Лев Бердников

ИСТОРИЯ И ЛИТЕРАТУРА

В кафтанах василькового цвета с красными обшлагами, в ярко‑зеленых камзолах, новоявленные стражи порядка, выстроившись в шеренгу, громко и внятно произносят слова полицейской присяги: “верным, добрым и послушным рабом” быть царю и “в том живота своего в потребном случае не щадить”. А затем каждый поочередно подходит к обер‑полицмейстеру Антону Мануиловичу Девиеру (1682–1745) и целует Евангелие и крест, которые тот держит в руках. И все было бы ладно, если бы не еврейская наружность главного полицейского чина: не крест ему подстать, а звезда Давида!

Антон Девиер (Антонио Мануэль де Виейра)

Однако он – христианин. Христианство принял еще его отец‑марран, бежавший от португальской инквизиции в Голландию и занявшийся там не очень‑то прибыльным оружейным делом. Имя отца, Эмануэля Девиера, упоминается в списках еврейской общины Амстердама. Известно также, что вскоре после переезда в страну тюльпанов доведенный до нищеты Эмануэль ушел в мир иной, оставив родившегося в 1682 году сына, Антона, круглым сиротой и без всяких средств к существованию. В поисках хлеба насущного Девиер‑младший сосредоточился на, казалось бы, столь несвойственном еврейскому мальчугану морском деле и в пятнадцать лет стал если не капитаном, то по крайней мере подающим надежды голландским юнгой…

Писатель Александр Соколов очень точно назвал Антона “юркий Дивьер”. И действительно, сызмальства его отличали ловкость и расторопность, что производило самое выгодное впечатление на окружающих. Он лихо лазал по канатам и правил парусами, без устали плавал – словом, отменно нес матросскую вахту. А дальше ему улыбнулась сама Фортуна: он очутился в нужное время в нужном месте.

Случилось это в 1697 году, когда в Голландию прибыло Великое посольство из Московии, в коем под именем Петра Михайлова выступал сам государь. Амстердамские власти, зная о пристрастии царя к нептуновым потехам, устроили тогда маневры, в ходе которых разыгралась нешуточная морская баталия. Десятки парусных кораблей выстроились в две линии в заливе Эй, вблизи мыса Схелингвуд. Пётр, как истый морской волк, в разгар военной забавы перебрался со своей яхты на один из кораблей и принял командование им. Здесь‑то его внимание и привлек красивый исполнительный юнга. Его внешность очень выразительно описана у израильского писателя Давида Маркиша в книге “Еврей Петра Великого, или Хроника из жизни прохожих людей” (2001): “Ловко сбитый мускулистый молодой человек в матросской одежде. В его, то ли сильно загорелое, то ли от природы смуглое лицо вправлены были, как черные камешки, крупные выпуклые глаза в мягких метелочках юношеских ресниц. Кисти рук его были маленькие, сильные и тоже смуглые, темные. Во всем его взгляде… явственно проступало что‑то экзотическое, неместное; держался он хотя и скромно, но без всякого смущения”. Разговорившись с юнгой, монарх тут же предложил ему перейти на русскую службу.

Остается загадкой, почему Пётр, приложивший столько усилий к строительству флота и ощущавший острую нехватку в морских кадрах, не использовал Девиера по его прямому назначению, а именно в качестве моряка или корабела. Видимо, проницательный венценосец угадал в зеленом салажонке его более высокое предначертание, а потому сразу же взял Антона ко Двору.

Давид Маркиш приписывает Девиеру такие думы: “Нет никакой разницы в том, как добывать деньги: пиратствовать ли в Южных морях, следить ли за опальными русскими недорослями. Одно было ясно совершенно: чем ближе к царю, тем больше денег… А эти, русские, чужие, как все здесь чужое”. Мы же полагаем, что такие корыстолюбивые мотивы свойственны исключительно “солдатам удачи”, стремившимся продать свою шпагу подороже. Девиер же не ощущал себя чужим в стране, ставшей для него новой родиной. Он пожелал всемерно укорениться в России и стал не прохожим человеком, этаким перекати‑поле, а одним из рачительных хозяев и патриотов державы.

Записанный христианином (как и его покойный отец), Девиер мог беспрепятственно жить в России и продвигаться по служебной лестнице и не приняв греческого вероисповедания (ведь стал же полным адмиралом друг царя, кальвинист Ф. Я. Лефорт!). Тем не менее, сразу же по приезде в Москву Антон обращается в православие. Шаг этот говорит о его неукротимом желании адаптироваться в русскую жизнь. Ведь известно, что “русский” – это имя прилагательное, поскольку носитель его к России приложен и самозабвенно ей служит. И не химическим составом крови определяется эта русскость, но радением о вере и судьбе Отечества.

Поначалу Девиер выполнял обязанности скорохода у светлейшего князя Александра Меншикова. Однако природный ум, веселый характер, рвение в делах быстро выдвинули его в денщики царя: он занял должность весьма ответственную, отмеченную особым доверием самодержца и часто служившую трамплином для дальнейшего карьерного роста. Достаточно сказать, что Александр Бутурлин, Никита Трубецкой, Василий Суворов, Павел Ягужинский, да и его бывший патрон, “полудержавный властелин” Меншиков начинали с должности царева денщика.

“Смышлен, вкрадчив, бескорыстен, неутомим”, – говорили современники о Девиере. И монарха более всего пленили его неподкупность и бескорыстие, столь редкие в России той поры. Антон не воровал, взяток не брал и руки в государственный карман не запускал, что в значительной мере и определило благоволение к нему Петра. Он получил право без доклада входить в токарню царя. И вот уже Антон – генерал‑адъютант, что по тогдашнему воинскому уставу равнялось полковничьему чину.

Как чувствовал себя он при русском Дворе? Современники свидетельствуют, что поначалу высшее общество относилось к нему, безродному выскочке, холодно и настороженно; и якобы дабы упрочить свое положение, Девиер решает выгодно жениться. “Обратить свои искательства в среду родовитых боярских семей, – пишет историк Сергей Шубинский, – он не смел, зная, что его еврейское происхождение явится здесь непреодолимой препоной; оставалось пробовать счастия у новой аристократии”. Выбор 28‑летнего Антона пал на сестру сына конюха, а ныне того же всесильного князя Меншикова, Анну Даниловну. Сколько чернил и бумаги было израсходовано, чтобы доказать, что Девиер – беспринципный ловелас‑ карьерист и женился по голому расчету! Говорили, что его суженая – перезрелая старая дева (хотя ей было всего 22 года!) и красотой вовсе не отличалась. На самом же деле была она личностью примечательной и весьма эмансипированной: залихватски ездила верхом, была (в отличие от брата) грамотной и говорила на нескольких языках. Одно время она в числе прочих составляла ближний круг, своего рода гарем царя (куда, наряду с сестрами Арсеньевыми, входила, кстати, и Екатерина Трубачева – будущая императрица Екатерина I). Поговаривали, что Анна даже была мимолетной пассией женолюбивого императора.

Вознесенный из грязи на вершины российского Олимпа, спесивый Меншиков ответил своему бывшему скороходу резким и категоричным отказом. Но Антон не отступал, заявив, что Анна уже беременна от него и следует спешить с венчанием, чтобы не опозорить фамилию Меншиковых. Реакция светлейшего была, однако, прямо противоположной ожидаемому: он пришел в такое неистовство, что не только сам нещадно отлупцевал соблазнителя, но и (чтобы мало не показалось!) кликнул челядь, которая и довершила мордобитие.

Видно, матримониальные планы в отношении его сестры не только не утишили гнев Меншикова, а, напротив, лишь усилили его. Какая уж тут женитьба по расчету: зная мстительность временщика, Антон не мог не понимать, что наживает в его лице могущественного и коварного врага. Не расчет, думается, одушевлял действия Девиера, а сердечная склонность и любовь к Анне Даниловне. (Забегая вперед, скажем, что они были счастливы в браке; плодом их любви стали четверо детей – три сына и одна дочь).

Дальнейшие события современный писатель Николай Коняев живописует так: “Оправившись от побоев, Девиер сообщил об этом Петру, и царь немедленно отправился к Меншикову сам. – “Ты чего, совсем охренел, камарад? – спросил он. – Ты пошто Дивьеру‑то отказал? И хотя Меншиков отдал сестру Девиеру, но царь так и не простил светлейшего”. Правда состоит в том, что припертый царем к стенке Меншиков вынужден был согласиться на этот “неравный” брак (продолжая испытывать к Девиеру непреодолимую вражду)”.

Тем не менее, Пётр в 1718 году назначил Девиера на весьма ответсветственный, только что образовавшийся пост – петербургского обер‑полицмейстера. Надо сказать, что Петербург (ставший фактической столицей с 1710 года) являл тогда собой обширное болотное пространство с разбросанными группами зданий, грязнейшими улицами, с самым разнокалиберным и беспокойным населением (значительная часть которого была переселена туда насильно). На улицах города хозяйничали волки. Пьянство, разврат, воровство, насилие и грабежи были обычным явлением.

И именно Антон Мануилович с его расторопностью и распорядительностью должен был, по мысли царя, возглавить работу по улучшению быта населения новой столицы, развитию в ней промышленности и торговли, устройству “благообразия и благочиния”. “Господа Сенат! – писал Пётр 27 мая 1718 года. – Определили мы для лучших порядков в сем городе генерал‑полицмейстера, которым назначили генерал‑адъютанта Дивьера; и дали пункты, как ему врученное дело управлять”. Далее следовали 13 пунктов, где описывались обязанности подначальной Девиеру полиции.

В Генеральном регламенте (1721) задачи сего нового ведомства излагались несколько высокопарно и более смахивали на панегирик: “Полиция споспешествует в правах и в правосудии, рождает добрые порядки и нравоучения, всем безопасность подает от разбойников, воров, насильников и обманщиков и сим подобных, непорядочное и непотребное житье отгоняет, и принуждает каждого к трудам и к честному промыслу, чинит добрых досмотрителей, тщательных и добрых служителей города и в них улицы регулярно сочиняет [следит за прямизной улиц – Л.Б.], препятствует дороговизне и приносит довольство во всем, потребном к жизни человеческой, предостерегает все приключившиеся болезни, производит чистоту по улицам; и в домах запрещает излишество в домовых расходах и все явные погрешения; призирает нищих, бедных, больных, увечных и прочих неимущих, защищает вдовиц, сирых и чужестранных, по заповедям Божиим, воспитывает юных в целомудренной чистоте и честных науках; вкратце же над всеми сими полиция есть душа гражданства и всех добрых порядков и фундаментальной подпор человеческой безопасности и удобности”.

Каждый день обер‑полицмейстер объезжал город и лично наблюдал за порядком и соблюдением правил общежития. Присутствовавший при дворе голштинский камер‑юнкер Фридрих‑Вильгельм Берхгольц говорил, что своей строгостью Девиер вызывал у петербургских обывателей такой страх, что те дрожали при одном упоминании его имени. Зато и результаты его трудов были впечатляющи. Историки свидетельствуют: при нем был сформирован первый в России полицейский штат из 190 человек; устроена пожарная часть; поставлены в разных местах 600 фонарей на конопляном масле; замощены камнем главные улицы; организована команда фурманщиков для своза нечистот; учрежден надзор за продажей съестных припасов; установлена регистрация населения; сооружены шлагбаумы на конце каждой улицы и т. д. Строгие меры воздействия применялись против нищих попрошаек (их били батогами и высылали из города). За несоблюдение правил паспортного порядка, азартную игру, пьянство, неосторожную езду, пение песен на улицах полагались солидные штрафы, а при повторном нарушении – ссылка в Сибирь или даже смертная казнь.

Надо сказать, что и Пётр спрашивал со своего полицейского начальника со всей строгостью и, коли что не по нему, особо не церемонился. Однажды, проезжая с ним по Петербургу, и оставшись недовольным состоянием городских улиц, царь вышел из одноколки, отколотил Девиера тростью, после чего сел в экипаж, пригласил его сесть рядом и спокойно продолжил путь. Впрочем, случай сей единичный. Вообще же, государь ценил своего обер‑полицмейстера и 6 января 1725 года произвел его в генерал‑майоры.

А 28 января того же года Пётр Великий почил в бозе, и самодержавной императрицей была провозглашена его жена, Екатерина Алексеевна. Несмотря на безграничное влияние Меншикова на императрицу, Девиер был какое‑то время защищен от его происков личным расположением государыни. Отчасти потому, что их связывали и интимные отношения, что засвидетельствовано мемуаристами. Антон Мануилыч получил право во всякое время иметь к ней свободный доступ и немало забавлял монархиню своими неистощимыми рассказами, остроумными выходками и каламбурами. Французский посол в России Жак де Кампредон оставил о Екатерине такую дневниковую запись: “Дивьер… в числе явных фаворитов”.

Все в том же 1725 году обер‑полицмейстер был удостоен высокой награды – ордена св. Александра Невского, в 1726 году – пожалован чином генерал‑лейтенанта и возведен в графское достоинство. Графский герб Девиера геральдисты описывают так: “В щите, разделенном на четыре части, посередине находится зеленого цвета щиток, покрытый графскою короною с изображением одноглавого орла, который в лапах держит скипетр и державу. В первой и четвертой частях в красном поле две серебряные башни. Во второй и третьей в голубом поле поставлены на задних лапах два льва. Щит имеет на поверхности шлем, увенчанный Графскою короною. Намет на щите голубой и красный, подложенный серебром”. Супруга же новоявленного графа, Анна Даниловна, была причислена к свите императрицы как ее гоф‑фрейлина.

В 1727 году Девиер проявил себя еще и как талантливый дипломат, что в сочетании с его бескорыстием оказало неоценимую услугу российской короне. Речь идет об известном Курляндском кризисе, когда руки вдовствующей герцогини Анны (ставшей впоследствии императрицей Анной Иоанновной) добивался щеголь и авантюрист, незаконный сын короля Польского Августа II Мориц Саксонский. Избрание Морица герцогом было противно государственным интересам России. Задача Антона Мануиловича и состояла в том, чтобы убедить курляндцев отказаться от сей кандидатуры. Он отправился в Митаву сразу же после возвращения оттуда Меншикова, чья миссия в Курляндии с треском провалилась: возжелав сам стать герцогом, светлейший действовал оскорблениями и угрозами, чем восстановил против себя всю местную знать. Потому, дабы исправить положение, Девиеру надлежало действовать тонко и умно.

Мориц Саксонский предложил Антону 10 000 экю за содействие его браку с Анной. Эпистолярная отповедь взяткодателю лишний раз свидетельствует о верности долгу и неподкупности Девиера. Вот что он написал: “Полученное мною сего числа письмо повергло меня в удивление и чувствительное волнение, тем более, что, благодаря Богу, все мое предшествующее поведение может служить доказательством, что я неспособен не только за несколько тысяч рейхсталеров, но и за сокровища всего света сделать хотя самомалейшее отступление от поручения, возложенного на меня инструкцией моей всемилостивейшей государыни. Это странное предложение, равно как и тому подобные искушенья, предполагающие подлые и низкие чувства в том, к кому они относятся, оскорбительны для честного человека. В вышеупомянутом деле, в котором Ее Величество удостоила меня избрать мелким орудием своей воли, я буду без всякого уважения к видам частных лиц и чуждым интересам, равно как и без всякого постороннего вознаграждения, исполнять свои обязанности, как следует честному человеку…”.

Представительство Девиера в Курляндии способствовало тому, что там восторжествовали российские интересы. Однако Анна затаила на человека, который разлучил ее с женихом, жгучую бабью обиду: впоследствии, став императрицей, она это ему припомнит.

По возвращении из Митавы в Петербург Антон Мануилович застал там картину мрачную и неутешительную. Екатерине все чаще нездоровилось, что сулило скорый и недобрый исход. Меншиков интриговал: чтобы удержаться на плаву и сохранить за собой неограниченную власть, он удумал возвести на престол внука Петра I, двенадцатилетнего Петра Алексеевича, и обручить его со своей дочерью Марией. При этом сам светлейший до достижения отроком совершеннолетия становился регентом империи.

Политическая наглость, всесилие и умопомрачительное богатство Меншикова стояли костью в горле у многих видных царедворцев, кои всеми средствами старались противодействовать властолюбивым замыслам бывшего пирожника. Против временщика составилась целая партия, во главе которой находились герцог Голштинский Карл‑Фридрих, Пётр Толстой, Иван Бутурлин, Александр Нарышкин, Григорий Скорняков‑Писарев, Андрей Ушаков и другие. Узнав о происках шурина, Девиер не только присоединился к партии врагов Меншикова, но и стал одним из самых деятельных ее членов.

Развязка наступила ранее, чем ее ожидали. У императрицы открылась горячка. Меншиков, находившийся при больной неотлучно, и подсунул ей духовное завещание, по которому трон переходил к малолетнему Петру, а сам князь становился без пяти минут императорским тестем. Дни врагов светлейшего были сочтены, и для сокрушительного удара по супротивникам он ждал лишь удобного случая.

Случай представился скоро. Поводом к расправе стал невоздержанный язык Девиера, не в меру развязавшийся из‑за сильного подпития. Вот как рассказывается об этом в документе, составленном, по‑видимому, Меншиковым, и подписанном за неграмотную Екатерину ее дочерью Елизаветой: “Во время нашей, по воле Божьей, прежестокой болезни параксизмуса, когда все добродетельные наши подданные были в превеликой печали, Антон Дивьер, в то время будучи в доме нашем, не только не был в печали, но веселился и плачущую Софью Карлусовну [Скавронскую, племянницу императрицы – Л. Б.] вертел вместо танцев и говорил ей: “Не надо плакать”…Анна Петровна [дочь Петра I – Л. Б.] в той же палате плакала: Дивьер в злой своей предерзости говорил: “О чем печалишься? Выпей рюмку вина!”. Примечательно, что серьезным пунктом обвинения обер‑полицмейстера стало его вертопрашество, будто бы юному великому князю Петру Алексеевичу он “напоминал, что его высочество сговорился жениться, а они за его невестою будут волочиться, а его высочество будет ревновать”.

Разумеется, пьяный кураж Девиера был для Меншикова лишь поводом к тому, чтобы поквитаться с птицами поважнее. И о сем говорилось в новом указе от имени Екатерины: “Я и сама его, Дивьера, присмотрела в противных поступках и знаю многих, которые с ним сообщники были; того ради объявить Дивьеру, чтобы он объявил всех сообщников”. В тот же час Антон Мануилович был схвачен, вздернут на дыбу и после двадцати пяти ударов повинился во всем, назвав и всех своих подельников.

Буквально за несколько часов до кончины императрица по подсказке Меншикова подписала указ о наказании виновных: “Дивьера и Толстого, лишив чина, чести и данных деревень, сослать: Дивьера в Сибирь, Толстого с сыном в Соловки; Бутурлина, лиша чинов, сослать в дальние деревни; Скорнякова‑ Писарева, лиша чинов, чести, деревень и, бив кнутом, послать в ссылку и т. д.”. Светлейший распорядился приписать к указу слова, относившиеся непосредственно к зятю: “Дивьеру при ссылке учинить наказание, бить кнутом”. Не пощадил временщик и собственную сестру Анну, велев ей вместе с малолетними детьми Антона Мануиловича безвыездно жить в дальней деревне.

А самого Девиера вкупе со Скорняковым‑Писаревым, чтобы жизнь медом не казалась, Меншиков упек в холодную Якутию, в Жиганское зимовье, что на пустынном берегу Лены, в 9000 верстах от Петербурга и в 800 верстах от Якутска. В этой забытой Богом глухомани ссыльные часто нуждались в самом необходимом, питаясь одним хлебом и рыбой. Несчастным запрещалось даже общаться друг с другом, за чем бдительно следил приставленный к ним караул.

Вести доходили к ним, отрезанным от мира изгнанникам, спустя не месяцы – годы. Вот уже упала звезда “прегордого Голиафа” Меншикова, который в 1729 году испустил дух в ссылке, в таежном Березове; преставился и юный император Пётр II; а вступившая на престол Анна Иоанновна, памятуя о Девиере как о разлучнике со своим бывшим амантом, не спешила облегчить участь опального графа.

Лишь на закате царствования она смилостивилась и в апреле 1739 года издала указ о назначении Антона Мануиловича командиром вновь отстраивавшегося Охотского порта. Казалось, административный талант бывшего обер‑полицмейстера не сломили годы лишений и бедствий. Он вновь оказался востребованным и действовал весьма энергично: раскрыл, между прочим, злоупотребления, допущенные прежними должностными лицами, быстро закончил снаряжение знаменитой экспедиции Витуса Беринга, достроил порт. Не пропала втуне и моряцкая жилка Девиера: он основал мореходную школу, превратившуюся впоследствии в штурманское училище сибирской флотилии.

Антона Мануиловича вернула из ссылки и обласкала императрица Елизавета Петровна. Высочайшим указом 14 февраля 1743 года ему были возвращены графское достоинство, чин генерал‑лейтенанта и орден св. Александра Невского. Елизавета пожаловала ему также 1800 душ крестьян из имения ненавистного ему Меншикова, деревню Зигорица в Ревгунском погосте (180 дворов), а также имение Йола под Нарвой. Он был также произведен в генерал‑аншефы.

Дщерь Петрова, идя по стопам своего великого отца, 27 декабря 1744 года вновь назначает Девиера обер‑полицмейстером Петербурга. И хотя годы у Антона Мануиловича были уже не те (ему исполнилось 63 года), он вновь отдался своему любимому делу. Однако ужаса на петербургских обывателей дряхлый генерал уже не наводил.

Девиеру не пришлось долго хозяйничать в Северной Пальмире. Многолетние страдания и лишения надломили его здоровье; он часто хворал и умер 24 июня 1745 года, прослужив наново в полиции не более полугода. Так закончил свои труды и дни этот ревностный сподвижник Петра I.

Тело его погребено на Лазаревском кладбище Александро‑Невской лавры. Биограф позапрошлого века утверждал, что видел там расколотую плиту с надписью “Генерал‑аншеф граф Антон Мануилович Дивьер. Погребен 27 июня 1745 года”, однако сегодня его могила считается безвозвратно утерянной. Но в истории он, по счастью, не затерялся, напоминая всем националистам‑почвенникам о таком неприятном для них факте: первым российским “ментом” был этнический еврей.

* * *

Трое сыновей графа Девиера были людьми степенными и вполне достойными. Пётр Антонович (1710–1773) дослужился до чина генерал‑аншефа и стал действительным камергером; Александр Антонович стал капитаном лейб‑гвардии; Антон Антонович – поручиком лейб‑гвардии и адъютантом императора Петра III. Многие потомки Антона Мануиловича Девиера были царедворцами и профессиональными военными, однако сколько‑нибудь заметного положения они не занимали.

А вот два внука нашего главного полицмейстера, Антон и Михаил Петровичи, по злой иронии судьбы, стали… натуральными преступниками и душегубцами.

Старший, Антон, при покупке земли у одной помещицы, предложил ей вместо денег свое великолепное столовое серебро. Сделка была заключена. Но когда дама с полученным серебром проезжала в экипаже через замерзшую реку Оскол, то была остановлена людьми Антона Девиера. Оказывается, те получили от него чудовищное приказание: утопить карету вместе с этой самой помещицей и завладеть поживой. И если бы не случайно проезжавший мимо на четверне городской врач, сей дьявольский план мог бы сработать. Все раскрылось, и как ни пытался преступник остаться безнаказанным (он получил лестную аттестацию от местного дворянства о своем “прекрасном поведении”), он был сослан в Сибирь, обвиненный в покушении на убийство и кражу, а восхвалявшие его дворяне на несколько лет были лишены избирательных прав.

Михаил, второй внук Девиера, далеко превзошел в злодействах своего брата‑разбойника. В его родовом поместье на берегу Дона были вырыты глубокие пещеры и обширные подземелья, где находились темницы с цепями и железными ошейниками. Здесь его слуги прятали ворованных лошадей, а на водопой выводили их лишь под покровом ночи. В эту самую темницу сей изверг заключил и свою законную жену, от которой имел двоих сыновей, и до самой ее смерти держал в кандалах и цепях. При этом он громогласно объявил о кончине супруги и, искусно изображая безутешного вдовца, устроил ей пышные похороны (говорили, что в гроб он положил поленья). Сам же женился вторично на Софье Херасковой, племяннице маститого поэта, от которой прижил сына. Но, видно, уж так на роду было написано, чтобы Михаил, подобно брату, тоже позарился на серебряную посуду. Завидев великолепный столовый сервиз у одного богатого барина, он подкупил его дворецкого, крепостного человека, и уговорил его украсть серебро, пообещав ему не только надежный приют, но и вольную – и своего добился, посудой завладел. Но к чему держать в доме опасного свидетеля? – и он отсылает его зимой в соседний город, а кучеру наказывает убить дворецкого, а тело его спустить под лед. И все было бы шито‑крыто, но вот незадача – тело выловили, и в кармане покойника нашли собственноручное письмо графа, в котором тот подстрекал его к краже и обещал убежище. Начался судебный процесс, дело пахло Сибирью. Но неистощимый выдумщик по части погребальных инсценировок, Михаил Девиер сам для себя устроил ложные похороны и, по слухам, потом преспокойно жил еще долгие годы до самой своей естественной смерти, под защитой подкупленных им местных властей. Удивительно, что сей ирод подвизался когда‑то на военном поприще и дослужился до чина подполковника.

Говорят, природа отдыхает на втором поколении выдающихся людей. У славного российского государственного мужа, обер‑полицмейстера Антона Девиера она хорошо “отдохнула” на третьем.

Лев Бердников — писатель, филолог, культуролог. Родился в 1956 году в Москве. Закончил факультет русского языка и литературы МОПИ им. Н.К. Крупской. Во время учебы сотрудничал с “Учительской газетой”. После окончания института работал в Музее книги Российской Государственной Библиотеки, где с 1987-1990 гг. возглавлял научно-исследовательскую группу русских старопечатных изданий. В 1985 г. защитил кандидатскую диссертацию “Становление сонета в русской поэзии XVIII века (1715-1770)”. С 1990 г. живет в Лос-Анджелесе. Член Русского Пен-Центра и Союза писателей Москвы. Член редколлегии журнала “Новый берег”. Лауреат Горьковской литературной премии 2009 года в номинации “Историческая публицистика”. Почетный дипломант Всеамериканского культурного фонда имени Булата Окуджавы.

magazines.gorky.media