младенец сожмет в своем маленьком кулачке палец отца, он его больше никогда его не отпустит.
Я понял, что один человек имеет право смотреть на другого свысока только тогда, когда он помогает ему подняться. Есть столько вещей, которым я бы мог еще научиться у вас, люди, но, на самом-то деле, они вряд ли пригодятся, потому что, когда меня положат в этот чемодан, я, к сожалению, уже буду мертв.
Всегда говори то, что чувствуешь, и делай, то, что думаешь.
Если бы я знал, что сегодня я в последний раз вижу тебя спящей, я бы крепко обнял тебя и молился Богу, что бы он сделал меня твоим ангелом-хранителем.
Если бы я знал, что сегодня вижу в последний раз, как ты выходишь из дверей, я бы обнял, поцеловал бы тебя и позвал бы снова, чтобы дать тебе больше.
Если бы я знал, что слышу твой голос в последний раз, я бы записал на пленку все, что ты скажешь, чтобы слушать это еще и еще, бесконечно.
Если бы я знал, что это последние минуты, когда я вижу тебя, я бы сказал: Я люблю тебя, и не предполагал, глупец, что ты это и так знаешь.
Всегда есть завтра, и жизнь предоставляет нам еще одну возможность, что бы все исправить, но если я ошибаюсь и сегодня это все, что нам осталось, я бы хотел сказать тебе, как сильно я тебя люблю, и что никогда тебя не забуду.
Ни юноша, ни старик не может быть уверен, что для него наступит завтра.
Сегодня, может быть, последний раз, когда ты видишь тех, кого любишь.
Поэтому не жди чего-то, сделай это сегодня, так как если завтра не придет никогда, ты будешь сожалеть о том дне, когда у тебя не нашлось времени для одной улыбки, одного объятия, одного поцелуя, и когда ты был слишком занят, чтобы выполнить последнее желание.
Поддерживай близких тебе людей, шепчи им на ухо, как они тебе нужны, люби их и обращайся с ними бережно, найди время для того, чтобы сказать: "мне жаль", "прости меня", "пожалуйста, и спасибо" и все те слова любви, которые ты знаешь.
Никто не запомнит тебя за твои мысли. Проси у Господа мудрости и силы, чтобы говорить о том, что чувствуешь.
Покажи твоим друзьям, как они важны для тебя. Если ты не скажешь этого сегодня, завтра будет таким же, как вчера.
И если ты этого не сделаешь никогда, ничто не будет иметь значения.
Воплоти свои мечты. Это мгновение пришло…

Я заплатила за стоянку космолета на год вперед, а на прощание кинула служаке полненький тусу в подарок, как посоветовал Олеко. Служащий парковки счастливо поблагодарил с глуповато-удивленным выражением на физиономии. В тот раз я была маленькой со в роскошном хитиле, едва набравшей ки для оплаты стоянки, а сейчас грязная ободранная девчонка подает благодарность целым тусу. Я надеялась, что кланы развеют его сомнения.



Чаще вечерами мы с ребятами продолжали встречаться у Олеко в его удивительном доме на дереве у древней часовни. Арнык принимался рассказывать смешные истории, а Стор все подсмеивался над ним и отпускал шуточки, на что Арнык, захлебываясь, возмущенно отвечал: "Это я вру?! Я вру?! Дак это ж чистая правда!" И все ухохатывались, потому что Арнык по недомыслию фразы горячо подтверждал, что он врун.

В отличие от весельчака Арныка Лихок баловал нас страшными историями. Несмотря что у него было несерьезное лицо с широким вздернутым носом, "страшилки" воспринимались как надо. Невысокий салатоволосый мальчик Жора с круглыми печальными глазами очень чувствительно переживал ужасы героев – он всегда всех жалел и за всех переживал, – что давало повод для безобидных подколок Стора.

Стор вообще любил подсмеиваться и подшучивать над всеми, исключая меня, Лемона и Олеко. Лемон игнорировал подколки Стора, не делал вид, что обижается, не смеялся вместе со всеми, а просто оставался безучастным. К тому же он был молчалив, и Стору редко удавалось найти у него повод для шутки.

А со мной вот какая приключилась история. Это произошло в один из первых моих вечеров. Принимая меня полноправным членом команды, Стор отпустил в мою сторону реплику: "А Рэкса у нас такая же непокладистая, как ее волосы", на что я мгновенно ответила: "Зато у тебя язык гладко болтает, как твои волосы". Мои слова можно было принять как шутливое парирование, но я произнесла их с такой жестокой агрессивной интонацией, что шуткой здесь не пахло. Я успела привыкнуть, что клички – это необязательно унизительные прозвища, но не успела свыкнуться, что бывают дружеские подковырки. И когда я это поняла, было уже поздно. Все посмотрели на меня, даже Олеко, немного смущенный, потом сделали вид, что ничего не произошло. Позже я невольно подслушала, как Олеко говорил Стору: "Извини ее, Стор. Мне следовало догадаться. Это у нее такая защитная реакция". Стор, казалось, понял, не обиделся, и все забыли, но он никогда больше надо мной не подшучивал.

Почему Стор не подкалывал над Олеко, я не знаю. Не думаю, что Олеко обиделся, как я, или игнорировал, как Лемон. Наверно, для Стора Олеко был неприкасаемым авторитетом.

Почему-то для меня Лихок и Стор казались похожими. Когда они находились вместе, было видно и понятно, что они абсолютно разные: Лихок с сиреневыми густыми волосами, большими темно-фиолетовыми глазами с веселой искринкой, широкими бровями и вздернутым толстеньким носом; черты лица Стора были более тонкими, изящными, небольшие проницательные светло-сиреневые глаза, а волосы у него были гладкие фиолетового цвета. Но по отдельности я их не то чтобы путала, но мне требовалось некоторое время, чтобы понять кто из них кто.

Была еще одна парочка действительно очень похожая друг на друга – Рубаха и Зус. Оба со светло-желтоватыми волосами, ровными золотисто-желтыми бровями и золотыми стрелками ресниц, большими круглыми светлыми глазами, широким носом и большим веселым ртом. Я даже как-то спросила, они не брат и сестра, на что Зус замахала руками: "Что ты! Вот ни на чуточки!" Свои прямые волосы по плеч Зус тщательно расчесывала на прямой пробор и скрепляла на кончиках тесемками, зато у Рубахи творился на голове классический беспорядок. Насколько они были похожи внешне, настолько внутренне – разны, и идеально подходили друг к другу: Зус могла без умолку тараторить глупости и вертеться беспрестанно, а Рубаха мог спокойно находиться рядом с ней и слушать ее.

Был в нашей команде и курносоносый интеллигент Джат. Не то чтобы он был самый умный среди нас, просто он умел высказать свою реплику с таким серьезным и умным видом и так нравоучительно, что любая ахинея сошла бы за ученую аксиому. Но вообще-то, если человек старается выглядеть умным, это еще не значит, что он глуп. Чего не скажешь о немыслимо лохматом пеговолосом рыжеглазом Лехе с забавными круглыми зелеными бровями и носом-пипочкой. Нет, он не глупец, просто он никогда не думал прежде, чем что-нибудь сказать. Все к этому привыкли, только Джат иногда возмущался, придираясь.

Самым младшим у нас был Риз – маленький щуплый юркий и востроносый – и он безумно обожал Олеко.

Была в нашей команде еще одна девчонка – оранжевоглазая Тинка с сине-зеленым хвостом волос. Несмотря на то, что рассказано о ней мало, она не была тихоней и во всех проделках принимала активное участие. Просто она стремилась быть рядом с нашей лучистой Тарой и в результате чего невольно оставалась в ее тени.



Весна Нурити не задерживается надолго, пролетела мгновенно.[32] Как и говорил Олеко, в это время стали активно пользоваться услугами чистильщиков поясов. Сначала робко, потом смелее и смелее включилась я в работу. Робость не в моем характере, так что скоро я вконец освоилась и стала достаточно зарабатывать. Труднее обстояло дело с конкурентами, а их было ох, как много. Дело доходило до яростных споров, порой даже до драки, если ребята были не из нашей команды.

Мои резкость и веселость помогли мне, Олеко научил за словом за пояс не лезть, Тара – шутить, а моя некрасивая, но яркая внешность привлекала внимание.

Наша семья, однако, продолжала питаться скромно – что и говорить, не так уж много я и зарабатывала, хорошо, что мама стала больше получать. Но все-таки немного удавалось откладывать ки на зиму.

Когда мне надоедало стоять в ожидании клиента, я собирала принадлежности для чистки поясов (свои – я их купила, а инструменты Олеко вернула обратно ему) и отправлялась бродить по городу. Многих своих приятелей я встречала на базаре – огромном шумном месте – кто чем занимался и зарабатывал. Видела Олеко и Лемона, они таскали мешки; кряхтя забрасывали по одному на спину и, мелко-мелко перебирая ногами, бежали к месту назначения, огибая снующих по своим делам людей. Когда остался последний мешок и мальчишки не знали чей он, они принялись отнимать его друг от друга, пока не шлепнулись вместе с мешком; рассмеялись и, взявшись за углы мешка, потащили его вдвоем. Видела неугомонного Арныка, он то продавал пряники, то чистил пояса, то протирал корпуса лакси, пока их владельцы ходили за покупками.

Иногда, встречая Олеко одного или он меня, мы ходили по базару – просто так: он – впереди, я – следом. Он кричал мне: "Отстаешь", я согласно кивала, хотя вовсе не отставала. Вместе с ним столько увидишь, столько новых людей и различных переделок: кто-то недовесил, перевесил, недоплатил, переплатил или совсем не заплатил, кто-то вообще не то взвесил и вообще не собирался взвешивать – шум, гам. А вдруг фрукты – пом, пом, пом – подскакивая, разлетались по земле. Это мы с Олеко перевернули прилавок у злого жадного торговца, который постоянно обвешивал и обсчитывал, на прилавке держал для вида хорошие, а продавая, подкладывал порченые овощи, швырял в нищих и просящих ки гнилыми фруктами.

Люди разных полов и возрастов окликали Олеко, желая ему радостного, счастливого, удачливого и так далее дня. Он отвечал им, не жалея шуток и улыбки. Я заметила, как бы Олеко не было трудно, как бы не было тяжело, его лицо и весело задранный нос всегда говорили: "У меня все в порядке. У меня все хорошо".

Меня теперь многие знали и было много друзей.

– О, привет, Тигриный Глаз, побольше поясов тебе!

– Спасибо. Тебе тоже удачи!

Многих я не знала, а может, просто не узнавала (мне бы память Олеко!), но они меня знали. Особенно после одного случая.

Я стояла на площади Лючии и Санока, но работала в стороне, подальше, чтобы не мешать, от того места, где расположились старик с внучкой. Они отдыхали, а я зазывала клиентов стишком Тары:

Подходите, подходите!

Начищаем пояса.

"Блеск и прелесть" – наш девиз.

Кто не верит – проверяйте,

Беспоясочный – катись!

– Ой, Рэкса! – неожиданно за спиной услышала я притворно удивленный голосок Катруни. – У меня нет слов!

– Мне было очень полезно это услышать, – незамедлительно отреагировала я.

– Значит ты "начищаешь пояса"?

– Могу начистить кое-что другое, – огрызнулась я в ответ.

– Ой-ой! Ну что ж, почисть мне пояс.

– Что же ты? – нетерпеливо молвила Катруня своим тоненьким голосочком. – За работу и... – она многообещающе покачала увесистым мешочком. Чтобы заработать столько, мне пришлось бы вкалывать неделю или две. – За один раз – тусу.

– Спрячь свои ки, Катруня, я не буду чистить тебе пояс.

– Как не будешь? – растерялась Катруня. – Ты должна...

– Я тебе ничего не должна, – резко оборвала ее. – Знаешь, Катруня, закон не дает привилегий бедным, поэтому деньги сами по себе – большая привилегия. Почему бы нам, бедным, не устроить собственные привилегии?

– Года не прошло, как обнищала, а уже – "мы, бедные", "мы – народ". Темень!

– Тебе не понять, Катруня. Ты не приняла так бедняка Симута, как приняли нищие меня – бывшую богачку. Самая последняя нищенка в тысячу раз благороднее тебя и тебе подобных. А кем бы я ни была, я по крайней мере честно гляжу в глаза, – при этих словах Симут отвернул голову.

– А в чем же заключаются твои привилегии? – иронично полюбопытствовала Катруня.

– А в том, что я кого хочу, того и обслуживаю. И что главное, тут тебе ни закон, ни кланы не помогут!

– Ты – мерзкая нищенка! – разозлилась она.

– Очень интересно, – я со скукой почесала в ухе.

– Уродка! – Я никогда не видела Катруню такой взбеленившийся, она прямо-таки визжала. – Я тебя всегда ненавидела.

– А я пылала к тебе любовью. – Я зевнула. – Замолчи, а?

– Нет. Я счастлива, что твой отец сдох, а ты и твои мерзкие сестры живете в помоях. Там и место для выродков.

Моя рука звучно двинула Катруне по щеке, затем, не успев она опомниться, другая ладонь запечаталась на второй щеке – для симметрии. Ее модная шляпка эффектно слетела в грязь.

Катруня заорала:

– Стража! Стража!

Поодаль праздно стоявшие и лениво отгонявшие цум солдаты, привлеченные воплями богачки, оживились и резво ринулись на зов. Мне пришлось дать деру. Я промчалась мимо Лючии, она все слышала – у нее очень тонкий слух – и звонко крикнула мне вдогонку:

– Молодец, Рэкса!

Я бежала изо всех сил, стараясь оторваться от преследователей, но стража попалась быстрая и упорная и не отставала. "Кажется, я влипла", – подумала я, слегка паникуя.

Я свернула за угол и на миг скрылась с глаз солдат. Тут чья-то рука схватила меня за локоть и втянула в темный подъезд, насколько я успела рассмотреть. Я даже вскрикнуть не успела: теперь, пожалуй, мне самой требуется стража.

– Тихо, иди за мной, – услышала я голос Олеко.

Мы куда-то поднялись, прошли, немного спустились, заворачивали, перелезали какие-то перегородки – в темноте я совершенно не представляла, где и куда мы идем, Олеко буквально вел меня за руку. Через некоторое время он приостановился, отодвинул сбоку доски, протиснулся в отверстие, я – следом.

Наконец я увидела свет, мы выбрались наружу. К нам подбежал откуда ни возьмись появившийся Арнык.

– Они бегут по другой улице. Лемон следит за ними. – Арнык разгоряченно поправил свою знаменитую косынку.

Я развернулась и пошла.

– Эй, куда ты? – крикнул Олеко.

Я обернулась.

– Катруня оскорбила меня.

Олеко ничего не сказал – за это время он узнал мой характер. Мальчишка сдернул косынку с арныкиной шеи, повязал свою голову.

– Может, издалека пойдет за волосы.

– Не получится, они что, дураки. К тому же ты выше меня.

– Не думаю, что они будут приглядываться и обращать внимание на мелочи. Я не буду сильно высовываться, а они очень разъярены. Сработает. Молчи, – остановил он мои попытки протестовать. – Солдаты скоро поймут, если уже не поняли, что бегут впустую, вернутся... И как ты будешь отплачивать сыс?

– Проводи ее по другой улице, – обратился он к Арныку. – Я побежал.

Как только Арнык вывел меня через закоулки к площади, я отправила его обратно к Олеко.

Катруня в мое отсутствие занялась Лючией. Если честно признаться, я не ожидала такого от Катруни, утонченной, изнеженной девочки: она трясла Лючию, толкала, оскорбляла. Слепая девочка сжималась в комок, беспомощно прикрываясь руками, но Катруня поднимала ее, схватив за волосы и била по щекам. Что на нее нашло – она действительно была разъярена. Немощный старик лежал на земле, очевидно, Катруня толкнула его, когда он пытался защитить внучку. Санок протягивал руку, то умоляя богачку не трогать Лючию, то упрекая, стыдя, взывая к ее совести, то проклиная ее.

Словно дикий шухр налетела я на Катруню, оторвала ее от Лючии и повалила на землю. Ярость бушевала во мне. Как посмела Катруня избивать слабую невинную девочку, слепую и беззащитную, единственной виной которой было то, что она поддержала меня.

Я славно оттузила Катруню. Она заревела, прося пощады.

– А как Лючия умоляла тебя? – гневно воскликнула я.

Но бить поверженного врага не в моих правилах. Я поднялась и сверху посмотрела на валяющуюся Катруню. Где ее былая надменность!

Затем я с презрением посмотрела на Симута, он все время стоял в стороне.

Симут покраснел.

Тут мы увидели бежавших к нам Лемона и Арныка. Симут шагнул ко мне.

– Не рассказывай, пожалуйста, Лемону.

– Мы с тобой квиты, Симут, – усмехнулась я. Если к тому же учесть, что ты тогда обманул брата, строя из себя героя, – добавила я уже себе. Не будь я у тебя в долгу, Симут, вряд ли я стала оказывать тебе такую услугу.

– Уходим, – произнес подбежавший Лемон. – Стража возвращается. Привет, Симут.

Лемон не обратил ни малейшего внимания на все еще сидевшую на земле Катруню, а она смотрела во все глаза: Лемон очень красив. Зато Арнык всплеснул руками:

– Ой, что за чучело!

Я подошла к Саноку и Лючии.

– Вам тоже нельзя оставаться.

Из незрячих глаз девочки текли слезы.

– Спасибо, Рэкса, – она обняла меня.

Арнык и Лемон с двух сторон подхватили старика, поспешили увести, Лючия держалась за меня.

– Только вякни страже, куда мы ушли! – предупредила я Катруню. – И перестань глазеть на Лемона, это становится неприлично.

Слух о том, как Тигриный Глаз поставила на место вонючую сыс, распространился со скоростью Арныка.
________________________________
[32] Год Нурити состоит из 8 месяцев: два месяца – осень, полтора месяца – зима, полмесяца – весна и четыре месяца – лето.

Дежурный ангел мне явился ночью,
Я не спала, я у окна сидела,
Он обратил ко мне святые очи
Ну, как живешь, что спела, что не спела?

Он крылья положил на стол устало,
Я крепкий кофе гостю подогрела,
Он пил, а я, дни прошлые листая,
Его глазами на себя смотрела.
Он пил, а я, дни прошлые листая,
Его глазами на себя смотрела.

Потом в ответ легко и беззаботно
Ему сказала - "Все, мой друг, прекрасно!
Милы друзья, не в тягость мне работа,
Прилежна дочь и муж со мною ласков".

"А я - то думал.. - он вздохнул печально,
Потертый нимб надел и поклонился,
В который раз счастливую встречаю,
И снова опыт мой не пригодился.
В который раз счастливую встречаю,
И снова опыт мой не пригодился.

И улетел властитель всех бессониц,
Неся на крыльях призрачное счастье,
Чтоб растревожить звоном колоколец
Того, кто окна открывает настежь.

Я дверцу в клетку, где душа, как птица,
Спасителю ночному не открыла,
И как могла ему я повиниться,
Что в этой жизни я недолюбила?

Дежурный ангел мне явился ночью,
Я не спала, я не спала, я не спала...
И.Резник

О, странная прихоть, - серебряный кот!

Куда ты уходишь и кто тебя ждет?!

Зачем ты остаться не хочешь?!

Он в воздухе чертит таинственный знак

когтистой серебряной лапой

и тихо мурлычет мне: "Пусть будет так..."

Чтоб лучики не поцарапать,

он когти втянул и выходит в окно

сквозь плотно закрытые рамы

по лунным лучам, чтобы слиться с луной,

чтоб стать со светилом как будто одно, -

но уши кошачьи видны все равно,

как фрески в разрушенных храмах...\ Колегова С.В., Шенько H.В.

Наступала весна. Ветер все еще порывисто дул, но стал влажным и теплым. На Нурити всегда так: мы скинули теплые плащи, но деревья стояли еще словно мертвые, а трава дремала под землей – ждали дождя.

Но мы чувствовали – что-то набухало и назревало, знали – в какой-то удивительный прекрасный день весна прорвется блистательным водопадом, каскадом синевы, зелени и птичьеголосого звона.

 И вот это совершилось!

Я словно проснулась от долгой зимней спячки. Я бегала по улицам города как безумная, радостно вопя и возбужденно поздравляя знакомых и не совсем знакомых.

– С весной, с весной тебя, Рэкса, – отвечали бедняки.

Весна – это надежда на то, что будет лучше, чем вчера, это когда знаешь, что не надо мерзнуть в холодных стенах и понимать, что следующий день может оказаться последним. Весна – это то, ради чего выжили зиму.

Олеко смеялся назвал это весенней лихорадкой.

– С молодой весной, Тигриный Глаз!! – кричали мне знакомые мальчишки и девчонки. 

Мне было семнадцать и три ралнот[29], и я, забыв обо всех невзгодах и трудностях, радовалась жизни. 

Погода стояла прекрасная, деревья в нежной сине-зеленой дымке молодых листьев радовали глаз, светило Нурити своими теплыми лучами согревало тело и душу, а птицы старались перещеголять друг друга в звонкой трели – что может быть чудесней для прогулки по обновившемуся воспрянувшему от зимы городе. Но мой приятель был молчалив и хмур. Я не пыталась его расспрашивать, знала по себе, до чего надоедают вопросы, когда не хочется говорить. 

Так в молчании мы дошли до конца улицы, завернули налево. Я стала подумывать, не пора ли мне уйти, у человека свои проблемы. 

Мимо пролетел паренек. 

– Привет, Олеко, Тигриный Глаз! – крикнул он, резко затормозив. 

– Привет, Рубаха! – бодро воскликнул Олеко, словно и не было мрачных мыслей. 

Рубаха – малоречивый друг неугомонной Зус. Они были поразительно похожи внешне, что поначалу я  приняла их за брата и сестру, но в отличие от Рубахи Зус говорила за них двоих, а он только молчаливо улыбался ее словам и согласно кивал. 

– Так сегодня вечером? – деловито осведомился Рубаха, тряхнув соломенными волосами. 

Олеко утвердительно кивнул и мальчишка побежал дальше. Мой маленький вождь продолжил молчание. Тут я не выдержала: 

– Вы собираетесь сегодня вечером? 

– Да... да-да, – машинально ответил он, потом, очнувшись от своих мыслей, виновато улыбнулся. – Если хочешь, приходи. 

Я не замедлила воспользоваться приглашением, но немного обиделась – меня чуть не забыли. 

У Олеко я не встретила Тару, хотя, насколько я знала, она не пропускала ни одного вечера в компании. Мне хотелось спросить о ней Олеко. Его лицо перестало сохранять хмурое выражение, но я-то знала, что его что-то тревожит, и не решалась вмешиваться. К тому же я была на него сердита. 

– …А Лемон сюда приходит? – поинтересовалась я как-то у Тары. – Я пару раз о нем слышала, но еще ни разу не видела. 

– Он раньше часто здесь бывал, сейчас занят. Он приходил как-то раз, – Тара сощурила лучистые глаза и по-доброму улыбнулась, – но ты его действительно не видела. Лемон должен через несколько дней вернуться. 

– А правда у него странная внешность? 

– Кто тебе сказал? 

– Арнык… 

– Ну, – как-то неуверенно произнесла Тара и пожала плечиком, – можно и так выразиться. Сама увидишь… 

Мне вспомнилось, как в один из вечеров Олеко подошел ко мне. Рядом с ним находился стройный мальчик со светлосалатовыми, почти лимонными, волосами, глазами цвета сочного изумруда на подвижном очень красивом лице. 

– Рэкса, – сказал Олеко, – знакомься, это мой лучший друг. 

– Привет, – сказал лучший друг, – я – Лемон. 

Так вот ты какой, таинственный Лемон. Он смотрел мне прямо в лицо своими большими продолговатыми глазами. Я смутилась, он мне сразу не понравился. 

Лемон был прелестен, как девушка. Чуть узкое, высокоскулое лицо, обрамленное слегка вьющимися локонами, короткий прямой нос и красиво очерченные губы – более лучшего образца я не видала. Мы немного поболтали, но я неважная собеседница, да и он оказался несловоохотлив. Из нашего недолгого разговора я поняла, что он очень умен, проницателен, скрытен, но до ужаса обаятелен и остроумен, словом, неплохим; в последнем я и не сомневалась – нехороший человек не мог быть лучшим другом Олеко… 

Я увидела четкий профиль Лемона, бесстрастно взирающего на взъерошенного Арныка, который что-то доказывал ему жарким шепотом, подпрыгивая на тонких ногах и едва не брызгая слюной, но тот оставался невозмутим его бурной жестикуляции, лишь иногда лениво отстраняясь и дергая губами, обнажая зубы точь-в-точь, как шухр. 

Лемон перевел взор своих продолговатых глаз шухра на меня и улыбнулся, склонив голову для приветствия. Я сделала вид, что улыбнулась в ответ. Воспользовавшись тем, что Арнык отвлекся на меня, Лемон отошел к Олеко. Теперь он ходил за вождем, бдительно охраняя спокойствие друга от моих посягательств. 

Чуя, что Арнык собрался переключиться на меня, я поспешила подсесть к Зус – немного легкомысленной, но хорошей собеседницей. Я никогда не отличалась общительностью, но она меня разговорила. Удивительно. 

– О чем они говорят? – спросила я просто так, кивнув на группу что-то обсуждавших мальчишек. Среди них я приметила высокую фигуру Рубахи. 

– Они решили ограбить одного сыса, – беспечно махнула рукой Зус. 

– Что?! – ужаснулась я: мои друзья хладнокровно замышляют ограбление и с деловым видом разрабатывают план. 

– Ты не разболтай кому, – предупредила Зус. – Я тут сама не должна быть, но увязалась за Рубахой. 

Я отмахнулась от нее и подсела поближе. 

– ...Значит так, Риз проползает в отверстие, открывает нам дверь и отвлекает шухров. 

– Понятно, Олеко, – подал голос маленький худенький мальчишка. Я его тотчас узнала. 

В одну из моих прогулок, мне еще не довелось знать Олеко, я увидела мальчишку с черными глазами и лохматой головой, одетого в тряпье, – Риза. Он боролся с бездомным шухром, отнимая у него кусок зины[30]. Я поразилась бесстрашию мальчика: дикие и бездомные шухры злобны и очень агрессивны, хотя если их не тронешь, они не набрасываются. Даже одомашненный шухр не особенно дружелюбен. Шухр рычал, тянул на себя зину, но попыток пустить в ход острые зубы и когти почему-то не предпринимал. Мальчишка был настолько смуглым (или грязным), только белки глаз сверкали да зубы, когда он огрызался на шухра. В конце концов шухр все же перетянул зину и удалился с трофеем. Я тоже поспешила уйти – мальчишки не любят свидетелей их поражения; в таких случаях они могут стать не менее агрессивны, чем шухры. 

– Нижнее окно открыто – хозяева надеются на шухров, – продолжал Олеко, – залезаем, собираем и уходим. Не жадничать, берем сколько необходимо. В случае провала Риз натравливает шухров на наших преследователей. Все понятно? 

– Ага, – ответили маленькие злоумышленники. 

– Вы собираетесь грабить? – спросила я Олеко как бы между прочим, Лемон тактично отошел. – Ты не боишься, что шухры покусают Риза? 

– Он специалист-кваши по шухрам, наш Риз. Все шухры поголовно любят его или терпят. А почему, он и сам не знает. 

– У тебя нет ки? – гнула я свое. – Я дам. 

– Нет, Тигриный Глаз, немного у меня есть, к тому же весна – можно подзаработать. 

– Тогда для чего ограбление? 

– Понимаешь, Рэкса, сейчас мне нужно ки, много ки. 

– Почему? – я выступала как обвинитель, хотя знала, что, как и Зус, была здесь лишней, но уже не могла остановиться. Олеко оправдывался, я даже не понимала почему – он мог просто послать меня к чуме, как порой он и поступал, если ему кто-то слишком надоедал. 

– Тара всплыла. 

– Что? – не поняла я. 

– Она попалась, когда обчищала пояс сыса. Ее посадили. 

– Что делать? 

– Чтобы высвободить ее из тюрьмы, требуется много клан. 

– А если собрать с ребят понемножку. 

– Вот, – Олеко показал мне тусу, – тут и близко нет к трети. 

– А почему мне никто не сказал? Тара – мой друг! – возмутилась я. – Ты нехорошо поступил, Олеко. 

– Прости, Рэкса, я не подумал. У тебя большая семья и... – он виновато склонил голову. 

Я припомнила, каким путем мне достались ки и каким смятенным чувством он сопровождался, и ничего не ответила. Ради друга он готов на кражу, рискуя попасть за решетку, не из-за голода, а из-за дружбы, верности, а я его упрекаю... 

 

...По улице в направлении рынка шла Тара, стремительная, легкая, высоконогая. Мне никогда не быть такой и не потому, что она стройная, а я громоздкая, а в силу того, что это была ее натура, состояние души. 

– Ты на рынок? – уточнила я. – Тогда нам по пути. Ты за чем? 

– Я за ки, – ответила Тара. – Если хочешь, давай вдвоем. Или у тебя еще много ки? 

Денег никогда не бывает много, но ее предложение меня смутило. Тара это почувствовала и немного отстранилась. 

– И как ты еще со мной, воровкой, разговариваешь? – усмехнулась девочка. 

– У меня нет к тебе презрения! – жарко воскликнула я. – Ни к тебе, ни к кому-либо из ребят. Вы все намного чище и благороднее меня. Воровство для вас – не просто источник существования, но и словно возмездие, протест сыс. Вы понимаете, что воровство – это неблагородное дело, иначе не предпочитали добывать ки работой, но по настоящему вы не осознаете, что вы воруете. Для меня же все иначе... 

– Я понимаю. – Ирония исчезла в тоне Тары. – Ты хочешь сказать, что тебя мучит совесть, а меня нет. 

– Я не об этом! Просто ты знаешь, что ты не виновата, ты это чувствуешь. А я в себе это не чувствую. 

Тара, в отличие от тебя меня не мучит совесть. Наверно, потому, что ее у меня нет. 

На рынке мы разминулись: я пошла по своим делам, она – по своим. 

Я покупала булочки с румяной корочкой, когда заслышала, как за моей спиной одна тетка говорила другой: 

– Ты что стоишь? Там почтенный гражданин поймал воровку. Такая молоденькая, а уже... Вот сукопа! Пойдем, поглядим. Вот сукопа! И куда ловцы смотрят... 

Я бросила булочки и побежала вслед за тетками. Я почему-то была уверена, что это Тара и, к сожалению, оказалась права. Ее крепко держал зрелый нуритянин, вцепившись в ее тонкие изящные руки, и благим сквернословием призывал страж порядка. 

– А стоит чуть обвесить, они тут как тут, – возмущенно посетовала торговка на медлительность стражи порядка. 

Я раздвинула теток и набросилась на сыса. С нами двумя он справиться не смог и выпустил Тару. Я в свою очередь отпрыгнула назад и угодила прямо в руки стражника, появившегося совсем для меня не кстати. Сыса я не боялась, но вид солдата, вооруженного энергохлыстом, напомнил мне ловца на заработки. Мое сознание помутилось, и я начала бешено биться в его руках. Тара завизжала и, очевидно, бросилась на выручку, потому что хватка ослабла, и я, еще раз дернувшись, вырвалась. 

– Рэкса! Беги! Беги не оглядываясь!! 

Пронзительный тарин вопль стегнул по мне бичом, и я понеслась, не видя вокруг себя ничего и слыша лишь сумасшедшие удары сердца. Наконец я остановилась, задыхаясь, приходя в себя. Надо узнать, что с Тарой, она умчалась в другую сторону. Я решила немного выждать. 

Когда я увидела Леху, идущего со стороны рынка, я на всякий случай спросила: 

– Ты не видал Тару? Как она? 

– Видал, все в порядке. 

Лехе не зачем было меня обманывать. Он встречал Тару, но утром, до рынка... А я-то сразу успокоилась... 

 

– Я пойду домой, Олеко, – засобиралась я, – уже поздно. 

– Я провожу тебя. 

– А твои гости? 

– Какие же это гости? – рассмеялся Олеко. – Это не гости – это друзья. 

Почему я всегда невольно трепетала перед тьмой? Я не считала себя трусливой, но тьма, как и космос, страшила меня. Я не любила смотреть на звезды, они не тянули меня – они находились в холодной тьме, дорога к ним вела через черную мглу. 

Но с Олеко я не боялась ничего, почти ничего. 

– Звездной ночи, сын тьмы, – сказала я на прощание Олеко. 

 

Чтобы убедиться, что с финансами у нас пока проблем нет, перед сном я мимоходом заглянула в коробку, где хранились ки. На дне лежало всего лишь несколько монет. Так всегда – когда чего-то в изобилии, кажется, что это долго не кончится. "Странно, мне казалось, что хватит на дольше. Не рассчитала. Ну, ничего, – успокоила я себя, – этого хватит, протянем, поголодаем, а там, глядишь, и работа подвернется". 

Я растянулась на тюфяке, рядом посапывала Офелия. "Милая моя. Был бы доволен мной отец?" – спросила я себя и тут же ответила: "Надеюсь, что да". Правда, я не совсем хорошо поступила, но мне неважно – главное, с семьей и твоим кораблем, отец, все в порядке. Кстати, корабль... Через неделю истечет срок припарковки моего космолета! Я должна раздобыть нужную сумму, чтобы оплатить стоянку. Почему же осталось так мало ки?.. 

Лишь позже было выяснено, что в то время как наша полуголодная семья экономила каждую монетку, негодная младшая сестренка таскала ки на покупку себе лакомств. Как я разозлилась, когда узнала о Лириных поступках. О, это слабо сказано! Меня трясло от бешенства, я рвала и метала. Наверно, я не так бы злилась, если бы ки были добыты честным путем. Но я стала воровкой, в то время как она... Она не смела их тратить, по крайней мере на такое... 

Наутро я встала чуть свет (О, Нурити, ты видишь – я не виновата!), отправилась к Олеко. И если он удивился, увидев меня, то не подал вида. 

– Олеко, можно мне с вами? 

Он нахмурился: 

– Зачем? 

Стоявший рядом Лемон тоже был недоволен, скривил свой красивый рот, отвернулся. 

– Мне надо заплатить за стоянку корабля, – сказала я. 

Лицо Олеко мгновенно разгладилось. 

– Я думал, что ошибся в тебе, решив, что ты стала охотчицей за легкой добычей. 

Я ею и стала. 

– Зачем тратить ки на ненадобный корабль? – удивился Лемон. 

Но Олеко знал, что значил для меня отцовский космолет и успокаивающе похлопал друга по плечу. 

– Эй, ребята, все готовы? – крикнул вожак. 

Ему ответили, и мы пошли: Риз, Олеко, Лемон, Рубаха, Арнык и я. 

В предутренней дымке казались нереальными наши действия, словно во сне. Тонкий и гибкий Риз проскользнул в отверстие забора с частыми витиеватыми узорами. Послышалось ворчание шухров. У меня екнуло сердце: вдруг эти шухры особые, неподдающиеся таланту Риза, и загрызут его, – но все стихло. Вскоре Риз открыл нам калитку в задних воротах. Я тихо ахнула – мы подходили к дому Катруни. 

– Ты чего? – шепнул Олеко. 

– Я знаю хозяев дома. 

– И? 

– Ничего хорошего о них не могу сказать, – сморщилась я. 

Олеко усмехнулся. 

Риз остался с шухрами, остальные осторожно влезли через незапертое окно внутрь и разбрелись по первому этажу, двигаясь бесшумно, но быстро – занимался рассвет. Много мы не собирались брать: в основном для Тары, и если повезет, заодно на лекарство больной матери Рубахи, Арныку – для друга-паралитика. Лемону я не знала для чего. 

В поисках клан я сразу проскользнула в кладовую-кухню. Мне повезло – в углу закутка я заметила скромно стоящий большой сундук. У нас дома когда-то был такой и я знала один секрет. Замок автоматически защелкивался, когда захлопывалась крышка сундука, и под дном в его полой ножке хранился запасной. Мама держала в нашем сундуке сладости, и я пользовалась узнанным случайно его секретом, пока меня не поймали с поличным... 

Мои знания не понадобились, сундук был заперт, но в замке почему-то торчал ключ. Я надеялась, это тот ключ и не приманка. Я тревожно огляделась, меня не покидало ощущение, что я не одна в комнате или кто-то уже был здесь. Я глубоко вздохнула, несомненно, я слишком нервничаю. 

Я не зря надеялась и в следующее мгновение открывала крышку. На дне лежали тусклые мешочки с ки. Я смотрела на них – стоило только протянуть руку и взять – но не могла шевельнуться. Я шла сюда, полная решимости, а сейчас моя смелость вся улетучилась. Я, не отрываясь, смотрела на тусу. Они нужны мне, нужны! Ах, каким легким, оказывается, было то первое мое воровство, когда все сделал Олеко. И как трудно самой! Ох, уж это воспитание Снежаны! "А накормит – воспитание, Рэкса? Твоя невинная душа и непорочная совесть?" – спросила я. "Зачем тогда пришла. Попросила бы Олеко – ему терять нечего – он уже плохой мальчик, он бы и тебе принес. Он добрый", – глумилась я над собой. 

Это моя жизнь, и все останется на совести Рэксы Крайт. Я наклонилась и быстро, словно обжигаясь, набросала несколько тусу в сумку, и хотела позвать друзей, как услышала шаги – не легкие, осторожные движения ребят, а тяжелые уверенные – хозяина. Он приближался к кладовой, я беспомощно огляделась – прятаться было негде. Вот уже скрипнула дверная ручка, мне ничего не оставалось, как залезть недолго думая в сундук, осторожно прикрыв за собой крышку. 

Я тревожно прислушивалась к шагам, но удары сердца отдавались в моих ушах, почти заглушая звуки извне. На кухне нуритянин с шумом выпил налитую в стакан жидкость, удовлетворительно крякнул и подошел к сундуку. Тут я обмерла, вспомнив, что оставила ключ в замке. Сердце мое бешено стучало словно у загнанного шухра, и мне казалось, что его удары слышны и за стенками сундука. 

Звуки шагов хозяина стали удаляться в направлению к выходу, и я уже было вздохнула с облегчением, как вдруг раздались удивленный вскрик хозяина, когда он, поспешив назад, облокотившись о сундук, обогнул его, завозился где-то за ним, затем ругань – в комнате оказался еще кто-то прячущийся от хозяина. Неужели кто-то из наших? Мои нервы были на пределе, и злобный удар хозяина по крышке сундука прозвучал для меня ядерным взрывом. Затем голоса смолкли – присутствующие ушли. 

Я перевела дух и толкнула крышку сундука, еще, потом отчаянней. Она не поддавалась. 

Я была заперта. 

Можно представить, что я почувствовала в тот момент!! Мысли лихорадочно пронеслись в голове, а отчаяние предлагало бесполезно толкать крышку. 

Я втянула воздух, пытаясь остановить панику. Что же делать? Стало жарковато. Я боялась и в то же время хотела поднять шум. Но я не могла. 

Я не могла представить себе стыда, когда откроют сундук и в нем увидят меня Катруня и ее напыщенные родители, хотя по "старой дружбе" они, возможно, отпустили бы меня. Я готова на избиение и попасть в тюрьму, и даже на смерть! но я не могла испытать позора! 

О, гордая, гордая Рэкса Крайт, как часто твоя гордость мешала тебе! 

Не знаю, как долго я просидела в оцепенении, не решаясь ни на что, – казалось, прошли часы, хотя скорее несколько минут. Я стала задыхаться – не хватало воздуха. Вот и хорошо, подумала, вот и решение... 

Неожиданно, словно проснувшись, я услышала резкий звук отпираемого замка. Я сжала свое сердце в кулак и стиснула зубы. 

– Эй, выходи! – услышала голос. 

Я поднялась. Передо мной стоял Симут – мой заклятый враг – с ключом в руке. Я сделала отчаянное лицо, его насмешки даром не пройдут. 

– Чего стоишь? Давай быстрей, вдруг хозяин вернется, – казалось, он не узнавал меня. По его до уродливости некрасивому лицу ничего не было видно. 

Я поспешила выбраться, ожидая подвоха, но Симут лишь закрыл сундук и проводил меня до окна. 

– Иди быстрее. –  Он бесстрастно взглянул на меня маленькими мутными глазками. – Риз еще придерживает шухров. Пока. 

Через полсекады[31] я очутилась возле друзей, они ожидали меня у дома в кустах. 

– Я уж думал, все, пропала Тигриный Глаз, – проговорил Рубаха. 

Я хмуро молчала. 

– Нет, Симут делает, что обещал, – сказал Лемон. 

– Что?! – воскликнула я: он знал Симута, а тот ему еще что-то обещал? 

Но Лемон понял меня по-другому. 

– Ну скажи мне, Тигриный Глаз, зачем ты залезла в сундук? Не могла спрятаться в другом месте? 

– Я была вынуждена. 

– Мы не могли понять, где ты, и если бы не Симут, который все видел, так бы ты и осталась жить в этом сундуке. 

– Неудачная шутка, – буркнула я, возмущенная: что это он принялся меня распекать? Я посмотрела на Олеко, но Олеко молчал. 

– Хороши шутки! Ты не представляешь, как мы испугались за тебя и как рисковал Симут, стаскивая ключ от сундука из-под носа у чуть задремавшего хозяина. 

"Кто ему это сказал? – изумленно подумала я. – Ключ торчал в замке! Если бы хозяин заметил и вытащил его из замка, я услышала бы. Милый Симут, так вот кто, оказывается, прятался в кладовке и привлек внимание, все испортив. Может рассказать тебе, Лемон, как Симут хотел обокрасть своего благодетеля, прикрывшись нашим ограблением". 

– Я премного благодарна, – сухо молвила я, посмотрела в прелестное лицо мальчика. – Кстати, откуда ты знаешь Симута? 

– Он помогал нам в этой операции, – сказал Лемон, – и к тому же он – мой брат.

________________________________________

[29] – девять с половиной лет

[30] зина – съедобное вещество, в разведенном виде – мягкое и довольно питательное, в сыром – жесткое и твердое

[31] полсекады - около 15 секунд

Мы с ребятами часто собирались у Олеко, занимая длинные зимние вечера, рассказывая друг другу разные истории, сказки, случаи из жизни. В один из таких вечеров Олеко поведал нам удивительную Легенду о Грэ Блу. Она была очень популярна среди бедняков, я порой слышала ее имя из уст тьмы: "Вот если бы была Грэ Блу!", "Где же правда? Она не найдена еще со времен Грэ Блу".

Саму легенду я ни разу не слышала. Не знаю, сколько ребят не знали историю о Грэ Блу, а сколько – не раз слышали, но все внимательно, как в первый раз, слушали – затаив дыхание, Олеко оказался замечательным рассказчиком.

Многое из этой истории я забыла, также упустила описания похождений Грэ Блу, ведь каждый вечер – новое повествование о ее приключениях. Когда-нибудь, может быть, я поведаю о Грэ Блу всю историю...

Мы располагались вокруг костра, а Олеко усаживали на гамак, и он, мерно покачиваясь, рассказывал нам о легендарной Грэ Блу.



ЛЕГЕНДА О ГРЭ БЛУ

Это было так давно, что, казалось, нуритяне должны были забыть эту историю – о Правде Грэ Блу. В те давние времена уже были и богачи, и нищие, бедняки и правители, Несправедливость и Горе, Унижение и Страдание. Уже давно умерли те старики, которые помнили времена Справедливости и Равенства. И в то время жила Грэ Блу. Дочь богача, но ее друзьями были дети бедняков. Отец не занимался ею, и она росла как дикое деревце, впитывая не затхлый воздух богатых комнат, а свежий ветер Нурити. Грэ Блу росла: своими глазами видела, сердцем чувствовала нелегкую долю бедных и видела, как родной отец с легкостью тратил ки, тяжелым трудом добытые бедняками – его работниками. Грэ Блу росла, вместе с ней росли гнев и жажда справедливости, противоборствующие в ее душе. Она желала изменить мир, но прежде хотела знать Правду, хотела знать, есть ли она в мире.

Спросила Грэ Блу отца, справедливо ли то, что он тратит кланы, не заработанные им. И ответил отец так: "Такая жизнь, это ее законы. Удел одних – работать на других. Люди делятся на хозяев и слуг". "Но кто поделил?" – спросила Грэ Блу. Усмехнулся отец: "Люди. Удел слабых – кормить сильных. Грэ Блу, этого не изменить. Каждый стремится нагрести под себя как можно больше. Бедняки злятся на богатых, потому что их гложет зависть, прикрытая криками о справедливости. Если бы бедняк разбогател, он бы уже не мучился вопросом кто прав. Он бы сразу же стал таким как я. Мы все барахтаемся в грязи жизни и, чтобы выбраться на твердь, приходится отталкиваться от других, которым суждено вновь погрузиться в эту грязь". "Но к чему такие ки, добытые за счет боли и несчастья других, разве они несут счастье?" – восклицала Грэ Блу. "Надо жить, не оглядываясь на других, брать как можно больше, а отдавать как можно меньше, иначе затопчут – вот Правда", – сказал отец. И ответила Грэ Блу: "Я не верю".

Взяв белый плащ, подаренный матушкой перед смертью, отправилась Грэ Блу по земле искать Правду. И шла она сквозь дождь и зной, сквозь ветер и холод, укутавшись плащом, и любовь матери согревала ее. Грэ Блу помнила легенду, рассказанную стариками: "И пройдет по земле Правда в виде женщины в белом одеянии с пурпурной каймой, и принесет она Справедливость и разорвет Цепи на руках"...

Но нейдет Правда. Где ты, Правда? Дети умирают, молодые становятся стариками в цвете лет. Нет мочи ждать тебя, Правда!

И пошла Грэ Блу искать Правду, чтобы найти и рассказать ей о тяжелой судьбе и напомнить ей, что ждут ее люди, ждут и верят.

Исходила она много дорог, встречая все те же Несправедливость, Нищету и Смирение. Испытали ее Гнев и Месть, но она выдержала, одолевали Усталость и Безнадежность, но она вынесла, прошла сквозь Боль и Страх. Проходила города и села и спрашивала она людей, не знают ли они где Правда, не встречали ли они женщину в белых одеждах с красной каймой. Но не знали люди, где Правда, не видели ее в глаза.

"Ищи ее, добрая девушка, найди и передай, чтоб не забыла и нас", – напутствовали ее. И дальше шла Грэ Блу, а люди провожали ее глазами, покуда не мелькал в последний раз за поворотом дороги ее белый плащ.

Но когда объединяются Голод, Страх, Бессилие и Усталость, трудно выдержать их натиск в черном бушующем лесу, когда рвет гроза и охватывает цепкими лапами Отчаяние. Но Грэ Блу продолжала идти, пробиваясь сквозь заросли ветвей и сучьев, сдирая кожу в кровь, потому что знала, иначе поглотит ее Безнадежность. Выбралась она из темного леса, вышла и упала обессиленная. Такой ее нашел молодой охотник и приютил. В его доме стояли Тишь и Благодать, что Грэ Блу не хотелось уходить. Ей хотелось навсегда остаться, забыть скитания и тяготы жизни, сидеть на крыльце у его тихого дома и смотреть на звезды, но она не могла. "Я ухожу, – сказала она Эйно – так звали молодого охотника, – я благодарна тебе за все". "Куда же ты?" – спросил он. И Грэ Блу рассказала ему, зачем она словно неприкаянная бродит по свету. "Я не могу ждать, мне пора". "Зачем тебе Правда? Разве тебе она нужна больше всех, больше чем другим? Человек в этой жизни сам за себя. И если одному повезло меньше, то ничего тут не поделаешь. Живи сам и не мешай другим". Грэ Блу спросила: "А если мешают? Разве можно смириться с Насилием?" Ответил Эйно: "Такова жизнь. Надо принимать все как есть и не вмешиваться. Наслаждайся той долей тепла, которая тебе досталась, не давай ее никому и не требуй большего – вот Правда". Но Грэ Блу не послушала, ей казалось, это не Правда. Эйно сказал тогда: "Останься со мной, мы будем жить в спокойствии долго и мирно". "Нет, я должна разобраться, я должна найти Правду, иначе для чего жизнь на земле". "Для Любви", – ответил Эйно. "Разве может жить Любовь среди Лжи, Несправедливости, Насилия и Смерти, даже если рядом Смирение?" – сказала Грэ Блу. И она ушла, ушла искать Правду.

И прошла она еще много земель. Лишь Горе и Бедствие встречала она на пути. Как-то зашла она в маленькую деревню, где увидела худого мальчика, без конца и бесцельно вращавшего, задыхаясь, огромный тяжелый жернов. Его руки часто срывались, и он падал в едкую пыль, взбитую своими же ногами. "Чей ты, ребенок?" – спросила Грэ Блу, но он не ответил ей. "Это Нзиж", – сказал за него старик с длинной белой бородой и указал на женщину, распятую на столбе. – А вон мать. Ее наказали за то, что она торговала своим телом". "Ты не знаешь где Правда?" – спросила Грэ Блу. "Эх, разве найдешь на земле Правду?! А если и найдешь, то не ту, какую искала... Спроси старуху Брокс. Люди говорят, она все знает", – сказал старик. Грэ Блу хотела узнать, где она. Ответил старик: "Если бы я знал, я сам спросил бы, где Правда".

И отправилась Грэ Блу дальше. Холодным промозглым днем вошла она в город. Унылые серые дома – сколько их, сколько их на белом свете? А на мертвых камнях тротуара, приткнувшись к стене дома, лежала девочка, ее длинные ресницы покойно лежали на худых изможденных щеках. Когда дотронулась до нее, почувствовала Грэ Блу холод ее тела, холод камня. И от этого, а может быть, от голоса, неожиданно раздавшегося за спиной, вздрогнула Грэ Блу. И когда она обернулась, то увидела неподвижную словно каменное изваяние старуху в древних одеяниях; безграничная скорбь застыла у нее на лице, безутешная печаль – в глазах. "Она мертва, – сказала старуха. – Аджедан умерла". А Грэ Блу молчала, пораженная ее лицом: словно вся скорбь земли, скорбь смерти и скорбь жизни слились в глазах Печали старой женщины. "Я знаю, зачем ты пришла, – промолвила старуха. – Зачем тебе она? Люди привыкли жить без Правды. Не всякий человек готов к ней. И готова ли к ней ты?" Ответила Грэ Блу: "Зачем Правда? Для людей". "Зачем? Ей Правда не нужна", – кивнула старуха в сторону девочки. "Без Правды умерли Нравственность и Милосердие", – сказала Грэ Блу, на что старуха ей ответила: "Люди сами их убили". "Готова ли я к Правде? Кто нашел границы между Правдой Света и Правдой Тьмы? Правда одна, и я готова ее принять", – так сказала Грэ Блу. Но молвила старая женщина, покачав головой: "И все же границы проводят, и проводят всегда неверно. Но отказаться от этих границ не может никто. Поэтому еще никому не удалось увидеть Правду. У тебе горячее сердце. Ты прошла сквозь Гнев и Месть, одолела Усталость и Безнадежность, вынесла Боль и Страх, Горе и Бедствие. Ты преодолела даже Спокойствие". "Но его я не встречала", – возразила Грэ Блу. "Встречала, и все же преодолела. А раз так, дойди до края города, иди по тропе не сворачивая", – напутствовала старуха. Направилась Грэ Блу, а прежде чем уйти, спросила: "Как имя твое?" "Старуха Брокс", – был ответ.

Олеко, нагнувшись с гамака, помешал прутиком угли костра. Я зажмурилась, представила Грэ Блу с волосами цвета красного костра в белом плаще...

– Олеко, не томи, рассказывай дальше! Нашла Грэ Блу Правду? – воскликнула я.

– Вот дальше я маленечко недопонял, – чуть нахмурившись, проворчал Олеко и продолжил:

– Пошла Грэ Блу по тропинке, окруженная мрачным лесом, пока не привела ее дорога к пещере. Грэ Блу вошла. В углу сидела косматая старуха, скрюченная как та палка, которой она помешивала угли в костре. А палка нисколь не занималась огнем, даже не тлела. Старуха косо взглянула на Грэ Блу, проговорила: "Ты похожа на Правду, но ты не Правда. И ты тоже ищешь ее". Захихикала старуха. И вспомнила Грэ Блу слова Брокс: "Не всякий человек готов к Правде", и вскричала, ужасаясь: "Ты Правда?!" "Я? Нет, – старуха покачала седой лохматой головой. – Я Справедливость". "Справедливость? – воскликнула Грэ Блу. – Ты так ужасна! Но почему же ты сидишь здесь? По всему свету люди страдают от Несправедливости". И ответила старуха: "Где ты видела Справедливость прекрасную без Правды? И к чему Справедливость, если не ведет ее сестра Правда? Приведи ко мне сестру, и я вновь стану прекрасной". "Где же она?" – спросила Грэ Блу. "Держат Правду двери, а двери отомкнуть можно, лишь убив Совесть. Ты готова?" "Да", – спокойно и твердо ответила Грэ Блу. "Возьми меч Кары. Иди в тот тоннель, факел тебе не нужен, тебя поведет твое сердце". Взяла Грэ Блу поданный меч, и показалось ли, что старуха с жалостью и снисхождением усмехнулась вслед? Вскоре увидела Грэ Блу свет, исходивший от матовых дверей, а перед ними лежал маленький ребенок столь уродливый, что она невольно отшатнулась. Она ожидала увидеть кого угодно, но только не дитя, пусть и безобразного на вид. Грэ Блу сжала меч Кары и шагнула к ребенку. И отвернулась. "Не могу", – поняла Грэ Блу и горько рассмеялась: она прошла столько дорог, испытала столько бедствий и лишений, отреклась от дома, отказалась от любви, разве можно отступать?! А какое немыслимое количество встретила она на своем длинном нелегком пути нищих деревушек, разоренных полей и пашен, мужчин и женщин, опухших от голода и ненависти к себе и друг к другу, калек-солдат, вернувшихся с войны и брошенных на произвол Судьбы, лиц детей, постаревших раньше Времени. Вспомнила Грэ Блу мальчика, вращающего жернов, девочку, умершую у холодных стен города. Почему умерла она, а не маленький урод? И сколько таких несчастных детей на белом свете?

Взмахнула Грэ Блу мечом и... остановилась. А ребенок открыл глаза и засмеялся, потянувшись к ней. Рука с мечом бессильно опустилась. Закричала Грэ Блу в дикой ненависти к себе. Поняла она, что не увидит Правду. Взяла Грэ Блу ребенка и горько сказала: "Вот моя Правда – она такая же уродливая, как и этот ребенок". И вынесла она дитя на свет – мимо старухи, что сидит у вечного костра и будет вечно ждать свою сестру. Ибо Справедливость вечна, хотя порой веками она сидит в пещере и ждет сестру.

И понесла Грэ Блу Совесть по земле, и показала ей мертвую девочку и детей, надорвавшихся на работе. "Так чья ты, Совесть, – спросила Грэ Блу, – чья ты столь уродливая? Смотри на этот мир. Ты достойна его". И умер ребенок, хотя Грэ Блу берегла его. Но умерла Совесть на этой земле.



– Что же, – немного недоуменно промолвила я несколько позже, – чтобы узнать правду, нужно убить совесть?

– Я тоже не понял, – отозвался Олеко. – Может, смысл совсем наоборот – человек с совестью не убьет ребенка и узнает правду?

– Постойте, постойте! – закричал Арнык. – Совесть умерла, а Грэ Блу не увидела Правду!

– А может, ее и нет? – сказала я.

– Кого? – спросил Арнык.

Я собиралась натягивать плащ, когда в дверь постучали. Я открыла, и в комнату влетел Олеко.

– Привет. Я как раз собираюсь.

– Нет, Тигриный Глаз, сегодня на улицу не высовывайся и сестер не пускай, по городу ездят ловцы на заработки. Я заскочил, чтобы предупредить тебя, – Олеко говорил быстрым озабоченным голосом.

– А ты куда? – Он передал мне тревогу.

– Надо предупредить Лючию и Санока.

– Я с тобой! – всполошилась я.

– Нет, Тигриный Глаз, – твердо сказал Олеко, – это очень опасно – тебя могут поймать.

Он меня не угомонил.

– Слушай, Рэкса, – четко проговорил Олеко, и лицо его посуровело, – я говорю тебе серьезно. Если ты попадешься, никто не сможет тебе помочь, как в прошлый раз Офелии. Это все гораздо серьезнее и гораздо страшнее, а того, кто решится помочь убегавшему, ждет беспощадная участь, а может, еще что ужаснее, я не знаю, но зато знаю, что еще никто не рисковал узнать. А те, кто рисковал, нам уже не смогут рассказать. И если ты думаешь, что я тебя пугаю, то ты ошибаешься. Я убежден, что именно так все и есть. Помни историю Слезки, – с последними словами Олеко опрометью бросился из комнаты.

Я надела плащ и подвязалась веревкой. Нуритянки никогда не подпоясывали плащи, это не принято, но мне так было теплее, и я игнорировала обычай. Я закрыла дверь и кинулась по направлению к свалке. Конечно, слова Олеко не пролетели для меня бесследно, но я должна была предупредить Слезку.

Мое геройство было излишним: свалка оказалась пустой, исчезли все нищие, живущие здесь. Они скрылись от ловцов или их уже схватили. Я постучала по пустой бочке и на всякий случай покричала, проходя через свалку:

– Слезка! Слезка!

Хорошо, если они успели убежать. Может, Олеко предупредил, успокоила я себя, направив ступни к дому, и потеряла бдительность. Я подняла глаза и замерла. Меня окружило в шагах пяти-шести несколько человек. Как им не холодно, – первое, что пришло мне в голову: нуритяне были без плащей в одних хитилах. Приглядевшись, я увидела, что под хитилами надеты узкие, плотно обтягивающие телесного цвета лекки[27]. Взрослые нуритяне редко носят лекки, а детям до двадцати пяти ралнот[28] вообще запрещено их надевать.

Они двигались мягко и почти бесшумно, в руках держали энергетические хлысты. И тут я поняла кто они. Это были ловцы.

– Эй, вы ошибаетесь, – медленно проговорила я, стараясь унять зарождающуюся во мне панику, – у меня есть дом. Если не верите, я могу отвести показать. Тут совсем близко.

Они никак не прореагировали на мои слова, продолжая смыкаться.

Когда ловцы окружили меня, приблизившись почти вплотную, один из них стегнул меня энергохлыстом, пронзив тело болью, заломил руки за спину и, приподняв над землей, непринужденно понес к огромной машине. Я, превозмогая боль, попыталась отбиваться, вырваться, но хватка ловца была железной.

На меня накатила волна ужаса. Все повторялось, но сейчас оказалось куда кошмарней: на этот раз жертвой была я. Как я теперь понимала Офелию! И забыв о том, что помощи ждать не откуда, что, призывая, толкаю друга в лапы ловцов, я изогнулась и вскинула голову, и страх исторг изнутри меня вопль:

– Помоги! Олеко! Олеко!

Меня швырнули в темноту, где копошились человеческие тела и тянулись руки. Я ударилась обо что-то и потеряла сознание.

Место, в котором я очнулась, лежа на земле, представляло собой большой площади территорию, окруженное светло-серым гладким и высоким забором. Я села и огляделась: вокруг на всем пространстве кое-как расположились – кто лег, кто сел – около ста нищих всевозможных мастей: и типичных голодранцев, попрошаек, бедняков и просто нищих вроде меня. Одни из них кричали, рыдая, но мало кто кидался на стену, бесполезно пытаясь взобраться на нее. Другие болтали, ссорились, дрались, резались в игры. Дети, визжа, бегали друг за другом. Женщины бранились на них. Да, большинство продолжало жизнь, как ни в чем не бывало.

Посередине огороженной территории стояло небольшое приземистое темно-серое здание без окон, да и дверей я не заметила. От него веяло жутью, но нищие жались ближе к нему. Так что я и старик, который привел меня в чувство, очутились с краю. Старик, укутанный в теплое одеяло, сидел на земле рядом со мной, облокотившись о камень.

– Вот нуритянская чума! – в сердцах выругалась я, вспомнив, как сюда попала.

– Не стоит ругаться, дитя мое, – мягко упрекнул теплый голос.

Я посмотрела на говорившего. Мужчина, оказывается, и не старый совсем, несмотря на седые локоны.

– Ну конечно! – пробормотала я удрученно. – Вот влипла... Как теперь отсюда выбраться?

Я встала, намереваясь попытаться отыскать выход.

– Не спеши, – сказал мужчина, – отсюда не выберешься. Даже если ты умудришься вскарабкаться на стену, в чем я сильно сомневаюсь, с другой стороны тебя поджидают злые шухры.

Убежденная словами со, я опустилась на землю, проигнорировав одеяло, разостланное для меня, и пощупала свой затылок:

– С-с-с, во шишка! – поморщилась я. – Вас тоже сегодня словили?

– Нет, здесь я довольно давно. Я немощный, – словно просил у меня или у кого-то прощение, виновато улыбнулся он, – поэтому меня не спешат реализовать в первую очередь.

– А я так по-глупому... – Как мне хотелось повернуть все вспять, прислушаться к словам друга и остаться дома. О Нурити, неужели это происходит со мной, неужели я больше не увижу ни прелестную Офелию, родную Снежану, моего бескорыстного Олеко, ни родных, не друзей… – Почему они схватили меня, не поверили, что у меня есть дом?

– Не следует огорчаться, они дадут тебе лучшую жизнь, чем теперь, ты заслужил ее, ты уже достаточно настрадался. Ловцы спасают людей от голода и смерти. Кстати, это тебе ужин. – Собеседник подал мне добрый ломоть душистой лепешки и бутыль брынзойы. – Позже выдадут теплую одежду.

– Мне ничего не нужно от них, – отказалась я и хотела швырнуть лепешку, но мужчина мягко остановил мою руку и взял ломоть.

– Не стоит столь горячиться. Ты очень агрессивен. Как зовут тебя?

– Рэкса.

– А я Отец Сергий.

– Интересное имя – Отец Сергий. Как Вы здесь оказались?

– На все воля божия.

Я выразила любопытство:

– Кто такой Божия?

– Бог – отец наш и помощник, спаситель и наставник праведного пути. Он – наш создатель и всей твари живущей, всех этих бесконечных звезд.

– Да?! – недоверчиво протянула я, но он словно не услышал.

– Я пустился с Земли на другие планеты, чтобы помочь людям открыть в своем сердце дух божий. Но, вероятно, одного желания мало: я оказался неважным проповедником. Я побывал на двух планетах, и нигде я не мог наставить на путь истинный. Ничто не всколыхнулось в ваших душах. Лэриане преклоняются природе, нуритяне – своей планете. Но так неправильно. В древности на Земле было такое – поклонялись стихиям природы, Солнцу, но язычники одушевляли предмет поклонения, делая его человекоподобными, и наделяли человеческими качествами. А вы – нет. Зачем поклоняться планете, если можно молиться богу... – он не спрашивал меня, а размышлял вслух. Землянину нужно было выговориться, и я сама дала ему эту возможность. – И лэряне неверующие, даже те, кто прибыл с Земли, представляешь, они сами отказались от своей веры. Хотя и на Земле совсем мало осталось верующих, одни безбожники! Встретил я как-то лэрианина, довольно молодого. Как раз после проповеди он ко мне подошел. "Вселенную создал Бог?" – так он начал разговор, и я ответил утвердительно: "Бог – создатель всего вокруг", – воодушевленный хоть одним, как мне казалось, вставшим на путь истинный, и хотел было продолжить. "Да? – усомнился мой собеседник, словно и не слышал, что я говорил на проповеди. – Но создатель всего вокруг, включая и разумных существ, – Природа". "Вы заблуждаетесь. Бог создал человека", – пояснил я. Лэрианин в недоумении помолчал. С присущим лэрианам тактом он предположил: "Возможно, Природа создала Бога, а он создал людей?" Я чуть не разозлился, что несвойственно священнику, и терпеливо пояснил: "Вы неправы. Природа не могла создать Бога, потому что Бог – создал природу". "А кто же создал Бога?" – поинтересовался лэрианин. "Никто. Он был всегда". "Вы уверены?" – уточнил мой собеседник. "Абсолютно", – твердо произнес я и с надеждой посмотрел на него. Неожиданно лэрианин весело рассмеялся, словно все понял, и сказал мне: "Зря мы спорим, друг мой. Мы говорим об одном и том же, используя просто разные названия". Он покинул меня. Он подумал, что Природа и Бог – одно и то же. Я бы согласился с ним, если бы не чувствовал, что мы не поняли друг друга, так как у них другое представление и отношение к Природе, чем у нас, у меня к Богу. Природа у лэрян – это все живое и неживое, включая законы физики и эволюции, вся взаимосвязь их, как единого целого. Человек для лэрян – не венец творения божьего, а как один из биологических видов, ничем не лучше другого животного... Нет, у лэрян это не вера, нет... – покачал головой Отец Сергий. – Но Лэри-4 – самая зеленая планета из всех планет высоких цивилизаций.

Мне стало скучно слушать о лэрянах. Я тоскливо огляделась. Небо постепенно темнело, многие устраивались ко сну, а большинство уже спало, уютно примостившись на теплых одеялах, выданных ловцами. Отдельные нуритяне разыскивали разбежавшихся ребятишек. По мере того, как закат угасал, утихал шум лагеря.

Я потуже затянула веревку на поясе, накинула капюшон на голову, поудобней устроилась, поджав под себя ноги.

– Ты почему не ложишься? – спросил Отец Сергий, кивнув на предназначенное мне одеяло. – Возьми одеяло.

– Не хочется.

Мне было грустно и удивительно спокойно. Я думала, что буду метаться, разыскивая выход, страдать, кричать... Я знала, отчетливо понимала, что никто не придет и не сможет прийти ко мне на помощь и я останусь здесь, на что бы я не смела надеяться, и осознание этого сковывало меня и мой разум – во мне жили спокойствие и безразличие.

– Мне тоже не спится, – сказал Отец Сергий и вздохнул. – Иисус призывал нас к смирению. Моя вера поможет тебе унять душевную боль, ты смиришься и поймешь…

Я помотала головой:

– Я не смирилась, просто... я понимаю, что все бесполезно, – голос мой сорвался, а глаза предательски наполнились слезами, и я не верила себе, когда произнесла хриплым шепотом: – Но я отсюда выберусь.

– Зачем? Бог послал тебе дар, и ты должна с благодарностью его принять. Если ты не спишь, давай, я тебе лучше расскажу о чуде-человеке.

И он поведал мне истории о человеке, который ходил по миру и учил людей жить правильно, что можно делать, а что нельзя. Некоторые причти, как называл их Отец Сергий, показались мне мудрыми. Вот, например. Хозяин нанял работников утром за одну клану, других – в полдень за ту же цену, и третью группу – вечером. Когда пришло время расплачиваться, рабочие, нанятые утром и днем, возмутились, почему им заплатили так же, как и вечерним, которые работали меньше всего. Но хозяин ответил, почему вы требуете большего, раз заранее согласились на клану. Здорово он их! Да, некоторые притчи мне понравились, но в основном они казались мне слащавыми и пресными, потому что были нереальными.

Когда Отец Сергий смолк, я сказала:

– Это невозможно, – и покачала головой.

– Почему?

– Потому что человеку советуется идти против своей натуры. Если он сукопа, он ею и останется, даже помолившись.

– Рэкса, уверовавший человек исправляется.

– Ага, перед страхом божьего наказания. Праведным и смиренным – рай, грешникам – ад...

– Конечно.

– Ага, – хитро прищурилась я, – а Иисус сказал, что вера не в том, чтобы верить в награду.

Священник, или кем он ни был, растерялся. Он, землянин, очевидно, не привык к нуритянским детям.

– А хорошему человеку бог не нужен, чтобы быть хорошим.

– Для этого и нужны мои притчи, вера делает человека лучше.

– У меня есть друг, – улыбнулась я, вспомнив о нем, – он ворует, он может выругаться и, я знаю, он никогда не молился и ни в кого не верит. Но, тем не менее, он – самый лучший человек и таких как он во Вселенной вряд ли найдешь. К тому же он – настоящий...

– Моя вера помогает жить и надеяться.

– Ваша вера милосердна, – прошептала я, – она как спасение от жизни. Не знаю, почему она не прижилась среди бедняков. Она могла бы стать утешением для нищих и смыслом их жизни. Я уважаю, но извините, Отец Сергий, это не для меня. Выходит, за зло надо платить добром?

– Да, дитя мое!

– А чем же тогда за добро платить? – удивилась я. – За добро надо платить добром, а за зло – по справедливости! Ударившему подставить другую щеку... Не потому ли мир так жесток, что зло в нем так долго не получало сдачу?

– Наказывать может только Бог, а мы – прощать.

– Раз так, то Бог ваш – садист, – разозлилась я, – раз позволяет страдать невиновным людям.

– На то воля божья!

– Вот я и говорю – садист, – хмыкнула я.

– Это богохульство! – возмутился Отец Сергий. – Ты попал сюда по божьей милости, спасшей тебя от нищеты, и ты должен возблагодарить его. Почему бедные так боятся ловцов? Нужно лишь смирение...

– Я прощаю Вам, Отец Сергий, Ваше смирение, так как жизнь все же прекрасней, чем молитвы и покаяния и подсчет своих грехов. Для меня свобода дороже утешительного смирения. Я выберусь отсюда, пусть даже мне посулят золотой рай.

Стояла ночь. Из-за туч изредка выглядывал Рэндо, разбрасывая пятна яркого света.

Отец Сергий вздохнул и покачал головой.

– Ты еще молод, а потому горячий парень.

– Я – она, – поправила я.

– Ты девочка? Я думал, что уже немного разбираюсь в традициях Нурити, – он кивнул на перевязанный в талии плащ.

– Мне так теплее.

– Тебе не повезло. Пока ты лежала без сознания, всех девочек забрали. Теперь они далеко и уже имеют кровать, пищу и тепло.

– Вы что, не понимаете? – вскипела я. – Мне ничего этого не нужно. Я хочу сбежать.

– К чему? К холоду, страху, голоду? Зачем обременять других своим жалким существованием, если тебе предлагают иное? Оставайся со мной. Бог милостив. Ты не потеряна для него, я спасу тебя.

И в это время раздался крик:

– Рэкса!

Я вздрогнула и повернулась на зов.

– Господи Иисусе, его же поймают, он совсем на виду, – воскликнул Отец Сергий прерывающимся голосом. – Что с ним сделают!! Я знаю, я видел...

На высокой стене стоял во весь рост темный силуэт, освещенный Рэндо.

– Вот мой бог, – усмехнулась я Отцу Сергию, – потому что это голос Свободы.

– Олеко, я здесь! – крикнула я и бросилась к стене.

– Стой, тебя поймают, – тихо вскричал Отец Сергий. – Вернись.

Я повернулась к нему и покачала головой. Я верила в Олеко, и лишь надеялась, что Отец Сергий будет милостив ко мне и не позовет ловцов.

У стены меня ждала веревка. Я вцепилась и начала карабкаться – безуспешно: стена была абсолютно гладкой и ноги, которыми я пыталась отталкиваться, бесполезно скользили по ней.

– Олеко, ничего не выйдет. Уходи, спасайся, – в отчаянии выдавила я.

– Не глупи, – сердито ответил мальчик и скользнул по стене рукой, словно примериваясь спрыгнуть.

– Ботинки сними, – прошептал он, тревожно оглядываясь.

Я скинула туфли, сунула их под плащ и вновь вцепилась в веревку, уперев босые ступни в холодную стену. "Я вылезу! Сдохну, но вылезу!", – сердито и упрямо подумала я, когда почувствовала, что вот-вот сорвусь, и боль от сдираемых в кровь ладоней. Олеко изо всех сил вытягивал меня на веревке.

– Осторожно, здесь стекла, – предупредил он, когда схватил меня за руки, помогая взобраться наверх, – наверняка ядовитые.

Некоторое время мы лежали навзничь на олековом плаще, наше прерывистое дыхание мешало прислушиваться к шорохам.

Внизу слышалась грызня.

– Что это? – испуганным шепотом спросила я.

– Шухры грызутся, – спокойно ответил Олеко.

Загремели шаги. Мне казалось, что у моих глаз заплясал луч фонаря. Мне мучительно хотелось вжаться в стену, слиться с ней, спрятать лицо, но боялась пошевелиться: мне казалось, что даже движение ресниц, когда я зажмурилась, можно заметить.

– Что там? – услышала я. – Неужели беглец?

О Нурити, Природа Лэри или Боже Отца Сергия, или все вместе взятые, если суждено быть пойманной, пусть Олеко убережется, я согласна. Я готова была спрыгнуть, чтобы сразу отвлечь внимание от моего друга, как услышала голос другого стражника:

– А-а, шухры грызутся. Может разогнать?

– Не надо, пускай. Злобнее будут.

Ловцы ушли, а мы еще долго не могли прийти в себя, ожидая, что они вот-вот вернутся. Наконец Олеко приподнялся, огляделся.

– Все в порядке, – сказал он приглушенным осипшим голосом.

– А как же шухры? – спросила я, и сердце вновь сжалось.

– Не беспокойся.

Потом он мне рассказал: Риз (я его не знаю) поймал для него несколько шухров и связал им пасти. Олеко приволок их сюда и развязал морды. В общем, натравливать их на сторожевых было и необязательно – дикие шухры и одомашненные люто ненавидели друг друга. Пока шла разборка между врагами, Олеко взобрался на стену. Как найти меня среди других он не знал, спуститься внутрь он не мог – иначе обратно выбраться бы мы смогли. Тогда он просто встал и крикнул мое имя.

– Давай, Тигриный Глаз, пока они еще грызутся, – крикнул мне снизу спустившийся Олеко. – Сак меня охраняет.

Я посмотрела на свои ободранные ладони и счастливо улыбнулась.

Только дома я смогла рассмотреть на запястьях, там, где схватил, вытаскивая меня из всех своих мальчишеских сил, Олеко, мазки крови от разодранных рук моего друга.

А сейчас я улыбнулась, встала во весь рост и взмахнула рукой.

– Прощайте, Отец Сергий, и спасибо, – крикнула я, не боясь. – Рай – для спасенных, а вольному – воля!
_____________________________
[27] лекки – облегающий комбинезон, надеваемый под хитил

[28] – четырнадцать земных лет

Одсер Чен-ма (Маричи)(тиб. odzer chen ma)

Увеличить: http://www.thangka.ru/gallery/gr_marichi_b.html
Маричи - Богиня рассвета. Желтого цвета, с одним лицом и двумя руками; правая рука в мудрее высшего даяния протянута вперед, левая - спокойно держит сосуд с нектаром у основания тела. Спокойная, улыбающаяся, юная, она украшена развевающимися разноцветными шелками золотыми драгоценными украшениями - золотой короной и прочими знаками Бодхисаттвы; сидит на цветке лотоса, слегка вытянув правую ногу и поджав левую.
Тара - это женский принцип Будды, проявление мудрости и действенного сострадания всех Просветленных. Получая ее благословения, мы легко можем развить доброту и любовь, ко всем живым существам. Когда наш ум исполнен любви и сострадания, мы испытываем естественный покой и счастье, меняется наше мировосприятие, и мы можем наполнить нашу жизнь глубоким смыслом. Одсер Чен-ма считается Богиней рассвета. Верующие призывают ее на восходе солнца или в начале путешествия. Она защищает в дороге, оберегает от воров и бандитов. Так же, если жизненная энергия человека (тиб. La) была украдена каким ни будь существом, Одсер Чен-ма поможет вернуть и восстановить ее.
Источник /www.thangka.ru/gallery/gr_marichi.html>

Белая Тара(тиб. sgrol dkar ma)
[/IMG]http://www.thangka.ru/gallery/img/beltara_3.jpg[/IMG]
Увеличить: http://www.thangka.ru/gallery/gr_beltara_b.html
Отличительной особенностью Белой Тары являются семь глаз, три из которых расположены на лбу, а еще четыре - на ладонях и ступнях. Эти глаза позволяют ей видеть всех живых существ в каждой Локе (измерении бытия) с проницательной мудростью и состраданием. Практика и мантра Белой Тары способствует продлению жизни и преодолению угрожающих жизни помех. В одной такой практике она упоминается как Еше Хорло - Колесо Исполнения Желаний, и практикующий стремится идентифицировать себя с этим божеством и таким образом убирать все препятствия долгой жизни.
"Когда я увижу знаки преждевременной смерти,
Пусть ясно узрею я в созерцании образ Колеса Исполняющего Желания;
Пусть оно разрушит смелость Бога Смерти, и пусть
Я быстро достигну состояния бессмертного Ригзина ("Держателя Знания")". Продолжение: http://www.thangka.ru/gallery/gr_beltara.html

Бело-зонтичная Тара

Увеличить: http://www.thangka.ru/gallery/gr_belzont_b.html
"Знание, сострадание и действия всех Победоносных.
Проявились в твоем образе прекрасной Богини.
Если мы будем трепетно верить и обращаться к тебе -
Усмири все препятствия и исполни желания наши;
Все помехи наши на пути к Пробуждению,
Восемь опасностей, болезни и влияния вредоносных энергий,
Что приходят извне и те, что зависят от нас.
Даруй нам быстрее способность их усмирить;
Даруй нам способность умножить добродетель, срок жизни и равностное сострадание;
Чистую мудрость слушания, размышления и медитации,
Благие качества трех основных практик Пути."
(Молитва-призывание Бело-Зонтичной Тары)
Продолжение: http://www.thangka.ru/gallery/gr_belzont.html

Манжушри

Увеличить http://www.thangka.ru/gallery/gr_manjushry_b.html
Манжушри — Бодхисаттва Великой Мудрости, является символом Ума всех Будд. Для спасения живых существ он проявляется в пяти мирных и гневных формах.
В своей правой руке Манжушри держит меч Мудрости, рассекающий неведение, а в левой — стебель лотоса, на котором покоится Праджняпарамита Сутра — Сутра Запредельной Мудрости.
Продолжение http://www.thangka.ru/gallery/gr_manjushry.html

Гома Деви(тиб. go ma de vi)

Увеличить http://www.thangka.ru/gallery/gr_goma_b.html
В центре танка изображена Дакини Гома Деви в своем чистом измерении. Она сидит в "царской " позе, левая нога поджата, правая - спущена. Светло- розовое, юное тело со всеми украшениями Самбхогокаи. Правая рука в мудре дарования, в левой держит Даджанг, хрустальный шар с золотым слогом внутри.
Над ней - Сангва Ешей (Джняна Дакини), над которой в свою очередь в пятицветном тигле восседает Самантабхадра.
В нижней части танка, в центре на львином троне, изображен Чогьял Намкхай Норбу - глава и держатель передачи Дзогпа ченпо. По обе стороны от него располагаются охранительницы Учения: Экаджати и Менцун Дорже Юдонма.
Источник /www.thangka.ru/gallery/gr_goma.html>

Источник:
Галерея танка: http://www.thangka.ru/gallery_r.html

"Танцовщица с чашечкой краски" (Серия "Апсара" по мотивам индийских скульптур)


"Девадаси" (Серия "Апсара" по мотивам индийских скульптур)


"Апсара, вынимающая занозу" (Серия "Апсара" по мотивам индийских скульптур)


Водолей-2" (Серия "Зодиак")


Работы взяты с сайта
http://art-day.narod.ru/painter/andreevaNV.html

Я встретила Олеко на улице и чуть не повисла у него на шее.

– Оп-ля, что случилось, Тигриный Глаз?

– У меня все не было возможности тебя отблагодарить, при Офелии я избегала этой темы. Спасибо, спасибо, Олеко!! О небеса Нурити, я не знаю, как и чем тебя отблагодарить! Я теперь всю жизнь буду расплачиваться!

– Да ладно, – повел плечом Олеко. – Ты ведь мой друг.

Я возмутилась:

– Ничего не ладно. Я серьезно – я должна расплатиться…

Олеко отстранил меня и сложил руки на груди:

– Знаешь, Рэкса, что мне в тебе не нравится, так то, что ты все время стремишься за все всегда расплатиться. Я вот думаю, не спаси я Офелию, ты бы на помощь и не пришла ко мне.

– Глупый, что ты говоришь! Конечно бы пришла!

– Ага, и думала: "Сколько это Олеко будет мне должен?"

– Да что за глупость ты несешь?

– Что же, бесплатно?

– Я сейчас рассержусь!

– Ну, если ты собираешься мне помогать бесплатно, тебе век со мной не расплатиться, – рассмеялся Олеко, и только тут я поняла его подвох.

– Хорошо, ты выиграл. Но как тебе удалось спасти Офелию? Я восхищена, ты гений.

– Это не я, – смутился Олеко от незаслуженной похвалы. – Один мой приятель. Он когда-то там был, нашел лазейку и сбежал. Через нее-то мы и провели Офелию.

– Кто он? Я должна его...

– Я так и знал. Я не могу тебе рассказать. Он помог, зная, что я не раскрою его. Он самолюб и очень гордый. Он не хочет, чтобы кто-нибудь знал.

– Но почему? Я должна хоть спасибо сказать.

– Я обязательно передам…

– Я все равно его найду, с твоей помощью или без! Всех ребят опрошу…

– Не хватало, что ты будешь всех расспрашивать! Я же тебе сказал…

– Ты меня знаешь, Олеко… - почти с угрозой произнесла я.

– Слушай, – жестко проговорил Олеко, – его продал туда собственный отец, понимаешь?

Во мне начала закипать злость. Олеко повернулся ко мне и ткнул пальцем перед носом.

– Я знаю, ты не дура и, возможно, догадаешься кто он. Я рассказал тебе все это в надежде, что ты поймешь и отстанешь. Но если ты подашь ему хоть малейший намек о том, что догадалась, кто он, хоть чуточку, то пусть меня чума поразит, если ты останешься моим другом!

То была серьезная клятва. Я вся кипела – со мной никто не смел так говорить и тем более указывать! Я сощурила глаза и хотела выплеснуть Олеко все, что я о нем думала, но почему-то сдержалась и вспомнила Глошу. Я с ней не была согласна и теперь не согласна. Но если бы я сейчас оскорбила Олеко, то мы поссорились бы. И может быть, навсегда.



В следующий раз, когда мы встретились, я уже не была на него в обиде, а Олеко больше не возвращался к этой теме, считая ее исчерпанной. Я предложила сходить на свалку, где когда-то жила.

Все оставалось почти без изменений, если не считать, что появились новые бочки, а народу поубавилось и ребячьих голосов.

– Как они здесь живут, – сказала я, натягивая капюшон на уши от ветра, и остановилась.

Олеко не ответил, потому что я не спрашивала, а поражалась.

– Тебе кого надо? – поинтересовался он.

– Слезку или Марысю.

– Стой здесь. Я пойду найду.

Я была благодарна Олеко: искать Ворчуна среди бедняг, живущих зимой в бочках, было выше моих сил. Мне было очень жаль их, но, как ни странно, я не собиралась, не хотела, даже в голову не приходило брать кого-либо к себе в квартиру.

В прежней жизни я никогда не подавала ки нищим; мне думается, наверное, потому, что не представляла, что это значит – быть нищим. А сейчас не подаю, потому что мне самой не хватает. Хотя Олеко вон дает. Но он уверен, что назавтра что-нибудь да раздобудет, как-нибудь переживет (иначе, наверно, не швырялся последними монетками), а я не уверена. Если бы у меня были большой дом и много-много клан, я бы построила бедолагам квартиры, но в свой-то дом ни одного не поселила бы, потому что это МОЙ дом. Конечно, исключая Олеко, Тару, но это особый случай.

Мой отец подавал ки, кормил нищих, и они были безумно благодарны ему, хотя многие вполне справедливо считали – есть кланы, вот и подает. За что, спрашивается, тьма его возвеличила? Ведь поровну он ни с кем все равно не делился. И нищие считали это нормальным, потому что это действительно нормально. Потому что люди – странный народ.

– Ето ты, дочь Крайта? Давненько не виделись, – ко мне подходил Слезка в сопровождении Олеко. – Чаво это ты чванишься, стоишь-то в стороне?

– Это я ей сказал... – хотел пояснить Олеко.

– А ты цыц, не встревай, – перебил Ворчун.

– Здравствуйте, Слезка. Я просто не смогла бы найти вашу бочку, все они передвинуты.

– А ето шоб теплее-то было, – Слезка махнул мне рукой, неуклюже развернулся и пошел к ближайшему скоплению бочек. На Слезке была навешана немыслимая куча тряпья, перевязанного в различных местах, обмотанного вокруг тела так, что старичок походил на неуклюжую круглую зверюшку.

Бочки стояли, собранные вместе в круг днищами наружу, поверх, как крыша, было натянуто одно общее покрывало.

– Ето шоб тепло-то не уходило, – пояснил Слезка. – Мы внутри, в кругу-то, костерок разводим, шоб ночью-то холодно не было. Вот зиму-то переживем, а там, глядишь-то, весна поможет.

– А ловчих не боишься? – спросил Олеко.

– Да их давно-то не было. А если-то поймают, значит-то, судьба попасться. Может-то, и лучше, чем так-то. На волюшке я нагулялся, сейчас мне уж нечего-то бояться.

– Эй, эй, я чего-то не пойму, – вмешалась я, – кто такие ловцы?

Олеко как-то упоминал о них.

– Это которые очищают город от нищих, – сказал мальчик. – У кого нет кровли, они забирают.

– Куда?

– Говорят-то, на заработки, – старик сощурился, взглянув слезливыми глазками на хмурое небо. – Дают-то жилье, работу, еду.

– Это же хорошо!

– Ага, – согласился старик, – поэтому некоторые-то сами сдаются ловцам.

– А другие?

– Другие-то не верят, да разные причины. Кому охота-то уезжать, не зная куда.

– И между прочим, – заметил Олеко, – не возвращаясь.

– Ага, – опять согласился Слезка, – ето золотая-то клетка. Вот немного потерплю, а потом пущай ловят. Сытая жизнь-то лучше.

– Что смущает, – продолжил Олеко, – почему забирают силой?

– Ага, – кивнул Слезка и задумчиво протянул, – помню-то, когда был маленьким, один нуритянин пытался-то спасти жену и дочь… Нуритянина порвали сторожевые шухры. Беглецов и его-то поймали, пытали в устрашение другим, потом-то убили, даже девочку… – Слезка вытер глаза рукавом. – Потому-то и сомневаюсь-то я. Странно все ето. Больше-то на моей памяти никто не сбегал… и не пробовал-то… и никто не пытался помочь…

Слезка поинтересовался, зачем я пришла.

– Просто навестить вас.

– И чаво приходить, если ничаво не надо, – удивился старик. – Странная ты.

– А как поживает Марыся? – спросила я.

– Марыся... Она ето тово, померла она. Вот недавно-то. Да...

– Ой, – шепнула я.

Если бы принцы увидели тебя в голубом сиянии Рэндо – все принцы были бы твоими, Марыся.

– Вот тебе и ой, – почему-то сурово сказал Слезка.

На прощание я робко предложила старичку, может, он поживет у нас, ведь все-таки он нам помог.

– Не-а. И не уговаривай-то, – отрубил Ворчун. – Вот рази если-то ловцы придут. Ну, прощевай.

Почему он не согласился? Да, странные люди...



– Привет, Тигриный Глаз! – стукнули меня по плечу.

– Арнык, привет.

– Чего это ты мотаешься? – Арнык любовно расправил концы розового платка, торчащие из-под ворота плаща.

– Да так. Где ты достал косынку, Арнык? – сделала вид, что заинтересовалась предметом его обожания, к которому он так пытался привлечь внимание.

– А... – Мальчишка развязал узел галстука и приподнял флагом над головой. – Нравится? – с гордостью спросил он. – Прям как твои волосы.

Он прикрыл голову платком:

– Ну как я? Представляюсь, Рэкса Тигриный Глаз, – он хмуро посмотрел на меня из-под лобья.

– Перестань, – рассмеялась я. – Откуда ты ее взял? Стащил небось.

– Это мне Лемон подарил, – повязывая косынку на шею, ответил Арнык, ничуть не обидевшись, – я давно хотел такую.

– Лемон?

– Ты его не знаешь. Носится, не знаю где, как дикий шухр. Редко встретишь – не любит, видать, в компании сидеть. Разговариваешь с ним, а он глазищами своими как уставится на тебя... Он какой-то не такой. Может, из-за своей рожи.

"Бедняга, – подумала я, – он, наверное, пострашнее Симута. Разве будешь тут в компании сидеть".

– Он тебе не нравится? – спросила я.

– Лемон – отличный парень. Просто странный он.

– А ты читать умеешь? – неожиданно спросил Арнык без всякого перехода.

– Конечно, я же ходила в Дом Знаний.

– Эх, повезло, – произнес он без всякой иронии, скорее с ноткой зависти.

– Да ну тебя. Я и сейчас должна была бы ходить.

– А почему не пошла?!

– Сначала пропустила – не до этого не было, да не жалуют в Доме Знаний нищих – все равно бы вылетела. Вот только кланы жалко, заплатили уже за учебу. Теперь передо мною все двери закрыты.

– Жаль. Столько нового узнала бы.

– Ага, и нервов помотали бы столько же.

– А что ты еще умеешь?

– На английском языке говорить.

– А это что такое? Научи меня! Скажи что-нибудь.

– Hello, my friend.

– Что это?

– Привет, мой друг.

– Здорово! Хелло, май фре.

– Френд...

– Май френд. Это нуритянский диалект?

– Нет, это язык с Земли.

Арнык задумался.

– Знаешь, Тигриный Глаз, лучше не надо учить меня английскому языку, – он хмуро помолчал, наверно, его смутило, что это язык с Земли; затем весело и хвастливо добавил:

– А я, Тигриный Глаз, читать умею. Меня Олеко научил.

– То-то ты такой счастливый.

– Да нет, Олеко меня давно научил. А сейчас мне удалось целую статью в газете прочитать, целый кусок нашел.

– Ну и о чем пишут?

– Поди разберись, что они там в газетах пишут. Вроде к войне готовятся.

– С кем? – а в голове мелькнуло – не с Лэри-4 ли.

– А какая тебе разница. Война – она в любом случае война.

– А может, с лэрянами, – с ажиотажем воскликнула я.

– М-да, – подумал Арнык и вздохнул, – все равно, какая разница: налоги сдерут – что с лэрянами, что с землянами, что с рулланами.

– Странный ты, Арнык.

– Нет, это ты странная, Рэкса.

Зима вступила в свои права, и я отсиживалась дома. Иногда за мной заходил Олеко, я с радостью шла с ним. Мне нравились наши редкие, но продолжительные прогулки. Порой мы брали Офелию, одна она предпочитала не выходить на улицу, девочка держалась за наши руки и шагала между нами, лепеча и звонко смеясь. Это были удивительные прогулки!

Удавалось и Офелии вытаскивать меня из дома или я предлагала ей прогулки, когда не было сил терпеть настырную Лирку, и мы гуляли вдвоем по тихому дворику или ненадолго выходили на ветреные улочки.

До тех пор пока я не смогла уберечь моего солнышка!

Это был тот прекрасный день, когда светило Нурити появляется из-за сплошного покрова сухих зимних облаков и окрашивает своими лучами унылые улицы города. Снежана сказала, что сегодня не придет – в ее забегаловке отмечали свадьбу – и она забрала с собой Лиру. Посему мы с Офелией оказались свободны до утра, как дикие шухры[26], и решили прогуляться.

Зимой в нашем тупичке становилось довольно-таки удовлетворительно: главное – не воняло, да и мусорные кучи уменьшались в объемах (малышня постоянно в них копошилась в поисках топлива), а тупик спасал двор от порывистых ветров. Однако на этот раз Офелия не захотела оставаться во дворе, и мы направились гулять по городу.

Сестра скакала впереди меня, а я с чувством взрослости с легким снисхождением следовала за ней.

– Смотри, Рэкса, какой забавный шухр, – восторженно завопила Офелия.

Поджарый шухр-щенок с подпалинами на боках суетился вокруг нищего, жующего кусок сырра под деревом.

– Ты же знаешь, Офелия, не надо трогать шухров.

При виде приближающейся девочки шухр нехотя затрусил прочь.

– Ой, он убегает!

– И правильно делает. Нечего лезть к нему, он блохастый, – лениво сказала я, скорее чтобы поворчать, чем всерьез.

Офелия почувствовала мой настрой и помчалась за шухром. Я знала, что она его не догонит – если шухр захотел убежать, то он убежит! Поэтому я не торопилась за сестренкой – надоест, сама вернется.

– Подружка? – поинтересовался нищий.

– Нет. Сестра, – с гордостью ответила я.

– Красивенькая. Я туто недавно видел, проезжала машина скупщиков детей. Они зимой ездют, шоб подешевле продавали. Но если ребенок красивый и один, они могут и своровать. Я на твоем месте увел бы ее домой, а то заберут, и ки за нее не получишь.

Дальше я не слышала. С похолодевшим сердцем я кинулась за Офелией. Я услышала ее жалобный крик. Два нуритянина запихивали девочку в кузов небольшой крытой машины.

– Офелия! – закричала я и бросилась на похитителей. – Отпустите ее!! Отпустите!

Меня оттолкнули, но я снова наскочила на них, задыхаясь от бессильного ужаса:

– Отпустите, пожалуйста, отпустите мою сестру.

Офелия тоненько заголосила:

– Отпустите меня.

И тут неимоверный ужас окатил меня удушающим холодом, заставляющим леденеть сердце и замораживать разум. Им было все равно до наших слез и мольбы, ни один мускул не дрогнул на их каменных лицах. Живодеры, отдирающие родных друг от друга. Кровь не сочиться, и кожа на месте, но это не меняет сути. Они же не люди, поняла я.

Сейчас они просто заберут Офелию и все. Все. Я ее не увижу больше.

Эта мысль свела меня с ума.

– А-а-а!!! – в исступлении заорала я и повисла на одном из похитителей, вцепившись зубами в руку, ногтями стараясь расцарапать его лицо. Но он справился со мной: перепоручив Офелию другому, схватился за меня и, больно скрутив мне руки, приподнял над землей.

– Как ты считаешь, – смеясь, обратился он к приятелю, утирая кровь с лица, – не забрать ли ее тоже.

Я неистово забрыкалась.

– Кому она нужна! – презрительно фыркнул тот. – Бешеная. Смотри, как бы она тебе инфекцию не занесла.

Меня легко отшвырнули в сторону. Я вскочила. Машина тронулась.

– Рэкса! – пронзительно закричал голос сестренки.

– Нет! Офелия! – бросилась я следом. – Офелия! Офелия! Офелия!

Машина неуклонно удалялась и скрылась из виду. Я безнадежно продолжала бежать, пока не упала, уткнувшись лицом в холодные камни.

– Офелия! Солнышко мое! Офелия! Офелия! Офелия. Офелия. Офелия, Офелия, Офелия...



– Хей! Сестренка! – кто-то поднял и начал меня трясти.

– Офелия, Офелия, Офелия, – шептала я, – Солнышко мое.

– Чего это она? – удивился другой голос.

– Не знаю, – растерянно ответил первый. – Неужели она сошла с ума. Сестренка, – он прижал меня к себе и поцеловал макушку.

Я узнала Олеко, но ничего не могла ответить. Мне казалось, произнеси я что-нибудь, у меня тут же разорвется сердце. Я не могла остановить свой тоскливый шепот:

– Офелия, Офелия, Офелия...

Я ничего не чувствовала, ничего не понимала, мне было все равно, куда меня привели: я находилась в оцепенении.

– Рэкса, очнись, – чуть не плача проговорил Олеко, – ты должна помочь нам.

Я кивнула, продолжая напевать:

– Офелия, Офелия...

– Может, ее забрали скупщики детей, – предположил Джат. – Бают, проезжала их машина.

Я вскочила:

– О Нурити, отдайте мне Офелию! Отпустите ее!

– Тихо, тихо, сестренка. Что-нибудь придумаем. Джат, ты не знаешь, Лемон приехал?

– Не-а, он же дикий шухр, кто его знат.

– Джат, тогда за Арныком; Зус, будь дружочком, мне нужна Тара.

Спасибо, Олеко! Когда опустела комната, я дала волю слезам.

– Ну, наконец-то! – с облегчением выдохнул Олеко.

– Олеко, здесь ты ничем не поможешь. Ничем. О-о, моя Офелия!

Первой появилась Тара.

– Рэкса... – Она присела к ногам и сжала мои ладони, сочувствуя и поддерживая, больше-то ничего и не требовалось. Есть время, когда слова пусты и бессмысленны.

Подошел Арнык, и Олеко вместе с ним куда-то исчез.

– Рэкса, Олеко – он умный, он что-нибудь придумает. Я уверена, – убежденно кивнула Тара.

Во мне последним отчаянием вспыхнула надежда.

– Почему он не взял меня с собой?

– Значит нельзя. Неужели ты думаешь, что иначе он не взял бы тебя?

– Слушай, Тигриный Глаз, а что такое солнышко? – спросил Джат.

– Не знаю. Это папа придумал.

– Я знаю, я знаю, – воскликнула Тара. – Светило планеты Земля, то есть ихняя звезда зовется Солнце. Земляне ласково его называют – солнышко.

– Верно, моя Офелия – солнышко, – губы мои дрогнули, – она греет и дарит тепло.

Ребята снова попытались меня отвлечь, но поняв, что все напрасно, притихли. Появился Арнык.

– Ну что? – кинулась я к нему.

Он пожал плечами и поправил на шее розовую косынку.

– Не знаю. Олеко отправил меня назад. Да не боись, он уже что-то придумал.

Арнык как ни в чем не бывало усадил меня и деловито спросил:

– Слышь, Тигриный Глаз, как тебе удалось сделать так, что сыс не сразу начал проверять пропажу? Обычно они сразу хватаются за тусу.

– Ты о чем? – я с удивлением посмотрела на моего чокнутого приятеля.

– О сыс, которого вы с Олеко обчистили на рынке, – с досадой от нетерпения пояснил мальчишка.

– А-а. А я почем знаю.

– Что, секрет, да? – Арнык обиженно надул губы, а синеволосый Джат укоризненно посмотрел на меня, словно я скрывала научный факт. – Ну ладно... Ты ему что-то сказала. Я сам видел. Сыс прям опешил.

– Да ничего особенного. Сказала спасибо. И все.

– А за что?

– Не знаю.

Поверил мне Арнык или нет, но больше с вопросами не приставал. Я застыла, сердцем отсчитывая секунды...

Когда в последний раз распахнулась дверь, я подняла голову и смогла только выдохнуть:

– Офелия!



Я не успела поблагодарить Олеко, он сразу же отправил меня и Офелию домой, поручив Арныку и Джату нас проводить. Оказывается, уже стояла ночь.

Но я, счастливая, не замечала темноты, как не заметила, что Офелия переменилась.

Она стала тихой, замкнутой, молчаливой. Дома она сидела, забившись в угол и уставившись в одну точку – немой укор мне. Она перестала петь и смеяться. Лира и Снежана не узнали причину перемены: Офелия не рассказала, я – молчала. Почему? Боялась ли расправы и презрения матери или полноправных унижений Лиры? Нет, не думаю. Понеся справедливое наказание, я откупилась бы от вины. Мне стало бы легче, если бы она меня отругали, окатили гневом и издевательствами, гораздо хуже – когда к самой себе нет прощения. Вот почему я молчала.

По ночам Офелия просыпалась с тихим криком. Я чутко просыпалась, успокаивала и укладывала ее, и долго потом лежала, стиснув зубы и уткнувшись лицом в тюфяк, чтобы не слышали моих криков и рыданий, моих проклятий к себе. Я должна была уберечь ее!

Когда приходил Олеко, Офелия слегка оживала и был слышан ее робкий тихий смех.

Офелия отходила от потрясения, мучившего ее душу, более недели. Я сидела у камина, не смея оглянуться, подойти к ней. Мы были одни, я не помню, куда в воскресный день ушли мама и Лира. Я смотрела на огонь. Ласковый и теплый, но если ты не следишь за ним, он способен обжечь, а если не бережешь – потухнуть.

– Рэкса, – ручки Офелии обвили мою шею, лицо оросили слезы, – Рэкса, прости меня, прости.

– За что, Офелия? – воскликнула я, готовая сама разрыдаться.

– Ты так страдаешь из-за меня. Как я жестока, но мне было так страшно, когда меня увозили от тебя, Рэкса!

– Ох, Офелия, а я чуть не умерла! - вздохнула я, получив прощение от нее и от себя.
__________________________________
[26] шухр – животное Нурити с длинным узким телом, покрытым густой шерстью, ростом не выше земной собаки

Я решила немного побродить по городу, надела плащ, закрыла за собой дверь и буквально натолкнулась на Олеко. Он стоял у двери подъезда, опершись о косяк, скрестив руки и ноги.

– Фу-ты, ну и перепугал ты меня, – выдохнула я, стараясь сдержать радость.

– Привет, сестренка. Я вот стою и думаю, забыла нас Тигриный Глаз что ли.

– Ой, прости, Олеко. Я как раз...

– Чего уж там. Хочешь прогуляться?

Я последовала за ним, недоумевая, откуда он знал, что я выйду, или просто заходил к Харко. Или действительно стоял и думал?

Мы шли рядом, молчали: я никогда не умела вести беседу, а Олеко часто задумывался о чем-то. Порыв холодного ветра заставил меня плотнее укутаться в плащ-накидку. Угрюмые грязные здания с облупленной штукатуркой, серые камни тротуара, редкие голые бурые деревья придавали улице унылый вид.[24] Но я ничуть не жалела, что пошла с Олеко. Несмотря на мою угрюмость, я с удивлением обнаружила, что привязалась к нему.

Я сказала приятелю, что живем хорошо благодаря ки, которые раздобыли у сыса, мать продолжает работать в кабаке, в выходной ищет более высокооплачиваемую работу.

– Подожди-ка, – прервал Олеко и подбежал к нищему-калеке, сидящему у подъезда старого дома, Мальчик присел перед беднягой на корточки спиной ко мне, потому я не видела для чего, встал и вернулся ко мне. Нищий благодарно кивнул.

– Я его знаю, он хороший парень, немного покалечило на войне, – сказал паренек. – Продолжай, я тебя слушаю.

Олеко умел слушать, но ему приходилось часто отвлекаться, здороваясь с многочисленными знакомыми. Я не обижалась – он не виноват, что его любили и каждый лез, высказывая радость встречи.

– Я не могла представить, что буду воровкой. Одна мысль от этого привела меня в ужас, я не могла уснуть. А сейчас, после того, как я это сделала, моя совесть ни разу не упрекнула меня. Будто ничего особенного не произошло, хотя я прекрасно понимаю и осознаю, что я своровала.

Олеко склонил голову и внимательно посмотрел на меня, но ничего не ответил.

До нас донесся хрустальный грустный голосок, поющий песню о счастье. Олеко поманил меня.

На небольшой площади рядом с пустым обветшалым фонтаном сидел немощный старик и играл на луне[25]. Возле него стояла худенькая девочка с волосами лилового цвета, с ее губ слетала дивная песня.

Припев почему-то мне запомнился. Не уверена, что все точно, но смысл такой:

Счастье, счастье,

Звездой

Ты спустись с небес

И укрой меня.

Счастье, верю –

Ты есть,

И когда-нибудь

Ты найдешь меня,

Счастья

Ласковый луч.

Песня кончилась. Девочка вздохнула, опустила голову. Олеко подошел к ним, я последовала за приятелем.

– Добрый день.

– Добрый, добрый, Олеко, – старик улыбнулся ему.

Девочка повернула лицо и радостно вскричала, как-то неестественно протягивая руки:

– Олеко! Олеко!

Он поймал ее блуждающую руку, ласково пожал. Тут я поняла, что маленькая певица слепа.

– Я привел с собой подругу. Уверен, она тебе понравится.

Олеко вложил ее тонкую ручку в мою ладонь. Свободной рукой девочка дотронулась до моего лица и подняла на меня большие незрячие глаза, в которых отразилось зимнее небо, серое и светлое, с бликами голубизны.

– Лючия, – сказала она свое имя. Она была возраста Офелии.

– Рэкса, – ответила я.

– С этой песней вы многого не заработаете, – обратился Олеко к старику, – богачи такую не любят.

– Зато любят бедняки, середняки, рабочие да кваши. От них перепадает. А сыс больно и не подают, слишком бедно мы выглядим, тьму сыс не любят.

Я присела рядом со стариком. Его звали Санок. Он расспрашивал меня о жизни. Неподалеку Олеко тихо разговаривал с Лючией. Паренек сидел на ограде фонтана, она стояла рядом, прильнув к нему, чтобы ощущать, что он рядом. Девочка близко склонялась к Олеко, касаясь длинными гладкими прядями волос его лица. Она тихо рассмеялась хрустальным колокольчиком в ответ на его негромкие слова.

– Ах, ты моя Люция-Лючия, – услышала я восклицание Олеко, весело обнявшего девочку. Она запрокинула голову и еще звонче рассмеялась.

Сердце мое кольнула ревность. Ну какая же сукопа! Ведь я не единственный друг Олеко, есть и Тара, и Арнык, и многие другие. Вот только когда Олеко смеялся с Тарой, я не ощущала подобного чувства, что сейчас. Мне казалось, что Лючия ближе Олеко, чем я, словно он был для нее не просто другом, но и братом. Она ему так безгранично доверяла, что просто умиляло. Впрочем, может из-за того, что незряча.

Слепые люди вынуждены доверять другим.

Старик любяще следил за Лючией и Олеко.

– Она так рада, когда Олеко навещает нас.

Вскоре мы распрощались, Лючия ласково сказала мне "доброго пути", а Олеко с силой сжала ладонь.

Я заметила, что Олеко опустошил весь свой тощий тусу.



Проходила неделя за неделей. Три-четыре раза я встречалась с друзьями у Олеко на дереве, когда кто-нибудь из ребят забегал за мной и звал к Олеко. Как я поняла, к нему можно приходить без всякого предупреждения, правда, если застанешь его дома, но я не умела наносить визиты без приглашения. Поэтому, когда друзья собирались к Олеко, я старалась не пропускать встречи.

Снежана на весь вечер и ночь забрала Офелию и Лиру с собой на работу. У хозяина кабака, где работала мама, родилась долгожданная дочь, и по этому поводу он устраивал большое застолье в своем заведении, разрешив своим работникам привести своих детей на кухню и накормить остатками с праздника. К немалому удивлению родных я отказалась от столь заманчивого предложения наконец-то наесться нормальной пищи, потому что накануне заходила Тара и сообщила о предстоящей встрече у Олеко. Я не стала объяснять маме причину моего отказа, она не поняла бы, но я ни за что бы не променяла встречу с другом ни на какую еду.

– Посмотрите на нее, она брезгует объедками! – рассердилась мама, ей, наверное, стоило немалых трудов уговорить хозяина, чтобы он разрешил привести всех троих детей. – Если ты такая гордая, что ж ты дружишь с отбросами, научившими тебя воровать?!

– Они не отбросы! – в свою очередь разозлилась я. – И лучше есть черствую лепешку с плесенью, чем объедки с роскошного стола!

Мать звучно шлепнула ладонью по моей щеке, на том разговор наш закончился.

Я и Тара столкнулись с Олеко у входа в его часовню. Он вел за руку тоненькую фигурку, укутанную в большой не по росту серый плащ. Мы поздоровались, спутник мальчика обернулся на голоса, восклицая:

– Тара! Рэкса!

Это была Лючия.

На лестнице парнишка легко подхватил Лючию на руки, чтобы не проводить слепую девочку по разбитым ступенькам, и понес наверх. Мы последовали за ним. Перед входом к коморке Олеко опустил Лючию с рук и, придерживая ее за плечи, крикнул:

– Лихок!

В проеме входа в дом Олеко появилась сиреневолосая голова Лихока, он помахал рукой и швырнул конец каната. Олеко, поймав веревку, негромко проговорил, обращаясь к Лючии:

– Держись крепче.

Девочка нашла плечи мальчика и, подскочив, обхватила их тоненькими руками и сцепилась ногами на поясе. Олеко ухватился за веревку покрепче и, оттолкнувшись, перелетел проем с Лючией за спиной. Я испугалась, что Олеко сорвется, но девочка была легкой. Лихок взял Лючию за руки и помог забраться в коморку. Олеко залез за ней и отправил канат нам с Тарой.

В коморке помимо Лихока нашу четверку поджидали Тинка, Джат и Леха. Позднее подошел Арнык, он позвал, и ему бросили веревку. Лючию усадили на диванчик, заботливо укутав стареньким одеялом, Олеко устроился с ребятами на соломе у костерка. Мне показалось, что Лючия предпочла бы сидеть рядом с Олеко на полу, чем на теплом диване, но она была счастлива, что уже присутствовала здесь. Я спросила Тару, часто ли Лючия бывает.

– Редко, она не хочет оставлять дедушку одного. Лишь когда Санок сам уговорит ее. У него свои виды на Олеко, – Тара хихикнула.

– Какие? – не поняла я.

– С кем Лючия останется, когда старик умрет? Он понимает, что Олеко Лючию не бросит.

Мне стал неприятен разговор, и я поспешила уйти от него.

Рядом с Лючией на диване сидела Тинка, но после того как я приткнулась между ними, она через некоторое время перебралась поближе к Таре. Я погладила ручку Лючии, она улыбнулась, произнеся мое имя. Лючия чем-то похожа на мою младшую сестру, не будь Лирка такой толстой; жаль, что Лира ничем не похожа на маленькую певицу своим черствым сердцем.

– Спой что-нибудь, Лючия, – попросила Тара.

– И верно, Лючия, спой, а, – поддержала Тинка.

Лючия сложила ручки и, улыбнувшись, произнесла:

– Хорошо, но только после того, как споет Олеко. Я прошу, мою любимую, про крылья ветра…

Я ошеломлено перевела взгляд с девочки на Олеко.

– Ну ты что, Лючия, поешь у нас ты, а не я, – сконфузился мальчик, но его не стали слушать, наперебой уговаривая, пока он не сдался.

Мне было так безмятежно и хорошо, я щурилась на костер, как сытый шухр на свет, я не заметила, как прикорнула у плеча Лючии.

– Как прекрасна земля,

Что плывет под тобою,

О, когда, как стрела,

Ты летишь с ветром споря.

И как сладостен ветер,

Тот, что бьется в глаза,

Что рожден на рассвете,

Как лесная роса.

Я с удивлением внимала песне Олеко, в своей прежней жизни я ни разу не слышала, что кто-либо из нуритян читал, сочинял или рассказывал стихи, мы никогда не изучали их. За всю мою жизнь я слышала их всего три раза: один – от бедняка, с которым я случайно столкнулась в подворотне, он бы явно не в себе и орал во все горло: "Раскинулось море широко", второй – от Глоши про мятежный парус и грустная песня Лючии про счастье. И оказалось, что среди тьмы про стихи не только знают, их поют.

– Вольный ветер,

Если можешь, ответь мне,

Как взлететь словно птица,

Хоть на время, на миг,

Подари свои крылья,

В небесах – отними,

Я согласен разбиться

И услышать свой крик,

Но я знаю, что взмыл я,

Пусть умру с этим я.

И промолвил мне ветер:

"Все желанья – лишь сон,

И нет правды на свете.

Я услышу твой стон,

Но я честно отвечу –

Ты умеешь мечтать –

Ныне птицы на свете

Не умеют летать".

О, рассветный мой ветер, – голос Олеко стал приглушенным, казалось, он вот-вот заплачет.

– Подари свои крылья

Хоть на время, на миг,

Я взлечу, словно птица,

И готов я за них

Жизнь отдать до крупицы,

Ведь в них – моя сила

И свободы родник.

Я почувствовала, как Лючия склонила голову, потому что пряди ее волос коснулись моей щеки, и две слезинки упали мне на лицо.

– Я исполню вам новую песню, – промолвила Лючия. – Она грустная... – Девочка хотела что-то еще добавить, но вздохнула и неловко смолкла.

Она запела, наверное, ее чудесный хрустальный голос никогда не знал веселой песни.

За рекой широкой,

На горе высокой,

Где кончается день

И рождаются сны,

Стоит сад чудесный

Красоты небесной,

Словно звездная сень

Там сияют мечты.

Но дойти до сада сложно,

На земле дороги нет,

Лишь звезда твоя поможет,

Свой укажет ясный след.

Лючия опустила мою голову к себе на колени и принялась перебирать жесткие волосы своими тонкими пальчиками. Ее песня оказалась такой жалостливой, я, наверное, разревелась, не будь мне так блаженно и лениво.

Поднебесный сад мой

Весь укутан дымкой

Золотой, как рассвет,

Оживающих грез.

Там все время лето

И нет зла, и с ветром,

Облетевшим весь свет,

Вознесешься до звезд.

В небе я звезду искала,

Свой манящий дивный свет.

Но моя звезда упала,

Той звезды здесь больше нет.

Никогда еще я так крепко не спала. Я поднялась с колен Лючии, в коморке кроме нее и Олеко уже никого не было.

– Если хочешь, оставайся, мне нужно отвести Лючию.

Я представила, что буду ночевать в своей холодной комнате одна, без мамы и сестер.

– Олеко, можно я останусь на ночь, – внезапно выпалила я и стушевалась.

– Конечно, оставайся, – улыбнулся Олеко, обнял Лючию и спустился с ней по веревке вниз.

Я, взбудораженная своим нахальством, оставшись одна, весело плюхнулась на гамак, но не рассчитала и свалилась с него вверх тормашками. В углу за гамаком, спрятанная от глаз, прикрытая темной тряпочкой, стояла стопка бумажных книг. Найди книги в доме Катруни или Гоши, я и не обратила бы никакого внимания, но тут обнаружить их я никак не ожидала, и это обстоятельство возбудило во мне любопытство. Названия книг мне ничего не говорили, одно вообще было каким-то диким и нелепым – "Почему птицы не летают". Мне казалось, тот, кто любит читать, не стал бы прятать книги. Я аккуратно положила книжки на место, прикрыла тряпкой. Сама я предпочитала книги-флиппы. Когда-то. Но среди них я никогда не встречала этих книг.

Когда вернулся Олеко, я мирно сидела на диванчике, бросая в костер мелкие щепки.

– Вот и я, – он протянул озябшие ладошки над костром и озабоченно почесал макушку. – Чем бы тебя покормить? Пока костер не погас, надо вскипятить водичку, попьем настой.

Олеко поставил треног на костер и укрепил котелок с водой, отломил веточку от пучка сухих растений, висевшего над потолком, и бросил ее в подогревавшуюся воду. Через некоторое время по коморке поплыл вкусный запах. Я потянула носом.

– Ты, наверное, есть хочешь.

Не обращая внимания на мои слабые протесты, Олеко кувыркнулся куда-то за диван и достал из закромов сухой кусок праздничной лепешки.

– Немножко черствая, – проговорил мальчишка, стряхивая пылинки. – Но ее можно макать в настой.

Он укрыл мои ноги одеялом, чтобы не обжечь, поставил кружку с кипятком на колени и вручил лепешку. Пусть она была черствой, как камень, но от нее до сих пор шел бесподобный аромат праздничной лепешки.

– А ты разве не хочешь? – поинтересовалась я, осторожно сглатывая слюну.

– Ешь, на двоих все равно не хватит. – Олеко налил себе настой и уселся на солому, скрестив ноги.

Еще колеблясь, я подумала, как сейчас насыщаются мама с сестрами, и как обидно, что я откажусь от такой лепешки.

Она была такой вкусной. Я макала лепешку в горячий напиток из заваренной травы и вкушала кусочек за кусочком. Проглатывая и запивая последние крохи лепешки, я взглянула на мальчика. Он не ожидал моего взгляда из-под лобья и едва успел отвести взор, но я заметила, какие голодные его глаза. Я поперхнулась оставшимися крошками, злая на свое малодушие и на Олеко из-за того, что невольно поставил меня в неприятную ситуацию.

– Пожалуй, я выпью еще, – произнес Олеко, не поднимая глаз.

Он плеснул себе еще и уткнулся в кружку, обнимая ее обеими руками.

Для сна Олеко уложил меня на диван, укрыв большим одеялом, сверху наложив дополнительно многочисленные тряпки.

– Так тепло же, Олеко, – засмеялась я, польщенная заботой.

– Это сейчас тепло, пока горит костер и ты согрелась водой. Скоро огонь погаснет.

– Так было же еще топливо, – произнесла я и взглянула в угол, где в начале я заметила небольшую кучку топливной массы.

– Было, теперь нет, – ответил Олеко, подтыкая одеяло мне под бок.

– Куда делось? – удивилась я.

– Неважно, – сердито прошептал маленький хозяин, раздраженный моим любопытством. Он завернулся в одеяло и улегся в гамак.

Костер постепенно затухал, тускло освещая маленькую коморку, бросая огромные пятна теней. Олеко спал, свернувшись в калачик, уже заранее сберегая тепло своего тела. Он был таким спокойным и умиротворенным, темнота стушевала недостатки черт его лица, и оно казалось настолько прекрасным, что будь я более романтичной натурой, а он не Олеко, я, наверно, влюбилась бы в него. Но нельзя влюбиться в марево. Он улыбнулся во сне и уткнулся в одеяло. Я смотрела в его лицо и поняла, ярко и отчетливо, что за этим маленьким воришкой я пойду куда угодно, на край света, на край вселенной, сквозь тьму.

Я проснулась, немного продрогнув. Костер давно потух. Олеко спал, еще больше скукожившись, натянув капюшон плаща на лоб и зарывшись носом в одеяло. Он совсем замерз. Я схватила одеяло с дивана и осторожно укутала мальчишку.

– Это ты, Тигриный Глаз… – пробормотал Олеко сквозь сон.

– Спи, сын тьмы, еще рано, – прошептала я.

Я спустилась по веревке вниз и побежала по утреннему городу домой. Мне надо было вернуться раньше, чем мама, не хотелось волновать ее и ничего объяснять. Сколько нотаций я выслушала бы, расскажи я ей.

Мне повезло. Едва я закрыла за собой дверь и легла на тюфяк, как вернулась моя семья.

– Держи, гордая, – сказала Снежана, протягивая большой кусок пышной лепешки, – не бойся, не объедки.

Офелия и Лира взахлеб рассказывали мне, как хорошо поели и как замечательно провели время, и как жаль, что меня не было с ними, что зря я отказалась. Я улыбалась, кивала и делала вид, что ем лепешку.

– Ты куда? – спросила мама.

– Я быстро вернусь, – ответила я, захлопнув за собой дверь. Путь мой шел на пустырь.

Я не стала подниматься, размышляя, дома Олеко или уже ушел. Я заглянула в часовню и громко позвала его. Мой голос эхом пролетел по часовне. Никто не отозвался. Я вышла наружу и в раздумье постояла.

– Тигриный Глаз?

Я подняла лицо. В верхнем окошке часовни высовывался сонный Олеко. Он, очевидно, пробрался до него из коморки по ветвям своего дерева.

– Ты чего не поднимаешься?

– Да я не надолго. Я принесла тебе вот это. – Я показала ему лепешку.

– У тебя что, мозги мусопары? – рассердился Олеко. – Я сейчас спущусь, все уши тебе оборву.

Он говорил злым серьезным голосом, поэтому я, положив лепешку на камень у дерева, поспешила ретироваться, не дожидаясь экзекуции.
_______________________________
[24] Зима на Нурити без осадков, поэтому все голо; с резкими повышения ми и понижениями температуры и сильными порывистыми ветрами

[25] луна – музыкальный инструмент наподобие флейты

Мы встретились с Тарой в условленном месте. Завидев меня, она вскричала:

– Ты что, эскимос?

Я не знала, что такое эскимос, поэтому ничего не ответила.

– На улице холодина, а ты без плаща!

– У меня его нет.

– Эх, нуритяне, хорошо, что вы не болеете гриппом, – завистливо протянула Тара и шмыгнула носом. – У меня самой плащ недавно появился. Будем поочередно меняться.

Мы встали у угла дома, прячась от ветра, я достала принадлежности.

– Подходите, подходите, – кричала Тара, – начищаем пояса, блеск и прелесть – наш девиз, кто не верит – проверяйте, беспоясочный – катись!

Мы мерзли, по очереди менялись плащом, под конец укрылись обе. Никто не подходил.

Тара охрипла от крика, я, осмелев, призывала тоже, но прохожие, укутавшись плащами, торопливо проходили мимо.

Я глядела на Тару, сжавшуюся от холода. Кто я такая, чтобы ради меня стоять и мерзнуть?

– Ничего не получиться, – шепнула я.

– Хорошо, что поняла, – выдохнула она.

Тара проводила меня до дома, укрывая плащом. Я хлюпнула носом:

– Что же делать?!

– Есть последний выход. Ты знаешь какой. Я не могу тебе советовать, потому что знаю, как ты к этому относишься, и не обвиняю. И если ты решишь, приходи завтра утром к Олеко. Но в любом случае попытайся не осуждать нас, а понять. – Она подняла на меня грустные глаза.

Тара ушла, а я побежала домой в свою конуру. Я надеялась согреться, но ничего не вышло: в комнате стоял холод. Офелия и Лира сидели на кровати, прижавшись друг к другу, зарывшись в тюфяк и одеяло (вторым укрылась мама, уходя на работу). На меня глядели два синих носика.

– Рэкса, Рэкса, – пролепетала Офелия, словно я могла чем-то помочь.

Меня хватило на сан[18]. Я поняла, если сейчас не будет тепла, я не знаю, что сделаю... подожгу дом. Я схватила табурет, сунула в камин, огоньки весело заплясали.

Лира и Офелия подлетели к огню, вытянув руки. Но веселье пламени не долго длилось, и тепла было мало. Офелия растерянно посмотрела на меня, она была совершенно сизой.

– Р... Р... Рэ... Рэк-са, – зубы ее стучали, – я... я... Мне холодно, – наивно и просто сказала она.

Я бросилась к Харко и столкнулась с ним у подъезда.

– Со, умоляю, помогите! – вскричала я.

– Вы не заплатили еще за квартиру, – возмутился он.

– О, со, малость, только малость топлива, – я задыхалась от стыда, но продолжала, – это ужасно, ужасный холод! Со, я никогда, никогда не попрошайничала, но... но я больше не могу терпеть! Со, умоляю! – Мне хотелось убежать, скрыться и замерзнуть, но перед глазами встало сизое личико Офелии.

Из моих глаз потекли слезы.

– Если просит ребенок... – пробормотал Харко неуверенно.

Я не дала ему опомниться.

– О, со, благодарю, благодарю вас.

Я взяла охапку высококалорийного топлива, спустилась в свою комнату и быстро разожгла огонь. Тепло блаженно разлилось по телу, секундно обожгло меня. Я застыла в истоме. Офелия посмотрела на меня сияющими глазами, благодарными и обожествляющими. Даже слова Лирки – не могла раньше принести дров – не могли испортить этот миг.

Холод перебил чувство голода, но теперь, когда проблема тепла исчезла, желудок дал сигнал.

Офелия взглянула на меня и наивным голоском спросила:

– А мы будем кушать?

В ее глазах я уже могла все. Мне было очень трудно ответить:

– Нет, Офелия, пока нет.

Вернулась мать. Она в изнеможении потянулась к огню, согрелась, потом лишь поинтересовалась откуда топливо. Я коротко ответила, что заняла.

Снежана все поняла. Она достала свой дневной заработок – большую лепешку с куском сырра. Еда едва насытила нас, а я была так голодна, что не заметила, что что-то съела.

Лира недовольно пробурчала:

– Очень вкусный сытный ужин. Теперь остается лечь и помереть от обжорства. Рэкса такая здоровая, пора бы ей научиться добывать еду.

– Можно подумать, она легко дается! – ответила я. – Пойди, достань ее сама.

– Вот была бы старшей сестрой, то конечно бы достала. А ты только ешь, как сукопа[19], вон какая толстая.

"Вот дрянь!" – подумала я. Но не одна Лирка была уверена, что я могу все.

– Рэкса, – робко тронула меня Офелия, – ты не можешь завтра принести два кусочка сырра? Если получится. Ты же достала топливо. Я знаю, ты принесешь.

– О, Офелия...

Всю ночь я ворочалась на тюфяке. На что решиться? Я-то понимала, как наивны и бессмысленны рассуждения бродяжек об их праве на воровство. Представить, что Рэкса Крайт – воровка!

В голове отчеканивалось: через два дня кончится топливо, на дворе зима, а на нас летняя одежда, нет еды, нет денег на оплату комнаты. А еще надо копить ки на стоянку для... О Нурити! Я совсем забыла. Конечно, может показаться глупой трата денег на бесполезный космический корабль, который нельзя ни использовать, ни продать, но для меня он был живым, как Офелия, мать, Лира, он был дорогой памятью об отце. Я помнила его слова: "Береги корабль". Я обязана заботиться о нем.

У меня не было выбора. Я знала, что завтра пойду к Олеко.

Приняв решение, мне стало вдруг легко и спокойно и я мгновенно заснула.



Своего приятеля я застала у часовни. Увидев меня, Олеко слегка усмехнулся.

– Я знал, что ты придешь.

– Знал?..

– Да. Ты любишь Офелию, у вас за душой ни ки, а зима – суровое испытание на выживание. Держи. – Он сунул мне в руки потрепанный, но теплый плащ. Я узнала его.

– Это плащ Тары.

– Да, она осталась у меня дома.

– Тара заболела?

– Нет, простое недомогание. Она громко чихает, поэтому не сможет пойти.

Я не стала допытываться, ибо заподозрила, что "недомогание" вызвано вчерашней прогулкой.

Мы направились на рыночную площадь. Как всегда вокруг палаток, рыночных лавок, расположенных в тщетной попытке стройных рядов, суетилась, бегала, продавала и покупала, и просто так глазела, но обязательно шумела и галдела целая куча народа. Пожалуй, рынок – это единственное место в городе, где можно увидеть вперемешку богача и бедняка, нищего и кваши[20], оборванца-бродягу и благочестивую личность.

Олеко осмотрелся цепким взглядом, выискивая жертву. Было видно – он человек бывалый. У меня тряслись руки и ноги, да и вся моя душонка тряслась.

– Не бойсь, – мальчишка ободряюще пожал мне руку у локтя.

Но он ошибался. Я тряслась не от страха, меня охватил ужас от того, что я сейчас собиралась совершить.

Олеко заприметил кого-то, мы отошли.

– Вот он. – Паренек показал мне богатого толстого нуритянина средних лет с бледно-зелеными волосами в светло-желтом плаще.

Тут я вконец струсила. Мы стояли у угла дома, и я слегка оперлась о стену левой рукой.

– Олеко, богач – это не правительство, он тебе ничего не сделал, и воровать у него – вовсе не благородное дело.

Мальчишка обернулся ко мне, ноздри его тонкого носа трепетали.

– Ты обвиняешь меня? Да по всему виду этого сыса видно, что ки ему достались отнюдь не без слез и пота других. Ты только взгляни на его пузо, на его слащавое безмятежное лицо, в его холодные глазки. Может, я не прав и он добропорядочный нуритянин, но я не виноват, что хочу есть. И знаешь, Рэкса Крайт, я еще ни разу не ошибался.

Олеко помолчал.

– Почему, почему так бывает: сыс обдерет, обворует последнее у бедной семьи, закон этого не замечает, но стоит у этого богача взять хоть малое того, что захватил он, как на поимку бедняка бросают все силы закона? Почему? Почему богатым нуритянам позволительно все, а нам – нет, почему их охраняет закон, а нас только преследует? И я ворую, чтобы купить кусок лепешки, а не для того, чтобы купить торт и сок из инопланетных ягод, как этот милый толстопуз. Почему? Почему?

Я была ошарашена возмущенным потоком гневных слов Олеко.

Разве можно обворовывать богача из-за того, что не понравилось его лицо? И как Олеко разглядел, какие у сыса глазки? И разве воровство не остается воровством независимо, воруешь ли ты на кусок черствой лепешки или на пышный торт, или на новую виллу…

Я вспомнила сцену перед днем рождения Катруни. Несчастный бедняк просил лишь дня отсрочки, а рядом стоял откормленный сыс. Пожалел ли он бедняка? Перед глазами проплыла еще одна картина. Мне было тогда девять ралнот. Рабочие стояли у ворот шикарной виллы и вызывали ее хозяина. "Заплати, Хуан-Лас, заплати за работу". Они требовали плату за свой труд, работая на богача более шести месяцев. Им ответили, что предприятие обанкротилось, денег нет. Рабочие не были удовлетворены этим объяснением. Вызванные солдаты Хадашаха разогнали рабочих. Хуан-Лас после происшедшего построил несколько предприятий, вскоре стал хозяином более роскошной виллы и поставил у дверей личную охрану. Может, он вернул зарплату. Но много позже.

– Рэкса, Рэкса, – затряс меня Олеко, – я тебя обидел? Прости меня, – добавил он чуть виноватым голосом. – Я сам.

– Нет, я задумалась. Ты прав, Олеко. Почему!

– Тигриный Глаз, я не хочу тебя втягивать. Ты думаешь, я не понимаю, как тебе тяжело. Ты можешь не воровать. Есть еще один выход – просить ки.

– Нет! – вскинулась я. – Олеко, я один только раз в жизни попрошайничала, да и то с надеждой, что верну долг. Олеко, говори, что мне делать.

– Ты подойдешь к сысу, сделаешь вид, что поскользнулась, и потащить его за собой. В общем, ты должна отвлечь его внимание, устроить переполох, потом ускользнуть. Если меня поймают, удирай от сыса не оглядываясь; ты не докажешь свою непричастность, даже если будешь невиновной. Вот он. Иди.

Наверное, мои торчащие иглы волосинок торпощились еще сильнее. Я глубоко вздохнула, унимая дрожь в руках. Мне легко удалось сымитировать падение.

– Ай-яй! – завопила я, уцепившись в богачовский плащ.

Нуритянин был грузный, он только покачнулся и повернул ко мне искаженное гневом лицо.

– Грязная нищенка, темень! – заорал он. – Как ты посмела испачкать мой плащ своими мерзкими руками?

– Неправда, он чистый, – возразила я, однако не отцепилась от подола, – и к тому же я каждый день мою лицо, руки, шею и даже уши.

Пока я отвечала, а богач между тем пытался отодрать меня от себя, позади него возник Олеко и быстро исчез.

– Ты, мерзкое отродье мусопара и сукопы[21]... – кряхтел сыс, тянув на себя плащ, и веселил собравшийся вокруг нас народ.

Когда Олеко пропал с поля зрения, я, еще немного потянув, выпустила ткань из рук. От неожиданности богач потерял равновесие и упал, затем вскочил, разъяренный, и злобно зашипел:

– Если я тебя еще увижу, ты будешь жалеть об этом, дочь помойки!

– Спасибо, – не зная почему прошептала я. У него действительно были холодные глаза.

Богач ошеломленно посмотрел на меня. Я поднялась, не спеша отряхнулась, повернулась и, раздвинув нуритян, глазевших на нас, медленно ушла.

За углом меня ждал Олеко. Я подошла к нему как сонная цум[22]. Он молча показал мне тусу[23], набитый доверху ки.

– Ой, Олеко, – я вздохнула и, ослабев, упала ему в руки. Подумав, что я делаю, я быстро вскочила и пришла в себя.

Олеко отсыпал маленькую горсть ки, сунул за пояс, а мешочек отдал мне.

– Так нечестно! – возмутилась я. – Ты рисковал, а мне вся добыча!

– Я взял сколько мне надо.

– А мне не нужна подачка. Тогда давай напополам.

– Рэкса,– строго сказал Олеко, – перестань капризничать. Я втянул тебя в это, но решение ты принимала сама. Я мог все сделать один, но я знаю, что в таком случае ты не взяла бы у меня ки. Ты рисковала больше меня. В случае неудачи тебя бы первую схватили.

– Ой, напугал! Я как будто не понимаю, за кем в первую очередь погонятся – за вором или хулиганкой, – сыронизировала я. – В чем бы меня обвинили – в пачкании богачевского плаща. – Я продолжала настаивать на своем.

– Нашли бы, – отрезал Олеко. – Тигриный Глаз, – добавил он ласково, – мне не нужны ки. Это я сделал для тебя.

– Ну зачем? Пошел на воровство?!

– Ой, только не надо снова! Будто впервые... Я тебе обещал помочь? Я сделал, что мог. Что не сделаешь для хороших друзей, – он лукаво приподнял бровь.

– Ой, Олеко, как же я расплачусь с тобой? Как же мне отблагодарить тебя?

– Скажи спасибо.

– И все?

– И все.

– Спасибо, Олеко, большое спасибо, – и я, не выдержав в порыве благодарности, поцеловала его в щеку. Олеко отвернулся и густо покраснел. Я сама не ожидала от себя такого и смущенно насупилась.

Перебравшись на другой конец базара, я купила две зимних накидки-плаща, поношенных и старых, но дешевых и теплых и вернула Олеко тарин плащ. Я подумала и купила еще одну накидку – Офелии, ну заодно и Лире, они все равно не выходили из дома, так что хватит им и одного. Затем я купила три пары туфель. Лоскуты одеяла, которыми я обматывала ноги вместо обуви, порвались и легко и непринужденно пропускали холод земли и ледяных камней тротуара. Вторая пара предназначалась матери, третья – Офелии. Лирка была единственная в семье, имеющей целые крепкие туфли, так что ей необязательно.

Я заметила, что выискиваю причины, чтобы лишний раз не тратиться на Лиру, но ничто не менялось – моя бесстыдная совесть нисколечко меня не упрекнула. Суровая жизнь ничуть не изменила характер Лирки, она с завидным упорством продолжала портить мне жизнь.

Я накупила пышных ароматных лепешек, жареного мяса, брынзойу; оглянулась, чтобы угостить Олеко – возбужденная покупками я не заметила, как он исчез, ушел.

Я вернулась в дом, расплатилась с Харко за квартиру и дрова.

Офелия смотрела теплыми сияющими глазами.

– Я знала, что ты принесешь есть. Лира, я знала! – воскликнула она и засмеялась веселым колокольчиком; ее смех стоил моих жертв. Лирка буркнула что-то невразумительное.

На деньги, сворованные мной, мы долгое время могли нормально прожить, то есть иметь на ужин лепешку с сырром (заработок Снежаны), на завтрак – брынзойу с лепешкой; а также исчезла проблема, связанная с одеждой и топливом.

В тот день мать спросила меня:

– Рэкса, откуда у тебя столько ки?

Я ждала и боялась этого вопроса.

– Мама... – прошептала я и опустила голову.

Снежана тихо ахнула и села на табурет. Признаться, я ожидала большего. Но ругать она меня не стала, толи не находя слов от ужаса содеянного мною, толи просто не могла. В борьбе за существование нравственность и мораль отступают перед выживанием любой ценой. Маме предстояло понять, что из царства людей мы попали в жестокий лес; я же перешла этот рубеж. Впрочем, здесь я встретила больше людей, чем в прежней жизни.

– О Нурити, Рэкса, Рэкса, как же ты могла...

Однако именно эти ее слова вымели из моей души остатки сомнения и чувства вины. Я подняла голову, опершись руками о стол, заглянула матери в глаза и тихо, но твердо произнесла:

– Запомни, мама, пока я жива, Офелия голодать больше не будет.

Ее плечи опустились, она уже не властвовала надо мной.

Снежана и в бедности не менялась. Она купила немного жидкого мыла, заняла у жены хозяина Кур бочку, нагрела воду для нее. Первой Снежана выкупала Лиру, как самую чистую, потом Офелию, ее роскошные волосы вновь стали пышными и блестящими. Сменив воду, мама вымыла меня, а затем выкупалась сама.

Я не очень-то любила мыться, но все-таки было приятно смыть двухмесячную грязь, пыль, вонь и тому подобное. Мама выстирала нашу одежду, высушила, починила.

Я почувствовала себя другим человеком. Совсем другим.
______________________________
[18] сан – примерно равно 30 минутам



[19] сукопа - ругательство

[20] кваши – квалифицированный рабочий с высоким заработком

[21] мусопара и сукопа – виды сельскохозяйственных животных на Нурити

[22] цум – муха

[23] тусу – мешочек для хранения денег

Утром завтрак был очень мизерным по сравнению со вчерашним ужином, мы понимали, что блаженство нельзя продлить вечно. Я рассказала, где достала еду.

– Что нам делать?! – вскричала мать. – Этот великодушный человек не может до бесконечности нас кормить! О Нурити, как живут люди, у которых нет работы? – Мать закричала. – Я не могу так больше жить. Это грязь, этот голод, это одно слово, врезавшееся в мозг – работа! работа! работа! Я схожу с ума.

Мать сжала голову руками и глухо зарыдала.

– Как я устала, устала... – шептала она.

Строгая, интеллигентная Снежана, стремившаяся делать все по правилам даже в бедности, не выдержала. Я, Офелия и Лира, потрясенные, смотрели на нее и не могли вымолвить ни слова.

– Я сирота, меня воспитывали чужие люди. Они были небогаты: хлеб на столе да крыша над головой, да огородик свой, как у Рощиных. Когда я вышла замуж за Граберта и стала нормально жить, я подумала – как я раньше была бедна, это был предел существования! Какая я была глупая! Оказывается, не т о т был предел. Я даже не представляла, что нищие, которым мы каждый месяц устраивали обед, живут... нет, существуют так!

– А не могут ли твои воспитатели нам помочь? – спросила Лира.

– Это были старик и старушка, – подняла голову мама, – они давно умерли.

– Жаль. Некому нам помочь, – в голос заревела Лирка.

– Ох, и без тебя тошно, – простонала я и вышла, хлопнув дверью, и подавленная побрела по городу.

Олеко знает, что нам делать, он всю жизнь прожил так. Когда я спросила у нищего Джура про Олеко, он отправил меня опять в таверну "Руба". Нет, я ни за что не пойду туда к Турку; выйдет, что я бегаю попрошайничать, чтобы он ни говорил.

На глаза попался мальчишка-оборванец с взъерошенными лиловыми волосами. На его левом плече вместо пряжки одежду скреплял кусок тесемки, а вместо пояса талию обматывала серая веревка. Я поинтересовалась, не знает ли он, где живет Олеко.

Паренек внимательно посмотрел на меня своими лукавыми зелеными глазами.

– А ты кто?

– Как кто? – растерялась я. – Не видно что ли?

– Тихо, тихо, не шуми. Ты Тигриный Глаз?

– Что? Я Рэкса Крайт.

– Ну да, Рэкса Тигриный Глаз. Олеко говорил о тебе. Он живет на пустыре в старой часовне.

– Ах, вот ты где! – раздался разгневанный и удовлетворенный поисками голос. К нам на большой скорости приближалась рыжая баба. – Верни леденцы, разбойник! Ты у меня заплатишь. Стой, кому сказала!

Я не успела спросить, где находится этот пустырь: мальчишка во все лопатки помчался прочь. Тетка было бросилась за ним, вереща как сирена, но запыхалась и остановилась.

– Ну, погоди, – помахала она кулаком вслед, – мы еще встретимся.

Она повернулась ко мне.

– Ты знаешь его?

– Да нет, – чуть замешкавшись, пробормотала я.

– А! Знаю я вас! Вы все из одной банды. Вот я тебе дам! – и тетка бросилась на меня.

Не стоит говорить, что я сочла нужным побыстрее смыться.



Пока искала пустырь, я вконец заблудилась. День клонился к вечеру, холодало, и я до костей продрогла, ступая босыми ногами по ледяным камням. Теперь у меня было одно желание – вернуться домой. Я брела, не разбирая дороги, еле переступая ногами, перед глазами плясали булыжники пустынной улицы. Споткнувшись, я полетела вперед, ударилась о камни и, верно, потеряла сознание. Второй раз в жизни со мной подобное произошло! Мелькнуло: "Я замерзну и умру. Утром кто-то найдет труп Рэксы Крайт. Нет, уже не Рэксы Кр..."



Меня приподняли за подмышки, яркий свет уличного фонаря резанул по прищуренным глазам.

– Смотри-тко, да это ж ты, сестренка!

Этот голос музыкой зазвучал в моих ушах.

– Олеко! – вскричала я.

– Мне сказали, что ты искала меня. Я ждал тебя дома, но тебя все не было и не было. Тогда я решил отправиться на поиски.

– И вовремя. Откуда ты узнал? – пробормотала я.

Он протянул мне руку и помог подняться. Вперед выступил знакомый мальчишка с лиловыми вихрами, хитрыми зелеными глазами и веселым вздернутым носом и протянул леденец.

– Арнык.

На меня наперебой посыпались имена и клички: Тинка, Лихок, Жора, Леха, Стор, Джат...

– Рэкса, – отвечала я.

Позже я узнала, что многие клички заменили имя, потому что другого имени они не знали или не помнили. Например, Арнык[14]...

– Ну что, сестренка, пошли ко мне, а то что-то холодновато, – сказал Олеко.

Наш маленький отряд по улицам города шел недолго, и вскоре мы очутились на пустыре окраины с одинокой полуразрушенной часовней.

Подле нее впритык росло могучее огромное дерево с мощными ветвями, необычайно толстое и широкое. Более половины его ствола и кроны скрывалось внутри часовни. Вероятно, она была очень-очень древней.

Светило скрылось за горизонтом, на фоне темно-сиреневого неба с высыпавшими первыми звездами сплетение живого и каменного казалось единым таинственным существом. Я опустила голову, появилось ощущение, будто я и это существо остались единственными в мире. Олеко тронул меня рукой, и пугающее наваждение исчезло.

Мы вошли в часовню. Впереди с факелом шел Олеко, освещая путь. Следом за ним наш отряд поднялся по полуразрушенным ступеням наверх.

– Осторожно, – проговорил мне Олеко, когда мы подошли к отверстию-входу, где, по всей видимости, должна была находиться дверь. – Когда идешь в темноте, нужно быть осторожным, не то обязательно попадешь в яму.

Я заглянула внутрь и слегка отступила. Пол комнаты совершенно отсутствовал – зияла огромная дыра. При свете факела с трудом можно было разглядеть внизу его валявшиеся обломки.

На толстых ветвях дерева, пробивших ветхие стены часовни, стояло сооружение, похожее на каморку.

– Это мой дом, – с гордостью сказал Олеко. – Подожди-ка, я сейчас.

Он подпрыгнул. Я невольно отшатнулась: мне показалось, что Олеко сейчас полетит вниз; но нет, он ухватился за канат и перелетел пролом, отделявший вход от его коморки. Он зацепился ногами за ветви, открыл дверь и нырнул в дом. Тут же в проеме показалось его веселое лицо. Он метнул мне конец веревки, я машинально поймала.

– Давай, Рэкса! Не бойся.

– Я и не боюсь, – пробормотала я, и это было в действительности так. Я ничего не боялась, кроме темноты.

Я перемахнула пропасть и для первого раза ловко уцепилась ногами за ветви, так что Олеко не пришлось меня подхватывать. Вслед за мной появились остальные ребята.

Каморка оказалась просторней, чем представлялась снаружи. Одной из стен служил ствол дерева, а большую часть пола заменяла могучая ветвь. Справа от двери стоял старый диван, покрытый старенькой тряпкой (интересно, как его сюда затащили?). Вдоль стены ближе к дереву, занимая угол, висел гамак, у противоположной стены лежала куча соломы.

Было тепло и уютно – горел костер, возле которого мы кругом разместились, подложив под себя соломы. Мальчишки натаскали хвороста, где они его раздобыли, я не знаю – в городе бесплатного топлива не найти.

Сначала я чувствовала себя неуютно, они были словно из другого мира. Я не была стройной, но раньше этого почти не замечалось – меня выручал рост. Рядом с худенькими грациозными ребятами я казалась себе громоздкой, сыс из откормленного Мира. Хотя сейчас я очень хотела есть. Когда откуда-то достали брынзойу с размоченным в ней хлебом и стали разливать, я попыталась отказаться. Но Олеко строго посмотрел и сказал:

– Слушай, Рэкса, когда дают – бери.

– Не дают – отбери, – хихикнул Арнык.

Олеко сделал вид, что рассердился.

Постепенно моя скованность спала, мы весело болтали, а я-то боялась, что ничего общего не найду с маленькими бродягами. Я не думала, что эти беспризорные, голодные, с раннего детства постигшие все самые черные стороны жизни могли смеяться, шутить и веселиться совсем по-ребячьи. Мне хотелось жалеть их, не знавших беззаботного детства, ничего другого, кроме своего темного грубого мирка, в который швырнули меня из блестящего Мира, где жила я. Когда-то. Нет, я не жалела! Я восхищалась ими, не потерявшихся во тьме. И хотя позже я поняла, что тьма, в которой они жили, не могла не оставить своих пятен, но клянусь Нурити, более чистых и светлых людей я не встречала.

Девочку восемнадцати и двух ралнот[15], сидевшую слева от меня, звали Тарой. Она была среднего роста, хорошо сложена. Коричневые глаза и волосы свидетельствовали, что предки ее были выходцы с Земли. Тара рассказала, что родители погибли в аварии, когда ей было одиннадцать ралнот. Имущество конфисковали, а маленькую девочку, если бы она была нуритянских кровей, продали, а так выбросили на улицу, не подумав ни о ней, ни о ее судьбе. Ее подобрала ватага ребят Зобры. "Мне повезло, что Зобру не волновала гуманоидораса, может, у него кто-то был из землян. Иначе мне пришлось бы совсем туго", – говорила Тара. Ее научили выживать, она пробыла в отряде Зобры пять ралнот, пока ей не пришлось переехать сюда в столицу. "Я кое-что натворила, – призналась Тара, – Я бежала, и очутилась в столице". Здесь она примкнула к отряду Олеко, где ее прозвали Тара-Люция[16].

Ее история навеяла мысли о моих проблемах. В свою очередь я рассказала о себе. Ребята почему-то притихли, и мой рассказ слышали все. Сколько подобных историй им повелось услышать, но и сейчас они смущенно затихли, понимая, что для меня-то она единственная. Гнетущую тишину нарушил негромкий голос Олеко:

– Выше нос, Тигриный Глаз! Мы с тобой. Извини, ты для чего-то меня искала, а я и не поинтересовался зачем.

Я со слезами на глазах поведала ему свою ситуацию.

– Скажи, скажи мне, как вы выживаете в этой жизни?! – спросила я под конец.

Олеко растерянно хмыкнул. Я оглядела притихших собравшихся вокруг меня и Олеко ребят.

– Мы подрабатываем немного, – сказал один.

– А если нет работы?! – воскликнула я.

– Ну, приворовываем маненько, – ответил Арнык.

– Приворовываете?!! – с негодованием поразилась я.

– Маненько, – пискнула Тара.

– Но как... – "вы смеете" хотела докончить я.

Ребята смотрели на меня настороженными отчужденными глазами.

– Мы вообще-то не называем это воровством, – жестко проговорил Олеко.

– А как?.. Воровство, как ни назови, все равно воровство.

– Дележом. Правительство обчищает народ, а мы забираем у правительства то, что оно у нас отняло и принадлежит нам. И пусть это будет воровством, не мы его начали. Да ты сама на себе испытала.

Я кивнула. Я уже не считала конфискацию справедливым делом.

– А корабль? – сурово вставила Тара. – По сути дела, разве ты его не украла?

– Нет, он мой!! – вскричала я.

– Это ты так считаешь, а Хадашах – нет.

Я достала из-за пояса леденец, который я оставила Офелии. Арнык понял мой вопрошающий взгляд.

– Не смотри на меня так, – сказал он, – леденцы я справедливо стащил. Я вкалывал у этой тетки целую неделю, затем она придралась, что я съел леденец, прогнала меня и не заплатила ни ки. Ну, ничего, тетка попомнит!

– Если ты такая честная, придумай что-нибудь, мы и не будем воровать, – резко вставил лохматый мальчишка Леха. – А то как будто у меня руки чешутся – дай поворовать.

– Резонно, – с умным видом вставил синеволосый кудрявый паренек.

– А как насчет злых стра-ажников, – завыл, махая руками, Лихок. – Пускай нас всех посадят.

– Чума тебе на язык, – испуганно пролепетал Жора.

– Это ей чуму на язык, – кивнул в мою сторону Стор.

– Ребята, что с вами? – встал на мою защиту Олеко. – Хватит на нее нападать.

– А ты не защищай ее. Каждый отстаивает свою точку зрения, – наставительно сказал синеволосый мальчик.

– Ты же знаешь, Джат, точка зрения одна, а жизнь – совсем другая. – Что это он имел ввиду?

Позже я осознала, что маленькие бродяги под правительством понимали все вышестоящие слои общества, и хоть они и чурались воровства, наивно оправдывали себя. Как ни странно, но, не смотря на то, что они были всего лишь нищими бродяжками, в них были заложены нравственные основы и по возможности они старались заработать, а не воровать, хоть и считали, что имеют на это полное право. Почему они предпочитали тяжелый труд легкому заработку? Не думаю, что их пугала перспектива наказания, но что же их останавливало?

Мало-помалу потихоньку ребята разошлись, остались лишь я и Тара, наверное, все обиделись на мою гневную реакцию насчет их заработка. Я посмотрела на Олеко. Он сидел, задумчиво склонив темную голову, его умные глаза застыли и погрузились в грезы или мысли. Я невольно залюбовалась своим новым знакомым. У мальчика было очень приятное симпатичное лицо, немного худощавое, с тонким прямым чуть длинноватым, но в меру, носом, веселым ртом; в минуты раздумья спокойное, сосредоточенное и одухотворенно-прекрасное, в минуты веселья его большие глаза сияли фиолетово-синими искрами.

Внезапно Олеко повернул голову и столкнулся с моим взором. Я смутилась.

– Я думал, как помочь тебе, – промолвил он и пожал плечами. – Скоро зима, теперь не найдешь работы, я имею в виду ту, которую могу предложить. В это время мы начинаем делить деньги богачей.

– Нельзя ли попытаться подзаработать?

– Я тебе готов помочь, но уверяю, ничего не выйдет.

Я оказалась упрямой. Единственной работой, которую я выбрала и посчитала подходящей, было начищение поясов, которые на Нурити очень ценились и являлись главными украшениями.

– Я дам тебе крем-лиас[17], щетку и всякое другое, – смирился Олеко.

– А я помогу освоиться, – подключилась Тара. – Но я согласна с Олеко – сейчас ты ничего не заработаешь, зимой пояса предпочитают чистить в других местах. Но как хочешь. Ну ладно, пока. Встретимся завтра утром в 10 на площади-2.

Тара ушла.

– Мне тоже пора. Я совсем забыла о времени.

Я выглянула за дверь и сдавленно сглотнула: стояла кромешная тьма.

– Я провожу тебя, – сказал Олеко.

Улыбнулся ли он или мне показалось? Хорошо, что я не была уверена, иначе пришлось бы с ним поссориться – пока что никто не знал о моем страхе.

Олеко повесил на плечо холщовую сумку с инструментами, откинул люк в углу комнаты и прыгнул внутрь. Я с несколько стиснутым сердцем нащупала канат и вслед за ним скользнула вниз. Приятель ждал меня у подножия дерева.

Лишь далекие звезды да редкие тусклые пятна окон освещали темные улицы притихшего перед ночью города. Олеко вел меня по только ему известному пути, без него я никогда не нашла бы дорогу домой. Он же свободно ориентировался и вольно чувствовал себя в кромешной тьме, я едва поспевала за светлым пятном его хитила, растворяющегося в ночной мгле. Наконец в довольно обеспеченных и обжитых кварталах появились первые уличные фонари, мутно горевшие из-под пыльных стекол. Дважды в стороне мелькали подозрительные тени, но Олеко невозмутимо вел меня дальше. Может, он храбрился передо мной? Если так, то у него потрясающе ловко получалось.

Олеко довел меня до самого дома.

– Ну, тихой ночи, – сказал он, прощаясь.

– А как же ты пойдешь один в этой тьме?!

– Что мне бояться? Я сын этой тьмы. – Он отдал мне сумку и шагнул в ночь.

Осторожно проскальзывая в комнату, стараясь не шуметь, я надеялась, что мое семейство давно видит сны. Спала одна Лира, однако, как я вошла, она проснулась и вскочила, как пружинка, на кровати, уставившись на меня блестящими круглыми глазами. Никто не удивился моему позднему возвращению, а мама не стала меня ругать, вопреки моему и Лиркиному ожиданию.

– Рэкса, – сразу же сказала мама, – я нашла работу, но...

– Правда?! – радостно прервала я, она все-таки добилась своего.

– Рэкса, – строго молвила Снежана, – что это значит?

Я потупила голову: мне никогда не хватало воспитания.

– Но, – продолжила мать, – они согласны взять меня лишь за еду, без оплаты, согласны только кормить. Что мне делать?

– Иди, мама, такая работа лучше, чем ничего.

Я долго не могла уснуть, взбудораженная мыслями о моих новых друзьях. Хорошая девчонка Тара. До нее я так доброжелательно думала только о подружке Глоше, с девочками я с трудом заводила дружбу и вступала в контакт. С новой знакомой я чувствовала себя легко и непринужденно, несмотря что она была чуть старше меня: она не опережала меня в своем развитии. Ну конечно, она же не нуритянка!

Нуритянские дети в развитии несколько отличаются от землеподобных. Маленький житель Нурити гораздо быстрее развиваются умственно и физически, чем, скажем, дети землян или лэрян. К четырнадцати-пятнадцати годам развитие незаметно замедляется и после идет уже обычным путем.

Неудивительно, что мы с Тарой были почти на равных, к тому же внешне я выглядела гораздо старше своих лет. Но Тара была намного опытней.

А я изменилась, подумала я, переворачиваясь к тихо сопевшей во сне Офелии. На то, что Тара – землянка, я даже не обратила внимания, вернее, обратила, но этот факт не вызвал никакой реакции во мне и с моей стороны. Да, трудно ей, наверное, приходится – нуритяне не очень-то жалуют землеподобных. Раньше, в прошлой жизни, я наверняка не стала бы с ней общаться.

Глупости я говорю. Земляне – все-таки не лэряне, а их я не люблю. Надо спросить Тару, как она относится к ним, земляне благоволят лэрянам, водится за ними такой грешок... Если Таре нравятся лэряне, я с ней дружить не буду, вообще не подойду. Надо будет спросить...

Но я так и не спросила.

Забыла.
___________________________
[14] Арнык – озорник (нурит.)

[15] – около 10 земных лет

[16] люция – веселая (диалект нурити)

[17] крем-лиас – крем, изготовленный из сока лиасового дерева, предназначен для чистки поясов

Лирка тихонько скулила, теребя Офелию. Та неподвижно сидела на кровати, слабо вздыхая и думая о чем-то своем. Офелия, солнышко мое, я должна помочь тебе, всем нам. Но что, что предпринять? Как плохо, когда ты в безнадежности. Я мучилась, разыскивая выход.

"Вот что, Тигриный Глаз, – вспомнила я мальчишку с яркими васильковыми глазами, – если понадобится моя помощь, подойди к нищему и спроси Олеко".

Олеко! Олеко! Вот кто поможет мне. Гордость Рэксы Крайт мгновенно улетучилась, и она готова была просить помощи.

Но захочет ли Олеко нам помочь? После того, как мы его обидели, я его не видела и он не заходил к нам. Нет, он не станет помогать нам. Я это знала. Но все же это шанс, я обязана попытаться. У меня от голода болела голова, и мутило сознание. Я даже не подумала, чем может помочь Олеко, такой же нищий.

Увидев первого бродягу, пристроившегося у дерева, я подошла и спросила, не знает ли он Олеко. Нищий обнажил желтые зубы, и по добродушному тону я догадалась, что он улыбнулся.

– Ищи его в таверне "Руба".

– Спасибо, не подскажете, где она находится, со.

– Иди прямо до перекрестка, сверни налево до площади, а там спроси любого, тебе покажут, "Руба" все знают... со, – нищий захохотал, широко раскрывая рот.

Таверенка "Руба" оказалась простоватой и немного грязноватой, во всяком случае я привыкла к более изысканным заведениям. Я толкнула дверь, вошла внутрь. Меня коснулись мягкие ладони тепла. На улице было холодновато, но я не заметила, что замерзла, пока не вошла в помещение.

– Что угодно? – окликнул меня бесстрастным взглядом мужчина средних лет – обладатель темных усов и синей шевелюры.

– Я ищу Олеко. Мне сказали, что я могу здесь его встретить.

Лицо нуритянина мгновенно подобрело и расплылось в улыбке.

– Его здесь нет. – Он увидел мое огорченное лицо. – Я пошлю за ним, а ты можешь, так сказать, подождать его.

Я присела за пустой стол и подперла голову руками. Меня мучительно раздражали восхитительные запахи с кухни, вызывая спазмы желудка. За стойкой молоденький помощник ловко готовил бутеброты[11], накладывая бре-бре[12] с зеленью. Я сглотнула слюну.

– Как звать тебя? – мужчина, он, очевидно, был хозяином "Рубы", сел со мной за столик.

– Рэкса, – я продолжала смотреть на бутерброт.

– Рэкса, хочешь есть?

– Нет... нет.

– Серьезно?

Я с трудом заставила себя оторвать взгляд от еды.

– Я жду Олеко.

Хозяин кивнул. Я вздохнула.

Подбежал мальчишка-посыльный.

– Со, я не нашел Олеко.

– Иди, – хозяин повернулся ко мне. – Очевидно, у Олеко срочные дела, раз он не смог оставить своих, так сказать, координат.

– Тогда я пойду, – я встала.

Мимо прошел нуритянин. Он нес себе за столик тарелку паштета и благоуханную лепешку. Я вздохнула аромат, потолок зашатался, пол ушел из-под ног. Я взмахнула руками, ища опору, и погрузилась во тьму.

Еще полуочнувшись, я жадно приникла к чашке, из которой меня поили живительной теплой брынзойой[13].

– Вот и лучше. Я очень растерялся, когда ты потеряла сознание.

Я села на табурет, оправилась. Сначала хозяин поддерживал меня, потом отпустил. Он молча сунул мне бутерброт, который так сводил меня с ума. Видя, как он в мгновение исчез, хозяин отрезал ломоть лепешки с колбасой.

– За что вы так щедры? – я подняла на него удивленные глаза.

– Для друга Олеко мне ничего не жалко.

Много-много позже я узнала, что Олеко спас хозяина таверны от банкротства, уличив врага, который подставлял и обвинял его в воровстве.

Я сунула хлеб, колбасу запазуху.

– Что ты? – поднял брови хозяин.

– У меня есть еще мать и сестры, со, – прошептала я.

– Шарка, – крикнул хозяин, – завяжи-ка каравай, сырр и колбасу, и флягу брынзойы.

– О, со! – пролепетала я.

– Зови меня Турк, еще меня зовут, так сказать, Усы.

Шарка принес сверток, и хозяин сунул его мне в руки. Я молча взяла. Я до боли понимала, что приняла подачку, но отказаться не могла. Кто испытал мучительный голод, сознание того, что никогда не насытишься, поймут меня.

– Я обязательно верну вам долг.

Хозяин поднялся во весь свой рост.

– Ступай, девочка с желтыми глазами, и помни: тебе помогли, а не дали в долг.

Я поблагодарила его и устыженная выскочила на улицу.

Мать и сестры спали. Что им оставалось делать, чтобы заглушить голод?

Я развязала узел, отрезала щедрые ломти хлеба, сырра, колбасы, налила в жестянки брынзойы. Собрав оставшуюся половину еды и встав на табурет, положила сверток на полку.

Я обернулась и увидела три пары блестящих глаз. Заостренные голодом носы сразу же учуяли запах пищи.

– Рэкса... – прошептала мать, смотря на еду и не веря своим глазам.

Лира радостно взвизгнула и первая бросилась к столу.

После мы блаженно валялись на кровати, свесив ноги. Нам даже стало немного дурно. Но что и говорить, уж лучше, чтобы дурно было от сытости, чем от голода.

Интересно, кто со мной будет не согласен?
_____________________________
[11] бутерброт – искаженное от земного слова "бутерброд"

[12] бре-бре – икра из бребре, растений, похожих на земные грибы, но более сытные с мятным терпким вкусом

[13] брынзойа – вид переработанного молока, густая сладковатая жидкость

Пока мать продолжала поиски работы, я бесцельно бродила по трущобам на краю города, не зная что делать, чтобы найти выход в нашей тьме и мечтая о куске хлеба[7].

– Я не представляла, – говорила Снежана, – что может быть столько бедных. Разве тут пробьешься.

– Но ты же образованная, – вставляла я.

– Милая моя, кому нужны образованные нищие или нищие образованные, какая разница! Образованных предпочитают брать не из нищих. А на простую работу и бедняков хватает. Да и не шибко уж я образованная.

– Как это так?

– Ты думаешь, раз из богатых, значит, с образованием. А ведь я была бедной, когда Граберт взял меня замуж, – Снежана грустно вздохнула, вспоминая о нем.

– Мама, почему нам не разрешили контрибуцию? – спросила я, посчитав момент подходящим. – Если у нас не хватало ки, мы могли бы продать "Орбиорт".

Меня давно этот вопрос мучил, и я не хотела отступать. Мать сжала руками хитил и тихо сказала:

– Я сама толком ничего не понимаю. Мой отец прятался от людей в лесу, еще маленькой он отдал меня добрым людям. Отец ничего мне не рассказал, но судя по всему, он беглый преступник.

– Где он сейчас?

– Он... он умер. Тело его не найдено, поэтому официально он жив. Но я знаю, – как-то отчаянно повторила мать, – он мертв!

Мы одни во враждебном мире. Даже "Орбиорт" – частичка прошлого – стал каким-то чужым. Мне не приходило в голову, что мы могли жить в космолете, но теперь осенило, что лишь навели бы солдат Хадашаха на корабль отца. К преступнику-деду присоединятся преступницы дочь и внучки. Семейка злоумышленников!



Снежана совсем уж отчаялась: сегодня купила простые салфетки, нити и иглы.

– Вышьем и продадим, – оптимистично сказала она.

Офелия и мама энергично взялись за работу, я не умела вышивать – получалось грубо и неаккуратно; попросила у хозяина молоток и гвозди и принялась чинить сломанные табуреты свой и Харко. Лира хорошо вышивала, но наотрез отказалась – Рэкса же не вышивает! Сестра целыми днями сидела на кровати (она и мать на ней спали, а мы с Офелией – на тюфяке на полу), играла с палочкой, укутывая ее, воображая куклой. В конце концов, Лира согласилась вдевать нити в иголки после нескольких моих угроз насчет голода.

Через несколько дней салфетки были готовы. Офелия сызъявила желание продавать их. Я облегченно вздохнула: не знаю, как смогла бы продавать, если наказали бы мне. У меня насчет этого гордости хоть отбавляй.

Офелия спрятала волосы под чепец, взяла салфетки и вместе с матерью вышла, та отправилась на последние ки покупать как можно дешевле еду на ужин. Я никогда не представляла, что сто клаков – это так МНОГО и в то же время – так МАЛО!

Мне пришлось остаться с занудой Лиркой. Она не обращала на меня никакого внимания, потому что я тоже не глядела в ее сторону. Офелия нарисовала на стене углем принцессу из сказок отца (эх, славные были времена, когда папа рассказывал нам сказочные истории и мы играли в них с Гошей и Глошей), и Лира болтала с портретом. Я, когда увидела художество Офелии, сказала ей, смеясь, что глазам и талии ее нарисованной красавицы позавидовала сама рулланка – руллане, жители планеты Рулла, имеют очень тонкую талию и ноги, глаза размером в пол-лица.

Мне стало скучно, Лира монотонно бормотала что-то своей принцессе Нидерланде. Я зевнула. Лучше бы нарисовали пирата. Интереснее. Надо будет подрисовать принцессе усы, бородку, шляпу с пером. Так мечтала я, хотя знала, что навряд ли исполню свое желание – кому нужен скандал с Лирой и матерью.

Я подошла к кровати, села. Лирка заверещала:

– Куда?!

– Я хочу спать. Я тебе не помешаю, лягу с краешку. – Мне так давно хотелось полежать на кровати.

– Ложись на свой тюфяк!

– Что тебе стоит, если я лягу, – сказала я без особой надежды, понимая, даже если я лягу, Лирка не даст мне заснуть. Я взяла свой тюфяк, оттащила его подальше от кровати (я точно сделаю из портрета пирата!), устроилась спиной к сестре и заснула.

Проспала, как мне казалось, недолго. Стояла тишина, и, продрав глаза, я поняла, что нахожусь в комнате одна.

– Лира! – крикнула я, словно сестра могла где-то спрятаться.

Я заволновалась, она ни разу не выходила за дверь с тех пор, как мы поселились в квартире.

Я выбежала на крыльцо, огляделась. Во дворе среди малышей ее не было. Вот чума! Где она?

На всякий случай я крикнула зычным голосом:

– Лирка! Чума тебя побери.

– Ты ищешь девочку с голубыми волосами? – спросил нищий, сидящий у подворотни домов.

Я смутилась, так как совсем не подумала, что выругалась вслух.

– Вы знаете, где она?

– Девочка пошла в ту сторону.

– Спасибо!

– Рад помочь, сестра.

Я помчалась в указанном направлении. Лишь бы она нашлась, лишь бы она нашлась! Обещаю, что не буду рисовать усы и бороду принцессе.

Я размазывала по лицу слезы, пробежала, наверное, около сак[8]. Лирка сидела под кустом, прижав к себе куклу-палку.

– Дура! – заорала я, разбудив ее, дремавшую. – Зачем ты сюда притащилась? Я чуть с ума не сошла.

Слезы катились из моих глаз. Я взаправду перепугалась, что с ней что-то случилось. Лирка заревела и обняла меня. Она была сама не на шутку напугана.

Пока мы возвращались, сестра рассказала, как потерялась. Она решила прогуляться, загляделась на нуритянку в красивой одежде, потом скрывалась от знакомой богатой бывшей подружки и заблудилась – не нашла дороги обратно. Как она перепугалась! Потом она устала, ее шугнул какой-то богатый мальчишка, швырявший в птиц палки; она спряталась под куст и заснула.

– Стой, подожди, – сказала я ей, почувствовав, как что-то попало мне в босую ступню. Слушаться меня Лирка и не подумала, и пока я вытаскивала занозу, она завернула за угол.

"Вот вредненькая мусопара[9]", – сердито подумала я, поспешая за ней.

– Вот мы и встретились, маленькая козявка. Кто кинул в меня камнем? – с угрозой говорил Лире мальчишка около семнадцати и пяти ралнот[10], крупный и розовощекий.

Он дал сильного щелчка по лбу и толкнул девочку. Она упала, но поднялась, прикусив нижнюю губу, слезы выступили у нее на глазах, она сдержала их, но подбородок дрогнул.

Лирка только мне может дать отпор, перед чужими она робеет и отчаянно трусит.

– В чем проблема, сыс? – спросила я, лениво подходя и вставая за спиной Лиры, положив ладони на ее плечи.

Он окинул меня взглядом – я не уступала ему в росте и выглядела внушительно.

– Проблем нет, – вяло с надменностью произнес он и с достоинством пошел прочь.

– Зато у меня проблемы, – сказала я ему вслед и отодвинула Лиру.

Хотя она и хорошая тварь, но никто не смел обижать Крайтов.

Битва окончилась быстро и даже (позор мальчишке) неожиданно легко. Я сидела верхом на сысе, прижав к земле и вцепившись в его некогда молочные волосы, четко проговорила:

– Запомни, никогда не трогай бедняков. Ты можешь бить и обижать маленьких, но всегда найдется большой и когда-нибудь в конце концов свернет тебе шею.



Офелия и мама не сумели продать ни одной салфетки, не то чтобы с доходом, даже возместить затраты не удалось. Может, не так продавали или не в том месте, или и то, и другое вместе, но избавились от товара, лишь когда снизили цену почти вдвое от стоимости салфеток. На вырученные деньги купили лепешку, ее в мгновение жадно проглотили, потому что не ели второй день.



Я сидела в углу на тюфяке. К сожалению, желудок был со мной, и его сводило судорогой. Вспомнив о золотом отцовском кулоне, наверное, я специально избегала мыслей о нем, я медленно достала его из-за пояса и глаза наполнились слезами. Я должна, должна решиться продать его! Продать частичку отца, кусочек памяти.

В комнату с шумом влетела Офелия. Чепец на голове сбился, открывая спутанные волосы, в сине-карих глазах стоял испуг, а личико исказил страх.

– Что случилось, Офелия? – вскричала я, машинально засунув кулон обратно за пояс.

– Рэкса! Рэкса! – она прижалась ко мне и зарыдала.

Из ее сбивчивых слов вперемешку со всхлипами я узнала, что щегловатый скупщик детей пытался схватить ее и увести, она еле смогла отбиться и убежать.

– Успокойся, больше ты туда не пойдешь. Я тебя никому не отдам. – О Нурити, представляю, что в тот миг испытало ее маленькое сердечко! – Не плачь, солнышко.

– Могла бы и не убегать, – ехидно заметила Лира.

Офелия вздрогнула и сжалась.

– Молчи, мымра! – ненавистно крикнула я.

– Я пошутила, – обиделась Лира.

Мать принесла нам лепешку, большую пышную, немного черствую и отдававшую плесенью, что совсем неважно. Мы, голодные эгоисты, и не заметили, что мама разделила лепешку только на три части, а сама повалилась на кровать и мгновенно заснула.

Я достала кулон, и замерла над ним. Легкая рука тронула мое плечо.

– Дай, – попросила Офелия, и я протянула ей кулон.

– Я знаю, что ты страдаешь. Но мы еще держимся и должны хранить реликвию семьи, – с этими словами она сунула кулон себе запазуху.

– Что ты делаешь?

– Тебе теперь не придется его продавать.

– Отдай, отдай немедленно! – немного фальшиво воскликнула я.

– Чтобы отобрать, тебе придется ударить меня, – твердо сказала Офелия и подняла на меня свое милое лицо. Я отступила.

Признаюсь, я облегченно вздохнула, хотя совесть укоризненно кольнула в сердце.



Кулон все-таки пришлось отдать – хозяину Харко в качестве залога, пока не внесем плату за жилье. Снежана хотела продать кулон при горячей поддержке Лиры ("Ну и гнусная же ты, Рэкса, столько времени скрывала кулон), робком протесте Офелии и моем угрюмом молчании. Младшая сестра оказалась более реалистически думающей и понимала, что еда дороже золота. Но Харко сказал:

– Вряд ли поверят, что у нищих есть свой золотой кулон. Понимаешь, поймут, что ворованный, засадят в тюрьму, а кулон или прикарманят, или получат бесплатно в качестве награды за поимку преступников.

– Не могли бы Вы у меня его купить?

Хозяин покачал головой.

– Я знаю, вы конфискованцы и кулон явно не должен быть у вас. Но это ваше дело. Я добропорядочный поданный и не хочу осложнений с правительством и, понимаешь, перепродать его – большие проблемы. Так вот.

Мать вздохнула. Харко почесал кругленькое брюшко и нагнул плешивую голову.

– Вы можете отдать кулон мне в залог. Ну конечно, вы ничем не лучше других и вас, понимаешь, давно следовало выселить. Я не делаю этого в знак дружбы Олеко.

– О спасибо! – вскричала Снежана.

Харко и раньше делал нам небольшие поблажки тайком от строгой жены-хозяйки Кур: давал немного дров в долг – на дворе хозяйничала осень и вечерами становилось очень холодно, а цена на топливо повысилась,– одалживал на время плотницкие инструменты, да мало ли что.
_______________________________
[7] – земной хлеб широко распространен на многих планетах

[8] сак – около одного земного километра

[9] мусопара – животное Нурити

[10] – чуть более 9,5 земных лет

13. ОЛЕКО


– И чаво ты зря мотаешь деток-то, – говорил в который раз Слезка, – лучше-то оставила здесь с нами.

– Нет, мы не будем расставаться, – терпеливо в который раз отвечала мать. Собираясь на поиски работы, она неизменно брала нас с собой, словно боялась больше не увидеть.

Проходила неделя. Наши деньги таяли, а вместе с ними моя надежда, что мама сможет найти работу. Но моя удивительная Снежана не сдавалась, ее голова склонилась, но глаза еще горели огнем. Мы бродили по улицам, нам кричали – нищие! темень!, брезгливо отбегали, грубо толкали; мы покорно отходили, падали, но снова поднимались и брели дальше. Никогда еще, как в эти дни, я не испытывала стольких лишений и унижений. Мы оказались отверженными всеми. Для богатых мы были оборванцами, недостойными внимания, но не умеющими исчезать, когда надо, и вынуждающими привлекать его; для нищих мы выглядели слишком выхоленно, добротно и вылощено, чтобы принять нас как своих. Мы стали словно прокаженные, лишь не было тряпки на лице, за которой могли бы спрятать глаза и скрыться – отречься – от отрекнувшегося от нас мира.

Одна роскошная разодетая дама нервно отшатнется в сторону с презрительно гримасой, словно мы низшие существа, и хотя наша одежда еще не потеряла своей роскоши и лоска, что-то в нас изменилось, что позволило богатой нуритянке отличить нас от себе подобных.

– Ты посмотри, какая мерзкая нищенка!

А ее драгоценный ребенок прибавит:

– Ох, уж эти нищие! Нигде от них прохода нет. Развелось.

Сами мерзкие! Я его передразнила:

– Ох, уж эти богачи. Развелось, шагу ступить негде.

Что дозволено одним – запрещается другим. Богачка позвала патрульного охранника порядка, нас позорно прогнали прочь. Мне еще энергохлыстом досталось.

– Смирись, Рэкса, – сказала мать, – главное знать самой, что ты не такая, как они говорят, и быть выше оскорблений. К чистому грязное не пристает.

Да-да, я все понимаю, но легче не становится. Ох, мама, почему же я чувствую себя такой грязной.



Как-то моей семье представился случай все изменить. Не знаю, что было бы лучше для Офелии и для нас, но я никогда не засомневалась в правильности нашего выбора, даже в те дни, когда в наш дом пришла чума.

Мы присели передохнуть под дерево, потому что в бедном квартале не предусмотрены лавочки для отдыха, а в богатом мама стеснялась долго оставаться (наверное, я люблю нарываться на неприятности, потому что в отличие от Снежаны я принципиально предпочла бы богатый район для отдыха).

Мы сидели на земле, когда к матери подошел щегловатый молодой нуритянин.

– Уважаемая со, это твой ребенок?

– Мой. – Мама поднялась с земли и оказалась выше нуритянина на целую голову.

Щеголь внимательно оглядел Офелию.

– Прелестная девочка. Тебе, наверное, нелегко с тремя детьми, да и они страдают. Слушай, я дам тебе много ки, очень много, а ты отдашь мне эту крошку.

– Что?! Продать ребенка? – мать отшатнулась.

– Зачем ты так грубо. Я просто хочу помочь тебе и особенно, – он подчеркнул, – твоим детям. Такая хорошенькая девочка попадет, несомненно, только в богатый дом, будет сыта, любима и взлелеяна, а ты забудешь, что такое нищета. Но! Придется вам забыть о ней, а ей о вас.

– Нет, я не согласна. О, Нурити! Идите прочь!

– Не надо так спешить с ответом. Подумай хорошенько. Слушай, чего ты выкобениваешься, с тобой останутся двое твоих мымрят. Подумай, не попрекнут ли тебя дети, что отказала одной жить в достатке, а другим – в тепле и сытости, обрекая их на страдания и голод? Мы еще поговорим, но запомни, красивых детей много, так что думай.

Снежана проводила его тяжелым взглядом, обнимая Офелию.

Тут Лира закричала:

– Украли! Украли!

Я обернулась: прочь от нас улепетывал нищий, прихватив наш мешок с пожитками. Я бросилась за ним вдогонку. Не знаю, смогла ли я отобрать наше добро, но догнать бы наверняка догнала, тем более что удиравший немного хромал. Я завернула следом за вором за угол и в замешательстве приостановилась. Просторная небольшая улица передо мной оказалась пустой. Вор исчез. Я в растерянности пробежала вперед, ожидая увидеть новый поворот или укрытие. Лишь закрытые двери длинных домов, но как узнать за которой он скрылся? Чтоб его чума!..

Злой рок словно преследовал нас. Когда мы расстроенные вернулись ночевать на свалку к своим бочкам, нашему взору открылась удручающая картина: на свалке помимо мусора пропали все бочки! Мать всегда считала, что город, как и квартира, должен иметь идеальный порядок и все сокрушалась, читая газеты, по поводу неприбранных свалок. А теперь с каким тихим отчаянием мы восприняли новый удар.

От сиротливо приткнувшейся к костерку кучке нищих отсоединился старик Слезка и подошел к нам, растерянно остановившихся на окраине очищенной свалки.

– Власти-то решили очистить город от мусора, убрали бочки-то. Но никто, никто не подумал, что это наше последнее пристанище.

– Так всегда, – вздохнул нищий,– власти вроде думают о народе, делают для народа, но результат почему-то таков: страдает народ.

Эту ночь нам пришлось переживать на земле под открытым небом. На мне был теплый белый хитил, который мама взяла вместе с другой одеждой из дома; я решила снять его, чтобы утеплить мою Офелию, и надеть свой легкий розовый, но Марыся наотрез отказалась возвращать его.

Слезка пожалел сердитую и насупившуюся Марысю, вцепившуюся в свой мешочек, где лежал предмет раздора, и нас, потерявших все наши пожитки, вручил Снежане свое второе большое одеяло, такое же рваное и вонючее, как и оставшееся у него. Снежана решительно сунула в морщинистую ладонь старика несколько монет в решимости купить у него одеяло. Старик посмотрел на ки, покачал головой и ушел, ничего не сказав.

Вернувшись, он вручил маме большое потрепанное, но вполне целое и крепкое одеяло и промолвил:

– Я советую не показывать ки-то. Народ-то здесь небогатый.

Одно одеяло мы постелили на землю, другим укрылись, уложив Офелию и Лиру в середку и прижавшись теснее. Хорошо, что ночь выдалась теплой и безветренной, но продрогла я основательно и проснулась едва прикрытой до пояса. Лира спала, завернувшись в одеяло как в кокон. Я тихонько подтянула угол одеяла к Офелии, обняла ее и заснула, согретая ее теплом и согревая ее своим.

Утром мать, отправившись на поиски работы, наконец, решилась оставить нас. Заставив сестер копать и расчищать углубление в земле, я взяла одеяло и направилась к Слезке, который обещал помочь найти солому. Притащив в одеяле целую кучу, я принялась помогать девочкам.

Копали мы до вечера. К возвращению матери мы подготовили отличное спальное укрытие от ветра, выстланное соломой. Мама принесла на ужин по куску сырра[1]. С каждым днем они станови­лись все меньше и меньше. Лира разревелась, сказав, что ей мало и она голодна.

Снежана стала с тоской по­глядывать на Офелию, явно размышляя над предложением щеголя-покупателя детей. Мое сердце сжалось, если мама примет решение, она уже ни за что от него не отступится. Как с поисками работы: у меня на месте Снежаны давно опустились бы руки, но она упорно не отступает от намеченного.

Я подползла к матери и тихо сказала:

– Мама, не делай этого. Мы держимся.

– Ох, Рэкса, у меня сердце разрывается, глядя, как вы страдаете, и зная, что все можно изменить. Офелия будет жить в достатке, любима как родная дочь – та семья бездетна, а вы будете сыты. Что, что мне делать? Что правильно?

Должно быть, тот тип опять предлагал сделку. Я погладила ее легонькие волосики.

– Мама, будет ли она счастлива без нас?

– А сейчас она счастлива? – протестующе воскликнула Снежана. – Пусть выбирает Офелия.

– Разве ты не знаешь, что она обязательно согласится, она согласится на все, лишь бы нам было хорошо. Мама, мы не имеем никакого права... Да лучше голод! Мама, потерпи еще.

– Ох, Рэкса, сколько?

– Пока не кончатся ки. А там будь что будет. Главное, мы вместе.

Под утро полился дождь. Мать с укором посмотрела на меня, словно говоря – что, ты этого хотела? По счастью, дождь шел недолго и одеяло, натянутое мной впопыхах над ямой, не успело протечь, но сушить его пришлось основательно.

Я не могла больше оставаться на одном месте и гадать в нервном напряжении – повезет ли на этот раз матери, вновь ушедшей на поиски работы. Я строго наказала Офелии никуда не отходить от Слезки, сторожить Лиру, которая, не переставая, скулила от голода, и сушить одеяло.

– Тебе уже четырнадцать и пять ралнот[2], веди себя хорошо.

Офелии я могла и не говорить об этом, она всегда вела себя хорошо, а Лира хоть и была на три и шесть ралнот[3] младше, ей я ничего не сказала – в ней отсутствовал здравый смысл.

Я шла без цели, взбивая босыми ногами пыль. Мои легкие туфельки порвались, я их давно где-то потеряла. Улочка вывела меня на небольшую площадь-перекресток. Светило солнце, но местами стояли лужи жидкой грязи.

Что за злая ирония! Навстречу мне шествовала милая парочка – Катруня с Симутом. Я бы с удовольствием исчезла, но было поздно.

– О, какая приятная встреча! Кого я вижу! – пропела Катруня. Я знала, что для нее это действительно приятная встреча. – Неужели это ты, Рэкса Крайт?

– Как видишь, – как можно невозмутимее сказала я.

– Да, гордая Рэкса Крайт. Хм, – она обошла меня кругом, осматривая с ног до головы. В ее руках был солнцезащитный зонтик. Сложив, она покачивала им, указывая на меня.

– Я думаю, что-то тебя в Доме не видно. М-да, кто же мог подумать, что ты станешь нищенкой, правда, Симут?

Симут ухмыльнулся.

– Фи, – продолжала она, – ты была уродкой, теперь ты стала вонючей уродкой.

– По крайней мере, я теперь не вонючий сыс, – отпарировала я, вперив в Симута язвительный взгляд. Тот поежился, отвернулся от моих прожигающих насквозь глаз.

– Фу, темень. Несчастная нищенка! – презрительно фыркнула богачка.

– Но у меня появилось одно преимущество, Катруня, – улыбнулась я.

– И какое? – поинтересовалась она с иронией.

– Я не боюсь грязи! – крикнула я, прыгнув в лужу, окатила ее брызгами черной жижи.

– Я скажу стражам твое имя, и тебя накажут! – завизжала Катруня.

– Ты ошибаешься – у меня нет имени. Разве ты забыла, что я – темень? У нас, нищих, одно имя – народ. Скажи, скажи имя Крайт, и вы не найдете такую девчонку с таким именем.

Я погрузила обе руки в лужу и полила грязью ее светлые волосы.

– Вот так-то лучше. Теперь твоя внешность соответствует твоей душе. – И я, хохоча во все горло, убежала прочь, отпихнув Симута грязными ладонями.

Я потерла руку об руку, стирая грязь, довольная, пошла не спеша. За углом первого дома меня остановил высокий парнишка, одетый в старый, наверно, белого цвета, рваный с заплатами грубый хитил, около двадцати одного и восьми ралнот[4].

– Привет, сестренка.

– Привет, – удивленно взглянула на него. Нищий дружелюбно смотрел на меня. У него были веселое умное с тонкими чертами лицо, встрепанные темно-бордовые волосы и фиалковые глаза.

– Мне понравилось, как ты поставила сыс на место.

– Мне тоже, – буркнула я сердито, надо же – ему понравилось! Повелитель Нурити. – Если ты возомнил, что я для тебя старалась, то спешу огорчить, ты глубоко заблуждаешься в своих нереальных умозаключениях.

Он ничуть не обиделся на мою ехидность, а может, ничего не понял своим бедняцким самодовольным умишком, весело рассмеялся.

– Что-то ты груба сегодня.

– Тебе-то что! – Возмущенная простым нахальством оборванца, я так растерялась, что не послала его куда подальше уже по-простому, чтоб ясно и понятно, если он такой тупой и простой. – А кто ты вообще такой?

– Я ожидал, конечно, что ты спросишь: "Как тебя зовут?", но все равно отвечу. Я Олеко, меня здесь все знают.

Я невольно улыбнулась – "Олеко" означало что-то вроде "народец". Интересно, кличка или имя?

– Ну вот ты и улыбнулась. Как звать-то тебя?

– Рэкса.

– Я тебя не знаю.

– Не все такие знаменитые, – язвительно вставила я.

– Ты здесь новенькая?

– Я в этом городе живу с самого рождения.

– Неправда. Ты боевая, у тебя приметная внешность, я бы о тебе знал.

– Какая это приметная внешность? – я сразу приготовилась обороняться – пусть этот оборванец попробует меня высмеять. Сам-то красавчик нашелся! Но я кривила душой – мальчишка был даже очень симпатичным.

– Ну, я даже не знаю, как сказать, – он почесал свою бордовую макушку, очевидно, пытаясь выудить словарный запас. – У тебя удивительные глаза, хотя их цвет, ресниц и волос не сочетаются друг с другом.

Надо же какой галантный, сказал бы прямо – урод.

– И всем дело до моей рожи, – уныло пробормотала я себе, но у мальчишки оказался тонкий слух.

– Не спорю, ты некрасива, но в тебе много привлекательного.

Было как-то странно и немного смешно беседовать с незнакомым парнишкой о моей красоте. Но он говорил так спокойно и непосредственно, что я умиротворилась.

– Ты с кем живешь?

– С матерью и двумя сестрами. Отец умер, и мы оказались на улице.

– Так вы одни из жертв Хадашаха.

Олеко совсем усыпил мою бдительность, я ему почти все рассказала.

– Так ты из богатых, – с некоторым сожалением воскликнул он. – Но сыс обычно выпутываются из такой ситуации и не становятся нищими. Рэкса, я могу чем-нибудь помочь…

Я не стала распространяться о преступном прошлом Снежаны.

– Не смей назвать нас сыс! Мой отец был состоятельным, но он не сыс.

– Вот что, Тигриный Глаз, – сказал он (ого, уже окрестил!), – если понадобится моя помощь, подойди к любому нищему и спроси Олеко, – глядя на мое удивленное лицо, он улыбнулся. – Я же сказал, меня здесь все знают. Только учти, днем ты меня дома можешь не найти. Но ты все равно спроси меня. Возможно, что нищий будет знать, где я нахожусь. Извини, мне пора. Пока, сестренка, – он куда-то спешил.

Я побрела в другую сторону. Хм, Тигриный Глаз... Надо же!

– Стой, я забыл, – догнал меня Олеко, – где ты живешь?

– Нигде.

Он присвистнул и принялся шарить у себя за поясом.

– На, держи.

– Спасибо, не надо.

– Держи, держи. Правда мало, но это все, что у меня есть.

Я посмотрела на его монетку. Она была еще мельче, чем оставалось у нас.

– Олеко, у меня есть немного ки.

– Вы разве не знаете, как опасно оставаться без жилья? Вас же ловцы заберут на заработки. Правда, – он смущенно почесал макушку, – некоторые говорят, что так даже лучше, но все равно никто больно-то не рвется попасться к ловцам. Почему же вы не снимете комнату?

– У нас не хватает ки, чтобы за нее заплатить, да нас не жалуют в гостиницах.

– Так. Бери своих родных, я отведу вас в одно место, где мало берут и не выбирают постояльцев.

Через пару частей силей[5] наша семья шла за Олеко. По счастливой случайности Снежана попалась нам на пути к свалке, а то мне пришлось бы возвращаться и поджидать ее.

Во время встречи Олеко задержал взгляд на Офелии.

– Хорошенькая, – оценил он.

Я нахмурилась. Я понимала, что моя средняя сестренка красива, а я, Лира и мать подчеркивали, а может, и усиливали совершенство ее лица, но мне было неприятно, словно Офелия переманила у меня друга. А я неожиданно поняла, что уже считаю Олеко своим другом. Сейчас я впервые, пожалуй, пожалела, что некрасива. Впрочем, подобное чувство в дальнейшем больше меня не посещало.

По дороге Снежана выведала, что наш новый знакомый – сирота, отца, ушедшего на войну и не вернувшегося с нее, и матери он почти не помнит.

– Как же ты выжил? – поразилась мать.

– Пришлось немного постараться, – грустно усмехнулся парнишка. – Я же не один на свете, со мной были братья-нищие, они помогли мне.

– Ну, молодой человек, Вас послушать, у вас тут все люди – братья, красота, а не жизнь, – с иронией развела руками мама. – Неужели все тут такие добрые?..

– Нет, конечно, – сказал маленький оборванец, – везде есть плохие люди – это ведь не зависит от количества денег? И жизнь у нищих не так уж и хороша, но друзья всегда найдутся, сестра.

– Что-то больно никто не рвется помогать…

– Стыдно так говорить, - перебил Олеко. – Не поверю, что Слезка вам не помог.

– Да, после того как узнал, что мой супруг оказывал когда-то помощь бедным.

– Его можно понять. Нищие не любят сыс и, можно сказать, злорадствуют, когда какой-нибудь богач оказывается в их шкуре. Но Слезка все равно бы помог именно потому, что знает – каково быть нищим. Он бы помог. Уж я-то знаю, сестра.

Снежана тихонько поморщилась от его фамильярного "сестра". Ее, интеллигентную до мозга костей, поражала его невоспитанность и грубоватость.

Олеко шел, посвистывая, порой громко шмыгая носом, засунув пальцы рук за пояс[6], пинал какую-нибудь крышку или банку, под действием чего та далеко отлетала, ужасающе гремя. Постоянно его окликивали знакомые-нищие или он сам радостно здоровался:

– Эй, привет, Рубаха!

Или кричал тому, кто просил ки:

– Джур, я с удовольствием бы наполнил твой чепец отборными кланами, но, к сожалению, у меня только вот что. – С этими словами мальчик кинул нищему монетку, которую я вернула.

– Олеко, это же твоя единственная монета! – воскликнула я и недоверчиво подумала, может, не единственная.

Он недоуменно посмотрел на меня и улыбнулся.

– Ну и что. Джуру монета больше поможет, у него большая семья, а я без нее сегодняшний день переживу. А завтра будет новый денек, и кто знает, может, заглянет ко мне в гости сестра Удача.

Вскоре мы оказались в небольшом дворике, окруженном двух-, трехэтажными домами с частыми маленькими окошками. Во дворе, плескаясь в грязи, копошилась куча замызганных сопливых ребятишек. В воздухе стояла вонь, исходившая от множества скоплений мусора, между которыми бегала ребятня. Они, видимо, привыкли к запаху.

– Фу, куда ты нас привел? – зажала нос мама.

– Вам нужна самая дешевая квартира? – строго спросил Олеко. – Или я ошибся? Если не нравится, купите виллу и живите там.

– Ладно, ладно, я молчу. – Снежана слегка робела перед Олеко.

Паренек подошел к двери домика, примыкавшего вплотную к трехэтажному, двинул по ней пяткой, забарабанил.

– Кого там чума несет? Не видно что ли – закрыто! – заорал за дверью голос вперемешку с ругательствами. – Комнат нет!

– А, это ты, Олеко, – улыбнулся хозяин, открыв дверь после еще нескольких энергичных ударов, – а я думаю, кто там ломится.

– Извини, Харко, я перервал тебя от послеобеденного сна. Но вот этой семейке нужна самая дешевая квартирка.

Хозяин посмотрел на нас. Мать быстро закивала и протянула ему монетку. Харко взял, перевел взгляд на нее.

– На неделю. Идите за мной, – сказал он, не поднимая на нас глаз.

Мы поднялись на крыльцо, вошли в дом. Однако Харко повел нас не далее по темному коридору, а спустился вниз, открыл низкую дверь.

Я никогда не представляла, что комнаты могут быть настолько убоги: крохотная в пять шагов длиной и шириной, с низким потолком и земляным полом; от вида серых холодных и влажных каменных стен пробирал мороз по коже. Под потолком светилось небольшое окошко-дырка.

Интерьер комнаты заключался в грубо сколоченном столе, двух табуретах (третий сломанный валялся в углу), кровати с двумя матрасами, набитыми соломой, с грязными одеялами и простынями. На полке стояли некое подобие кастрюли, несколько тарелок и жестяных банок. Но после бочки и ямы с соломой я была рада и этому.

– Куда вы нас привели? В подвал? – возмутилась Снежана.

– А Олеко вроде бы сказал, вам нужна самая дешевая комната. Можно подняться выше, но, понимаешь, плата ваша будет уже за три дня.

Снежана растерянно взглянула на Олеко, он приподнял брови, мол, выбирайте сами.

– Нет, нет. Мы остаемся.

Хозяин ушел. Мать еще раз оглядела комнату и брезгливо передернула плечами. Олеко помялся, потом сказал:

– Ну ладно, я пошел.

– Подожди, мальчик, – остановила мама.

Она тщательно вымыла в ведре с водой жестянки – пустые консервные банки, поставила их на стол и разлила молоко из купленного пакета, разложила лепешки и нарезала тупым ножом сырр. Нож лежал рядом с кастрюлькой.

– Садись с нами, – пригласила мать. Лирка самая первая очутилась за столом, стоявшим как раз перед кроватью.

– Нет, что Вы, я пойду. – Я заметила, что Олеко смутился и перешел к Снежане на "вы".

– Ты нам очень помог, садись. Тебя надо же как-нибудь отблагодарить, К сожалению, ки я тебе не могу дать...

– Вы что! – оскорбился Олеко, от возмущения его голос зазвенел. – Я вовсе не для этого вам помогал. Я...

– Олеко, Олеко, не обижайся, – я схватила его за руку, – мама совсем не то хотела сказать. Садись, пожалуйста, я прошу тебя. Не обижай нас. Я все равно тебя не отпущу, пока ты с нами не отобедаешь.

Олеко, немного поколебавшись, сел. Мама и сестры расположились напротив нас на кровати.

Снежана ела, изящно отламывая кусочки лепешки, запивая маленькими глотками молока. Она даже в бедности оставалась аристократкой. Офелия и Лира подобно матери, воспитанные ею в строгости, аккуратно ели.

Маленький бродяжка не был приучен подобному этикету, он откусил сырр, лепешку и громко втянул молоко из жестянки. Мать от неожиданности поперхнулась, слегка поморщилась и тактично кашлянула. Офелия подняла голову, удивленно взглянула на мальчика и смущенно хихикнула, а Лирка уставилась на него и засмеялась.

Олеко остановился и растерянно посмотрел на нас, не понимая, что сделал такого смешного. Затем поднялся, вышел из-за стола.

– Благодарствую. Мне пора.

Он выбежал вон. Я вспомнила, что он действительно куда-то спешил. Я с укором посмотрела на родных.
____________________________
[1] сырр – смесь сыра, муки и различных добавок

[2] – восемь земных лет

[3] – два земных года

[4] – двенадцать земных лет

[5] – примерно 10 минут

[6] – все равно, что идти, засунув руки в карманы (на Земле)

Весь день мы ходили по большому городу в поисках жилья и какой-нибудь работы, забредая в такие места и районы, о возможности существования в богатой столице планеты которых никто из нас и не подозревал. Но в городе проживало полным-полно бедных, которые подобно нам искали любое средство для существования, так что работы мы не нашли. Мы обошли все дешевые гостиницы и арендные квартиры, но плата сразу за месяц даже в них для нас была слишком высока.

Под вечер грязная узкая улочка, вдоль которой тянулись двух-, трехэтажные серые убогие дома, вывела нас, вконец измученных, на пространство, на первый взгляд отведенное для свалки. Так оно и оказалось. Тут и там валялись огромные бочки, рухлядь, объедки, другой мусор. Подойдя ближе, я увидела, что бочки служили домами для нищих. Возле некоторых так называемых квартир примыкала нелепая пристройка, сколоченная из всякой всячины, начиная с гнилых деревяшек до картонок из-под ящиков.

Мы обошли каждую бочку, но они все, увы, были заняты.

К нам с нескрываемым любопытством глазея подошел маленький старик, одетый в грязный хитил, из-под которого торчали кривые ножки в огромных деревянных башмаках. На грязном подбородке топорщилось несколько волосинок. Он посмотрел на нас, сощурившись, слезящимися глазами.

– Вы новенькие? – он с неприязнью посмотрел на наши богатые хитилы. – Конфискованцы.

Он захихикал.

– Туто были одни, как вы. Родственники-то их не приняли, друзья не помогли...

– У нас нет родственников.

– И друзей?

– Раз не помогли, стало быть, нет, – резко ответила мать, а я подумала, что единственными друзьями, которые помогли бы нам, были Рощины. И почему так получилось, что у такого замечательного человека, как мой отец, не оказалось друзей!

– У богачей не бывает настоящих друзей, – сказал старик.

– Ну почему же...

– Но не в вашем-то случае! – с ликованием перебил старик.

– Послушайте, или помогите найти свободную бочку, или не мешайте! – мать пошла от него прочь, а Лирка тайком от нее показала вредному нищему язык.

Я с радостью отправилась за ними – мне совсем не понравился этот противный старик – но приостановилась подождать Офелию, не спешившую покинуть нищего.

– Извините маму за резкость, – сказала она, – мы все так растеряны.

Еще прощения просит, подумала я, если бы не бедняки, может, друзей у нас было бы побольше!

Старик улыбнулся, довольный.

– Ты славная девочка. Не то, что вон та, у которой глаза так и жгищут. Как звать-то тебя?

– Офелия. А Ваше имя?

Я переминалась с ноги на ногу. Вздумалось ей вести светские беседы.

– Мать назвала-то меня Слезка, я-то был младшим и лишним ребенком, а семья-то большая. Когда я вырос, некоторые-то прозвали меня Ворчуном.

– Меня отец звал Солнышком.

– Он любил тебя, – голос старика потеплел.

– Да, очень, – Офелия улыбнулся, а глаза наполнились слезами.

– Как ево звали-то?

– Грабертом. Граберт Крайт.

– Так он умер?! – горестно вскричал нищий, и по его лицу потекли слезы. – Вы дети Крайта?

– Со, со, – закричал он, призывая мою мать и подбегая к ней на кривых ножках.

– Как жалко-то, что он помер-то. Мы, нищие, слышали о его доброте. Если бы я знал, что вы... что он... – старик запинался, теребя рваный подол хитила. – У вас-то нет жилья? Я живу один в бочке-то и могу на ночь перебраться к приятелю в ево бочку-то. Он-то тоже один живет. А девочек-то можно по бочкам раздать. Мы-то рады помочь.

Мама слегка скривилась от столь заманчивой перспективы ночевать в бочке после нищего, посчитав за лучшим отдать все наши деньги за ночь в гостинице, но, поняв, что ее брезгливость и надменная чистоплотность слишком дорого стоит и теперь не по уровню нашего пояса, промолчала и неуверенно улыбнулась.

Старик пронзительно свистнул. Из бочек и пристроек повылезали нищие.

– Братья, – сказал Слезка, – ето жена Крайта и ево дети. Они-то конфискованцы. Им негде спать.

Больше ничего не требовалось говорить.

Нас, детей, мгновенно разобрали. Нищие жили по одному, реже по двое в бочках. Я попала к молодой красивой нуритянке, ей было около двадцати девяти ралнот[21]. Ее звали Марыся. До полуночи она расспрашивала меня о жизни богатых, о красивой жизни. Я ее слегка разочаровала, рассказав о своей семье скупо и довольно скромно. Ее печальные глаза, с такой жадностью смотревшие на меня при встрече, воодушевили меня и напрягли память и воображение. Она жаждала услышать роскошную сказку, которая и на самом деле нечасто встречается. Я пустилась в красочные описания празднеств и нарядов, вспоминая подробности из болтовни Катруни и девочек нашего класса, из увиденного и прочитанного. Я никогда не умела рассказывать, но тут на меня словно вдохновение напало.

В ответ Марыся рассказала печальную историю о себе.

Она жила с родителями в маленьком домишке очень бедно и впроголодь.

– Матушка жалела меня, а отец требовал, шоб я пошла замуж или приносила достаток в дом. Но разве найти хорошую работу, ежели и отец кое-как находил себе дело? Я была в тягость. Чего оставалось мне, молоденькой и красивой? – Она покачала головой, обвязанной платком. – Моя красота продавалась. Мне предложили, я подумала – да и шо думать-то – и согласилась, а потом покатилось-поехало. Правда, я не многово получала. Я никово не виню, у меня не было выбора а может быть, и был, но я ево не нашла. Мне было двадцать семь ралнот.

– Где же теперь твои родные? Почему ты живешь в бочке? Где твой дом?

– Я теперича одинешенька – все погибли. Ночью случился пожар, матушка да младшие мои сестренки и братишечка сгорели заживо вместе с домом. Меня не было, когда этово приключилось. Отец сильно обгорел и вскоре помер.

Мне было очень жаль Марысю. Я слушала ее прерываемый судорожным кашлем рассказ, смотрела в блестевшие в темноте глаза, словно ее трагичная судьба смогла умалить мою беду.

Она подняла руки и почесала голову сквозь платок.

– Нищие все стригутся из-за экономии, а я нет. У меня единственное, шо осталось – этово мои красивые волосы. Они у меня вот какие, – девушка провела рукой у пояса. – Мне приходится носить платок.

– Еще до пожара, – продолжила Марыся рассказ, – я встречалась с парнем. Он был меня старше. Ево звали Якон. Он меня шибко любил. Он знал, чем я занимаюсь, и не осуждал меня. Но я сомневалась, буду ли я ему хорошей женой, и мне не хотелось жить в бочке, а он был нищ. Но после пожара у меня не осталось выбора. Якон ждал меня с распростертыми обиятиями.

Марыся закашлялась.

– Якон обожал меня. Он запретил мне продавать себя. Он сказал, что лучше сдохнем с голоду, чем он позволит этово мне. Он поклялся, шо вытащит меня из нищеты, может, так оно и было бы, но когда? Нам было ужасно тяжело. Я не выдержала, – Марыся склонила голову, – мужу сказала, что мою полы в одной таверне. Он мне поверил. Но однажды он узнал. Была зима, а он ушел ночью и не возвращался. Бочки были придвинуты вкруг, внутри круга разводили костер, шоб какоево тепло да было. А он где-то бродил ночью, утром пришел весь обмерзший. Я с ужасом ждала этовой встречи, была уверена, что прогонит меня, раз сам не ушел. А он... он подошел ко мне, – нежно проговорила Марыся, – встал на колени передо мной и поцеловал мои руки. "Прости меня", – сказал он. – Марыся мечтательно зажмурилась, и с закрытых глаз скатилась слеза.

– Дальше, – шепнула я.

– Якон помер прошлой осенью. Он сильно кашлял, потом кровью. Утром я проснулась, а он мертвый.

Мы молчали.

– Ах, Рэкса, Рэкса, – протянула Марыся, – ты счастливая.

– Ты считаешь? – усмехнулась я.

– Я с самого детства мечтаю хоть день, хоть час побыть богатой. Я согласна полжизни отдать! Да что полжизни! Жизнь – за один миг! Отец говорил, шо я глупая, смеялся надо мной. После я никому не говорила о своей мечте, даже Якону не говорила. Он бы не понял меня. В детстве матушка рассказала мне сказку. Там одна девушка бедная встретила принца. Они полюбили друг друга, и девушка стала принцессой. Я верила, что я тоже встречу принца. Верила...

– Встретить-то принца можно, да вот тот ли он будет? – вставила я.

– Ах, как может быть не тот Принц?! – вскричала Марыся и грустно добавила: – Но принца я не встретила. Да и разве принцу нужна таковая...

– Зато встретила Якона.

– Якона! – с горечью воскликнула моя собеседница, – а не принца.

Около тебя был принц, а ты и не заметила. Эх, красавица Марыся!

"Ты не очень красивая, – объявила мне Марыся, – но у тебя приметная яркая внешность. Я вот красивая, но бледная. А та темненькая – твоя сестра? Офелия? А ты тоже довольно темненькая, младшая девочка только светловолосая – в маму... Но Офелия как прелестна! Как я. Что красота ей принесет – удачу или тягость? Может, и хорошо, что ты некрасивая. Ты только не обижайся, ладно? Понимаю, не все такие красивые, как я".

Вот так встретила меня скромница Марыся.

Она жадно ощупала мою одежду. В конце концов, я поборола смущение и разрешила примерить мое одеяние. Марыся была старше меня, но худой, а я рослой и крепко сбитой. Я не успела оглянуться, как она стянула с меня хитил и скинула свой. Мое одеяние не было умопомрачительно роскошным, но в ее глазах, наверное, оно казалось фантастическим нарядом из ее мечтаний.

Марыся выскочила из бочки и вытянулась стремительной струной. Несмотря на худобу, у нее была прелестная фигура, а ноги изящны и тонки, словно сланя. Девушка скинула платок, и свежий ветер затрепетал, играя, ее роскошные золотистые волосы. Она застыла, подняв лицо навстречу струям ветра, утопив себя в дрожащих складках розового хитила, обретшего в причудливом сиянии Рэндо таинственный серебристый оттенок фиолета.

Такой и запомнилась она мне, облитая светом голубого Рэндо.

Марыся умерла этой же зимой.



Утром привезли отходы производства с близлежащего завода. К нашей великой радости среди мусора оказалось несколько бочек, и мы забрали себе две – одну матери и Лире, вторую мне с Офелией.

В тот миг, когда я с остервенением отстаивала права на бочки у других претендующих, я вконец поняла, осознала, что все – дороги назад не будет. Маленькая глупая надежда, теплившаяся где-то в подсознании, вцепившаяся в него с отчаянностью, надежда, что все это – сон, шутка, неправда, чья-то ошибка, нелепость – все происходит не со мной – что завтра все будет по-старому, погасла. Я поняла, мне не быть прежней, теперь я из народа, тьмы – одна из тех, кого богатые так презирают, потому что терпят; тех, кого ненавидят, потому что боятся. Я – Рэкса Крайт!
___________________________________
[21] – шестнадцать лет

Я дождалась, когда Офелия выйдет из Дома Знаний, и мы не спеша отправились домой. Мы молчали, я находилась в смятении от слов Катруни о доносе Симута на Рощиных. По дороге попалась Лирка; к нашему удивлению, она направлялась домой пешком. Естественно, по дороге заигралась настолько, что мы ее нагнали. Почему же отец не заехал за ней на взятом напрокат лакси? На наш вопрос она пожала плечами и сердито топнула толстенькой ножкой. Скорее удивленные, чем встревоженные мы втроем прибавили шагу. Дома нас никто не встретил.

– Мама! – крикнула я.

Из небольшой комнаты-кабинета на первом этаже, шатаясь и поддерживаясь за косяк, вышла мать.

– Отец... – только и смогла она сказать хрипло и зарыдала. Безудержно, словно только сейчас ее прорвало, увидев нас.

– Что с ним? – напуганная, вскричала я, бросилась к маме и заглянула в комнату.

Отец лежал на диванчике, и мне сначала показалось, что он просто спит. Однако грудь его не вздымалась. Я упала перед ним на колени, я не почувствовала его дыхания, не услышала стук его сердца.

– Папа, папа, – шептала я, гладя его коралловые волосы, непослушные слезы катились из глаз, – ведь ты спишь, правда, папа? Ты не можешь умереть, ты такой добрый, сильный, ты лучше всех. Ты не можешь умереть, ведь я тебя люблю!

Я знала, что он не умер, но почему же я убеждала себя в этом?!

Мама пыталась поднять меня, но я отбивалась и восклицала:

– Отпусти меня, отпусти! Я подожду здесь, пока отец проснется.

– Тихо, Рэкса.

– Ты права. Извини. Я не подумала, что своим криком разбужу отца, – перешла я на еле слышный шепот.

Мать резко вытерла мне слезы и сердито и громко прошептала:

– Иди в комнату, не говори глупостей, – словно дала пощечину.

Я послушалась. Она никогда меня не понимала, как отец.

Лира сбивчиво пересказала слова матери, что в лаборатории произошла утечка смертельно ядовитого газа. Как случилось, неизвестно. Одни работники считали, что Граберт Крайт пытался ликвидировать утечку газа, другие – что все произошло по вине отца, так как он единственная жертва.

Офелия сидела в кресле, поджав ноги и спрятав лицо в коленях. Я поднялась наверх и закрыла за собой дверь. В моей голове стояла пустота. Я тяжело опустилась на диван, уставилась в окно. Светило солнце, оно не знало, что нельзя светить. Как легко потерять жизнь, так легко, что даже не верилось. Даже сейчас. А глупое солнце светит.

На меня нашло оцепенение. Я, вероятно, еще не осознавала, что отец уже не будет со мной играть, изучать английский, улыбаться, не будет раздаваться его сочный раскатистый смех.

Руки сжали кулон – подарок отца. Небольшой полумесяц на золотой цепочке, усеянный крохотными бриллиантиками. Когда отец дарил мне его, он сказал: "Этот кулон дал мне отец, которому подарила кулон моя бабушка. Теперь я дарю его тебе. Носи его и знай, что я всегда буду с тобой рядом, Рэкса".

В зеркале я увидела свое лицо – застывшая маска с бессмысленной улыбкой, навеянной воспоминаниями. В глазах – боль, а рот растянулся. Я ударила изо всех сил свое отражение.

Боли не было.

Послышался громкий властный стук во входную дверь нашего дома. Я приотворила дверь комнаты и взглянула вниз сквозь перила. Входную дверь открыла мать. Это были солдаты Хадашаха.

– Здравствуйте, со, – вежливо поприветствовали они Снежану, словно пришли с хорошими новостями. Мать сжала на груди хитил.

Зачем они пришли? Плата за потерю члена семьи перечислялась чуть ли не автоматически. Очевидно, не хватало клан, догадалась я, отец снял со счета некоторую сумму для помощи Рощинам. Ничего, мы достанем ки, продадим что-нибудь.

– Извините, со, Вы, очевидно, знаете, что Вам отказано в контрибуции.

Мать опустила голову:

– Все еще помнят, а прошло уже столько времени...

В контрибуции отказывали преступникам и их детям. Неужели опасное прошлое связано с родителями матери, о которых в нашей семье никто не знал...

Быстро же солдаты Хадашаха появились в нашем доме! Ну конечно – о смерти отца власти скорее узнали, чем если бы он умер дома.

Я встрепенулась, когда поняла, что все сейчас у нас отберут. Двое солдат уже поднимались по лестнице наверх, а третий сидел с моими домочадцами. Я заскочила обратно в комнату, прикрыла дверь. Я не хотела, чтобы они меня нашли, не знаю, почему – просто доверилась своей интуиции. Я сжалась в комок и зажмурила глаза, шаги солдат приближались. Фу, прошли мимо, направляясь в комнату родителей. Я вскрыла свою копилку, где хранились две монеты по сто клан. Я сжала их в кулак и шмыгнула к лестнице.

Теперь я знала причину желания скрыться от солдат – я должна спрятать космолет. Они не смеют его отобрать, "Орбиорт" мой, память об отце, я обязана его сохранить!

Укрытый садом, гараж примыкал к дому сбоку, и я надеялась, что солдаты пока не обратили на него внимания.

Я осторожно спустилась вниз и замерла на последней ступени, прижавшись к полупрозрачным перилам. В холле спиной ко мне сидел солдат, стороживший мою семью. Мать держала на руках Лиру. Сестра не смотрела в мою сторону, но она могла лишь повернуть голову, и ей ничего не стоило назло закричать, обнаруживая меня.

Я посмотрела на Офелию. Она едва кивнула, все понимая. Подняв свое миловидное личико, она кротко попросила пить. Солдат не мог отказать, и мать с детьми вместе с ним отправились на кухню.

Я скользнула к входной двери, выскочила во двор, забралась в космолет и тихонечко вывела его из гаража. Я не пустила катер в воздушное пространство, боясь, что меня заметят, а низко повела его на воздушной подушке, едва не касаясь земли. Управлять им в таком режиме оказалось не сложнее, чем лакси, но для космического корабля он был маловат, а для наземного транспорта – слегка великоват, и я все боялась, что сейчас что-нибудь разнесу.

Интересно, куда я собралась его прятать? Я не знала, зарегистрирован ли "Орбиорт" или нет. Как правило, все корабли регистрируются, поэтому лучше его изменить. Я вспомнила, как Гоша, хвастаясь, мне однажды показывал одно место, где делают, но ничего не спрашивают. Там работал друг друга его отца. Туда-то я и направилась. Больше мне некуда было деваться.

Я осторожно въехала в маленький дворик. Нет, я не зря тревожилась. Во дворе стояли какие-то металлические бочки. В них-то я наконец и врезалась. На грохот из дома, вернее, мастерской вышел старик, крепкий и высокий, с веселыми глазами. Я сразу ему поверила, иначе к чему вся моя суета.

– Мне необходимо изменить корабль, – без предисловий сказала я и сунула ему монету. Я не знала, сколько услуги стоят, но надеялась, что хватит.

Старик посмотрел на монету, потом на меня, усмехнулся. Он не стал возмущаться, что не занимается такими делами, наверное, он мне тоже поверил, кивнул, гикнул. Вышли два парня-близнеца.

Старик сказал мне:

– Не беспокойсь, все будет сделано.

Румяная пожилая нуритянка с добродушным лицом вышла из дома, вытирая крупные ладони о пышный хитил, взяла меня за руку и повела в дом.

Здесь вкусно пахло жареным, я почувствовала, что голодна. Хозяйка, улыбаясь, поставила передо мной на стол стакан молока и положила душистую булочку. Я отрицательно помотала головой – не есть же я сюда пришла!

– Я пойду, спасибо.

Взглянув в мои глаза, женщина тихо промолвила:

– Нет, пока ты не отведаешь, тебя я не отпущу. – Что она в них увидела?

Я не пила молоко, в нашей семье предпочитали соки и солвич, пусть и более дорогие.

– Спасибо, со, – сказала я и вздохнула. О Нурити, как же здесь уютно, по-домашнему! После того, как напряжение спало и корабль оказался в надежных руках, на меня нахлынула волна боли и горечи. Я не выдержала и разрыдалась. Мне было странно плакать перед чужим, совершенно посторонним человеком, и стыдливое сознание этого не уменьшало, а усиливало поток моих слез.

Под действием тепла и участия доброй нуритянки я, всхлипывая, рассказала ей про свои беды. Она решительно уложила меня на диванчик, на котором я сидела.

О Нурити, как я устала, но мне пора идти, – сказала я себе и задремала. Как я могла уснуть после всего, что случилось, словно не было смерти отца, конфискации имущества, угона собственного космолета?!

Когда я проснулась, немного смущенная, за столом на кухне сидели двое сыновей, а хозяин, выглядывая из дверей во двор, кричал кому-то:

– Лéмон, ты хотел газовый баллончик...

– Потом как-нибудь, дедуня, – ответил звонкий мальчишеский голос.

– Разбудил? – спросил старик, заметив, что я не сплю.

– Нет, пожалуй, я задержалась.

Чтобы скрыть смущение, я вскочила, взглянула в окно. На улице было еще довольно светло. Я вышла на крыльцо и увидела мой космолет. Я его узнавала, и в то же время он был чужой. Вместо "Орбиорт" на боку светилось скромное "Консьян" и чужой код.

Я довольная заспешила к катерку, но рука хозяина остановила меня.

– Погодь, куда ты так рванула? Приходи завтра.

Я кивнула. Старик вновь остановил меня.

– Я... вот... Возьми обратно, – он сунул мне в ладонь мою монету, – теперь она тебе очень понадобится.

– Я так не могу.

– Сможешь. Ты думаешь, что я такой уж бескорыстный? Я знаю, когда-нибудь это мне учтется. Теперь я буду знать, что есть человек, который поможет мне. Пусть не ты, а кто-то другой, которому помог тот, кому помогла ты. И еще. Спрячь этот кулон.

Я благодарно улыбнулась. С тех пор, как отец подарил мне кулон, я его не снимала. Я не собиралась отдавать его в казну Хадашаха. Я сняла цепочку и сунула за широкий пояс.

Я побежала к дому. Мне и в голову не приходило, что старик, вернув монету, мог гораздо больше получить, продав космолет или выдав меня.

Дом опечатали, а нуритянка с тремя детьми и небольшим узлом вещей была выгнана под вечер на улицу. На страже дома остался стоять солдат.

Лирка заревела. Мать дрожала как от озноба. Офелия прижалась ко мне. Мы стояли перед нашим бывшим домом, не в силах сдвинуться с места. Мы совершенно не знали куда идти. Быстро наступала ночь, прохладный вечерний ветер пронзал нас сквозь легкую одежду.

Мать неровным шагом приблизилась к стражнику:

– Милостивый со, мой муж и я сироты, и нам некуда идти, а сейчас ночь. Разреши нам переночевать в нашем доме. Клянусь, мы ничего не возьмем. Только переночевать!

Снежные волосы слабо отсвечивали в наступающей мгле. Стражник направил на нас свет фонаря, при котором сверкнула тонкая короткая цепочка бракосочетания – она не переходило в казну Хадашаха.

Неуверенность скользнула в янтарных глазах Снежаны, когда она потерянно на нас оглянулась. Но Лира ревела, а Офелия еле стояла на ногах; даже у меня, старшей и сильной, текли по щекам слезы. Нет ничего хуже, чем непонимание происходящего и невозможность что-либо с этим поделать, понять и принять.

Мать вздохнула, судорожно сорвала с шеи цепь и сунула ее в ладонь солдата.

Мы разместились на широкой софе в гостиной. Я мгновенно заснула, но ночью проснулась, задыхаясь от внезапной щемящей тоски. Сквозь незашторенное окно комнату заливал голубым светом Рэндо, и на фоне светлого окна темнел силуэт.

– Офелия, – прошептала я, подойдя к ней, – ты чего не спишь?

Она не ответила, продолжая глядеть в никуда. Я тронула ее за плечо.

– У меня пусто, – отрешенно сказала она, – вот тут.

Она ударила себя в левую часть груди.



Утром, пока все спали, я побежала к старику за космолетом. Несмотря на раннее время старик находился в мастерской, бодро копаясь в двигателе лакси.

– Что ж, можешь забирать, – сказал он, оторвавшись от работы.

Неуверенность мелькнула на моем лице.

– Не беспокойсь, никто не заподозрит.

– А код? Опасность есть?

– Ну, ни от чего в жизни не убережешься. Если ты не будешь всовываться в передряги и привлекать внимания.

Я подрулила к стоянке, припарковала катер с краю.

– Я хочу оставить корабль на долгий срок, – сказала я молодому синеволосому нуритянину, служащему на стоянке.

– Это Ваш космолет? – с небольшим удивлением вопросил он.

– Ну да! Что же Вы думаете, маленькие девочки воруют космолеты налево и направо?!

– Я ничего не думаю, – немного растерялся от моего напора юноша. – Просто лучше было, чтобы корабль припарковали взрослые.

– А я, Вы полагаете, слишком мала, чтобы припарковать свой космолет? – наступала я на него в отчаянном испуге, что вся моя затея сейчас провалится: куда я денусь с космолетом? – Отец подарил его мне, и я сама им распоряжаюсь! – голосом капризной богатой любимой дочки произнесла я. – Ладно, со, этого хватит? – я вручила ему монету в сто клаков.

– На полгода. Оформите анкету, – сдался служащий.

Он подошел к полуметровому столбику с экраном и клавиатурой, охранявшему площадку стоянки моего корабля, заложил код, название космолета, день парковки, сумму денег.

– Ваше имя?

– Сян. Рэкса Сян.

Он набрал мое имя.

– Теперь приставьте большой палец сюда.

– Зачем? – я испугалась, что меня раскроют и узнают, что я никакая не Сян.

– Для подтверждения данных, которые я занес в "охранник". Вы так же сможете убрать охрану раньше срока, если корабль вам понадобится: наберете запрос и приложите палец, – машина будет знать, что вы хозяин.

– Конечно, – с деловым видом я припечатала пальцем в окошко, компьютер подал сигнал, что я принята.

– Не забудьте, что охрана отключится ровно через полгода, и мы не будем отвечать за корабль.

– Понятно. Не забывайте следить за ним.

– Как можно! – обиделся охранник. – Я делаю свою работу хорошо.

Мою вторую монету мы разменяли на мелкие и купили по стакану сока с булкой в дешевом ресторанчике.

Итак, с уходом этих монет ушло и мое веселое беззаботное детство. Мне было шестнадцать и три ралнот[20].
______________________________

[20] – девять лет

У меня мало друзей. Я резкая и нетерпимая. Если мне человек или что-то не нравится, я могу высказать прямо в лицо, причем в грубой форме. Так получилось, что большинство из моих друзей – мальчишки. С ними мне интересней, у них свои правила, по которым мне больше нравилось жить. С ними я не стеснялась быть грубой и жесткой, быть такой, какой я была на самом деле. Глошка меня понимала и принимала такой, какая я есть, она была естественной, без условностей. Когда я ее потеряла, я осталась без друзей.

Как-то раз Гоша и Глоша не пришли в Дом Знаний. После уроков мы с Офелией решили зайти навестить их и узнать в чем дело. К моему удивлению калитка их скромного домика оказалась запертой. Мы взглянули на дом. Он стоял маленький, какой-то пустынный и холодный. Брошенный.

Офелия поежилась:

– Давай не будем заходить. Что-то странно и страшно. И неуютно.

Я сунула ей свою сумку и решительно перемахнула низкий заборчик.

– Жди меня здесь, – сказала я и направилась к входной двери.

Внутри царил беспорядок, словно кто-то искал что-то или наспех собирался.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – крикнула я, не надеясь на ответ.

– Нет тут никого, – ответили мне, и из второй комнатки вышел солдат. Увидев меня, он расслабился. – Ты кто?

– Я Рэкса Крайт, – и спохватившись, что солдат скорее интересовался не моим именем, добавила: – В этом доме живут мои одноклассники. А где здесь все?

– Уехали. Иди, девочка, не твоего ума дело. Я что сказал, иди отсюда, – прикрикнул он.

К Офелии я вернулась с растерянным и удрученным видом.

На наш рассказ мама сказала:

– Возможно, они переехали.

Она, вероятно, считает, что я того. Глошка обязательно бы меня известила, что переезжает, и они не стали бы так собираться, разбрасывая вещи. И стражник мне не приснился... Я не стала дальше расспрашивать мать: если взрослые не хотят о чем-то рассказывать, они не расскажут, хоть режь. Я знала, если тихонько сесть под лестницей в уголок за ажурной сеткой, можно много интересного и поучительного услышать.

Оказалось, Гоша тайно выращивал цветок-нурити (он бредил ими). Кто-то узнал об этом и донес. Доносчик получал вознаграждение и имущество, включая дом, преступника. Эх, Гошка, ты не ведал, что вытечет из твоего поступка. Нельзя нарушать закон Хадашаха. Мать Гоши схватили, но отцу с детьми как-то удалось убежать. Гошин отец заходил к нам, и мой папа на свой риск дал ему кланы и лакси, чтобы они могли подальше уйти и скрыться. Гораздо позже я узнала, что донос – дело рук Симута. Катруня нечаянно проговорилась или специально, а может, выдумала (хотя очень похоже на правду), чтобы отмстить Симуту за свое унижение перед ним, натравив таким образом меня на своего слугу. Жилье Рощиных доносчику не досталось, дом продали, чтобы оплатить симутовы долги за учебу катруниным родителям. Я не успела ничего предпринять и выяснить, потому что в тот день произошло то, что полностью перевернуло мой мир…



Каникулы скучно прошли без наших друзей. К их дому мы больше не приближались, неосознанно избегая его. Расставшись с Гошей я как-то постепенно потеряла связь с нашими общими мальчишками-приятелями.

И вот мы месяц уже ходим в Дом Знаний. За это время я свыклась с мыслью, что Глоша не сидит со мной рядом и мы, как прежде, не будем дурачиться, как маленькие. В первое время я забывалась и со словами "А ты знаешь, Глоша..." поворачивалась, и натыкалась глазами на пустое место. Я сидела одна. Всякий, кого учитель сажал рядом со мной, на следующий день возвращался на свое прежнее место, ибо я делала все возможное, чтобы это произошло.

Эх, Глошка, где ты там, Тонкий Стебель?

Товарищ, мы едем далеко,

Подальше от нашей земли...

Катруня демонстративно обходила меня, наверное, думала, что меня ее поведение сильно опечалит. Она и подруги шептались, смеялись, оглядываясь на меня, а когда я была поблизости, боязливо смолкали, правда, один раз, я неожиданно проходила мимо и явственно услышала:

– Вот так уродка!

Я знала, что я некрасива, и особо не расстроилась. Но я не любила, когда надо мной смеялись, и поэтому слова несколько резанули меня. Они были правы, и я сдержалась, лишь быстрее пошла под смех этих дурочек.

Может показаться, что я страдала от своего несовершенства. Я не знаю. Я никогда не плакала в подушку, проклиная судьбу, не плевалась в свое отражение в зеркале, не воображала себя невероятной красавицей.

Я ни разу не завидовала Офелии или другим прелестным существам. Насчет красоты я категорична: человек выше посредственной внешности может быть симпатичным, хорошеньким, привлекательным, миловидным, но только совершенное лицо я называю красивым. Мне нравится рассматривать лица, их разнообразие, а встречая красивые, я искренне любуюсь и восхищаюсь ими и все... И если я утверждаю, что Офелия очень красива, то можете не сомневаться – я нисколько не преувеличиваю.

Я стояла у окна в зале отдыха во время перемены, когда ко мне подошел Гоша.

– Я знаю, что не мое дело, – сказал он, слегка помявшись, – но ты была вчера у Катруни и, верно, считаешь ее своей подругой. Я не хочу, чтобы она смеялась за твоей спиной. Ты можешь считать меня ябедой и доносчиком, но я тоже твой друг. Рэкса, это Катруня приказала Симуту, чтобы он оскорбил твоего отца.

Эх, Гоша, сколько слов тебе пришлось произнести, прежде чем добраться до сути, я и так поняла бы тебя.

– Ты правильно сделал, Гоша, что сказал. Спа-си-бо, – протянула я, задумываясь и сузив глаза.

Начался урок. Справа от меня сидела Глоша, слева через проход Катруня. Я терпеливо ждала удобного случая. Вот он настал. Учитель подозвал Катруню к доске, а Симона как нельзя кстати отвернулась, принявшись рыться в своей сумочке.

Я улыбнулась своим черным мыслям. Внимательно уставившись в рот учителю честными и невинными глазами, я быстро достала из сумки четырехстороннюю колючку (чего только я не таскала в своей учебной сумке!). Дождалась, когда учитель повернется спиной к классу, я медленно наклонилась и аккуратно положила колючку на стул Катруни. Выпрямилась. Мне оставалось лишь надеяться, что учитель не догадается, кто это сделал. На многое рассчитывать не приходилось – у него на нарушителей порядка отличный нюх.

Катруня вернулась на место. Села. Я ничуть не сомневалась, что она не увидит колючку, – не нужно слишком высоко задирать нос.

Я не могла представить, что Катруня обладала столь прыгучими способностями. Мои уши заломило от ее визга. А я их еще предусмотрительно зажала руками. Вот не знаю, какой талант она угробила – балерины или оперной певицы. На Рулле или Земле бы она прославилась...

Учитель пробежал глазами по классу.

– Рэкса Крайт, – раздался его голос, – сейчас же покиньте кабинет знаний!

Я встала, швырнула в сумку электротетрадь, самопис и, гордо вскинув голову, вышла вон. Едва за мной закрылась дверь, слезы злости чуть не полились из моих глаз, и я сердито их вытерла. Я недобро улыбнулась. Конечно, мне будет нагоняй, но Катруня еще пожалеет, что на свет появилась. Никто еще не смел насмехаться над Рэксой Крайт! По крайней мере, безнаказанно.

Я вышла на улицу. Весна подходила к концу, было солнечно и тепло, и я никуда не спешила. Рядом с Домом Знаний раскинулся парк, и я направилась туда. На скамейке под синими деревьями сидела цыганка, ее пестрый и странный наряд бросался в глаза. Я знала, что родина цыган – Земля (кто сказал, что у цыган нет родины?), что они кочевники. В последнее время на Нурити землян не жаловали, но, видно, цыган это мало трогало. Кочевая жизнь, что у них в крови, сделала свое дело – и вот эта цыганка здесь, на Нурити.

Почему я определила, что женщина – цыганка, я не знаю, слышала, и отец упоминал о них, первый раз в жизни я видела одетого не в нуритянскую одежду и смотрела во все глаза. Цыганка заметила, подбежала ко мне и потянула за хитил. Она была невысока – чуть выше меня, довольно молода и красива, черноброва и черноглаза, смугла; резкое лицо оттеняли темные волосы, повязанные алым платком; точеный нос с тонкими ноздрями, пунцовый рот с оскалом белых зубов.

– Не жалей клак, желтоглазая, и я открою твое будущее. Дай немного ки.

Я порылась в сумке, достала деньги, которые дали на обед, вручила женщине, предупредив:

– Вы не смотрите, что я маленькая. Без обмана.

– Конечно, ты что! – цыганка усмехнулась.

Мы устроились на дугообразной скамейке так, что оказались лицом к лицу. Гадалка мельком посмотрела на мои ладони и мягко накрыла своими смуглыми руками, взглянула в лицо. Я не смутилась и не опустила глаза. Цыганка склонила голову набок и вздохнула.

– У-у, желтоглазая, ты родилась под счастливой звездой. Я вижу большую любовь, деньги и счастье.

– Отец мне говорил, что гадалки всем пророчат счастье, любовь до гроба и кучу клан. Я понимаю, вам надо заработать ки. Так оставьте их себе и не нужно мне рассказывать сказки.

Я угрюмо и сердито посмотрела на женщину и хотела встать, чтобы уйти, но цыганка продолжала держать ладони в своих руках, не отпуская меня.

– Хорошо, – приглушенным голосом произнесла она. – Скоро для тебя наступят тяжелые дни, настолько тяжелые, что они заглушат твою боль. В этой темной пелене твоей жизни – а тебя ужасает мгла – я вижу тонкий светлый лучик – тебе поможет маленький народ. Но вот он вспыхивает, как ослепительная сверхновая! А дальше темнота... – Она гипнотизировала меня своим мистическим голосом, я слушала ее, словно что-то понимала из ее речей! – В твои одиннадцать лет... Ты останешься одна во всей Вселенной. Ты будешь познавать, ты будешь счастлива. Потом в твою жизнь войдет зеленоглазая. Хотя она далека до совершенства, в ней ты будешь видеть идеал. Ты будешь верна ей как раба, не пожалеешь ни жизни, ни свободы, ни чести.

– Что?! – от возмущения я вскочила, вырвав ладони из ее рук. Волшебство исчезло.

– Она изменит твою жизнь. И еще, ты вознесешься высоко, и, может, станешь счастлива. Все, – цыганка вздохнула и смолкла, поняв, что я уже не слушаю ее.

Я медленно пошла прочь. Я так и знала, что она меня обманет. Наговорила загадками и хватит. Пусть меня поберет чума, если я что-нибудь поняла! Единственное, что я поняла, так то, что гадалка соврала, и поняла я это тогда, когда она заговорила о зеленоглазой. Во-первых, у меня строгий критерий насчет красоты, а во-вторых, мою свободу и честь я никому не отдам ни за что на свете.



Я сдержала слово. Отныне я пакостила Катруне во всем. То сок ее оказывался соленым, то в сумке находила дохлую чонку, а в тарелке – синка[18]. Она знала, чьих рук эти дела, но поймать меня с поличным ей не удавалось. Катруня пыталась платить тем же, но я была настороже и более ловка и сообразительна, так что ее старания почти пропадали даром. По крайней мере, они меня мало доставали, а бойкот в классе, устроенный мне ее помощью, меня вовсе не волновал.

Катруня своим скудным умом не могла понять, как, если она не отходила от тарелки с салатом почти ни на шаг, мне удавалось подсунуть ей всякую мерзость. Так она мне однажды и закричала на всю столовую после очередного синка. Живого. Я, конечно, в лживом недоумении и ехидной улыбкой разводила руками, сама от себя не ожидая такой ловкости и прыти.

Катруня тупая, как бревно. Ее ничего не стоило обдурить. Один раз я написала на спинке катруниного стула проявляющимися чернилами знак Ф. Бесцветный рисунок отпечатался на ее хитиле и через некоторое время проявился. Шутку оценили, правда, большинство не смели смеяться дочери богача в лицо, но за спиной никто не упустил шанса [19]. Деньги собирают подхалимов, но не друзей.

На другой день Катруня провела рукой по спинке стула и, успокоенная, села. Встать не смогла – я добросовестно намазала сиденье клеем "Захват". Меня мгновенно подняли, как главную подозреваемую, но поделать ничего не могли – я была невиновна: все видели, когда я вошла в класс, потерпевшая уже сидела за партой.

На третий день Катруня тщательно проверила спинку и сиденье, достала чистенькую тряпочку, протерла. Затем осторожно села и расслабленно вздохнула. Ну что с ней поделаешь? Мне даже неинтересно стало.

В результате ей пришлось снимать туфли, их отдирали от пола всем классом. Один отодрали.

Учитель знал, что я невиновна, несмотря на бешеные вопли Катруни, утверждавшей обратное, – мы с Глошей опоздали на урок, он даже проверил видеорегистрацию входивших в Дом Знаний. В отличие от учителя Катруня знала, что это мои козни, но не знала, как это доказать. Ответ легок и прост: ничего не стоило прийти пораньше, когда в классе никого нет, пробравшись в Дом Знаний через окно уборной, которое я предусмотрительно заблокировала скрепкой, чтобы оно не захлопнулось, сделать черное дело, уйти и на дереве в парке переждать, пока все соберутся.

Мне не очень нравились мои интриги. Если бы я могла вызвать Катруню и драться с ней по-честному, как с Симутом. Так ведь она не станет. И моя жажда мести была не утолена. В моей голове роились два плана, и я еще не знала какой выбрать.

Катруня сама мне помогла выбрать... третий.

На обеденной перемене из нашего класса в столовую ходило более половины. Глоша игнорировала ее, экономя семейный бюджет, и уплетала мамину стряпню где-нибудь в укромном месте. Я тоже столовую редко посещала, голодая, но сейчас мне просто надо было находиться поближе к врагу. И вот я сидела в столовой за столом, потихоньку хлебала суп.

Катруню я не опасалась, все пакости за нее делал верный Симут. Как-то он измазал экран моего компьютера, и мне пришлось сначала выслушать все, что Сырой думает обо мне и моем отношении к учебе (вот это он зря: если бы не моя неряшливость и невнимательность, и не предвзятость Сырого, я была бы почти отличницей), а затем остаться после уроков и отдраивать монитор "миникома". Поэтому я больше следила за Симутом, чем за его хозяйкой.

И правильно делала. Повернувшись, я увидела поднимавшегося со стула Симута. В руках он держал тарелку с супом. Для чего твой враг и друг твоей неприятельницы встает с супом, когда все вокруг мирно едят, включая и тебя? Правильно!

Я вскочила со своего места и предостерегающе протянула руку:

– Стой. Я знаю, что ты собрался сделать. И я знаю, по чьему приказу ты это хочешь сделать. Поэтому не думай, что я, чтобы отомстить, буду возиться с тобой. Поэтому слушай хорошенько. Если ты выльешь на меня суп, то я, клянусь!, опозорю Катруню не на весь класс, как задумала, а на весь Дом Знаний или, может, на весь город. И ты знаешь, что я сдержу слово и это сделаю. И Катруня тоже знает, – я ткнула в сторону застывшей Катруни. По всему ее виду было ясно, что она не сомневается в реализации моих угроз. Бедная, до этого момента она и не подозревала, что все мои мелкие пакости по отношении к ней – это разминка, а ее ждет более ужасное и масштабное продолжение.

Симут в нерешительности постоял, покачал тарелку и вылил суп на голову рядом оказавшейся Ганне. Он должен был хоть что-то сделать в ответ на мои слова. Все засмеялись, Ганна тоже.

Не смеялись только я, Симут и Катруня.

Весь оставшийся учебный день Катруня сидела, как пришибленная, а на свою утонченную подругу Симону внезапно за что-то грубо накричала, та даже опешила и обиженно надула губки.

После уроков я осталась в классе, чтобы Сырой смог излить на меня всю желчь, которую скопил за день. И все из-за того, что я в сердцах сказала упрямому компьютеру:

– Чтоб тебя чума заела!

О Нурити, разве можно в Доме Знаний ругаться! Значит, мальчикам можно – мальчиков Сырой побаивается, а девочкам нельзя – у девочек нервы крепче, поэтому их можно оставлять после уроков и орать на них. Так что, Рэкса, ты поняла? Больше ругаться не будешь? Поняла?! Я энергично кивала или отрицательно мотала головой в зависимости от вопроса. Честно говоря, я никогда вслух не ругалась, а раньше – и про себя. Но видимо, моя грубая натура пробивает броню аристократического воспитания моей Снежаны. Я готова была согласиться с Сырым о чем угодно, лишь бы ему не вздумалось пожаловаться родителям. Рэкса Крайт ругается, как уличная торговка!

– Вот и хорошо, – пробормотал Сырой, оглушительно сморкаясь в платок, – посиди и подумай.

Он положил платок в карман и ушел. Я скорчила гримасу и скорее назло, чем всерьез проворчала:

– Чтоб его чума заела.

Сидеть в классе я не собиралась. Но прежде чем я вышла, в комнату вошла Катруня и остановила меня:

– Послушай, Рэкса, что мне сделать, чтобы ты от меня отстала?

– Ничего. Тебе надо было подумать, прежде чем натравливать на меня Симута.

– Я пошутила. Неужели ты не понимаешь, что это была всего лишь шутка!

– Шутка? Сначала посмеяться надо мной, так, чтобы я не заподозрила тебя, потом радушно пригласить в гости, чтобы повеселить богатых друзей наивной дурочкой Рэксочкой. А ты шутница, как я погляжу. Шутка с Клоритой, ты помнишь Клориту, Катруня? (Клорита отказалась принести сок из столовой. Тогда Симут принес сок и по приказу своей хозяйки вылил его на Клориту. Та расплакалась и высказала Катруне все, что о ней думает, добавив: "Не хочу тебя не видеть!" Катруня сказала: "Замечательно!", и больше Клорита в классе не появлялась. Она была небогатой, в отличие от отца Катруни.) Затем шутка с Ганой, когда ты обманом у нее выиграла и заставила бегать перед Домом Знаний, крича: "Я – сукопа, я – сукопа!" А шутка с Глошей! Я не стала связываться с тобой лишь только потому, что Глоша умоляла меня не защищать ее, она боялась, что с ней случиться то же, что и с Клоритой. Да и много у тебя было шуточек насчет остальных. Ты любишь шутить над другими. Раз ты такая любительница юмора, так почему тебе не нравится, когда шутят над тобой? – свой монолог я выплеснула единым махом.

– Ты тоже шутила. Над Сырым.

– Не сравнивай меня с собой. Если меня не трогать, я не трогаю тоже. Я хоть раз обидела почем зря? Мне нет дела до остальных, можешь шутить над ними и дальше, но зря ты попробовала взяться за меня. Это твоя ошибка.

– Ты злая, – прошептала девочка, расширив глаза, словно впервые увидела меня.

– Да, я злая, и ты убедишься через несколько дней. Надеюсь, это тебе послужит хорошим уроком. – Я собралась уйти.

– Рэкса, – робко произнесла Катруня. Я резко развернулась; она жалко выглядела, – а если я попрошу прощения? Я никогда ни у кого не просила прощения.

О, надменная Катруня, как же мне этого не знать! Ты в свое время всему свету успела похвастаться о том, что никогда не просила и не будешь просить прощения.

Я прищурилась, она испугалась, что я откажу.

– Хорошо, – сказала я, она облегченно вздохнула. – Завтра. При всех. – Катруня замерла, потом согласно кивнула. Я продолжила. – Перед Симутом.

Застывшее лицо Катруни выражало негодующий вопрос "Что?!", затем она возмущенно выпрямилась:

– С чего бы?!

Я пожала плечами:

– Я тебя не заставляю.

Я направилась к двери и уже выходила из комнаты, когда до меня донесся сдавленный шепот дочери богача:

– Хорошо. Я согласна.



Когда закончился последний урок и ушел учитель, Катруня поднялась со своего места, вышла к доске и развернулась лицом к классу, своим авторитетом заставив смолкнуть взбудораженных наступившей свободой от уроков одноклассников. Вид у нее был – еще тот! – как у человека, для которого просить прощения – страшное унижение. Особенно в присутствии всех. И особенно у нищего. Я это знала, иначе не согласилась бы на столь легкое для кого-нибудь другого наказание.

Катруня громко попросила прощения у Симута за то, что использовала его в целях обидеть Рэксу. Он выглядел очень забавно: с глазами как лепешки и отвалившимся на грудь подбородком. Затем Катруня понесла отсебятину, право, я не просила ее об этом: попросила прощения у меня и Глоши.

Глоша сказала:

– Вот это да! Как тебе удалось, Рэкса?

– Психология, – наставительно произнесла я. Я убедилась, какие у Катруни подруги, даже жеманная Симона, и знала, что не пройдет и трех дней, как над богачкой будут потешаться все те, кто так любезно присутствовал на ее Дне рождения. Этот позор ей забудут нескоро!

– Я удовлетворена, – сказала я и вытерла руки о свой белоснежный хитил.
________________________________________
[18] чонка и синк – животные, тождественные земным крысе и таракану

[19] – знак, обозначавший цум (муху), которая возомнила о себе нечто большее, чем просто муха, ползающая в помоях.(нурит. басня)

Вот уж не подумала, что Катруня пригласит меня на день рождения! Я не хотела идти, но мама сказала, что нехорошо отказываться, и нацепила на меня желтый хитил с розовым поясом и желтую шляпку. Я чувствовала себя в нарядном костюме неуютно и скованно, но делать нечего – пошла. Перед уходом мама, поправляя мне шляпку, сказала:

– Пожалуйста, Рэкса, веди себя вежливей.

Эх, если бы так просто! У меня ведь получается как-то само собой; остановишь себя, ан уже поздно. А что хуже всего – в большинстве случаев я не жалела о случившемся.

Зала сияла. Посередине стоял большой стол, ломившийся от яств. Катруня встречала гостей в нежно-голубом хитиле, утканном серебристо-синими цветами, волосы убраны в невообразимую прическу. Без сомнения, она была самой роскошной маленькой нуритянкой.

Именинница встретила меня сияющей улыбкой, словно именно меня ей не хватало для полного счастья. К Катруне пришли много гостей: дети из богатых семей, даже их родители. Мне было среди них немного неуютно, так в большинстве из них были расфуфырены, словно настоящей целью встречи являлось перещеголять друг друга нарядами, а я зашла не в ту дверь. Но первенство уверенно держала Катруня!

За праздничным столом, уставленным всевозможными восхитительными блюдами, поковыряв свой кусок торта, я выпила немного сока из инопланетных ягод и, очевидно, очень дорогих; больше ни к чему не притронулась.

Мне не хотелось есть. На меня никто не обращал внимания, увлеченные едой и разговорами с хозяйкой, и я отложила лопаточку, погружаясь в мрачные мысли.

Я подходила к дверям шикарного дома Катруни, когда услышала чей-то вскрик. Он доносился из-за угла на заднем дворе. Вскрик был не радостным или удивленным, а скорее болезненным. Я изменила направление своего пути, завернула за угол и осторожно выглянула, не забывая ругать себя за неэтичное поведение.

Невысокий мужчина, им оказался отец Симута, бил палкой пожилого нуритянина, сжавшегося под ударами и пригнувшего голову к коленям. Рядом стоял нарядно одетый к празднику отец Катруни, со скукой следивший за происходящим.

– Ты слышишь, вонючий тьма[16], – говорил он, медленно разжевывая слова, – мне надоело ждать, когда ты вернешь мне долг за сломанный станок.

– Вы же знаете, что он был старым и сломался сам. Я же не виноват. Мне же из-за этого порезало кисть. – Мужчина показал руку, обмотанную серыми тряпками. – Разве же я стал бы ломать станок, чтобы стать калекой? Мне теперь приходится искать ки[17] на лечение.

– Ты все уже это говорил. Надоело. Это твои проблемы. Станок сломался, когда ты работал. Верни долг... Да не кричи ты! – раздраженно воскликнул богач после очередного вскрика бедняка от удара палкой. – Ладно, Кызым, оставь его, а то он своими воплями всех гостей распугает.

Отец Симута отошел. Избитый убрал волосы со лба и поднял голову к богачу.

– Подождите хоть немного. Я же уплатил почти все. Осталась же одна клака, это немного!

– Ну, дорогой мой, здесь одна клака, там клака – так и разориться недолго, – вздохнул богач.

– У меня нет работы, Вы же сами выгнали меня! Конечно, кому нужен калека, – горько добавил бедняга.

– Только не надо сваливать свои проблемы на меня! – возмущенный отец Катруни развернулся, собираясь уходить, но, видно, совесть замучила, обернулся. – Хорошо, отдашь две... нет, три клаки.

– Как?!

– Ну, если тебя не устраивает, отдавай сейчас одну.

Я осторожно вернулась к парадным дверям. В руках держала подарок и вспомнила, для чего я пришла. Я вошла в дом. И зачем я это сделала?



Теперь я не могла ни о чем думать, перед глазами то и дело вставала эта картина. Пальцы рук были холодны, а щеки горели.

После праздничного стола началась игра, которая заключалась в обсуждении нарядов, расхваливании одежды и восхищении Катруней. Мне стало скучно.

– Я хотела бы уйти, – сказала я, обращаясь к хозяйке.

– Уйти? Ведь так весело и интересно! – воскликнула Катруня.

– Интересно? – я хмыкнула; вспомнив просьбу матери, вежливо добавила: – Извини, мне нездоровится.

"О Нурити, мне надо идти, надо уйти, – думала я, – иначе я не выдержу". Все во мне начинало закипать, я еле сдерживалась.

– Как жаль, – жеманно пропела Симона, покачиваясь на ноге, вторую слегка согнув в колене. Она, неожиданно хихикнув, обратилась к подруге, поправляя ярко-синюю прядь красивых волос, впрочем, они – единственные, чем она могла гордиться, – Катруня...

– О да! – захлопала ладошами Катруня. – Рэкса, я всем уже рассказала и хочу перед всеми тебя похвалить, как ты ловко поставила нищего Симута на место, рискуя учебой в Доме Знаний. Правильно, – объявила Катруня, – так нищим и надо. Не чего им задираться! Бедняков нужно ставить на место.

Многие из гостей заулыбались.

Я онемела.

– Ты что, Катруня, – наконец выдавила я и глупо улыбнулась, – при чем тут нищий он или нет. Он оскорбил моего отца, я его проучила.

– Все равно, ты молодец!

– Мне казалось, Симут твой друг.

– Кто? Симут? Темень?! Ты смеешься? Это шутка? Он только мой слуга. Нам, богачам, нечего якшаться с бедняками. И тебе не советую водить дружбу с тьмой Глошкой.

– Ну уж это не твое дело!

– Как же не мое! Ты относишься к нашему кругу и, будь добра, веди себя соответственно. А то хочет и вашим, и нашим!..

– К какому кругу? – я начинала заводиться, зря она начала весь этот разговор, я чуяла – добром не кончится. – Да, наши отцы много зарабатывают...

– Вот еще! – с возмущением вскричала Катруня. – Надо ему! На него бедняки работают.

– Правильно, доченька, – на шум, несоответствующий праздничному гомону, вышла чета родителей Катруни.

– Нет, – прошипела я, сорвав с головы ненавистную мне шляпку, – я не отношусь к вашему кругу. Мой отец честно зарабатывает ки, они не пахнут чужими потом и кровью... Да, кровью! – яростно повторила я в ответ на ехидный смешок, вспомнив про отрезанную кисть бедняка.

– Что ты, девочка, – рассмеялся хозяин дома, подходя ближе ко мне, – ки не пахнут.

Я медленно пятилась.

– Я видела, как вы избивали нуритянина лишь за то, что он вовремя не отдал вам клаку, одну ничтожную клаку.

Это видение встало перед глазами, распаляя меня сильнее.

– Нет, я не отношусь к вам, кровопийцы! – прорвало меня.

– Душенька, успокойся, – испуганно-медовым голоском пропела мать Катруни. – Попробуй взбитые сливки; иди ко мне.

– Не нужны мне ваши сливки. Жрите их сами! – крикнула я, выбежала, громко хлопнув дверью.

Я поступила неслыханно грубо, но я не могла сдержаться. Мама, прости. Клянусь Нурити, я не виновата, они сами растравили меня.

Все, что я бормотала, пока бежала от дома Катруни к себе (а я мчалась, как будто за мной гналась стая диких шухров), все это я не сказала матери, когда она встретила меня, едва я закрыла за собой дверь. Ее лицо было покрыто красными пятнами гнева, очевидно, Катрунины родители успели нажаловаться на меня по видеофону. Я невольно съежилась под ее желтым горящим взглядом. Она никогда на меня не кричала, как и сейчас, но лучше бы, лучше бы кричала, чем говорила вот таким свистящим голосом:

– Так, Рэкса Крайт, мне кажется, я вас просила о чем-то. О Нурити, неужели я не воспитывала тебя, как вести в гостях? Ты взрослый ребенок. – (Странное сочетание – взрослый ребенок.) – Да, Рэкса Мэртон Крайт, ты превзошла себя! Стыд-то какой! У меня нет слов. – Мать в бессильной растерянности шагнула взад-вперед и взглянула на меня. – Нет, такого я от тебя не ожидала.

Что я могла сказать? Про старика и его клаку, про пустые разговоры о нарядах, про нищего Симута и тьму Глошу, про деньги, которые не пахнут? На все бы Снежана Крайт нашла ответ, ведь воспитание в любых ситуациях и в любых разговорах остается воспитанием, все зависит от человека. Я сказала:

– Мне жаль.

Она поджала губы:

– Какая ты бессовестная. Посмотри мне в глаза... Смотри... Тебе жаль? Нет, твои глаза о чем угодно говорят, только не о сожалении.
_______________________________
[16] тьма (темень) – три значения: 1)народ, 2)бедняк, 3)нищий (ругат.)

[17] ки – 1) деньги, 2) мелкая нуритянская монета

Я подслушала разговор родителей, это произошло как-то случайно. Я сидела за ажурной стенкой под лестницей, укрытая домашним садом, – я любила там сидеть и размышлять о чем-нибудь или просто так. И когда услышала голоса родителей, входивших в столовую, я привстала, чтобы выйти из укрытия. Но что-то меня остановило. Они, как обычно, вели беседу о политике. Вернее, не как обычно. Раньше говорил отец, мать всегда молчала. Она не разделяла взглядов мужа и, если он особенно распалялся, даже порой резко одергивала. На этот раз мать, как ни странно, поддержала разговор.

– Я тоже не понимаю, – говорила мама, принимая чашку райфа из рук мужа, – зачем Хадашаху понадобилось уничтожать цветы-нурити.

– Повелитель запрещает разводить нуриты, чтобы существовал единственный и неповторимый Цветок Нурит – символ Нурити!

Задумчиво постучав по чашке, отец пробормотал себе под нос:

– Но это абсурд! И как мне кажется, это не единственная и не главная причина.

Как он оказался прав!

– Что за глупость! – в сердцах выкрикнула мать (нуритянка, она никогда раньше не позволяла ни себе, ни другим такого неуважения к правителю), я была совершенно согласна с ней. – Нуриты необходимы нам как вода и воздух. Что если нападет чума?

– Ее давно не было, Снежана. Ученые утверждают, что ее давно истребили.

Отец немного помолчал и добавил:

– Я надеюсь на это.

– Я тоже на это надеюсь, Граберт. Наш Повелитель Нурити не станет рисковать жизнями нуритян.

Я села на ступеньки и вздохнула. Нас, нуритян, с раннего детства приучают к почтению и уважению к Нурити и Повелителю. К моему удивлению, слова матери меня не шокировали. Я поймала себя на не совсем должном уважении к правителю после того, когда Глоша однажды рассказала о том, как семья Клошиной подружки была выгнана на улицу без всего, потому что у них умер отец. Но с другой стороны, надо заранее готовиться к такой несчастной вероятности. Дело в том, что существовал такой закон Хадашаха, гласивший, что после смерти члена семьи мужского пола все имущество конфискуется в государственную казну независимо ни от каких обстоятельств, если не будет выплачена определенная сумма контрибуции. Не скажешь, что это маленькая сумма, отец каждый месяц понемногу откладывал – на всякий случай.

Одним вечером, когда я и мой отец сидели на скамейке в нашем садике, он прижал мою взъерошенную голову к себе и тихо произнес: "Не хотел бы я оставить вас одних на этой планете". "Ты хочешь куда-то уйти?" – спросила я с легкой иронией, потому что знала, что он всегда будет со мной. "Твой дед прилетел на Нурити, ища свободу и покой, – говорил отец. – Мы пока свободны, но спокойствия нет. Зачем мне свобода без уверенности в завтрашнем дне?" Я была не согласна с ним – для меня свобода превыше всего, поэтому я промолчала. Может, наоборот, мы живем в спокойствии, но свободы нет? "Хотел бы я сесть в "катер" и улететь. Далеко", – прошептал он и обратился ко мне, глядя на звезды: "Ты хотела бы покинуть Нурити?" Я помотала головой: "Нет. Я люблю Нурити. Я ни за что не улечу с нее". "Ты нуритянка, – усмехнулся отец, – но когда-нибудь это тебе не поможет. Поэтому береги корабль. В нем наша надежда". Я его не поняла, но согласно кивнула.

Нуритянка. Нурити. Цветок Нурит.

Я не знала еще тогда, что он перевернет всю мою жизнь.



– Привет, Глошка! – весело сказала я, ухая сумку на парту.

Сегодня я прибыла рановато. В классе сидели только две девчонки (не считая меня и Глошу), Ганна и Ката, шушукающиеся между собой, и трое мальчишек на задней парте. Одним из них был Гошка. Что-то сегодня он тоже рано, в отличие от своей сестры он приходил обычно прямо перед звонком. Мы не обратили друг на друга внимания: я ему не сказала ни слова, он – мне. Просто большинство ребят в нашем классе не могут понять в силу своей убогости дружбы мальчишки и девчонки. Поэтому между мной и Гошей в Доме Знаний холодный нейтралитет.

Я села за парту, достала из сумки тетрадь и самопис. Подошла Ганна. Она имела привычку постоянно списывать у других решения заданий. Мне она не очень нравилась, так как я не люблю подхалимов. Лично мне она ничего плохого не делала, и я ничего против нее, в общем-то, и не имела.

– Рэкса, ты можешь мне дать тетрадку с решением задания? – улыбнувшись, попросила Ганна. В прошлый раз она обращалась к Глоше.

– Не могу.

Она не ожидала отказа и по инерции уже схватила тетрадь. Я сухо заметила:

– Ганна, не кажется ли тебе, что пора бы поработать извилинами и самой делать домашнее задание?

После того, как обиженная Ганна отошла, Глоша заметила:

– Если ты так будешь продолжать, не думаю, что у тебя будет много друзей.

– Мне достаточно столько, сколько есть.

– Ты неправа, когда много друзей, это очень хорошо.

– Слушай, Глоша, – я глубоко вздохнула – я начала сердиться; я не любила, когда мне указывают, и продолжила ровным голосом, – зачем мне она нужна, если она мне не нравится!

– У тебя вот какая философия, – протянула Глоша.

– Ну, конечно, куда лучше, если бы я тебе улыбалась и миленько говорила: "Глоша, дружочек", а сама бы думала – терпеть ее не могу. Ничего, хороша дружба! По крайней мере, если я говорю, что ты мне нравишься, Глоша, несмотря на твои недостатки, я и думаю, что ты мне нравишься. Иначе я бы с тобой и не разговаривала бы вовсе.

Глоша вздохнула. Она, видно, хотела что-то сказать, но передумала.

Пришла Лурса. Мы с ней вежливо поздоровались, и она прошла на свое место.

– Ого, это оч-чень интересно, – прошипел голос Глошки. – Прибыл рано. Без Катруни.

Я поняла, о ком она говорит. У дверей показался Симут – мой злейший враг. Он шел вразвалочку, с ленцой. Я не шелохнулась, глядела на него чуть из-под лобья. Лишь пальцы, сжавшие парту, побелели. Я знала, если он хоть словечко ляпнет, то я за себя не ручалась. Симут знал тоже – мои прищуренные глаза говорили об этом – и молча прошел мимо.

– И вечный бой, – тихо произнесла Глоша.

– Что? – не поняв ее, спросила я, осторожно выдыхая из легких задержанный воздух. – Что ты сказала?

– И вечный бой... У тебя с Симутом. Каждый день начеку. Между прочим, это не я сказала. Любимый поэт дедушки. Александр Блок.

– Лэрянин? – враждебно спросила я. Лэриане любили длинные имена и короткие фамилии.

– Нет, землянин, поэт. Он давно умер.

– Кому нужны стихи покойника?

– Да нет, ты послушай! – Глоша вскочила.

– И вечный бой!

Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль...

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль...

Глошка так смешно завывала при словах летит, летит и взмахивала при этом рукой, что я невольно рассмеялась.

– Да ну тебя, – обиженно махнула Глоша. – Нуритянка.

– Это как понять? А ты кто?

– В этом отношении я ближе землянка. Нуритяне не понимают и не пишут настоящих стихов.

– Почему? Я слышала от бедняка песню.

Раскинулось море широко,

И волны бушуют вдали...

Товарищ, мы едем далеко,

Подальше от нашей земли.

Глоша победоносно рассмеялась:

– Я знаю ее! Любимая песня дедушки, он ее часто пел, вспоминая о родной Земле.

– И что ж, – не сдавалась я, – на Нурити совсем не сочиняют стихов?

– Ты знаешь хоть одного нуритянского поэта? На Нурити стихи не имеют такого значения как на Земле. Если они и встречаются, то только в бедных слоях населения. Наверно, потому что именно там много землян-переселенцев, – строго проговорила Глоша. – Именно благодаря этим бедняцким нуритянским стихам ты еще знаешь, что такое поэт и стихотворение.

Глоша вздохнула:

– Да, поэзия не распространена на Нурити. Стихотворения Земли музыкальнее, объемнее, сочнее что ли, – подружка приподняла руки, не зная как объяснить. – Ну вот – я Вас любил. Любовь еще быть может...

– Нет уж, увольте, – прервала я, махая руками, – только без ваших я вас любилов. Лучше уж: и вечный бой! – Я подняла кулак.

– Вот ты вся! – засмеялась Глоша. – А мне с тобой: и вечный бой. Нуритянка!

– Нуритянка, нуритянка. Между прочим, вы не с Нурити ли?

– А я хотела бы на Землю, родину дедушки. Слушай.

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом!..

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Играют волны – ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит...

Увы, – он счастия не ищет

И не от счастия бежит!

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой...

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

Глоша так вдохновенно говорила, что мое черствое сердце не осталось безучастным.

– Потрясающе! – воскликнула я, восхищенная. – Как будто в бурях есть покой...

– Вот так, – со значением сказала Глоша. – Я люблю Нурити, но хочу на Землю. Хочу к Земле!

"Нет, я – нуритянка! – подумала я, – А Глоше надо поосторожней. Я могу и вспомнить, что отец Глоши Рощиной – землянин. А землян я не люблю".

Я подперла голову рукой и грустно посмотрела на задумавшуюся Глошу. "Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли".

До Гошиного дома было недалеко, и мы шли пешком. Я держала за руку пухленькую Офелию, сбоку от нее, подальше от меня, катилась Лира. Домик Рощиных, небольшой беленький с красной крышей, стоял среди маленького садика с огородом, окруженного невысоким заборчиком с калиткой. Палисадника с цветками-нурити уже не было.

У дверей нас встретили Гоша и Глоша. Мы наперебой поздравили виновника торжества и, по традиции землян, вручили ему подарок, купленный на наши общие с Офелией и Лирой клаки, – роликовую доску с управлением.

Дом Рощиных был обставлен бедно, но аккуратно и со вкусом, в двух небольших комнатах ничего лишнего, но удобно и уютно. Мы немного поболтали, дурачась, пока мать Гоши и Глоши не пригласила к столу. Она, плотная рыжеволосая женщина, великолепно готовила. Этот скромный пирог был настолько вкусен, что я в буквальном смысле облизывала пальцы – плевать на приличия, и я не могла представить, что компот из простых азбок мог быть так ароматен и аппетитен. После десерта, душистого желе, мы отправились играть в нашу бесконечную любимую игру.

Как всегда, Офелию мы сделали принцессой; свою роль рыцаря я великодушно уступила Гоше, а сама с Глошей входила во многие второстепенные образы – мы были и русалками, и липпе[15], и разбойниками. Маленькая Клоша Рощина была доброй феей.

Произошла заминка насчет Лирки, которая, как всегда, играла злую роль. Впрочем, ее никто не заставлял и не уговаривал. Гоша предложил ей быть Кощеем Бессмертным из сказок Земли.

– Я не знала, что Кощеи Бессмертные такие жирные, – язвительно заметила я – не удержала-таки свой дрянной язык.

– А я – таких толстых русалок, – быстро ввернула Лира.

– Перестаньте спорить, – замахала руками Глоша. – Пускай Лирочка будет Змеем Горынычем.

Мне стало немного стыдно и жалко Лиру, когда она, сама того не зная, обиженно сморщила нос.

Было очень весело и интересно. Лирка смешно изображала каждую из голов Змея Горыныча, от крошки Клоши каждому досталось по лбу "волшебной" палочкой. Во время игры были забыты все обиды, мы с Лиркой помирились, а когда возвращались домой, она держалась за мою руку. Время пролетело совершенно незаметно.

Мы уже уходили от Рощиных, когда Клоша ни с того ни с сего спросила меня:

– Почему мы бедные, а вы богатые?

Я стала в замешательстве от этого неожиданного наивного вопроса.

– Они не богатые, а состоятельные, – поспешил сказать смущенный Гоша.

– А почему? – повторила упрямо Клоша.

– Потому что мой отец – рабочий-интеллигент высоко-ква-ли-фи-цированный, а ваш – простой, – вступила я.

– Ну и что?

– Мой отец получает больше.

– А почему нельзя платить одинаково? – удивилась Клоша, моргая рыжими глазенками.

Я начала слегка нервничать, я терялась от ее вопросов, на которые нужны ответы, понятные не только Клоше, но и мне самой. На помощь пришел ее брат.

– Ну, представь себе, – заговорил Гоша, – ты помогала маме – полола огород, вымыла пол, а Глоша лишь вытерла тарелки. После за работу и тебе, и Глоше дали одинаково по пирогу. Справедливо?

– А как же надо?

– А так: за работу Глоше надо дать только кусок пирога, – ответила я малышке.

Клоша рассмеялась.

– Ты глупая. Если бы Глоше дали кусочек, а мне – целый пирог, разве я не поделилась бы с ней?

Она ничего не поняла. Мне было трудно объяснить ей то, чего я сама толком не понимала. Я сказала, не обращаясь ни к кому:

– Разница в том, что Глоша получила лишь кусок пирога только из-за своей лени, а ваш отец из-за того, что другой работы ему не достать. – На этот счет не только землянам, но и нуритянам не везет.

Я ушла от Рощиных, унося смутную тревогу, зарождавшуюся в глубине своего сердца.
________________________________________
[15] липпе – что-то вроде нуритянских леших, водяных

В один выходной день, когда мы с отцом сидели в космолете, он похлопал меня по плечу и произнес:

– Теперь я с уверенностью могу сказать, что мне не чему тебя учить по английскому. Я передал тебе все, что знал сам.

– Thank you [10], – поблагодарила я и со спокойной совестью отправилась все забывать.

Выходя из корабля, я вновь увидела Лиру, шмыгнувшую прочь. Я теперь не бегала за ней, и она окончательно обнаглела. Я ничего не могла поделать и терпеливо ждала развязки, хотя, клянусь Нурити, я была отнюдь не терпеливой. "Что же ей нужно?" – только и подумала я меланхолично. Ответ пришел вечером.

Мы сидели за ужином в столовой, когда в дверь постучали. Мама промокнула губы салфеткой и привстала, чтобы пойти открыть, но Лира, опередив ее, вскочила и бросилась к дверям, словно почувствовала, что пришел именно Гоша. Да, это был Гоша. Я искоса посмотрела на Офелию, та опустила ресницы. Я догадывалась о влюбленности Гоши и Офелии, но все знали точно о любви Лиры к Гоше, потому что она не умела скрывать своих чувств и вела себя как ребенок. Впрочем, она и была ребенком. (К слову сказать, любовь ее длилась не более полугода).

– О, – вскричала она радостно, ужасно волнуясь, – hello! I am so glad to see you! [11] – она суетилась, – Come in, please. [12]

Отец в изумлении отложил ложку.

– Лира, – вскричал он, – что ты сказала?

Папа, конечно, интересовался не тем, что она сказала, а как она сказала. Лира покраснела. Ага, ясно, почему всегда, когда я находилась с отцом в космолете, сестра крутилась рядом. Я решила, что Лира красуется перед Гошей, возможно, что так, но позже она часто, когда волновалась, на английский.

Мне было не смешно, я задыхалась от злости. Признаюсь, она лучше меня усвоила язык, но не потому что этого хотела, а потому что его учила я. Она (как же!) не могла себе позволить быть ниже меня. Лирка соперничала со мной даже в нелепостях и мелочах и всячески вредила, и я, признаюсь, платила той же монетой.

Гоша присел с нами за стол. Отец отрезал ему кусок пирога и налил солвича.

– Я зашел сказать, что Глоша завтра не сможет пойти в Дом Знаний. И еще, – он почему-то смутился, – я приглашаю вас завтра на мой день рождения. – Гоша смотрел на Офелию.

– Fine! Agreed! [13] – закричала Лирка, хотя ее об этом никто не просил. Гоша, попрощавшись, ушел.



На следующий день я сидела за партой в гордом одиночестве. Учебный день проходил немного скучновато без заводной Глоши. Да, пожалуй, день прошел бы скучно, если не то, что произошло на перемене между предпоследним и последним уроками.

Ко мне подошел Симут со своей наглой ухмылочкой. Я внутренне подобралась и сощурила глаза. Симут встал напротив и протянул:

– Ну что, дочь вонючего сыса[14]...

Все во мне внутри вспыхнуло и натянулось как струна.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что твой отец – вонючий сыс, – отчетливо повторил Симут.

Я бросилась на него, и мы покатились по полу, тузя друг друга.

На счастье Симута нас быстро разняли, иначе я избила бы его. Возможно, он был сильнее меня, но ярость во мне была столь велика, что наши шансы уравновешивались.

Нас живенько доставили к Толстому Бому, то бишь директору, который потребовал живенько доставить к нему к тому же наших отцов. Тем временем директор вперил на меня и Симута взор, который (как ему, наверное, казалось) прожигал нас насквозь. На меня это не действовало. Я вообще-то бессовестный и наглый ребенок, несмотря на то, что родители пытались сделать из меня обратное.

Я стояла, размазывая по лицу слезы ярости и кровь из носа, когда робко, боком вошел отец Симута. Следом показался и мой. При виде них Бом оживился и перестал лицезреть меня и Симута.

– Итак, что же делать с этими хулиганами? – важно и строго спросил толстый директор.

– Она первая полезла драться! – закричал Симут.

– Это правда?

– Да, – ответила я.

– Я могу исключить тебя. У нас тут не дом боев! Как ты посмела!

– Но вы не спросили, почему она стала драться, – возмутился отец.

– Не имеет значения. Хорошо. Ну и почему?

Я немного замешкалась.

– Он назвал моего отца вонючим сысом, – медленно, сдерживая ярость, произнесла я.

– А что, не правда? – нахально заявил отец Симута.

Я посмотрел на него: неопрятный в драном хитиле нуритянин с куцей бороденкой, видимо, благосклонность родителей Катруни на него особо не распространялась. Разве мой папа виноват, что отец Симута нищий, что у того нет работы; виноват, что он сам богатый?

– А разве Вам нравится быть нищим? Разве Вы не хотите быть "сысом"? – выпалила я.

Отец Симута отвернулся от моего горящего взгляда. Ему нечего было сказать.

Меня и Симута выставили за дверь, покуда директор разговаривал с нашими отцами. Мы стояли, ожидая своей очереди, обменивались друг с другом уничтожающими взглядами. До большего не дошло, родителей выпустили, и они ушли, а нас вновь завели в кабинет Бома.

Директор открыл рот, и полились нескончаемым потоком его нудные нотации. Продолжал он долго. Сначала я терпеливо впускала все в одно ухо, выпускала – в другое. Потом я устала. Я стояла и думала, что Офелия уже ждет меня, ведь урок довольно давно кончился. К тому же я измаялась, хотела домой и хотела есть. Я не чувствовала себя виноватой, и если Толстому Бому приспичило поупражняться в красноречии, то пусть репетирует на Симуте. Я не выдержала и прервала директора:

– Можно идти? – словно он уже закончил.

Бом смолк и в изумлении посмотрел на меня. Его челюсть со щелчком отвалилась на могучую грудь.

– Спасибо, – нахально улыбнулась я и аккуратно закрыла за собой дверь. Улыбка сразу же слетела с лица. Зануда! Если ему нравится читать нотации, пусть встанет дома около зеркала или перед женой и декламирует. Небось, жена тут же треснет ему кастрюлей по мозгам. От такой картины мой рот расплылся в широкой улыбке. О Нурити, подумала я о себе, какая ты кровожадная девочка.

Возле Дома Знаний Офелии не оказалось. Ну конечно же, она предупреждала меня вчера, что пойдет за подарком для Гоши. Это для меня было к лучшему, потому что сейчас я не желала видеть никого и не хотела слушать никаких слов утешения, хотя бы даже и от Офелии. Я побрела домой. Настроение было отвратительное. Мне душила обида, что я так мало успела врезать Симуту. А представляю, какой разгоняй устроит мне дома мать, у нее совсем другие принципы, чем у отца. Скажет, что надо было не обращать внимания на глупости и уйти с достоинством. Легко говорить, а меня, как вспомню, всю дрожь ярости пробирает. Вдобавок ко всему меня теперь уж наверняка выгонят из Дома Знаний. Наверное, я все-таки излишне было хамить директору. С другой стороны, он сам виноват. Короче, я ни о чем не жалела и если пришлось бы повторить, сделала бы тоже самое. Мы богатые, может, все обойдется крупным штрафом за нарушение правил Дома Знаний.

Я брела, погруженная в свои мысли, не обращая ни на что внимания. Случайные прохожие оглядывались на меня. Я совсем забыла о запекшейся крови на моем лице. Почти на подходе к дому я споткнулась о камень и чуть не упала в кювет. На помощь пришла чья-то рука, схватившая меня за локоть. Я была настолько отрешена ото всего, что не испугалась. Я машинально заглянула в кювет и отступила на шаг: свалившись туда, я могла сломать себе руку или ногу. Я пробормотала благодарность и взглянула на спасителя. Его лицо скрывала тряпка с прорезями для глаз. Такую маску носили отверженные или скрывающиеся преступники. Я отшатнулась, но не от брезгливости или презрения, а скорее импульсивно. Ничего подобного я не чувствовала, хотя с раннего детства была приучена избегать отверженных. Мне стало стыдно, желтые глаза бедняги грустно смотрели на меня. А может, мне показалось. Неожиданно для себя я с жаром схватила его за руку и еще раз поблагодарила. О Нурити, если бы увидели это, все отвернулись бы от меня, даже родители. Словно прочитав мои мысли, отверженный освободил руку.

– Спасибо тебе, девочка, – глухо прозвучал его голос из-под тряпки, – я испугался, что ты предпочтешь сломать шею, чем то, чтобы я коснулся тебя.

Он был прав. Весь остальной мир, в том числе и я, предпочли бы изувечиться, чем дотронуться до отверженного. Не знаю, что на меня нашло. Говорить с ним было выше моих предрассудков. Я уже достаточно натворила за день. Я ничего не ответила и направилась к дому. По дороге заметила стража законов. Может, он ищет моего отверженного, подумала я и пошла дальше.

Дома меня встретила улыбающаяся Лира, и я сразу поняла, что-то случилось плохое, в чем сразу убедилась по расстроенному лицу матери, вышедшей меня встречать.

– Что произошло? – спросила я и тревожно бросила взгляд на подоконник холла, куда вчера с Офелией переставили цветы-нурити из своей комнаты, чтобы проще было выносить их в сад. Предчувствие меня не обмануло: цветы были изломаны.

– Это ты сделала? Я тебя предупреждала?! – заорала я. Ухмылявшееся лицо Лирки вытянулось – она испугалась.

Мать меня остановила:

– Это солдаты Хадашаха. Цветы-нурити отныне запрещено сажать под страхом смертной казни.

Тихо ойкнула только что вошедшая Офелия:

– У Гоши их целый палисадник!

– Зачем нужно убивать цветы! – воскликнула я. – Это же глупо.

– Не смей так говорить о решении нашего правителя, – строго сказала мать.

Обида из-за Симута и потерянного цветка сделала свое дело: я разревелась, как маленькая.

– Зачем они убили маленький цветочек, – произнесла я. Я не представляла, что так привязалась к нему: он был не просто хранителем дома – он был живым. Мать обняла меня успокаивая. Все копошились вокруг меня, утешая, даже Лирка. Мама отвела меня в комнату, вытерла лицо, поцеловала и молча вышла. Опечаленная, она ничего не сказала и не обратила внимания на испачканную физиономию и разорванный хитил. Полежав немного, я переоделась, сунула порванную одежду под кровать и тихо скользнула вниз.

В холле было тихо. В зале разговаривали мать и Лира. У окна холла стояла Офелия, коралловые волосы скрывали лицо. Я подошла и коснулась нее. Когда сестра откинула пряди волос, я увидела, что она плачет.

– Он был таким милым и хорошим, – всхлипнула она, взглянув на меня большими глазами.

Мне стало стыдно. Я оказалась мелкой эгоисткой. Пока все крутились вокруг меня, утешая и лаская, никто не подумал об Офелии.

– Не плачь, – сказала я, – а то пойдешь к Гоше с красными глазами. Хочешь, я тебе сделаю "корону"?

Офелия поспешно утерла слезы и кивнула головой.

Прическа "корона" представляла собой замысловатую косу, уложенную вокруг темени, а остальные свободные пряди волос локонами спускались на плечи.

"Корона" очень шла Офелии, а воздушный розовый хитил – к ее волосам. Спустившаяся с детской Лира, завидев Офелию, завистливо надула щеки. Она не прочь была иметь "корону" на голове, но я одна умела ее делать. Лире пришлось удовольствоваться хвостом. На младшей сестре был голубой хитил, шедший ее волосам, утянутый желтым пояском под цвет ее глаз. На голове сидела желтая шляпка. У Лиры был вкус, и я назло надела зеленый хитил и серо-синий пояс и игнорировала шляпку.

Мать всплеснула руками, но я быстро шмыгнула за дверь.
___________________________________
10] – спасибо (англ.)

[11] – привет! Как я рада тебя видеть!(англ.)

[12] – Входи, пожалуйста. (англ.)

[13] – Прекрасно! Я согласна! (англ.)

[14] сыс – ругательное слово, означавшее "богач"

[15] липпе – что-то вроде нуритянских леших, водяных

Утром в нашем доме царила обычная суматоха. За завтраком я и Офелия съели по две душистых маленьких лепешке с обрухом и выпили по стакану солвича, пока мама помогала переодеться облившей себя Лире. Мне нравилось следить за точными движениями ладной и крепкой фигуры матери. Мама была очень высокой, даже чуть выше отца. У нее было не очень красивое лицо, но живое и выразительное. От нее мне передались широкие скулы, тонкий с бульбочкой на конце нос с нервными ноздрями, раскосые желтые глаза в голубых ресницах. Только губы ее были мягкими, женственными. Верхняя губа была короткой, обнажая блеск зубов, казалось, что мама постоянно смеется, что было неверным – моя мама не так уж часто улыбалась. Волосы ее были короткие, тоненькие-тоненькие, легкие, как длинный мех, разлетались и никогда не лежали на месте, ослепительного белого цвета.

Каждый день отец отвозил нас на лакси к Дому Знаний, а затем отправлялся на работу. Он работал в научном учреждении, был специалистом по компьютерной технике и подобным штукам, потому мы жили безбедно и каждый месяц устраивали благотворительный обед нищим.

Я и Офелия отвели Лиру в младший отдел 1 Дома Знаний, так как она имела удивительное свойство оказываться не в тех местах, каких надо. Учебный день Лиры заканчивался раньше нашего с Офелией, и отец успевал в обед за ней заехать. Нам же приходилось шлепать домой пешком.

С Офелией я рассталась на втором этаже, где она направилась в средний отдел 1, а я в средний отдел 2. Мне оставалось учиться два учебных года – старшие отделы 1 и 2.

Я сидела за одной партой с Глошей Рощиной – моей единственной подругой, если не считать Офелию. Глоша была нуритянкой не чистых кровей: ее отец землянин, родившийся на Нурити, а мать – нуритянка, но полукровка. Глошин брат Гоша учился с нами, хотя был старше. Он на год позже пошел в Дом Знаний, родители сначала не могли оплатить обучение. Семья Глоши была бедна, но им все же удалось собрать кланы[6] на учебу Глоши и Гоши.

Глоша встретила меня с деланной равнодушной миной, но едва я села, как она ткнула меня острым концом самописа в бок чуть выше пояса. Вместо того, чтобы взвизгнуть, как она того ожидала, я развернулась и шутливо, но основательно треснула ее тетрадью по голове.

– Нуритяне, – надорванным голосом вскричала Глоша, – нуритяне, убивают средь бела дня. Спасите от кровожадной тигрицы. Только осторожно, она вооружена тетрадью и очень опасна.

Катруня – жеманная девочка, сидящая против меня через проход, сморщила коротенький носик и презрительно произнесла, отворачиваясь от нас:

– Дети.

Ну как же, она уже взрослая, ведь ей папа лакси подарил! Я с глуховатым видом повернулась к Глоше:

– Ты не слышала, что сказала наша старушка?

– Эта беззубая старая карга?

Я с возмущением принялась тузить Глошу:

– Как ты смеешь оскорблять бабушку?

– Прошу прощения, прошу прощения, бабушка Катруня.

Мы прекратили свою возню, и я принялась собирать разбросанные после нее тетради и самописы.

– Может, Сырой Нос простудился и не придет? – с надеждой спросила Глоша.

– Ты же знаешь, ему простуда не грозит, он нуритянин. Слушай, Глоша, перестань. Что-то ты сегодня разбушевалась, до добра это не доведет, – назидательно сказала я, заметив вновь вспыхнувшие огоньки в рыжих глазах подруги.

– Ой-ой-ой, – только и сказала Глоша, щипнув меня за руку. Я треснула ей по плечу на этот раз ее же тетрадью. Ответить Глоша не успела – вошел учитель. Вернее мы его не увидели, а услышали благодаря его удивительному носу. Звук вбираемого в себя воздуха через словно набитый нос подействовал на гудевший, занятый своими делами класс отрезвляюще. При этом звуке все вскочили и вытянулись по струнке.

Сырой вошел. Мы его так прозвали за его вечно шмыгавший нос. Если и есть такая сопляная железа, то у него она работает с завидным постоянством наравне с сердцем. Мы Сырого не любили, он к нам также не питал нежных чувств. Конечно, трудно любить тех, кто тебя ненавидит, но мне кажется, не в этом суть. Он вообще никого не любил.

Учитель, не здороваясь, сразу приступил к делу, дав всем задание. Он никогда не здоровался, никого не хвалил, не прощался, но лично меня это ничуть не угнетало. Я стала быстро выполнять поручение на учебном миникомпьютере-"миником". Сырой заставил нас просклонять в трехзначном варианте какое-либо имя собственное и составить предложение на древнем совершенно никому не нужном нуритянском языке северного ответвления.

На экране "миникома" подруги засияли слова, связанные с именем собственным Сырым. Я тихонечко фыркнула себе в кулачок – Глоша сегодня разыгралась. Дождавшись, когда учитель отвернулся, она моментально схватила тетрадь (лучше было бы компьютером) и двинула мне по голове.

Зря она выбрала урок Сырого для своего мщения. Учитель, вероятно, что-то почуял и развернулся. Он достал свой огромный клетчатый платок и со смаком и наслаждением высморкался, снял очки и протер им толстые стекла. Затем противным голосом спросил:

– Так, так, Глоша Рощина, Вы все сделали?

Он подошел к ней и нагнулся, читая написанное.

– Интересно, что это за имя собственное – Сырой?

Он спохватился, но было поздно. Класс засмеялся.

– Я не знаю таких имен, – тонким голосом произнес учитель, суетливо протирая очки, и прошел к своему столу.

Глоше он поставил жирный нуль. Глоша растерянно посмотрела на меня оранжевыми глазами в сиреневых ресницах. Она не рассчитывала, что так получиться. Сырой не любил Глошу больше всех, потому что ее отец был землянином; к тому же она была бедна, и все это в совокупности грозило ей вылетом из Дома Знаний. Я хотела ее приободрить и дружески положила руку на плечо. Учитель заметил мой жест и вызвал к доске составлять предложение, хотя можно было бы работать с места. Глазки его за толстыми стеклами очков хитро поблескивали – он явно собирался на мне отыграться, тем более что в классе меня не особо любили.

Я шла, как на смертную казнь – это я так прикидывалась. Класс замер, кто и в предвкушении зрелища. Но никто из нас не любил Сырого.

Я робко остановилась рядом с клавиатурой и стала набирать на кнопках пульта буквы. На большой доске-экране появилось предложение: "Абориген Сырой Нос бежал по синему, окутанному утренним туманом лесу к грозному вождю Толстый Бом с донесением на распоясавшихся туземцев Тонкий Стебель и Тигриные Глаза, громко шмыгая носом".

Класс грохнул, смеялись даже те, кто с трудом понимал давний язык северного нуритянского диалекта. Я не смеялась вместе со всеми, стоя у доски, сохраняя невозмутимую серьезность. Зря меня Сырой тронул, я нынче всю неделю очень злая. Оранжеволосая Глошка от смеха согнулась пополам, словно ей и не грозило исключение. На задней парте улюлюкал Гошка – точная копия Глоши.

Напротив моей фамилии также появился нуль и выговор за срыв урока. Но докладывать директору на Глошу и меня Сырой не стал, иначе вышло бы как в моем предложении. Ведь директора ученики называли Толстым Бомом[7]; Тонкий Стебель был, всем понятно, худенькая Глошка, а Тигриные Глаза – конечно, я – Рэкса Крайт.

Небольшое пояснение. На Нурити водились, пока их почти совсем не истребили, шонтры – крупные хищные звери с ярко-желтой шкурой в черно-коричневых полосках, со жгуче-янтарным цветом глаз. Переселенцы с Земли прозвали их тиграми. Кличка за шонтрами почему-то закрепилась, и теперь почти забыли, что тигры на самом деле были когда-то шонтрами.

На обеденной перемене ко мне подошла Катруня, поблескивая бледными голубыми глазами, сказала, снисходительно улыбаясь:

– Ловко ты с ним управилась.

Подумав, что соизволила сказать больше, чем мне достаточно для счастья, она пошла, подняв свою светлую голову. За ней потянулся шлейф ее друзей.

– Че это она? – нарочно грубо спросила я.

Глоша охотно пояснила:

– Наша "повелительница Нурити" удостоила тебя своим вниманием.

Я презрительно фыркнула.

Катруня была единственной дочкой богача, в результате чего возомнившей себя центром вселенной. Ко всему прочему она считала себя самой-самой и в отношении внешности. Она не была красивой настолько, чтобы считать себя таковой. Но, если быть честной, была недурна. У Катруни были удивленные тонкие брови, курносый, слегка широкий нос с чуть большим, чем обычно, расстоянием до капризных губок. Наряды Катруни, каждый день новые, роскошные и кокетливо-красивые, делали ее довольно хорошенькой. На светлых лимонно-желтого оттенка тщательно завитых волосах сидела эффектная шляпка, а модный хитил[8] богат и вызывающе ярок. Нуритяне носили сероватые или белые хитилы, в крайнем случае с легким оттенком другого цвета, хитилы с яркими красками одевали в праздники.

За Катруней словно тень ходил Симýт – ее телохранитель и слуга, хотя никто и никогда ему в глаза подобного не говорил. В отличие от своей госпожи он был очень непривлекательной отталкивающей внешности. На его фоне Катруня выглядела просто прелестной. На смуглом лице Симута неясно вырисовывались очень короткий курносый нос с широкими ноздрями, небольшие глазки неопределенного сероватого цвета, большой рот. Вдобавок к этому – короткие коричнево-рыжие растрепанные грязные волосы. Отец Симута был нищим, я его раньше видела просящим подачки. Платили за обучение Симута родители Катруни.

Кажется, Симут очень стыдился, что он нищий или, вернее, был им. Великодушие катруниных родителей позволило ему отречься от прошлого. Гоша рассказывал мне, что однажды мальчишки спросили Симута об отце, так он страшно сконфузился, а когда поинтересовались, есть ли у него сестры или братья, он разозлился и закричал, что это не их дело и вообще у него никого никогда не было.

Вернувшись в класс, когда я и Глоша находились уже за партой, Катруня, прежде чем сесть на свое место, повернулась ко мне. Вокруг нас толпились ребята, многие были поклонниками Катруни, другие – просто из любопытства. Катруня ласково склонила голову, так что ее желтые кудряшки мило прикрыли розовую щеку.

– Рэкса, я хочу, чтобы мы стали друзьями.

Она окинула взором присутствующих, дабы удостовериться, все ли слышали слова, осчастливившие Рэксу.

– И в знак нашей дружбы сделай что-нибудь подобное, как с Сырым, с нашей неврастеничкой, – она нежно улыбнулась, и не успела я очнуться, села и завела разговор со своей подругой Симонóй.

Глоша мне сказала:

– У тебя отличный шанс подружиться с великой Катруней, тем более что Лошмания привыкла к нашим издевательствам.

Ответить я не успела – вошла учительница, ее-то и звали Лошмания. Она была доброй и нервной, чем часто пользовались мы – бессердечные и жестокие, как и все дети.

– Здравствуйте, – сказала она, начиная урок.

Лошмания несколько удивленно посмотрела на класс, не дождавшись обычных наших выходок, порой доводивших ее до слез. Класс притих, ожидая совсем другое.

На мою парту упала записочка. "Не тяни, давай проделай-ка с Лошей, как с Сырым. Катрина", – прочла я. Лоша – так мы звали Лошманию, Катрина объяснялась тем, что Катруня именовала себя так, как маленькую дочку нашего правителя Нурити.

Глоша прочла записку и с любопытством посмотрела на меня. Я перечла записку. Весь класс во главе с принцессой ждали моего выступления, и я стала бы национальным героем, заласканным ее благосклонностью.

Больше всего я не любила, когда мне приказывали. У нашей Катруни ба-альшое самомнение. Я невольно фыркнула. Вышло это непроизвольно, и фырк громко прозвучал в тишине.

– Что с Вами, Рэкса? – вздрогнув, спросила Лоша. Я заметила, как Катруня в ожидании замерла и легкая улыбка скользнула по ее лицу.

– О, нет, ничего, со[9]. Я нечаянно.

После уроков Катруня подошла и произнесла недовольным голосом:

– Что же ты?

Я пожала плечами:

– Я и не собиралась. Тебе надо, ты и кривляйся.

Катруня с ленцой прошлась вдоль окруживших нас одноклассников, остановилась передо мной и насмешливо произнесла:

– Гордая Рэкса? Неужели ты пресмыкаешься перед Лошей?

Я в тон ей ответила:

– Гордая Катруня? Неужели ты пресмыкаешься перед Рэксой?

Некоторые ребята, недолюбливающие надменную богачку, несмело рассмеялись. Катруня дернула плечиком и побежала прочь. Симут посмотрел на меня так, что взгляд его не обещал ничего хорошего; затем пошел за своей хозяйкой.

____________________________________
[6] кланы – крупные нуритянские деньги

[7] Бом – дуралей (нурит.)

[8] хитил – свободное одеяние жителей Нурити с множеством складок, скрепленное пряжками на плечах и поясом, представляющее собой комбинезон из рубахи и пышных коротких шорт. (Для землян он напоминал древнегреческую одежду).

[9] со – почтительное обращение

[10] – спасибо (англ.)

При выходе из корабля меня поджидал небольшой неприятный сюрприз. Я услышала шорох и увидела Лиру, запоздало бросившуюся бежать со всех своих коротеньких ножек к дверям гаража. Подслушивала! Чего – чего, а вот чего я не любила, так это когда за мной следят.

В мгновение ока я выскочила из гаража и успела схватить Лиру за пояс и длинные волосы.

– Эт-то ты-ы! – протянула я. – Интересно, что ты тут делала, хочется мне знать?!

Лирка в ответ дико заверещала так, что я чуть не выпустила ее из рук.

– Отвечай! – я тряхнула ее, и тут припомнились и веревка, и водные процедуры.

– Что здесь такое? – возмущенно спросил подошедший на новый вопль Лиры отец, – Отпусти ее.

– Я ей ничего не делала, – быстро сказала я.

– Отпусти, – строже повторил отец.

Я послушалась, сердито сузив глаза. Лирка, размазывая по щекам лживые слезы, прижалась к отцу.

– Не плачь, Лира. А ты уже взрослая. Тебе не стыдно? – отец сурово посмотрел на меня.

Мне ужасно хотелось ляпнуть что-нибудь обидное или огрызнуться. Я сжала губы и быстро прошла мимо них прочь.

Расстроенная, я поднялась в детскую комнату, села в уютное кресло. Сердитая на отца, я забыла про обиду на Лиру, но вскоре мой мысленный гнев вновь обрушился на сестру. Все мои ссоры с родителями происходят по ее вине!

Чтобы не думать о ней, я взяла леечку с водой и направилась к окну, где стояли любимцы – два цветка-нурити – мой и Офелии. С виду они простенькие – белые цветочки с красной сердцевинкой. Но они обладали целебным свойством – их настой спасал от страшной нуритянской чумы. В благодарность нуритяне боготворили их и, хотя чума не посещала вот уже более полувека, традиции свято хранили.

Помню, когда я была совсем маленькой, на лесных опушках всюду пестрели красным сердечком белые цветочки. Сейчас их почему-то не стало, но цветок-хранитель-нурити выращивался почти в каждом доме.

Был еще один цветок-нурити – это Цветок Нурит – символ планеты Нурити – с синими лепестками и алой чашечкой внутри венчика. Мы с Офелией решили вырасти такой же синий цветок-нурити и долго экспериментировали. Не знаю, как другие, но я решила, что у меня немного получилось. Лепестки моего цветка-нурити приобрели бледно-бледно голубой цвет, но настолько бледный, что порой казалось, что он белый. А мать мне весело объявила, что цветок – белый, и мне только потому видится голубым, что я сама этого хочу. Я обиделась и сказала, что не согласна с ней. Лира и отец поддержали маму, а Офелия – меня. У нее цветок остался девственно-белым, и она с горя подкрашивала его лепестки в розовый цвет.

Я в ужасе остановилась у окна, и лейка чуть не выскользнула из моих рук: два лепестка моего голубого цветка были оборваны, а сам цветок надломлен. Я сразу поняла, чьих рук дело.

Чаша моей выдержки была переполнена, слезы брызнули из глаз, когда я безуспешно пыталась помочь цветочку. Я выскочила из комнаты, спустилась, перескакивая через ступеньки. Лира, заметив меня, хотела скользнуть прочь, но я, перегнувшись через перила, успела схватить ее за руку. Сколько трудов я затратила, сколько старания, любви подарила я цветку, чтобы его вырастить!! Лира не имела права даже прикасаться к нему!

Я схватила ее за другую руку, так как она извивалась, пытаясь вырваться. Я еще не ударила ее, а она заорала. Я поняла, что если не потороплюсь, мне помешают совершить правосудие. Обида и злость овладели моим сознанием, я принялась стегать сестру ладонью по заднице.

– О Нурити! Что ты делаешь? – зазвенел голос матери, подоспевшей на вой Лирки.

Я подняла заплаканные глаза. Лицо мамы было красным от гнева. Она выхватила у меня Лиру. Подошел отец. Лирка продолжала реветь, усилив звук специально для него, и он все понял.

– Как тебе не стыдно?! – обратился ко мне папа.

– Ты меня уже спрашивал. Не стыдно! – нагрубила я в отчаянии – они опять будут защищать ее. Глаза мамы расширились от моей наглости.

Словно мое спасение сверху спустилась Офелия, держа в руках обезображенный цветок.

Родители в замешательстве переглянулись. Они были нуритянами, а цветок-нурити как-никак был хранителем дома.

– Лира, зачем ты это сделала? – спросила мама мягким голосом, хотя уже не таким, каким обычно она с ней разговаривала.

– Я играла в больницу против чумы.

– Я предупреждала ее, чтобы она и близко не подходила к моему цветку-нурити, – вмешалась я. Может, сейчас они разберутся и поймут, что их любимица не настолько невинное существо. – Она прекрасно понимала, что цветок-нурити не игрушка.

– Да, цветок-нурити не игрушка, – с нажимом повторил отец. Мать кивнула. Лира поняла, что ситуация меняется, застонала, закрыла лицо руками и с новой силой заревела. Это подействовало.

– Из-за лепестка ты избила свою сестру! – сказала мать.

– Из-за двух лепестков, и я ее не избила! – в сердцах крикнула я – мама всегда все приуменьшала и преувеличивала, когда не надо.

– Не перечь!

Взяв Лиру на руки, она вышла, и отец, помедлив, пошел за ними.

Я в бессилии сжала руки, слезы катились из глаз. Влетела в свою комнату, хлопнув за собой дверью. В душе моей полыхала злоба, мне хотелось все крушить, ломать. Родители желали, чтобы мы с Лирой жили дружно, но они не понимали, что в любой ситуации защищая ее, вызывали во мне все большую злобу на нее. Я ссорилась с отцом и мамой из-за Лиры, и я готова была ее ненавидеть.

Я ревела, пока не выдохлась, и, уткнувшись в спинку кресла, задремала. Проснулась я от прикосновения теплых мягких ладошек. Рядом сидела Офелия. Склонив голову на бок, она улыбнулась мне, хлопнув пушистыми ресницами. На окне стояли наши цветы-нурити. Стебелек моего цветочка был заботливо перевязан.

– Возьми мой цветок, ты их больше любишь, – сказала Офелия. В ее глазах сияли теплые огоньки.

Я молча обняла ее. В этот миг я любила ее сильнее матери, сильнее отца.

Я вошла в гараж и забралась внутрь корабля. В кресле пилота меня ждал отец. В полумраке его коралловые волосы казались черными. Отец не любил, когда к нему подкрадывались, поэтому я переборола искушение неожиданно подскочить и негромко кашлянула. Он быстро развернулся ко мне лицом и весело улыбнулся. У него были красивые темные глаза. Офелия удивительно похожа на него. Ее черты лица, конечно, более мягкие и тонкие, были чертами лица папы, и такие же волнистые темные волосы. Я же и Лира походили на маму, но между тем, что удивительно, не были похожи друг на друга.

Я улыбнулась в ответ, подошла и крепко обняла. Его я любила больше всех на свете, больше матери и сестер. Быть может, только любовь к Офелии приближалась, я чувствовала, что сестренка занимает все больше и больше места в моем сердце. Я крепилась, боясь предать любовь к отцу. Я еще не понимала, что любовь к Офелии не уменьшит моей привязанности к нему. Я, наверное, боялась, что не хватит сердца!

– Брр, что ты такая мокрая? – воскликнул отец, отстраняя от себя.

– Да так, ничего особенного. Не обращай внимания, – не собираясь жаловаться, ответила я. Отец прищурился, вздохнул и сдался.

– Ну, хорошо. Что ж, начнем?

Я кивнула. Вот уже в течение долгого времени отец учил меня английскому – языку его деда. Не скажу, что я очень этого хотела, но не могла отказать папе. Вообще говоря, мне, как нуритянке, совсем не нравилось, что в полумраке космического корабля говорилось.



Нуритяне недолюбливали землян, и туже всего на Нурити приходилось чистокровным землянам и тем, чья мать была землянкой, передающая свою чужепланетную внешность.

Но особенно нуритяне ненавидели лэрян. Древняя вражда с лэрианами переросла в нелюбовь к теперешним лэрянам. Я ни разу не видела живого лэрянина, но это не препятствовало относиться к ним неприязненно. Лэряне были надменны и горды, а Лэри-4 являлась соперницей Нурити на протяжении нескольких столетий. А этого уже достаточно для истинного нуритянина.

Я – нуритянка, по женской линии все мои предки были чистокровными нуритянами. И мне не нравились речи отца, хотя я и молчала. Именно по последней причине он и доверял свои мысли одной мне.

Ни один порядочный нуритянин не стал бы слушать хорошее о Лэри-4. Отец пытался было говорить на эти темы с моей матерью... Больше попыток он не предпринимал – она была эмоциональной нуритянкой. Как и я... Но я была единственной, кому папа мог доверить свои мысли, и мне приходилось сдерживаться в тех случаях, когда была не согласна.

Отец любил изучать планеты Земля, Лэри-4 и Нурити – столь похожие и не имеющие близких контактов. Официально Нурити и Земля разорвали отношения, но Нурити довольно часто принимала нелегальных эмигрантов с Земли. На моей планете много землян также со времен, когда она была открытой для переселенцев. Хотя Лэри-4 в свое время тоже приняла звездопроходцев с Земли, но все же это "роднящее" обстоятельство не помешало вражде Нурити и ее соперницы. Как-то интересы Лэри-4 были неосторожно затронуты Землей и контакт грозил разорваться. Сейчас взаимоотношения Земли и Лэри-4 наладились. Отец расстраивался, что о Нурити и Лэри подобного не скажешь. Он гневно говорил, что наш правитель сам виноват, всякий раз стараясь навредить в мечте поставить на колени свою соперницу Лэри-4.

Тут вся моя нуритянская кровь закипала. Я прощала отцу подобные речи лишь потому, что ему, видимо, не помогла кровь женщины Нурити – его матери. Я готова была откусить себе язык за мои слова, но другого объяснения привязанности отца к лэрянам я не находила.

К землянам я относилась мягче, чем мои соотечественники. Это, наверное, потому, что отец моего отца был с Земли, к тому же я дружила с Гошей и Глошей, отец которых был землянином.

Но к лэрянам меня не подпускай! Я знала, последнюю битву Нурити проиграла (сердце мое заходилось гневом), но не войну. В свои пятнадцать и четыре ралнот[3] я имела свою точку зрения и менять ее ради отца не собиралась.

Я что-то увлеклась. Быть может, я успела наскучить, то лучше меня прервите. Я рассказываю не любовную историю, не детектив и даже не крутой боевик. Это всего лишь история моей жизни, а она, в общем-то, не очень уж и веселая.

Для тех, кого не ужаснула перспектива слушать мою биографию, я продолжу.



Итак, я пришла, как всегда, слушать размышления и истории отца и учить английский язык.

Отец тронул меня за плечо:

– Что-то не так?

– Извини, я задумалась.

Он вновь тронул мою мокрую одежду и смешно поморщился.

– How are you? [4] – внезапно перешел он на английский.

Я пожала плечами. Если он все еще пытается узнать, почему я мокрая, то пусть не надеется. Для родителей выходки Лирки всего лишь шутки, но для меня оскорбление. И она это знает.

– It is very humid today, [5] – уклончиво ответила я.

Мы еще немного поговорили на английском, отец рассказывал мне о Земле, наверно, все, что знал от деда. Я прощала ему тягу к Земле, мама тоже смотрела на его слабость со снисхождением, лишь бы он не увлекался и не переключался на Лэри. Отец считался с нуритянскими чувствами жены. Больше споров на подобные темы в нашем доме не происходило.

Родственников у нас не было. О своем деде со стороны отца я была достаточно осведомлена. Мать же никогда не рассказывала мне о своем прошлом. В ответ на мои вопросы она замыкалась в себе и грустнела. Мама иногда бродила по лесу и возвращалась в тоске, словно что-то ища, не находила.

Отец слегка встряхнул меня.

– Ты сегодня невнимательная. Меня совсем не слушаешь, – обиженно сказал он.

– Прости, действительно, мои мысли где-то витают.

– Я думаю, что лучше продолжить в другой раз.
___________________________________________
[3] – восемь с половиной земных лет
[4] – Как дела? (англ.)
[5] – Сегодня большая влажность воздуха (англ.)

Жизнь безоблачно чудесна и прекрасна и кажется тебе такой незыблемой, и вдруг все исчезает единым крахом и так скоротечно, что ты не сразу осознаешь действительность происходящего. И ты вдруг понимаешь так невероятно ясно – как незначительны были те мелкие неприятности, отравлявшие твою жизнь и казавшиеся такими значительными, порой убийственно важными; ты понимаешь, что они вовсе не стоили твоего пристального внимания и душевного смятения. И этот чудовищный контраст между прошлым и ужасным безвыходным настоящим способен свести с ума. Но возможности организма удивительны. Я сама не знаю, как я выжила…



1. Нуритянская семья


Я стояла перед зеркалом в комнате, расположенной на втором этаже нашего небольшого двухэтажного дома – мы были довольно состоятельной семьей. Лестница делила первый этаж на гостиную и столовую с кухней и поднималась на второй к кабинету, спальне родителей и детской комнате с тремя маленькими спальнями. В детской размещались длинный письменный стол у широкого окна, в которое заглядывало светило Нурити и откуда доносился шелест листьев с деревьев из нашего сада, полки с игрушками, видеоавтокнигами, АУдисками и кассетами и новинка времени - компьютер. Рядом у стола висело большое во весь рост зеркало. В который раз, оставаясь одна, я угрюмо смотрелась в него. И в который раз оно показывало мне ничего утешительного. Я была некрасивой, и что всякий раз тянуло меня к зеркалу – болезненный интерес или надежда на то, что вдруг увижу нечто более привлекательное? Я любила рассматривать лица – и красивые и не очень, но на черты первых гораздо приятнее смотреть. Если планета не дала мне красоту, то слава Нурити, что хоть обделила этакой слащавой мордашкой.

Я подмигнула своему отражению. На меня смотрела рослая крепкая девчонка с резкими и грубыми чертами широкоскулого лица. Нос – узкий, нервный, некрасивой формы, губы жесткие (но не тонкие) и подбородок слишком твердый. Единственным моим достоинством были глаза под бровями вразлет. Порой они мне нравились, довольно большие раскосые глаза из-под голубых стрелок ресниц сверкали сочным янтарным цветом. Мне они достались от матери, как, впрочем, и Лирке.

Моя младшая сестра, как и я, была дурнушкой. Широкий, низкий лоб, некрасивый длинный нос не плавно переходил ото лба, а ломался, образуя четко обозначенный угол на переносице. Портрет ее круглого отъевшегося лица завершали маленький узкий подбородок и большой тонкогубый рот. Лирка была маленькой и толстой, с жидкими прямыми гладкими голубого цвета волосами чуть ниже плеч, она мечтала отрастить их до задницы.

Но Офелия, средняя сестра, в отличие от нас представляла собой очаровательнейшее существо: миловидное лицо с большими темными каре-синими, как у отца, глазами в черно-синих пушистых ресницах, аккуратным носиком, пухлыми щечками и губками. Кроме того, Офелия обладала роскошными густыми послушными темными волосами кораллового цвета. О таких волосах мечтала любая нуритянка. Сестра была полненькой; мы все трое – не худышки, но меня почти спасал рост, а в отличие от Лирки полнота Офелии даже шла.

Офелию, мягкую и покладистую, любили все, а Лире покровительствовала мать. Я ходила в любимчиках отца, но это не мешало ему меня неадекватно крепко ругать, а Лирку защищать. Но, несмотря на несправедливость, это не мешало мне его любить.

Мой отец был добрым и мягким, хотя под кротостью, когда, казалось, из него можно было веревки вить, неожиданно проявлялись твердость и настойчивость, почти упрямство. Мать имела более строгий характер и упорно прививала своим детям манеры благовоспитанной семьи. Отца и Офелию я обожала, маму, конечно, я тоже любила, но с ней я не смела шутить и вести себя вольно, как с отцом. Не то, чтобы я боялась ее, нет, она никогда на меня не кричала и не била, но перед ней мне хотелось быть послушной девочкой, коей я в действительности не являлась, и это, естественно, вызывало у меня неудобство.

Что касается моей младшей сестры, к ней я испытывала двойственное чувство. Конечно, Лира приходилась моей сестрой, но то обстоятельство, что в свои десять и девять ралнот[1] она была отвратительной по характеру, ядовитой и противной (особенно по отношению ко мне), не усиливало моих нежных привязанностей к ней. Мать и отец всячески лелеяли (особенно старалась мама) и защищали ее (от меня), что в комплексе позволяло оставлять безнаказанными все ее проказы и "невинные" шалости.

Между мной и Лирой шла настоящая война, против меня моя сестра не использовала, наверное, только атомную боеголовку и то лишь потому, что у нее попросту ее не было. Экая досада. Я, конечно, старалась быть к ней терпимее – мне внушали: "ты ведь старшая сестра", – но порой мне приходила мысль о том, что не плохо бы спустить ей на голову атомную бомбочку. К сожалению, у меня ее тоже нет под рукой. Мы заключали негласное перемирие лишь на время, в течение которого мы, три сестры, на протяжении уж нескольких месяцев вели вечную игру с каждый раз меняющимися действиями. А сюжет был прост. Офелия перевоплощалась в прекрасную принцессу, которую похищал чудовище-Лирка, и доблестный рыцарь (я) отправлялся навстречу опасностям во имя спасения дивной дамы. Мне спокойнее было бы играть без Лиры, но мои друзья Гоша и Глоша не могли часто приходить к нам, им приходилось много помогать родителям, так как были бедны. Да и что отрицать, лучше Лирки никто не мог играть роль чудища.

Я вздохнула, без результата расчесала свои короткие прямые темно-розового цвета волосы. Они были недостаточно густыми, чтобы их отращивать, да к тому же жесткими как проволока, и теперь торчали во все стороны.

Я усмехнулась, подмигнула своему отражению и задорно вскинула голову. Я, впрочем, довольна собой такой, какой есть. Я отложила щетку для волос в сторону и со скукой посмотрела в окно. Сияло голубоватое светило Нурити и припекало совсем не по-весеннему, но на улицу меня совсем не тянуло, хотя дома заняться особо было нечем, вернее, совсем не хотелось ничем заниматься. Я совсем позабыла, что отец давно ждет меня в гараже – подошло время для наших занятий.

Я помчалась вниз, не глядя себе под ноги, споткнулась о протянутую веревку, грохнулась и больно ударилась локтем о ступеньку. Вот чума! И как я не подумала о Лире и ее пакостях.

Я подбежала к входной двери, дернула ее на себя. Холодный дождь окатил меня по пояс, из-за перил показалось ухмыляющееся ехидное лицо Лирки, поливавшей домашние кусты у лестницы, но меня ждал отец, и я удовольствовалась тем, что показала сестре кулак и пообещала ничего хорошего, и прямиком направилась к гаражу, который располагался сбоку нашего дома, укрытый деревцами нашего садика. Там стояли небольшой личный космолет и лакси[2]. Миниатюрный осмический "катер" – с крупную грузовую машину с кузовом - достался отцу от своего отца, который прилетел на нем с Земли. Дед, наверно, был героем или сумасшедшим, я, во всяком случае, ни за что бы не села на эту крохотульку, чтобы пересечь черный космос. Я поежилась и не очень весело рассмеялась, вспоминая, как отец учил меня водить "катер" и я в кресле пилота, натянутая, с застывшими мышцами и как меня охватывал панический страх, когда мы взлетали в ночное небо. Не помогало даже присутствие отца. Я лишь могла надеяться, что он не заметил моего состояния.

Я не знаю, почему темнота внушает мне такой страх. Маленькой я боялась входить в темную комнату. Но меня страшили не созданные детской фантазией ужасные чудовища или реальные злодеи, скрывающиеся под покровом мрака, не то, что за ней прячется, а сама темнота, как факт. Это было нечто другое, чем обычная боязнь любого ребенка перед тьмой. О Нурити, я даже не знаю, что меня пугало. И космос был для меня лишь огромной пустотой тьмы.

Поэтому я была даже рада, что частным нуритянским кораблям было запрещено выходить в открытый космос, иначе мой страх открылся бы. И что самое обидное, я никогда раньше не считала себя трусливой. Да нет, чума Нурити, я и сейчас не считала себя такой! В моем страхе было нечто ненормальное. Я боялась ничего! Это все равно, что бояться фотоизображения мертвого врага. Но мне-то не помогали мои доводы.

Слава Нурити, уроки по полету закончились. Я не понимала, зачем отец учил водить меня и сестер, ведь он прекрасно понимал, что нам не придется воспользоваться этим умением.

Нурити была закрытой планетой. И если деду стукнуло в голову приземлиться на ней, то это было в те стародавние времена, когда посадки еще разрешались. Теперь на Нурити за космокораблями жесткий контроль, хотя нашей семье не досаждали – кораблик деда был таким допотопным, что нуритянские власти были убеждены, что во второй раз на этом летающем гробу в открытый космос уже никто не отважится выйти. Впрочем, частные "катера", космолодки, космолеты на Нурити встречались, но не много. Ими в большинстве случаев обладали лишь очень богатые нуритяне. Другие же, получившие космические корабли по случайности, как мой дед или отец, давно продали, потому что не было никакого смысла их держать. Все машины, имевшие хоть малейшую способность к полету в космосе, помечались. Без разрешения повелителя Нурити Хадашаха никто не мог не то чтобы покинуть планету, но даже полетать вокруг нее. Но я пока что не слышала о таком разрешении. Нет, почти... Слышала. От Катрýни. Хадашах давал разрешение своим близким друзьям или близким друзьям близких друзей. Мы не относились ни к тем, ни к другим. Во-первых (и самое главное), мы не были так уж богаты, чтобы быть знакомы Великому Повелителю, а во – вторых... с чего бы нам к ним относиться.

Мне больше по душе наш милый старина лакси. Лакси – это машина на воздушной подушке. Один раз отец дал мне одной покататься. Вот это была гонка!!

Больше отец мне кататься не давал.
_________________________________
[1] шесть земных лет

[2] лакси – террааэромобиль на воздушной подушке, движущийся в полуметре от поверхности