Тяжко. Недосып - миллион лет. 900 страниц. Начало второй рабочей недели года. Западный ветер.  Иллюстраций меньше, чем хотелось-бы. Идей на сотни. Сил на ноль. Спать...

Смотри, реальность
Меняет облик
И суть, смотри
И стены встали –
и жмутся рябью,
Спешат к двери.

Мороз по коже,
бежать иль падать?
И есть ли толк?
В стекло гляжу –
Горящим взглядом
В ответ мне - волк.

Смотри, где небо, -
Зияет пропасть:
Черна, бела.
Ей – не молчать,
Ей все бы лопать
В лицо – зола.

И наши дети
Тенями мнутся
В ничто, за грань.
В когда вернуться?
Куда вернуться?
Где в бездне рвань?

Но вот тяжелым
Злым шагом ранит
Мой слух, как вор,
Долбит по полу
Персональный
Человек-топор

Он рвет надежды
И разрубает
Наш разговор
Ничто-невежда,
Человек-топор
Расправой скор.

Скрежещет ржавым
По нервам струнам
Все ближе…
Все безлунней…
Прильну к двери.
Беги. И не смотри…

Про­живи со мной этот день:
До кон­ца, до се­дого дна.
Не ту­шуй­ся, не прячь­ся в тень, —
Я и так-то поч­ти од­на.

Ты об­ратный от­счет вклю­чил,
Я же знаю — се­кун­дой рвусь
На клоч­ки. Ты о том мол­чи,
Не тол­кай ме­ня бли­же к рву.

На мгно­венье хоть по­забудь
О нев­зре­зан­ном по­лот­не.
Ты за нас уже выб­рал путь,
Уто­нув­ши в сле­пой ви­не.

Я не знаю, кто ви­новат
Ты ли, веч­ный мой, я ль, — тос­ка?
Нам судь­ба не да­ет наг­рад
За ре­шения у вис­ка.

И сжи­ма­ют­ся по пле­чам
То ли вет­ви, а то ли — боль,
Не кла­ди же в пос­тель ме­ча,
Мой неп­ро­житый, мой ко­роль!

Я се­год­ня вся — на­бек­рень:
Ру­ки, мыс­ли — го­ряч­кой в синь
Про­живи со мной этот день,
Хоть сей­час ме­ня не по­кинь.

Время меж тем шло, я училась в школе, старалась как могла и играла в школьницу. Дома, после школы я неумело готовила обед и ждала мужа. Иногда – коря себя за бесчестие – писала сама себе оправдательные записки и сваливала с середины уроков. В школе у меня был крайне узкий круг друзей – в основном чудики и ботаны. Основную массу составляли крашеные блондинки от 16 до 17, дочери адвокатов и врачей, которым неохота было ходить в общеобразовательную школу и нагружать мозги, а также несколько мальчиков идущих явно в профессиональные спортсмены – один к тому времени ездил в школу на собственном «внедорожнике». Из этой школы так просто не отчисляли, поскольку она была частной. Здесь программа по отношению к обычным итальянским старшим школам была размытой – были и гуманитарные дисциплины – история, иностранные языки, углубленный английский - номинально это был все же лингвистический лицей, -  а также математика, биология, физика. В классических лицеях старшеклассники-гуманитарии были от такого избавлены, а тут приходилось потеть на два фронта. Плюс половина предметов шла на английском, который я знала в общем и целом лучше многих одноклассников, поэтому было проще. Занимались мы по американским и английским учебникам. В то время я с изумлением обнаружила как выглядит история «холодной войны» с другой стороны. Презанятнейшее было чтиво, надо сказать. Да и взгляд на Вторую Мировую сильно отличался от того, что мы учили в школе в России. Другие факты, другие числа, другие акценты. Многое из того, что я там прочла, я знала из тех книг по истории, что прикупила в бытность подготовки к институту в Москве, но кое- что было в новинку.  Историю вел как раз американец, с которым у меня было молчаливое противостояние – причем он начал первым.  Мелкие провокации, издевки, подковырки – я про себя скрипела зубами и душила свои приступы патриотизма – мне надо было закончить школу, и другого варианта у меня не было. Впрочем, мои работы и рефераты вызывали у него желание дискутировать – остальные же работы, похоже, навевали лишь смертельную скуку, так что в какой -то степени я могла собой гордиться. Впрочем, меня частенько подводила моя паталогическая неспособность запоминать даты, из-за этого даже мои пафосные, тонущие в максимализме работы сильно хромали.
Мои соученики меня, похоже, побаивались. Я им казалась темной лошадкой, особенно в связи с моим замужним статусом и, особенно, разницей в возрасте меня и моего мужа. Никакой агрессии я ни разу не заметила – то были добродушные, балованные дети из хороших семей. В голове у них был секс, тряпки, первые тогда еще гаджеты и машины, поездки за границу и радужное будущее.  Я не особо к ним присматривалась – как и они ко мне, и знакомство мое с классом было весьма поверхностным. У меня было два близких друга, с которыми мне было интересно –девочка и мальчик -  мы вместе занимались немецким с нуля. Неожиданно в наш узкий круг разговоров влилась и наша учительница немецкого. Она сама закончила ту же школу и была меня лет на семь старше, а моих друзей, соответственно, на десять.  С ней меня сроднило и еще одно интереснейшее обстоятельство. Учительница была поздним ребенком и отец ее когда-то воевал во Второй Мировой – на стороне фашистов, естественно, и попал в плен под Суздалем, где провел несколько лет в плену в лагере, располагавшемся на территории Спасо-Евфимиева монастыря. Пленный итальянец страстно влюбился в Россию, рисовал на клочках бумаги монастырь и окрестности, а когда после войны был депортирован на Родину, еще много лет мечтал вернуться и посмотреть на Суздаль и на воссозданный монастырь. Он переслал свои рисунки музею лагеря, что существовал при монастыре и ему пришел ответ из музея, на русском конечно. Меня попросили перевести письмо и написать ответ.  Музей был ему очень благодарен за его рисунки и звал его в гости.  Старый итальянец - а ему было уже под девяносто тогда – был страшно растроган и таки поехал в Россию, несмотря на протесты жены и дочери, обеспокоенных его здоровьем и степенью возможных потрясений. Поехал вместе с женой и благополучно вернулся обратно. В России его сделали почетным гражданином Суздаля. Через несколько лет он умер от инсульта, все же осуществив свою давнюю мечту прикоснуться к стенам Спасо-Евфимиева монастыря – уже музея-заповедника, но всё же не тюрьмы.
Когда сталкиваешься с такими эпизодами чужих жизней– именно в эти моменты тебя торкает осознание того, что мы все одинаковые. Что несмотря на границы, стены, войны, боль и страх, в самые темные мгновения истории люди умудряются цепляться за крохи человечности и оставаться людьми, находить красоту вокруг и идти дальше.  И находить отзыв в душах других – стоящих, возможно, по другую сторону баррикад – но таких же страдающих, тянущихся к свету и к простым человеческим ценностям – к тишине, покою, гармонии, семье. И именно это умение делает нас людьми – умение поднимать голову, смотреть и видеть людей перед собой, сострадать. Это нас окультуривает, а может не окультуривает – окрыляет. И именно за это и не за что другое стоит бороться – чтобы хоть раз ощутить себя частью этого огромного целого – не нации, не расы – но всей земли.

Другие учителя в школе были ровны и приветливы – на современный европейский лад – без предпочтений или отчетливых недолюбливаний. Особая ситуация была лишь на уроках литературы. Итальянский и литературу преподавал сухонький старичок-профессор, одновременно похожий на печеное яблоко и на умную обезьянку. У него был удивительно молодой острый взгляд чернющих жгучих южных глаз, от которого девочки смущались, а парни хихикали.  Я со своим свеженьким знанием итальянского должна была направиться на другой курс языка – для иностранцев, но такового не было, а я по причине своей неистребимой совковой пугливости, не желала лишний раз заморачивать по уши занятую директрису, по совместительству мать-настоятельницу женского монастыря, милейшую и мудрейшую женщину, которая, выслушав мои спутанные отказы от индивидуального курса, внимательно на меня посмотрела и выдала мне разрешение пользоваться монастырской библиотекой. С другой стороны, итальянскую классику я читала, правда в русских переводах, и мне страшно хотелось себя попробовать. И я рискнула и потащилась на уроки итальянского вместе с другими.  Поначалу мы проходили греческие трагедии, потом перешли к итальянской классике Возрождения. Наш учитель притаскивал в школу записи фильмов Пазолини, сделанные с ночных телевизионных сеансов, и мы смотрели их в большом молельном зале монашек. Пазолини я еще не смотрела, и конфузилась, конечно, чуть меньше, чем мои одноклассницы, но больше пыталась вникнуть в смысл и в язык. Это было чертовски сложно, но интересно. Интересно было также наблюдать, как взращенные на Мики-Маусе и американских сериалах итальянские подростки смотрят эти сырые, тяжелые, откровенные, словно обнажающие не только плоть, но и саму суть вещей и явлений фильмы.  При сценах весьма неромантического секса весь класс начинал хихикать и краснеть – отводить глаза, чтобы через секунду еще с большей жаждой впиться взглядом в происходящее на экране. Преподаватель наблюдал за реакцией учеников и шепотом ругал их за глупость. Как сейчас помню – пыльные бардовые бархатные шторы, скрывающие итальянский жгучий полдень, скрипучие стулья, жалкой кучкой стоящие перед небольшим телевизором и 26 пар глаз, не отрывающихся от экрана, где человеческие немыслимые страсти скупо обрисовывались на фоне пустынных марокканских пейзажей. Я любила этот курс. И ненавидела, в то же время. Ненавидела себя за корявость перевода Петрарки с вольгаре на современный итальянский. Ненавидела наших томных дурочек из класса, что развлекались с профессором игрой в гляделки в лучших традициях «Лолиты». Иной раз не ограничивалось и гляделками – в коридоре девочки собирались в круг рядом с любимым преподом, а он со свойственным ему южным быстрым говором отпускал крайне двусмысленные замечания на разные темы и кидал на барышень еще более двусмысленные взгляды, порой похлопывая то ту, то другую по спине. Мальчиков в этом кругу не было никогда, за исключением одного хиппующего длинноволосого товарища, что шел всегда против толпы и отнимал у преподавателя драгоценное время перемены, с пеной у рта споря о прочитанном и просмотренном. В такие моменты профессор сбрасывал с себя личину мудрого старого сатира, сверкал своими невозможно-черными глазами и вступал в словесную дуэль, круша собеседника немыслимой начитанностью, бесспорными аргументами воистину иезуитской логики. Интересно было, как дискуссии зажигали искру не только в учениках, но и в преподавателях – в такие моменты они, как персонажи Метерлинка, выходили из запрограммированной дремы и словно оживали, включались в жизнь, обнаруживая себя людьми а не статистами, порой резкими, несдержанными, имеющими свое собственное, не совпадающее с буквой учебника мнение.  Я подслушивала, околачиваясь возле библиотеки с  очередным пыльным томом – там мне было привычно и все напоминало о доме – для исключенных из круга избранных это был единственный способ понять, что вообще происходило на это странном курсе.  Но все кончилось неожиданно, глупо и болезненно. Я даже не дошла до конца года.  На одной из таких клубных собраний меня призвали к ответу. Очередной едкой репликой профессор прокомментировал меня, в этот раз оказавшуюся там чисто случайно – я шла с поручением от завуча к дежурной сестре по коридору.
«О, это же наша русская. Очень глупая девушка» Девичий клуб захихикал. Меня словно окунули в топящуюся печь. Я попыталась было пройти мимо, но не выдержала. От прилива гнева у меня путался и без того мой несовершенный итальянский язык. Пылая как помидор в огурцовом салате, я что-то говорила про то, что никто не имеет права так говорить. Что он меня не знает, да и не пытался узнать. Что это голословное утверждение и хамство. Что низко говорить такое за спиной у незнакомых людей. В общем, через два часа, придя в себя дома, я, вечный тугодум, нашла десятки язвительных оборотов и отличных способов поставить старого негодника на место. Увы, было поздно. Тогда я вела себя как глупая девчонка – кем я и являлась, собственно. Глупой девчонкой, возомнившей, что упорным трудом и любознательностью можно пробить какую-то стену. Стену я не пробила, а вот нос расквасила себе основательно. Помнится, после моей гневной пафосной тирады слегка смущенный и казалось, даже заинтересованный, профессор сказал, что совершенно не хотел меня оскорбить.  Девочки, что две минуты назад хихикали мне в лицо, увели меня на балкон курить – что строжайше запрещалось, но тут сошло с рук. Мне сказали, что он старый дурак, и что бы я не брала в голову. Что все это пустяки, и что это обычное дело, что это такая манера общаться. В моей голове шумело, и я ничего не понимала. Не понимаю, собственно, и сейчас.  Я была одной из пяти человек в классе, кто реально читал, что полагалось, и кто думал над этим, кто пытался писать толковые сочинения и аргументировать свое мнение – а оно в то время у меня уже было, хотя бы потому что литература всегда была мне куда ближе и реальнее, чем окружающая меня действительность. К тому времени я писала второй сборник стихов и пыталась заниматься переводами русских любимых, не своих, конечно, вещей на итальянский. И высмеивать меня перед барышнями, для которых апогеем апофеоза недели был коллективный поход в спортивный магазин за новой брендовой парой кроссовок, которая стоила как чугунный мост – главное, чтобы, как у всех, того же цвета с и блескучими подошвами, - казалось мне странным способом проявления педагогической участливости. Возможно, профессор просто хотел меня расшевелить – на его уроках, как и на остальных я была крайне застенчивой – привет из далекого детства – больше молчишь – меньше огребешь. Но для меня на тот момент это было слишком, да и метод, мне, мягко говоря, был не близок. На следующий день я потащилась к директору и попросила ее сменить мне курс, вкратце описав случившееся. Милейшую нашу директрису Медичи уже к тому времени перевели в Рим, и на тот момент на ее место временно назначили мою подругу, завуча, дочь итальянца-суздальца. Она уже конечно знала о произошедшем, но попыталась меня все же мягко переубедить, говоря, что профессор литературы очень высоко меня ценит, что он говорил это ей сам, и что это было недоразумение. Когда то завуч сама у него училась и несмотря на известную слабину и жуткую манеру обращения с девушками а также неисправимое ехидство, профессор литературы был одним из лучших и квалифицированных педагогов  в школе. Я было начала колебаться – но вспомнила его горящий взгляд при той реплике -  как у садиста, что легко тыкает палкой собаку, ожидая реакции – укусит или завиляет хвостом? – и снова решительно отказалась, браня себя за идиотскую привычку рыдать, когда я злюсь, несмотря на собственною правоту или неправоту. Слезы лезли сами, они были вне моего контроля. Неодобрительно качая головой и бормоча про «старого провокатора», завуч сказала, что сделает все, что необходимо. Я жалела того, что лишилась этих уроков – мне на них было интересно. Но еще я стала медленно, но верно избавляться от чувства виноватости за все, что сделала и что не сделала и совершала свои первые шаги по принятию решений. Мне надоело, что меня унижают. По национальному признаку, за незнание и небеглость языка, за то, что я не хотела казаться доступной, играть в «Лолиту», все это уже приелось, было прожито, осталось далеко, за три тысячи километров за плечами. Я уже не была девочкой. Передо мной была взрослая, полная подводных камней жизнь, и я не желала размениваться по мелочам. Я закончила курс итальянского, как иностранного, с отличием, сдав еще и экзамен по русскому и литературе заочно, с выдающимся результатом. Написала дипломную работу на английском по сравнительному анализу сестер Бронте и Джейн Остен.  Осенью после окончания школы я сдала вступительные экзамены в Венецианскую Академию Художеств и поступила на отделение живописи. Живописью я решила заниматься по совету моей милой подружки из итальянской школы, которая наблюдая мои бесконечные каракули на любой бумажной поверхности заметила «Надо заниматься тем, что делаешь и любишь делать каждый день» и  - о боги, разговору с нелюбимым американцем- преподавателем по истории, который на выпускном ужине в загородной траттории за бокалом вина в ответ на мои высказанные сомнения на тему куда податься – через год на ветеринарный или же сейчас в академию, возмущенно заметил – «Ты же в Италии, черт возьми, учись живописи!»  И я отбросив легкие пути вроде курса русского языка на филологии в университете городе, где жила, шагнула в темные воды венецианской бездны. Там, как выяснилось, меня ждало множество новых «старых сатиров» - но и новые встречи, умения, друзья, творческие поиски, неудачи и удовлетворения. Я еще не знала, позади ли уже мое «окультуривание» -  но уже могла заказать чашку кофе и не быть заподозренной в пришлости. И при этом я продолжала оставаться собой, только с новым чердачком в мозгу, где уютно, по- сибаритски обустроился в мягком кресле итальянский язык.

Серия сообщений "Мемауры. По ту сторону национализма":

Вы думаете мы все разные - хрена с два! Мы все одинаковые - просто смотрим из разных точек, фильтруя реальность фетром собственного становления.Если внимательно слушать - поймешь, что язык - один...

Часть 1 - Часть первая.
Часть 2 - Часть вторая ."Такие не учатся в школе"
Часть 3 - Зима близко... особенно в пятницу
Часть 4 - Часть третья. Суздаль и Пазолини

Настроение сейчас - и даже ничего

You rush out, it's another day
And pass yourself along the way again
How much longer ?
And you're keeping up the pace you're in
You feel like crashing into something new
How much longer ?

If your eyes are the gateway to your soul
What's broken will be whole again
And whole is hard to shatter
I'll dive into your eyes
I'm never coming out
Not until we all dissolve into what matters

You wanna bury secrets deep inside
But it's too cold a place to hide them all
How much longer ?
So somewhere in your eyes I see
A wall of fire moving toward me
I'm here

If your eyes are the gateway to your soul
What's broken will be whole again
And whole is hard to shatter
I'll dive into your eyes
I'm never coming out
Not until we all dissolve into what matters

So come on, come on, come on
All is forgiven
So come on, come on
Come live the life you're given

If you go out, it's a sunny day
Away, away, away, away
Come on, come on, come on
All is forgiven
So come on, come on
Come live the life
So come on, come on, come on
All is forgiven
So come on, come on
Come live the life
So come on, come on
Come live the life you're given

K’s Choice “Come Live the life”

Неожиданно слетели все листья. Неожиданно весь дом оказался засран. Неожиданно я оказалась где-то между девичеством и старостью - и не знала, вешаться, рыдать или просто жить дальше – сколько дадут. Что -то менялось, что-то происходило. Я вернулась к подростковым привычкам. Начала слушать рок. Потихоньку бегала курить в ночи. Пять минут медитации – время спалить сигарету. Я сидела перед своим домом, в своем саду, на своей скамейки – тридцатишестилетняя идиотка - и прикрывала папиросу рукой, как запуганный подросток – еще дети увидят. Унюхают, почувствуют. Я пила по ночам – боги, пила! Но много, но для меня – долготерпящей жены многолетнего алкоголика это было немыслимо и непотребно. Жизнь катилась под откос, - легкая как перекати-поле, тяжелая как осенняя ночь, а мне было все равно – я распушала крылья в ожидании полета вниз. Ну не лбом же об землю – пока еще не скованную костлявой лапой многомесячного мороза, душистую, мягкую, покрытую ворохом кленовых листьев со смолистым терпким запахом, от которого наворачивались слезы. Хватит уже. Набились уже башкой – слава богам, еще рог на этом месте не вырос. Я изживала себя. Свою душу, свой покой. Назад не поворотишь – за все в этом мире надо расплачиваться. 
Все казарки уже улетели на юг. Дети начали ходить в школу в куртках и шапках. Я, вечная мерзлячка, щеголяла в косухе и тонких «мартенсах». Мне было не холодно – или было холодно постоянно – но не снаружи. После часа ночи всегда знобит. После трех – уже не понимаешь, где ты, кто ты – теряешь точку опоры, теряешь саму себя. После четырех – тебя уже нет. И становится все равно что уже не трясет – колотит, что постель – стылая, а жизнь - проходит. Тут зима всегда рядом – я иду босиком по паркету – мне уже все равно. За кухонным окном бьётся на ветру сладкий багрянник – уже порядком облетевший, каждое утром оставляющий на искривившейся скамейке несколько побуревших, нестерпимо пахнущих карамелью медальонов-листьев. На столе мертвенным синим цветом манит к себе редких выживших жучков гирлянда, старательно запихнутая мной в бутылку из-под брусничного вина. Пора спать. Как раз успеешь заснуть, как топор, без мыслей, без сновидений – когда они начнут касаться моего лба - как раз будет время вставать – здравствуй, мать, пришел новый день!
С утра наваливается тоска. Вчера пока ехала на работу – в лобовое стекло неожиданно застучало не дождем, но крошечными льдинками. Вот она – та, что близко. Ближе, чем кажется. Дети не слушаются, собака воняет – и даже не мускусом – псиной! Младший потерял библиотечную книжку – муж ругается, что не собрались с вечера и не занялись поисками заблаговременно. А не изволите ли сударь, заняться этим за компанию с женой? Нет, куда там. Привычно бубнит, что не принесла с кухни бутерброд. Тащусь наверх, попутно заглядывая под сваленные на перилах лестницы журналы – чем черт не шутит – может туда заползла злокозненная книжка про паровозик Томас? И вот ни хрена. Словно ее кто-то съел, эту книженцию. Трачу все утро на поиски – перебираю весь долбаный книжный шкаф наверху, потом еще один – внизу. Ничего. Пятница… Про писанину вообще даже не думаю – становится так тоскливо, как будто в холодильнике стоит гигантский кусок тирамису – а я дала себе зарок медитировать и питаться одним кефиром. Сегодня мои мысли улетят к кому-то еще. Герои – в очередной альковной – пусть их себе. У кого постель – а у кого – уборка в детской перед выходными. Идите все в пень. Под детским журналом обнаруживаю счет за электричество – который полагалось оплатить две недели назад. Не день – сказка. А я даже еще не умывалась. Только наскоро причесала свои новые крашеные космы – чеши не чеши, а все равно похожа на Страшилу из «Волшебника Изумрудного Города» … На моей толстовке написано «I am no man” И вправду – ни хрена не мен. А не выспавшаяся истеричка среднего возраста с графоманской зависимостью, дурно окрашенными волосами, пожилым мужем и вздорными детьми. У меня правда появилась работа – я приношу пользу и оправдываю свое существование. Я помощничаю в школе, во время ланча и переменки. Свою работу я обожаю – дети – интереснейшие объекты для наблюдения. От крошечных (как это теперь принято говорить мимимишных) застенчивых, как малютки из книг Туве Янссон, пятилеток в подготовишке – до здоровенных лбов-пятиклассников, мимо класса которых приходится проходить, зажавши нос – пубертат, мать его. Два часа в школе – и дом уже кажется землей обетованной – там тихо… Там компьютер… Кофе…

Зато в школе – общение. Мои коллеги – добродушные американцы: рыжий кудрявый мистер Тим (по фамилии Мазерати – боги, пути ваши неисповедимы), - душа школьной столовой и любимец всех четверо-пятиклассниц – по совместительству массовик-затейник и неплохой исполнитель всяческой любимой поп - кантри и слегка рок музыки. С ним просто – у него тоже двое сыновей в средней уже школе – мы друг друга понимаем без слов. Остальные – женский коллектив. Их слегка боюсь. Но, как и все американцы, они прямолинейны, добродушны и любят пошутить – беззлобно, по-дурацки. Пожилая светловолосая ехидная леди - Бонни – степенна и обстоятельна. С ней мы говорим иногда о погоде и много – о подростках и школьном футболе, который надоел нам обеим – к концу перемены мальчишки, что играют в него, превращаются в осатаневших бестий, агрессивных и истеричных. Болтушка старая дева Тесс – тоже блондинка, с длинными кудрявыми волосами набережно скрученными в пучок и зелеными глазами. Она любит посмеяться и рассказывает мне о том, где делают лучшие сандвичи с яйцом и куда надо ходить за выпечкой. К ней я остерегаюсь подходить во время работы – заговорит. А я все же тут без году неделю – надо соответствовать. Джесс – стройная женщина моего возраста, классика жанра по-американски – платиновые волосы, голубые глаза, спортивная и властная. Она любит чтобы ее слушались – тоже капрал в юбке – если играешь по ее правилам, она – само очарование. В эти дни Джесс бывает редко – ее жених сломал себе ногу по пути ночью в ванную Она со смаком рассказывает всю эту душещипательную историю, и я понимаю – она страшно гордится тем, что он у нее есть – жених, хоть бы и со сломанной ногой – который, дурак не свалился с Харлея и не был бит в процессе сражения в американском футболе, а просто пошел отлить и сковырнулся в темноте на ровном месте, переломав себе к бубеням берцовую кость В нашем возрасте на такое рассчитывать не приходится – особенно девушке с детьми. Бог с ней, с костью. Срастется.

Последние два элемента нашего дружного коллектива (помимо меня): крепко сбитая мусульманка повариха - миссис Атар. Откуда она - не знаю, но думаю, откуда-то с Ближнего Востока– судя по большим глазам, четким красивым бровям и правильным чертам лица. Она лихо ездит на Шевви, носит брюки и платок и обладает жёстким волевым нетерпимым характером. У нее тоже мальчишки – уже большие – она из нашей породы: капрал. Всех матерей мальчиков характеризует эта самая военизированная повадка – она вырабатывается сама собой за долгие годы каждосекундной надобности строить потомство. У нашей уборщицы детей нет – она моложе нас всех. Очень пухлая, застенчиво-грубоватая тетенька неопределённого возраста, поведению напоминающая пятнадцатилетнего закомплексованного подростка. У нее темные волосы и невыразительные черты лица – она, как и я, постоянно слушает музыку (наверняка тяжелый рок или металл) и тайком бегает курить за территорию школы. Руки и спина – в красивых татуировках – тут любят это дело. Я ей слегка завидую – мне такого не дозволялось ни когда я была в ее возрасте, ни теперь. Каждый день мы встречаемся, шутим, проводим вместе дав часа в нашем инкубаторе – иные дни хороши, как сегодняшний – пока я выезжала на хайвей выглянуло солнце – и сразу стало легче дышаться – осень вдруг осветилась словно изнутри и все вокруг запестрело, засияло желтым и оранжево багряным – октябрь тут великолепен. Сегодня дети гуляют – от этого жизнь упрощается и у учителей, и у нас. Иначе приходится загонять засидевшихся товарищей в классы – и цыкать на них, чтобы не сильно орали, раззадориваясь процессе сражений в настольные игры, пока учителя торопливо где-то поедают свой ланч. Впрочем, мне и в классе не страшно. Мне нравится моя работа. Тем более сегодня пятница – а за окном солнце, в понедельник Хэллоуин, - жизнь все же идёт вперед, словно и нет проблем, кризиса среднего возраста и предутренних ночных кошмаров. Сегодня – завтра – послезавтра у меня есть моральное право сидеть до четырех утра – потому что потом можно догнаться после семи заслуженным сном. Это пятница – и до нее мы дожили. Зима близко – ну и что? Если даже сломается котел, у нас всегда остается камин…

Серия сообщений "Мемауры. По ту сторону национализма":

Вы думаете мы все разные - хрена с два! Мы все одинаковые - просто смотрим из разных точек, фильтруя реальность фетром собственного становления.Если внимательно слушать - поймешь, что язык - один...

Часть 1 - Часть первая.
Часть 2 - Часть вторая ."Такие не учатся в школе"
Часть 3 - Зима близко... особенно в пятницу
Часть 4 - Часть третья. Суздаль и Пазолини

Серия сообщений "Мемауры. По ту сторону национализма":

Вы думаете мы все разные - хрена с два! Мы все одинаковые - просто смотрим из разных точек, фильтруя реальность фетром собственного становления.Если внимательно слушать - поймешь, что язык - один...

Часть 1 - Часть первая.
Часть 2 - Часть вторая ."Такие не учатся в школе"
Часть 3 - Зима близко... особенно в пятницу
Часть 4 - Часть третья. Суздаль и Пазолини

По другую сторону национализма - как это, когда тебя хотят "окультурить"

Читая бесконечные посты про «засилие» иностранцев в российских школах, спровоцированное первым сентября, внезапно поняла, что не могу долее молчать. По разным причинам я не люблю высказываться, не люблю вступать в споры и прочия. Но поскольку я имею некоторый личный опыт в разных странах именно на эту тему, вероятно, всё же выскажусь.

Часть 1 – Первый раз – в первый класс.

Впервые с национализмом я столкнулась в школе, когда радостная и возбужденная, шла в сентябре в первый класс. Я была до тошноты домашним ребенком. В сад меня не отдавали, я сидела с бабушкой или с няней. Или с папой, который по полгода читал лекции в Ташкенте, а несколько месяцев проводил дома, в Москве. Мама училась, потом работала в детской библиотеке. Я часами сидела на высоком подоконнике в общей тогда с родителями спальне, пока папа спал после обеда, и смотрела, как внизу, во дворик, выходят гулять дети из детского садика, что был в соседней с нами двери. Я сидела и думала, о том, как им, наверное, весело, и как они визжат и носятся, пока я тут сижу. Подоконник был холодный, из окна сквозило, и на душе было как-то щемяще и одиноко. Я мечтала отрастить крылья и вылететь в окно, к детям, которым так весело вместе. Я хотела дружить со всеми, меня просто раздирало это желание дружить. Но за мной тщательно следили, за моими знакомствами тоже. Вероятно, первые мои смутные понятия о том, что не все одинаковые, зародилось еще тогда. Во дворе я гуляла под присмотром. Когда я пошла в школу, меня начали отпускать гулять одну, тут-то я и перезнакомилась со всем, залезла на все гаражи, посмотрела на всех дохлых котов – я была дикой оторвой и совершенно неуёмной. Расслаблялась до школы я у бабушки, где мне разрешалось гулять во дворе, и, соответственно дружить со всеми. Публика там была разная, но на мою нацпринадлежность казалось, не обращали внимания. Это пришло позже. В престижной английской школе, куда меня устроили родители по знакомству, ибо было не по микрорайону. Школа была в 10 минутах ходьбы от дома, и, вероятно, туда меня взяли из-за того, что там когда-то учился мой отец - по той же причине, что сподвигла моих родителей меня туда устроить.
И вот я с бантами, сияя как медный пятак, с новеньким портфелем шествовала в школу. Надо сказать, в те годы я была страшно надоедливым и общительным ребенком, разговаривала с людьми в автобусах, не чуралась взрослых и вообще, тянулась к людям. В классе – то был класс «б» - в классе «а» были избранные члены общества, в частности, кажется, внучка Горбачева, что проучилась там год или что-то такое, в класс «б» попали разночинцы и те, кто шел по микрорайону, - мне изначально все были интересны, но меня тут же огорошили вопросом – а ты кто, ты китайка или киргизка? Предательская внешность выдавала, не говоря уже о предательской фамилии. Я родилась в Москве, и мой отец – тоже. Мы жили в академическом доме на Ленинском проспекте. Но вот мой дедушка был из Каракалпакии, познакомившись на раскопках с моей русской бабушкой-этнографом, дочкой известного советского археолога, женился на ней. От этого союза родились трое детей. Старший – мой отец, по причине слабого здоровья, был выращен своими бабушкой - профессором антропологии и дедушкой-археологом в Москве. Короче я гордо все это выдала – про Каракалпакию и про то, что я на четверть крови узбечка и так далее. Образ Узбекистана витал в стенах нашей квартиры – в столовой висела картина раскопок Хорезма, что нашел мой прадед. В отцовском кабинете стоял стеклянный шкафчик, который хранил в себе всякие затейливые вещицы с раскопок, сувениры из дальних стран, куклы в национальных костюмах, проспекты на неведомых языках. Все это не казалось мне чем-то позорным, тем, что надо скрывать. Дети повеселились, слово "Каракалпакия" выговорить не смогли, и на том все и кончилось, казалось. Я не понимала, что быть «недорусской» – это плохо. Я, в общем, гордилась своими родственниками, хотя недолюбливала свою узкокареглазость и черноволосость. Это было не по принцессински. Я спрашивала свою другую бабушку, ту, что собственно меня взрастила –по рождению потомственную русскую крестьянку, а по призванию, - медсестру в доме ветеранов партии – кстати, мое любимое место времяпровождения – бабушка брала меня на работу, я ходила в гости к тамошним жителям и рассказывала им свои любимые стихи – так вот, я часто спрашивала свою бабушку, красивая ли я. Бабушка отвечала – «Ты - обычная.» И я отчасти обижалась, отчасти успокаивалась. Детям важно быть такими, как все – любое собственное отличие их беспокоит, и они сами начинают обосабливаться и замыкаться. Хорошо это или плохо, но почти всегда оно так.
Итак, я считала себе обычной. Но для детишек в школе я таковой не была. За время моего обучения в престижной английской школе я собрала в копилку целый ворох приятных прозвищ – от китаёзы, до «желтого поноса». Те, кто дразнился, были русскими – дальше некуда. Некоторые были из неблагополучных семей, хотя кое кто вполне казался приличным. Я смеялась вместе со всеми, как героиня из «Чучела», но в душе рождались сомнения. Учителя, надо заметить, в основном делали вид, что ничего не происходит. Ну совсем ничего. Впрочем, я, как слабое звено, видимо чем-то раздражала и учителей. Во втором классе моя вторая учительница, которая отличалась тем, что по утрам включала на пластинке гимн советского союза и мы каждое утро торжественно стоя его слушали – а она еще и пела, причем со словами с упоминанием Сталина, то есть не с теми, что были напечатаны на задней странице тетрадок по письму – выкинула меня из класса в буквальном смысле слова, в охапку, вместе с барахлом. Я была копуша, и бесила ее безмерно. Моя интеллигентская расхлябанность не стыковалась с ее понятием о взращивании бравых солдат. В классе организовывался какой-то конкурс, то ли «А ну ка, мальчики», то что то в этом роде. В общем, я вовремя не освободила помещение для тайного совещания и - поплатилась. Вся в соплях и в слезах я собирала свои манатки под дверями класса, когда надо мной нависла тень директора. Та, спросив меня, в чем дело, пошла в класс к учительнице. В итоге мне влепили кол по поведению и потребовали родителей в школу. Что было дома, я не помню, но момент, когда меня выволакивали из класса и выкидывали вслед заботливо собираемые мной в пенал карандаши и ручки казалось, был вчера. Помню, как сидела под дверью, а кто-то бросил, так тебе и надо, таджичка – «сто косичек». После этого, я старалась не выделяться – кто выделяется, тот пропал, кто привлекает внимание – тот и пойдет на костер. От интернационализма уже не осталось следа, в воздухе висело новое затишье – то был конец 80-х. И все равно было страшно.
Школу эту я не закончила,в восьмом классе перейдя на экстернат, а потом и вовсе сменив школу. В седьмом травили уже вовсю, но уже не за национальность, а за инакомыслие. Те же товарищи, кстати, что и младших классах, - к восьмому они уже имели немалый опыт в детской комнате милиции по поводу мелких ограблений ларьков. Наш мелкий интернационал уже разъехался кто куда – моя милая подружка азербайджанка с зелеными глазами, которую те же мальчики-девочки дразнили козой, ушла к третьему классу. Мой приятель, с которым мы вместе получали нагоняи за зубоскальство на уроках – красивейший еврейский ребенок - уже уехал со своими, куда, никто не знал, но ходили слухи, что на историческую родину. Еще один мальчик – наполовину венгр пробыл у нас пару лет, но его родители временно были на какой-то работе -командировке в Москве и потом вернулись домой.
Надо сказать, что все эти недорусские дети были совершенно иными, и казались чужеродным элементом в классе, хотя бы потому что не харкали, не рыгали, не плевались в девочек бумажками жеванными бумажками из сломанных ручек – и некоторые – о боги, не били девочек ногами на переменке и , что было немыслимым – пропускали представителей женского пола вперед. То были страшные преступления. Против серой массы не шел никто. Те, кто шел, вызывались на разборки за домик для занятий трудом. Костяк «дедов» в классе составляли русские – два брата из неблагополучной семьи, еще один товарищ с лицом, как помятая бумага, что кладут в обувь, чтобы она не потеряла форму, и еще несколько девочек. У меня была компания сугубо своя. Три мушкетера – моя подруга, сильная и высокая как мальчишка, что прожила несколько лет в Штатах и, как и я страдала повышенным чувством справедливости. И еще одна тихая девочка, профессионально занимавшаяся гимнастикой. Пока мы ходили втроем, нас не трогали. Если кто-то из нас заболевал или по другим причинам отсутствовал – надо было прятаться – иначе нас находили и били, загоняли как добычу на охоте, прижимали к грязным стенам в незаметных для глаза учителей местах. Глаз учитля бдил -но исключительно избирательно. Ежедневно было страшно, зыбко – и весело. Как плавать в море в шторм. Боюсь себе представить, каково было оказаться в таком милом коллективе в одиночку, без друзей. У нас был наш «клуб неудачников». Но ведь у кого-то не было и того.
Я закончила школу экстерном, дозревая всеми своими комплексами, созданными школой, в одиночестве, на даче. Там было иначе – пестро, спокойно и до предела по-интеллигентски. Про национальность говорить было не принято, да и незачем было. Я зависала над книгами и над стихами, очищаясь от налета школы и чувства вины за все свои прегрешения «отличия». В следующий раз мне предстояло столкнуться с этими ощущениями уже за границей.

Серия сообщений "Мемауры. По ту сторону национализма":

Вы думаете мы все разные - хрена с два! Мы все одинаковые - просто смотрим из разных точек, фильтруя реальность фетром собственного становления.Если внимательно слушать - поймешь, что язык - один...

Часть 1 - Часть первая.
Часть 2 - Часть вторая ."Такие не учатся в школе"
Часть 3 - Зима близко... особенно в пятницу
Часть 4 - Часть третья. Суздаль и Пазолини