Ирина Стрельникова

Если бы Николай Михайлович Пржевальский узнал, что через сто с лишним лет его имя будет ассоциироваться главным образом с дикой азиатской лошадью (да ещё со Сталиным, отцом которого многие считают Пржевальского), он бы очень удивился. Он рассчитывал не на такую славу. Зоологических открытий за ним числится несколько десятков, не говоря уж о главном деле его жизни — исследовании географии Центральной Азии. А вот как раз с лошадью Пржевальского Пржевальскому не повезло…

Перевалив через холм, путешественники увидели у подножия табун странного вида лошадок. Приземистые, почти как пони, плотные, с тяжёлой головой и толстой шеей, рыжевато-жёлтые, с тёмными «чулками» на ногах. Короткая стоячая грива без намёка на чёлку и хвост, тонкий сверху и с пышной кисточкой внизу, походили скорее не на лошадиные, а на ослиные.

Пржевальский знал, что надо делать, когда встречаешь незнакомое науке животное, недаром за ним шёл караван верблюдов, навьюченных шкурами, скелетами, рогами и черепами. Вот и сейчас Николай Михайлович плавно вскинул штуцер и… осечка! Спусковой крючок щёлкнул совсем тихо, но вожак табуна встрепенулся, заржал, и дикие лошадки, взрывая копытами песок, умчались.

Страстный охотник Пржевальский просто не мог двинуться дальше, пока экземпляр невиданной дикой лошади не оказался у него в коллекции! День за днём, неделя за неделей он разъезжал на своем верблюде по волнистой равнине Джунгарской Гоби, разыскивая следы табуна, изредка видел его вдали, но приблизиться на расстояние выстрела всё не мог. Однажды, подбираясь к диким лошадкам, метров 500 прополз по-пластунски, терпеливо, очень медленно и совершенно бесшумно, но в последнюю минуту вожак, чудом почуяв опасность, снова увел табун… За время этой бесконечной охоты Николай Михайлович изучил уже, кажется, все повадки диких лошадей. Видел однажды издалека, как кобыла забила копытами волка, напавшего на жеребёнка. Это было поразительно: несмотря на малый рост, дикая азиатская лошадка была значительно сильнее и храбрее своих европейских домашних родственниц.

Напрасно спутники уговаривали Пржевальского бросить затею, ведь давно пора было двигаться дальше, к цели экспедиции — Тибету. Приближался сезон злых ветров, а драгоценное время уходило на бесплодную охоту. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы один из участников экспедиции — Федя Эклон, верный товарищ Пржевальского уже не в первом путешествии, — не увидел шкуру дикой лошадки в жилище охотника-киргиза (они изредка встречались в этих местах). Две пригоршни крупной дроби из запасов экспедиции, и дело решилось — киргиз сам отвёз Пржевальскому шкуру в подарок: мол, примите в знак уважения и дружеского расположения. Николай Михайлович, не подозревая, что за ценный экземпляр коллекции уже заплачено, одарил киргиза ружьём.

И в общем-то был прав! Стоило ли жалеть о ружьё, когда шкура эта, привезённая после долгих странствий в Петербург, в Академию наук, прославила Пржевальского в веках. Николай Михайлович подробно описал повадки животного и внешний вид, и единственная в мире дикая лошадь (ведь даже американские мустанги, строго говоря, дикими не являются, потому что происходят от одичавших домашних лошадей) была названа в его честь. Очень скоро животным заинтересовались последователи Дарвина, всё искавшие промежуточные виды, чтобы подкрепить доказательствами эволюционную теорию. Таковых промежуточных видов оказалось удручающе мало, теория была под угрозой. Поэтому лошадь Пржевальского, объявленная промежуточным видом между ослом и лошадью, вызвала настоящий фурор. Правда, позже выяснилось, что к ослу животное вообще не имеет никакого отношения (сходство формы хвоста и гривы при более пристальном изучении оказалось обманчивым), а с домашней лошадью хоть и состоит в родстве, но не очень близком, и даже имеет иное количество хромосом. Но к этому времени дарвинисты успели уже так широко разрекламировать лошадь Пржевальского, что её слава совершенно затмила славу самого Николая Михайловича, так что его фамилия в сознании потомков сделалась «лошадиной»…

Прочь от моншеров

Пржевальский в молодости

Предки Николая Михайловича, запорожские казаки, носили фамилию Паровальские. Но в конце XVI века Корнило Паровальский за деньги и шляхтический титул ушел с Сечи, переменил православную веру на католическую и стал зваться Пржевальским. Через двести лет его прапраправнук Казимир проделал обратную операцию, сбежав из польской иезуитской школы и приняв православие вместе с именем Кузьма. Фамилию, впрочем, оставил польскую, и с этой-то фамилией его сын Михаил Кузьмич, пехотный офицер, усмирял в 1832 году польское восстание. В 1839 году у него в свою очередь родился сын Николай, будущий знаменитый путешественник.

Николай рос мальчиком во всех отношениях необычным. Прежде всего он обладал феноменальной зрительной памятью. В гимназии юный Пржевальский на пари предлагал товарищам раскрыть на любой странице любую книгу, прочесть вслух любое предложение, а дальше подхватывал и шпарил наизусть до конца страницы. К примеру, ему зачитывали из Гоголя, а он продолжал, ни ошибаясь ни в едином слове: «День был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетре». «Что значит «нетре»?» — спрашивали его. «В конце страницы перенос, — пояснял Пржевальский. — Продолжение: «звого по воскресным дням» — на следующей странице». Неудивительно, что ученье давалось Николаю легко: стоило закрыть глаза, как в его памяти всплывала вся страница учебника, с формулами, чертежами и даже шрифтом, которым всё это было напечатано. Ему прочили блестящую карьеру, но такой перспективе явно мешало другое столь же яркое его свойство: крайняя раздражительность и нелюдимость. Ему никто и никогда не нравился. «Подбор учителей, — сетовал Николенька, — за немногими исключениями невозможный. Пьяные приходят в класс, таскают учеников за волосы». Интересно, что никто другой из гимназистов ни пьянства, ни особенного самоуправства учителей не замечал. Впрочем, гимназистов юный Пржевальский тоже бранил: дескать, ленивы, глупы, грубы. Оказавшись дома на каникулах, Николай также не желал иметь дела и с родными и по большей части бродил в одиночестве с ружьём, стреляя лисиц.

Куда было податься с таким характером? Окончив гимназию, Пржевальский попробовал было военную службу, но и в полку ему решительно не понравилось! «Офицерство — сплошь моншеры, — бесился он. — Коляски, рысаки, обширные знакомства с дамами полусвета. Где же нравственное совершенство человека?». Тогда ему в первый раз пришла мысль — уехать подальше от опостылевшей цивилизации, забиться куда-нибудь в медвежий угол, вот хотя бы на Дальний Восток… Николай подал рапорт о переводе, но начальство сочло это пустой прихотью и посадило Пржевальского на гауптвахту.

Он потом ещё учился в Академии Генштаба (чтобы поступить туда, надо было обойти множество конкурентов, но с такими способностями, как у Пржевальского, это не составило большого труда). Потом преподавал в Варшавском юнкерском училище историю и географию. Но всё его тяготило, Пржевальский раздражался и мечтал об одном: уехать подальше, прочь. Вот только куда? Мысль о Дальнем Востоке по-прежнему прельщала его. А тут ещё Николаю предложили написать учебник по географии Азии для юнкерских училищ. Изучая материал, он страстно увлекся мыслью о путешествии. Это было ему по душе: бродить по безлюдным местностям с ружьём и заполнять белые пятна на карте мира… Он бы немедленно ушёл в отставку и подался в путешественники, особенно манила Африка, неисследованные доселе истоки Белого Нила. Да на какие шиши, спрашивается? Собственных денег у Пржевальского не было. Рассчитывать на Географическое общество тоже не приходилось – оно снаряжало экспедиции только тех людей, кто зарекомендовал себя учёными трудами. Учебника для юнкерских училищ в этом смысле было явно недостаточно. Это ему доходчиво объяснил знаменитый путешественник Семенов-Тяньшаньский, с которым Пржевальский по случаю свёл знакомство.

Но выход нашёлся! В ноябре 1866 года Пржевальскому удалось добиться причисления к Генштабу с назначением в Восточно-Сибирский военный округ. Начальство, определяя Пржевальского туда, имело в виду военную разведку, а вовсе не географические экспедиции. Впрочем, оказалось, что одно другому не мешает…

Разведка подождёт

В марте 1867 года штабс-капитан Пржевальский прибыл в Иркутск и почти сразу получил двухлетнюю служебную командировку в Уссурийский край для учёта населения. На самом деле под этим прикрытием требовалось разведать пути в Корею, где у России намечались военные интересы. Но у Пржевальского были и свои тайные цели – описать природу и географию малоисследованного Уссурийского края. Без ведома начальства Пржевальский сумел заручиться поддержкой местного отдела географического общества (очень пригодились рекомендательные письма Семенова-Тяньшаньского). Денег ему там почти не дали, не считая совсем символической суммы, зато снабдили топографическими и астрономическими инструментами да четырьмя пудами дроби.

Ещё из Варшавы Пржевальский привёз с собой немца-препаратора, Роберта Кехера, — они условились делить пополам зоологические коллекции, которые соберут в путешествии. Только Кехер, как быстро выяснилось, никуда не годился: он плакал о своей невесте, оставленной в Варшаве, не хотел идти на охоту и говорил, что ничто его не тешит, — пришлось прогнать его в самом начале пути. К счастью, Пржевальский быстро нашёл ему замену: 16-летнего иркутского гимназиста, сына ссыльных, Николая Ягунова. Юноша умел делать чучела из шкур и знал топографию. Все два года Пржевальский с Ягуновым путешествовали вдвоём, не считая казаков-гребцов, которых нанимали на короткое время. Погрузив поклажу на лодки, путешественники прошли пешком по берегу Уссури, стреляя дичь. Дальше их путь лежал на озеро Ханка. «Здесь столько пород птиц, — восхищался Пржевальский,— что и во сне не приснится. У меня теперь уже 210 чучел, и в их числе журавль — весь белый, только половина крыльев черная, и размах крыльев около 8 футов. Есть кулик величиною с большого гуся превосходного розового цвета; есть ярко-желтая иволга величиною с голубя». Собственно разведке – тому, ради чего его командировал Генштаб, Пржевальский посвятил совсем немного времени. Но и тут его ждал успех. В пограничный город Кыгенпу, окруженный каменной стеной и ощерившийся столетними пушками, корейцы никогда не пускали русских. Николай Михайлович преспокойно явился к воротам с солдатом-переводчиком и потребовал, чтобы его провели к градоначальнику. Солдаты в белых халатах, с павлиньими перьями на шляпах переполошились, знаками показывали, чтобы пришельцы убирались прочь, хлопали себя ладонями по затылкам, что означало: начальник казнит их только за один доклад о таком небывалом происшествии. Тогда Пржевальский через переводчика заявил, что у него бумага на имя градоначальника и, порывшись в карманах, достал из бумажника документ с внушительной печатью. Вообще-то это была квитанция о получении казенных лошадей и фуража в Иркутске. Но корейцы, не умевшие читать по-русски, с благоговением взяли бумагу, повертели её так и сяк и пошли докладывать градоначальнику, который с перепугу велел впустить путешественников в крепость. И тут уж Пржевальский собрал все необходимые сведения об укреплениях и численности корейского гарнизона.

Его усилия были оценены. По возвращении из путешествия Николай Михайлович был назначен старшим адъютантом штаба войск в Николаевске-на-Амуре. Эта должность, впрочем, его не увлекла, и Пржевальский предавался главным образом внеслужебным занятиям: игре в карты с офицерами и написанию книги «Путешествие в Уссурийском крае», содержавшей массу полезных сведений о географии, климате, флоре и фауне. Ещё Пржевальский привёл, наконец, в порядок собранную коллекцию: гербарий из тысячи растений, сотня чучел птиц (из них 36 – доселе неизвестных науке), засушенные бабочки… С этой коллекцией он намеревался ехать в Петербург, добиваться новой, большой экспедиции. Игра в карты велась тоже не просто так, а в пользу будущего путешествия: Пржевальский при своей феноменальной памяти неизменно выигрывал, и в считанные месяцы скопил таким образом 12 тысяч рублей – на случай, если Петербургское Географическое общество не даст ему денег. Кстати, уезжая в Петербург, Николай Михайлович бросил колоду карт в Амур и от души выругал картежников-офицеров.

Корея, начало ХХ века

Страшный ветер Тибета

В Петербурге Пржевальского приняли благосклонно, книгу и коллекцию оценили очень высоко (особо поражались, что столь весомый вклад в науку сделал человек, командированный с узко специальной военной целью, и к тому же обладавший совершенно ничтожными средствами). Но денег на новое путешествие, действительно, дали очень мало: 6 тысяч. Видимо, не слишком верили в успех – целью путешествия Пржевальский выбрал Китай, Монголию и Тибет, куда ещё не удавалось проникнуть ни одному русскому, да и вообще мало кто из европейцев мог похвастаться, что побывал там. Но у Тибета было неоспоримое преимущество перед другими неисследованными участками Земного шара: там были интересы у русской разведки, а ведь Пржевальский по-прежнему состоял в Гентшабе. На этот раз он взял с собой своего бывшего ученика по Варшавскому училищу, Пыльцова. И двух наемных казаков. Для начала их путь лежал через восточный край пустыни Гоби в Пекин, где следовало получить паспорта для путешествия в глубь областей, подвластных Небесной империи. Местные жители весьма неохотно показывали русским дорогу в столицу Китая, то и дело обманывая и заставляя блуждать без толку. В таких случаях Пржевальский возвращался и бил нагайкой виновного. В столицу Китая путешественники прибыли 2 января 1871, и Николай Михайлович сразу принялся ругаться: «Здесь всё — мерзость. Грязь и вонь невообразимые, так как жители обыкновенно льют помои на улицу. Мошенничество и плутни развиты до крайних пределов. По моему мнению, только одни ружья и пушки европейцев могут сделать здесь какое-либо дело. Миссионерская проповедь, на которую так уповают в Европе, — глас вопиющего в пустыне. Что же касается европейцев, живущих в Пекине, это большею частью отъявленные негодяи. Пекинская жизнь точь-в-точь как в Николаевская-на-Амуре. Разница лишь та, что вместо водки пьют шампанское». Но вот, наконец, паспорта были оформлены, верблюды, и лошади куплены, а вместе с ними ещё бусы, карманные зеркальца, ножи для подкупа полудиких обитателей пустыни. Пржевальский отправился в путь – к Великой китайской стене и дальше на Запад.

Китай, начало ХХ века

В этих областях уже несколько лет свирепствовали восставшие дунгане – китайские мусульмане. Облачённые в чёрные халаты, с фитильными ружьями, пиками и трезубцами, они убивали всех и сжигали всё на своем пути. В Пекине качали головами, когда слышали, что четверо русских решили сунуться туда. И настоятельно советовали, во всяком случае, передвигаться небольшими перебежками от кумирни к кумирне (кумирня — укрепленная буддистская молельня), всякий раз нанимая проводников и охрану. Для мизантропа Пржевальского этот совет был бесполезен. Он потерял терпение уже в первой кумирне, которая попалась на его пути, — Чертыноне. Экспедиция расположилась там на ночлег, но любопытные местные жители сбежались смотреть на белолицых путешественников, чем крайне досадили нелюдимому Пржевальскому. Одного зеваку он вздул нагайкой, на других спустил собаку — всё бесполезно. И тогда Пржевальский скомандовал спутникам уходить. Они разбили лагерь неподалеку от кумирни, на совершенно открытом месте, уповая на то, что дунгане в эту ночь не появятся. Утром их разбудило солнце и возбуждённые восклицания лам из кумирни Чертынон. Оказывается, те не спали и подсматривали из-за своих высоких стен, чем кончится дело. И видели дунган, подходивших к самому лагерю русских, но отчего-то никого не тронувших. Теперь же ламы в ознаменования такого чуда возносили моления перед двухметровым истуканом и зажигали жертвенные свечи.

Кумирня

Слава о трёх неустрашимых богатырях и их предводителе — то ли великом святом, то ли колдуне — быстро разнеслась по степям. Рассказывали, что они трёхглазые, что ружья их стреляют на расстояние целого дня езды на коне, что за них сражаются невидимые духи умерших и тому подобное. Самой страшной вещью, принадлежавшей экспедиции, местным жителям казался фотоаппарат — говорили, что туда залита жидкость из выколотых детских глаз. Словом, азиаты в восторге и ужасе толпами стекались поклониться Пржевальскому, и бывало, что больные приходили за исцелением. У русских выпрашивали любую мелкую вещицу — на обереги, якобы способные оградить от нападений дунган. Пржевальского это страшно раздражало, и он наотрез отказывался раздавать имущество экспедиции, чем только усилил почтение к себе.

Поразительно, что и сами дунгане, доселе совершенно неустрашимые, поддались подобным суевериям. В самых разоренных местностях, где редкий колодец обходился без того, чтобы на дне не виднелись трупы, русские передвигались совершенно беспрепятственно. «Нас четверых разбойники боятся больше, чем все китайские войска в совокупности, и избегают встречи», — удивлялся Николай Михайлович. Однажды, впрочем, ему всё же пришлось столкнуться с тремястами дунганами. «Словно туча неслась на нас эта орда, дикая, кровожадная. С каждым мгновением резче и резче выделялись силуэты коней и всадников. А против них молча, с прицеленными винтовками стояла наша маленькая кучка». Первым же залпом удалось уложить нескольких разбойников и лошадь под их предводителем — и всё, бой был выигран, дунгане в ужасе бежали.

Дунганы

По мере продвижения в глубь пустыни людей попадалось всё меньше, а природа становилась суровее. То буря вздымала тучи песка и мелкой соли, так что и в полдень становилось темно. То зной разогревал песок под ногами до семидесяти градусов. Колодцев почти не встречалось, только озера с мутной солоноватой водой. «Возьмите стакан чистой воды, положите туда чайную ложку грязи, щепотку соли, извести для цвета и гусиного помета для запаха — и вы как раз получите ту прелестную жидкость, которую нам приходится пить», — записал в дневнике Пржевальский. Он, впрочем, придерживался железного правила никогда не пить воду некипяченой, даже если она выглядела получше этой. И того же требовал от своих спутников, и вообще, дисциплина в его команде была что надо, благодаря чему никто в его экспедициях не погиб. За исключением самого Пржевальского, о чём речь ещё впереди…

Осенью экспедиция дошла до северной границы Тибета, страны-загадки. Огромное плато, поднятое на высоту более четырёх тысяч метров, и на нём, как на пьедестале, громоздятся высоченные горы, вершины которых поднимаются местами ещё на три тысячи! Здесь витали ядовитые испарения. На одном из перевалов верблюд замотал косматой головой, захрипел, и пена потекла из пасти — пришлось повернуть назад и искать обход. Ледяные ветры гуляли такие, что в воздух поднимались даже камни. Разреженный сухой воздух мутил сознание, лишал сил. «Малейший подъем кажется очень трудным, чувствуется одышка, сердце бьётся очень сильно, руки и ноги трясутся, по временам начинается головокружение и рвота» (запись из дневника Пржевальского). Предметы виделись искаженными, словно сплюснутыми, а по ночам невозможно было как следует уснуть — только впасть в тягостное полузабытье с кошмарами и удушьем. И ещё страшный мороз, от которого нет спасенья – топлива в этих местах нет, а сухой верблюжий помёт, на который рассчитывали путешественники, на такой высоте горит плохо.

Два с половиной месяца Пржевальский проскитался по этой вознесённой к небу пустыне, пока не понял, что до Лхасы — столицы Тибета — ему на этот раз не добраться. Половина верблюдов пала, а другая еле волочила ноги. Пыльцов заболел и то и дело валился из седла, у самого Пржевальского были отморожены пальцы на обеих руках. И это ещё не наступала зима, до которой оставалось всего ничего. Решено было вернуться.

Тибет

В Ургу (нынешний Улан-Батор) добирались ещё несколько месяцев. Русский консул был поражён видом путешественников: два года не мывшиеся, не менявшие белья, оборванные, в сапогах, к которым вместо утерянных подметок были пришиты куски шкур, в полусгнивших сюртуках и фуражках, больше похожих на старые грязные тряпки. Но с богатейшими трофеями: зоологической коллекцией и картами, на которых впервые были нанесены несколько хребтов Тибетского нагорья и недоступные раньше участки великой пустыни Гоби…

В Петербурге на путешественников обрушилась слава вперемешку с наградами, деньгами и чинами. Члены Государственной думы пожелали иметь портрет Пржевальского в своем зале заседаний, на что уже ассигновано было полторы тысячи рублей — Николай Михайлович еле уговорил вместо портрета отдать эти деньги на благотворительность. Его бесконечно приглашали на торжественные встречи, обеды, чествовали, носили на руках. Граждане помельче рангом заваливали просьбами похлопотать — о пенсии, о месте в департаменте. Одна просительница писала: «Кум мне сказывал, что вас, родимый мой, повесили в думе, что вы в почете в нашем городе. Так ради Бога отыщите мою собачку, кличка её Мурло, маленькая, хорошенькая, с бельмом на глазу; крыс и мышат ловит».

Три года Пржевальский, вынужденный сидеть в России ради обработки результатов экспедиции, не знал, куда деваться от всего этого, и по своему обыкновению проклинал Петербург: «Ни простоты, ни свободы, ни воздуха. Каменные тюрьмы, называемые домами; изуродованная жизнь, называемая цивилизованной, а мерзость нравственная — тактом житейским. В Азии с берданкой в руке я гораздо более гарантирован от всяких гадостей, оскорблений и обмана, чем в городах европейской России!». Нужно ли говорить, что, едва закончив труд «Монголия и страна тангутов», Николай Михайлович снова сбежал в экспедицию.

Дети Пржевальского

После первой неудачной попытки достичь Лхасы Пржевальский предпринял ещё четыре. Вторая потерпела неудачу из-за таинственной болезни, поразившей его в пути: отек лица и тела, сопровождавшийся мучительным зудом, не дававшим покоя ни днем ни ночью. Николай Михайлович так ослаб, что не мог сидеть в седле, и его, плачущего с досады, везли в Россию на дне ящика. Впрочем, и эту экспедицию никак нельзя было назвать неудачной: Пржевальский разгадал загадку таинственного тростникового озера Лобнор, на которое набрел в свое время Марко Поло, после чего ни один европеец не мог это озеро отыскать, а азиаты вроде видели, но совершенно в другом месте. Оказалось, Лобнор был скорее не озером, а болотом, очень мелким и постоянно меняющим своё местоположение. Поразительно, но в окрестностях Лобнора Пржевальский обнаружил… русские погребения. Оказалось, туда с Алтая приходили староверы в поисках мифического Беловодья.

Третья экспедиция, которую предпринял Пржевальский, едва оправившись от болезни, почти добралась до цели! Путешественники перевалили через хребты Северного Тибета и спустились в долину, к истоку Голубой реки Янцзы. У деревни Напчу, когда до Лхасы оставалось не больше 280 километров, им встретились двое тибетцев. Этой дорогой белолицые чужестранцы никогда не ходили. К тому же с 1792 года Тибет считался закрытым для европейцев — так повелел китайский наместник. Словом, тибетцы очень удивились и вежливо попросили чужеземцев остановиться, а сами пошли в Лхасу советоваться. Почти сразу в Напчу вошла тысяча тибетских ополченцев с пращами и фитильными ружьями и окружила русских. Пржевальскому ничего не оставалось, как 16 дней ждать решения из Лхасы. Наконец важный тибетский чиновник в собольей шубе и лисьей шапке привёз ответ: выпроводить иноверцев прочь из Тибета. Оказалось, в эти дни как раз должно было состояться возведение на престол тринадцатого по счету далай-ламы. После того как двенадцатый умер, ламы искали новое воплощение великого духа — чудесного младенца — четыре года, и их страшила мысль, что русские могут похитить их долгожданное сокровище, ещё не взошедшее на «Трон золотых львов».

За фотосъемку на Тибете могли и казнить. И всё же бурят Гомбожаба Цыбиков и калмык Овша Норзунов в начале XX века скрытно поснимали там. Интерес к стране-загадке был так горяч, что их фотографии, опубликованные в National Geographic, сделали громкую славу этому прежде малоизвестному изданию

Пржевальский не сдался и снарядил четвертую экспедицию. На этот раз он зашёл с той стороны, где горы оказались непроходимы. И в Лхасу опять не попал, зато открыл пару озёр (одно из которых назвал Русским) и несколько хребтов. За эту экспедицию Николай Михайлович получил чин генерал-майора. Ему было уже под пятьдесят, переносить тяготы путешествий становилось всё труднее. Пржевальскому советовали осесть дома, жениться… «Речь о генеральше, вероятно, останется без исполнения, — отмахивался он. — Не те уже мои года. А что насчёт детей… В Центральной Азии у меня много оставлено потомства: Лобнор, Тибет и прочее — вот мои детища!».

Много позже, во второй половине ХХ века, пошли разговоры о том, что у Пржевальского на самом деле был один сын, хоть и незаконный. Иосиф Сталин. Якобы Николай Михайлович ездил лечиться на Кавказ, где познакомился с Екатериной Джугашвили, женой сапожника Виссариона… Все эти разговоры основываются, видимо, на внешнем сходстве Пржевальского со Сталиным. Никаких достоверных сведений ни о поездке на Кавказ, ни о романе с Екатериной Джугашвили, ни о каком-нибудь вообще романе в жизни Николая Михайловича не существует. Он не любил человечество вообще и для женщин, похоже, не делал исключения. Ругал их розовыми сплетницами и помехой во всякой работе. Как-то раз, ещё в Иркутске, он получил приглашение давать частные уроки географии прелестнейшей девушке, в которую был влюблён весь местный офицерский корпус поголовно. Пржевальский отказался, зато послал красавице свой учебник для юнкерских училищ с лаконичной дарственной надписью: «Долби, пока не выдолбишь».

И всё же под старость он почувствовал себя одиноким. За неимением родных детей привязался к чужому мальчику — осиротевшему сыну соседа по имению Косте Воеводскому. Отдал его в гимназию, сам сидел с ним над уроками и скорбел из-за каждой Костиной двойки. И даже колебался, стоит ли оставлять мальчика ради ещё одной попытки проникнуть в Лхасу. Решено было все же попробовать — в последний раз! Поручая приёмного сына своим знакомым, Николай Михайлович писал: «В случае лени в науках усердно прошу драть и драть». А прощаясь с мальчиком, вдруг всплакнул — это случилось с Пржевальским во второй раз в жизни (в первый раз, напомним, когда он больной ехал в деревянном ящике).

Николай Михайлович выехал из Петербурга в августе 1888 года. На вокзале его провожала внушительная толпа. Когда поезд тронулся, великий путешественник вдруг высунулся из окна купе и крикнул провожавшему его биологу Плеске: «Если меня не станет, возьмите обработку птиц на себя!». Через два месяца Плеске пришлось вспомнить эти слова: Пржевальского действительно не стало.

Нелепость, дикость! Охотясь на фазанов в Средней Азии, в окрестностях Пишпека (нынешнего Бишкека), он единственный раз в жизни нарушил своё же правило и выпил воды из озера, казавшейся такой чистой… Итог — брюшной тиф. Пржевальский сгорел в считанные дни. Успел только завещать спутникам: «Похороните меня на берегу озера Иссык-Куль, в моей походной одежде. Надпись пусть будет простая: «Путешественник Пржевальский». Так они и сделали…

И снова о лошади

За неполные 50 лет жизни Пржевальский успел многое. Прошёл больше 30 тысяч километров по Центральной Азии, сделал множество географических открытий, основательно изучил климат, флору и фауну, собрал богатейшую коллекцию, обнаружил десятки новых видов млекопитающих, ящериц, птиц, рыб, насекомых и растений. Наконец, сделался почетным членом 24 научных учреждений мира. Разве что так и не побывал в Лхасе и не подстрелил дикую лошадь, названную его именем. Не говоря уж о том, чтобы привезти в Россию парочку живых лошадок…

Это за Пржевальского сделали уже в ХХ веке. И очень вовремя, потому что из дикой природы лошади Пржевальского скоро исчезли — в последний раз их видели в Джунгарской Гоби в 1968 году. В неволе они размножаются плохо, но всё же размножаются. Первое потомство принесла кобыла по имени Орлица, подаренная в 1947 году правительством Монголии Ворошилову. Почти все ныне живущие особи (а их по зоопаркам мира насчитывается что-то около тысячи) — потомки той самой Орлицы.

Время от времени лошадей Пржевальского пытаются выпустить на волю. То в Монголии, в национальном парке Хустан-Нуру, то в Китае, в национальном парке Тахин-Тал. А ещё — в украинской «зоне отчуждения», в Чернобыле. Там они активно размножаются, поголовье приближается к сотне, и животные уже разбились на три табуна. Никаких генетических отклонений у них пока не обнаружено. Что ж! По крайней мере, браконьеры лошадям Пржевальского там не грозят…

Здесь и далее — та же тайная съемка Тибета

drug-gorod.ru