График, иллюстратор, скульптор, автор объектов и инсталляций

Гариф Басыров родился 24 февраля 1944 года в Казахстане в лагере для репрессированных, жил с семьей на Украине, затем в Москве. Позже он учился в Московской средней художественной школе, а с 1963 года — на художественном факультете ВГИКа.

С конца 1960—х годов Басыров принял участие более чем в 200 выставках в России и за рубежом. Начиная с 1980 года он получил свыше 30 призов и дипломов на международных конкурсах. В 1988 и 1989 годах работал во Франции над цветными литографиями и офортами для Enrico Navarra в Париже. 

С 1991 года Басыров начал эксперименты в абстракции и коллаже. Он занимался книжно—журнальной и станковой графикой, нефигуративной живописью, коллажами, объектами и скульптурой малых форм. Сотрудничал с журналом «Химия и жизнь», а также «Коммерсантом» и «Итогами». 

Имя Басырова ассоциируется у зрителей с серией его работ в объемной пластике, сделавшие Басырова одним из самых интересных скульпторов своего времени. «Инкубусы» в переводе с латыни - это хранители сокровищ (буквально: «лежащие на кладах») и они же — ночные кошмары, знаменитые инкубы, являющиеся к грешникам и совращающие их. Это фигурки — то ли куколки, то ли божки — того коллективного бессознательного, которое лежит в основании человеческой психики и культуры в целом. 

Необычность графической манеры Басырова, когда почти монохромные рисунки напоминают застывшие кадры черно—белого фильма, возможно, объясняется как раз тем, что художник учился в институте кинематографии. Но в кино Басыров работать не стал. В 1980-е годы он показал себя сложившимся самобытным художником со своим кругом интересов, особенными темами, сюжетами и героями, узнаваемой манерой. В нем парадоксально соединялись наблюдательное остроумие и величайшая серьезность. Гротескные рисунки, за которые он получал многочисленные призы на выставках сатиры и юмора, не столько развлекают зрителей, сколько заставляют задуматься. Ирония сочетается в них с философичностью, реальность с ирреальностью. Постоянные герои творчества Басырова 1970-х и 1980-х годов — типичные горожане, вырвавшиеся из привычных объятий мегаполиса и оказавшиеся наедине с собой и миром.

Персонажи Басырова, при галстуках и с портфелями, круглоголовые, плотные, на первый взгляд весьма «материальные", диковато выглядят в заросших сорной травкой безликих, непонятно на каком свете находящихся полях, под широким блеклым небом. Художник предпочитал техники, способные свободно отражать сиюминутные впечатления: рисунок, офорт и литографию. Однако свои «схваченные сюжеты» Басыров прорисовывал миллионами мелких кропотливых штрихов, так что они приобретали статичность и основательность. Главной выразительной особенностью его рисунков была плотная, обтекаемая, замкнутая в себе форма (человек) в аморфном, неустроенном, бесконечном пространстве (мир). 

Гариф Басыров умер 23 февраля 2004 года - за день до 60—летия. Для родных и друзей художника эта печальная новость прозвучала как гром среди ясного неба, так как на здоровье художник никогда не жаловался.

О ГАРИФЕ БАСЫРОВЕ РАССКАЗЫВАЕТ СЕРГЕЙ БАРДИН

Графика Гарифа Басырова узнавалась мгновенно, он был очень популярен в 1980—е годы, участвовал во всех знаменитых выставках, выставлялся за рубежом. Его работы хранятся в коллекциях Третьяковки, Пушкинского и частных собраниях многих стран мира. Гариф Басыров умер накануне своего 60—летия. Умер внезапно, за чашкой чая, как сказала его жена, даже не успев этого понять.

Гарик, так звали его все друзья и миллион знакомых, был человеком точным, веселым, простодушным и расчетливым. Умел и любил работать. В столицах это удается далеко не всем. Во времена нашей молодости считалось очень естественным завалиться с выпивкой и друзьями в центрально расположенную мастерскую художника. Мастерская Гарика в подвале на Сивцевом Вражке. Басыров вывесил на двери у шахты лифта огромный амбарный замок. Мало кто знал, что замок этот отмыкался изнутри — надо было только просунуть изнутри руку. Надо было звонить в хитрый звонок, Гариф Басыров поднимался из недр мастерской, где стоял литографический станок, хранилось много работ и рулоны странной бумаги, которую он натаскивал неведомо откуда. Это мы потом поняли, для чего ему она сгодилась.

Знаменитым его сделали потрясающие работы в графике. Они несчетно были отмечены золотыми медалями десятков самых престижных бьеннале.

В искусстве есть мгновение, как в любви, — тебя поражают облик, мысль, форма воплощения, взгляд, линия, отточенное чувство формы. Не важно, что прочерчивает эту линию — рука художника, рука Бога. Работы Гарифа Басырова были пронзительны, быстры, они требовали ума, еще не заросшего салом. Они в чем—то повторяли его самого. Не знаю, как бы это высказать точнее. Но он мне всегда представлялся очень отчетливо единым, слитным. Между ним и его работами нельзя было просунуть еще что—то. Например, литературное объяснение. Его графика не требовала листовки, программки, чтобы объяснять, как объясняют содержание балета. Он знал способ, принятый скорее в науке, чем в искусстве: это способ Капицы и Леонардо — думать сложно, а выражаться очень просто. Он работал чисто. Есть люди, за которыми надо подбирать, подметать. Басыров считал, что никто ни за кем не должен подбирать мусор, даже если это мусор гениальный.

Гариф Басыров родился в АЛЖИРе — Акмолинском лагере жен изменников Родины. В этом же лагере сидела моя бабушка, в нем сидела и родила Гарика его мать. Он быстро выкатился из лагеря в это общее наше карагандинское, шанхайское, голубиное детство.

Меня роднило с ним то, что он за—заикался, а я с детства люблю заик. Я тоже рос в Средней Азии среди бывших ссыльных, политических и уголовщины, и знал, что дети заикаются оттого, что их об—бижают взрослые. Он на всю жизнь сохранил эту в кожу въевшуюся аккуратность и собранность новорожденного зека. Он не любил пьяной слезной мазни застолий, потому что не считал деньги халявой. Никто никогда не давал ему ничего бесплатно. Он умел быть очень верным другом и расчетливым продавцом своих работ — а без этого в его профессиональном мире было не выжить. Он сразу зарулил к художникам в кино и больше никогда не смог разлюбить фильмы. Если в глубокую ночь по телевизору давали старую ленту, он спокойно выжидал, как охотник на ночной сидке, и высматривал свою добычу.

Он долго работал в редакции вольного журнала «Химия и жизнь». И работы его поражали. В каждой работе он приходил к своей теме или придумывал персонаж — а это высший пилотаж искусства. Ведь сколько многообещающих так и остаются вне собственной судьбы. Его удивительный персонаж в шляпе, очках, макинтоше, с рюкзаком, набитым неведомо чем, косо летящий над окраинами города, — это открытие времени. Гариф Басыров был из редчайшей породы простодушных. Он умел примирять свой взгляд с реальностью и находить в этой реальности черты вечности. Он первым стал рисовать жуткие городские окраины, где валялись на траве люди в пальто и обнаженные женские фигуры.

Он прививал нам вкус к своему времени. Я понятно выражаюсь? Ведь и поныне мы непримиримы к своему городу, социальной системе, правительству, элитам. Они нам кажутся недостойными наших высоких помыслов. Басыров отлично видел, что других городов, других пятиэтажек, заросших тополями, других людей, других любвей для нас не будет. А будут только те, что есть.

И с этим придется жить, выискивая погасшие искры фейерверков среди пыльной городской травы. Это многим не понравилось. Хотелось всяческого «фэнтези». Но вместо фантастики жизнь протекала, как крыша, — между пальцами утекали целые судьбы.

У Басырова каждая минутка шла в строку. Последние годы он убежал жить под Лобню.

Город ему был нужен только под выставки. Дачка оказалась старая, удалось купить по разумной цене. Ну, какое тут может случиться искусство?

Когда стали валить старый забор дачи, Басыров собрал гнилые крашеные довоенные столбы и доски. Потом позвонил и предложил идею выставки — сильную, как синопсис голливудского фильма. Берем много ящиков с песком. Ставим в песок старые деревянные столбы с прибитыми на них кусками шестеренок, поломанными головами кукол, ручками от чашек и прочим мусором. Это будет археология баснословных времен, когда не будет уже археологии и песок пустынь занесет землю. Ведь тогда даже кусок пластмассовой мыльницы, прибитый к доске забора, станет археологией нашего времени. 

Это меня потрясало — он видел свое время как архаическое. Он предложил мне написать на больших листах драного и запачканного ватмана тексты моего эссе о земле Израиля. Я предложил писать их не кириллицей, а смесью кириллицы, глаголицы и транскрипицы. Рассказываю о своем участии только для того, чтобы было понятно, художественные идеи какого класса он генерировал. На огромных листах ватмана, которые Басыров извозил, истоптал и состарил, мы, лежа на полу, углем написали помесь сакральных и современных текстов. Часто мы начинали слово на русском, а продолжали транскрипцией англо—русских словарей. Эти тексты, помещенные в стеклянные музейные стенды, производили на людей магическое впечатление — именно изначально очень сильной идеей Басырова. Это были тексты из времени, когда все будет забыто, когда имя будет забыто, число забыто и забыто, какими буквами они были записаны.

Люди толпами стояли у стен, читая и расшифровывая тексты, как у Птолемеева камня с египетскими письменами. Они молча рассматривали в ящиках с песком басыровскую археологию жизни.

Гариф Басыров умел наряжать свои идеи в первоклассную форму. Когда ему надоели рисованные изображения, он придумал выставку несуществующих иероглифов. Сделал редкой красоты плакаты и приглашения на выставку в Музее искусства народов востока в Москве. И я спросил, где он печатал эти приглашения и где нашел на них деньги. Хитро улыбающийся своей экономной улыбкой Басыров показал мне обрывки старых обоев, на лицевой и оборотной стороне которых с помощью обычного ксерокса он наделал эти приглашения. Художественно безупречно, дешево и сердито.

Он никогда ничего не декларировал и для жизни предпочитал семью, друзей, а не заказчиков, а для выставок — идеи, а не спонсоров. Он умел думать, как думают не художники, а джазовые музыканты и сценаристы Голливуда, — синкопами, синопсисами. Он видел проблему с ее художественного разворота, сразу, всю, целиком. Не томительные и туманные замыслы — этой отравы он наслушался еще во времена ВГИКа. А точное и ударное исполнение. Я очень любил этот подход, который можно назвать «вот как мы это задумали, и вот как мы это сделаем». Поэтому он не оценивал других художников по замыслам, как они сами предпочитают себя оценивать. Он умел по—детски улыбаться и оценивал по исполнению.

Когда журнал «Плейбой» почувствовал, что нужны не только фотокарточки, Басыров стал делать для них цветную графику, и опять она была великолепной.

Мой сын был еще маленьким, когда я имел честь повесить на стену моей комнаты знаменитую, получившую множество наград литографию Гарифа Басырова с дарственной надписью.

Сюжет такой. Комнатка, почти рабочая подсобка. Заплеванный чердак, облупившаяся штукатурка, стол без скатерти, горящая лампочка на голом шнуре. Спиной на табурете сидит, раскорячившись на кривых ногах, в одних трусах, лысый дядька в том развороте цирковых борцов и боксеров, которых любил изображать Пикассо. Спина его поросла какими—то курчавыми волосами. Он ест. Перед ним банка консервов, бутылка водки, хлеб. На стене слева от него висят два костюма: хитон ангела с крыльями и нимбом и шкура черта с рогами и копытами.

ПАМЯТИ ХУДОЖНИКА ГАРИФА БАСЫРОВА:
«Девятнадцатое новое письмо к другу»

Впервые вижу такие поминки, когда после четвертой рюмки водки была такая же тишина, как в начале. И после пятой. И потом.

С Гариком Басыровым в последний раз я виделся в Домике Чехова на презентации книги Володи Салимона и Татьяны Назаренко. Как оказалось, за пять дней до смерти. Мы разговаривали о Максиме Светланове, который предложил Гарику работу в издательском доме. А еще за пять дней до этого Гарик принес мне в подарок в галерею «Манеж», когда было открытие выставки Евгения Гороховского, сделанный им календарь на 2004 год. Календарь назывался — «Головы». На обложке была голова уходящего человека с открытым на затылке глазом.

Галя позвонила Гарику в день смерти, часа в два пополудни, просила прощения на следующий после прощеного воскресенья день. Приглашала его на выставку Ромадина в новом здании АТВ. Басыров говорил, что все нормально, они сейчас с Инной как раз думают, что делать с его днем рождения. Я посмотрел в Интернете дату его рождения. Выходило, что назавтра, 24 февраля, Гарику исполнялось 60 лет. Я знал, что в последнее время у него была какая—то засада с деньгами,— там отказались от рисунков, предпочтя брать по дешевке картинки из Фотобанка, сям предлагали чушь, на которую он никогда не соглашался, в третьем месте облом.

Вечером нам позвонил Ромадин в шоке. Только что он звонил Гарику, и Инна сказала, что Гарик умер. Сидели, пили чай, смеялись, вдруг ему стало плохо, и он умер.

Передать нашу реакцию, реакцию художников, коллег, друзей, знакомых невозможно. Шок. Я пишу сейчас, чтобы хоть как—то отпустило.

У меня ощущение, что я знал Гарика всегда. Его иронический и трезвый ум, резкие и безошибочные суждения о людях, его советы, что читать. У меня мало знакомых, советующих мне прочитать то, о чем я не слышал. Когда—то он посоветовал Павича, о котором никто еще не знал. Потом рассказы и дневники Анаис Нин, феерической подруги Генри Миллера.

И вдруг эта нерасторжимая связь с Гариком распалась. Первый шаг к предательству, к согласию, что он умер,— это воспоминание, когда же я увидел его в первый раз, когда впервые написал статью о его выставке, о нем?

Он был необычным человеком. Родился в казахстанской зоне. Окончил среднюю художественную школу, где учился вместе с Нестеровой и Назаренко, Любаровым и Инфанте, с другими известными ныне художниками. В 1968 году окончил художественный факультет ВГИКа. Год окончания неслучаен. Воздух свободы навсегда наполнил его легкие. Мало кто из знакомых так отзывался на политические новости. Вот уж о ком точно можно сказать, что он задохнулся спертым воздухом будущих несвобод и психушек. Для того, кто родился в зоне, более чем понятно.

Гариф Басыров получил множество призов и дипломов на конкурсах графики в десятках стран. Уже на моей памяти было несколько, о которых он говорил с иронией, как о недоразумении, что ли, чтобы кто—то не подумал, что он, действительно, чего—то заслуживает. Эта степень глубины и самосознания Гарика трудно передается словами. Поэтому он так любил и искал, в частности, ту степень писательского таланта, которая может хоть отчасти приоткрыть нутрь человека.

Помню, как потрясла его выставка — «Мифологические». Собрание камней, деревяшек, железяк, которые, выстраиваясь рядами, являли собой богов, идолов, фетишей всех известных и неизвестных нам культур. Невероятное проникновение в суть того, что стоит на пороге иного мира, отделяя нас от него.

Отпевали художника Гарифа Басырова в церкви Воскресения Словущего в Брюсовом переулке. Была огромная молчащая толпа прощавшихся с Гариком художников. Юрий Норштейн, Андрей Смирнов, Сергей и Борис Алимовы, писатели, галеристы, издатели, критики.

Я помню, как много лет назад с балкона упала и разбилась наша любимая кошка. Через пару часов я проходил мимо того места внизу дома, где ничего уже не было. Там сидела чужая кошка и заворожено смотрела на пустое место, где была смерть. То, как стояли люди, напомнило мне этот случай. Гарик, как автор «Мифологических», понял бы. Более того, никто, как он, не догадался бы подать какой—либо знак — оттуда.

На следующее утро после его смерти я сквозь сон слышал птичье пенье с балкона. Зима ведь еще, подумал я, ни до, ни после этого утра они не пели.

В крематорий на Хованском кладбище ехал на машине с художником Владимиром Любаровым, которого тоже знаю сто лет. «Нас ведь Гарик познакомил»,— сказал я Володе.— «Разве?» — «Да, он говорит: чего ты обо мне пишешь? Это все ерунда. Вот есть замечательный парень, у него будет выставка, я вас познакомлю».— «Гарику не очень нравилось то, что я делаю,— сказал Любаров.— Это он по дружбе».

Они учились в параллельных классах, потом жили в Матвеевском недалеко друг от друга, потом Любаров пригласил Басырова в знаменитую «Химию и жизнь», где был главным художником. «Уже через пару месяцев Гарик мог один нарисовать целый журнал,— сказал Володя.— Фантастической работоспособности и фантазии человек».

Гарик первый из художников своего круга надел американские мокасины и джинсы, у него первого была дубленка, о нем по этому поводу делали репортаж в газете. Он учил современной музыке и вечному искусству. Он не сделал за свою жизнь ни одного хотя бы отчасти сомнительного поступка.

Игорь Шевелев, 2004

О ГАРИФЕ БАСЫРОВЕ РАССКАЗЫВАЕТ МИХАИЛ ЛАЗАРЕВ

Подобно киплинговскому персонажу он «гуляет» сам по себе и только по ему ведомым путям искусства. Пройдя многие искусы фигуративного и абстрактного искусства, но на свой лад, он не ставит перед собой конечных целей. Прирожденный график — занимается скульптурой; книжный иллюстратор — создает алфавит, своего рода «басыровские руны». Басыров руководствуется только своей интуицией, не доверяет критикам, неверно, на его взгляд, истолковывающим его творчество.

Гариф Басыров родился в АЛЖИРе. Это не в Магрибе, не в Африке. Это значительно севернее — Акмолинский лагерь жен изменников родины. Точное место рождения: «Поселок № 26 Карагандинской области».

Несчастливое детство в Запорожье, куда потом выпустили Басыровых, едва ли могло как—то способствовать созреванию художнического дара. Но что—то было заложено в мальчике. И был кружок рисования во Дворце пионеров, занятия в котором сулили некие перемены в судьбе. Тринадцатилетним Басыров приехал в Москву и поступил в МСХШ, а затем на художественный факультет ВГИКа. По заверению самого художника, среда, в которую он попал, в основном и повлияла на его пристрастия, вкусы и характер мышления. Во время учебы в институте он очень много читал, но особо привлекала его возможность просматривать несколько, преимущественно западных, кинофильмов в день. Чем студенты в основном и занимались. В те времена это многого стоило. Тогда и сформировалось «западничество» Басырова с его обостренным вниманием к современному мировому искусству.

Гарик Басыров — под таким именем, в котором соединились Восток и Запад, — он вошел в московское искусство. Поклонник джаза, артистичный и стильный, обаятельный и острый на язык, первую известность в кругах неофициальной художественной элиты он приобрел благодаря своим рисункам. Их сотни. Басыров, кажется, рисовал, не переставая, подчас напоминая старосветскую даму, не расстающуюся с рукоделием. В экспрессивных рисунках 1970—х годов прежде всего проявились присущие художнику ирония и сарказм. Эта по внешнему виду сатира ничем не напоминала «советскую карикатуру», вызывавшую ассоциации с провинциальной пошивочной мастерской. Своеобразное видение жизни, особенный интерес к ее маргинальным сторонам могли быть сравнимы, например, с рассказами Зощенко. Но при всех гениальных особенностях своей прозы Зощенко был бытописателем. Басыров же не столько изображал обыденность, ее сюжеты и типажи, сколько стремился найти зримую форму одолевающим его образам. Подобно любимому им Фолкнеру, художник создавал свою Йокнапатофу, но, в отличие от эпоса американца, его мир причудлив, нелеп и фантастичен, и, по сути, является специфическим изобразительным эквивалентом подлинных реалий нашей жизни. Басыров обманывал власть, представляя эти работы на выставках как «иллюстрации к произведениям латиноамериканских писателей», которых официоз почему—то считал «прогрессивными».

Среди широкой публики Басыров стал известен благодаря иллюстрациям в очень популярном тогда (во многом благодаря художнику) не только у химиков журнале «Химия и жизнь». Под невинным названием процветало издание не то чтобы диссидентское, но и не совсем укладывающееся в единственно правильную доктрину советской журналистики. Рисунки Басырова создали журналу яркий и неповторимый стиль.

Личное время Басырова делилось между мастерской в Сивцевом Вражке и жильем в окраинном спальном районе Матвеевское, с его голыми многоэтажками, пустырями и оврагами. Это существование на контрасте долгие годы было для Басырова «болдинской осенью», временем высокого вдохновения. Однако в его работах этого периода нет и намека на «бытовуху».

Из рисовального «хаоса» возникали сюжетные серии. В графических циклах — «Космос», «Люди с грузом», «Нарцисс», «Ветер», «Спящие», «Обитаемые пейзажи» — публика и критики пытались разглядеть многое: от философских и социальных проблем до «фантастического реализма». Сам художник это отрицал. «Надеюсь, — говорил Гарик, — в новой серии «Несущественное» ничего подобного не найдут». Хотя дух метафизики всегда присутствует в рисунках Басырова: его герои — фантомы в их естественной среде. В самопогруженности персонажей, несомненно, просматривается некое притчевое начало, как бы сам художник этого не отрицал.

Начало 1990—х годов видится рубежом, границей, перевалом в творчестве мастера. Переход от одного состояния в другое был разителен. Но не для самого Басырова. После поездки в Данию в 1991 году, где Гарик увидел множество абстрактных работ известнейших художников, он «со страстью неофита стал заниматься нефигуративным искусством», в полной мере отдавая себе отчет в том, что абстракция — не поле деятельности для дилетантов. Он размышлял об основах этой системы, где необходим долгий и вдумчивый процесс и совершенно иной подход к самой философии творчества. «В школе и институте мы были кондовые реалисты, — справедливо замечает Басыров, — история современного искусства заканчивалась для нас на импрессионистах и Ван Гоге... Начало мира духовное, но это не значит, что какие—то высшие порывы должны облекаться в реалистическую форму. Абстракция — это не только дизайнерски удачное расположение пятен, это организованный хаос, который и есть гармония. Но заключенная в какие—то известные нам формы».

Абстракция стала восприниматься Басыровым как единственно возможный вид искусства, хотя первые собственные опыты его ужасали. Достижению поставленной цели способствовали некоторые свойства его характера: полное безразличие к чужому мнению, стремление всегда держаться в стороне от «актуальных», то есть модных в данный момент, направлений, идей и художественных группировок («художник должен быть одинок»). Словом, Басыров живет как известный персонаж из Киплинга, который гуляет сам по себе. Однако характер — характером, идеи — идеями, но какими бы увлекательными они ни были, должна быть и реальная почва, на которой они произрастают. Вот как Басыров объясняет свой метод: «Когда работаешь постоянно, а не урывками, новые идеи и увлечения приходят сами собой, без всякой натуги. Только поэтому у меня и получаются такие разные серии и выставки. Тренинг постоянной работы дает свежий взгляд на самые обычные и, казалось бы, неинтересные для искусства вещи».

«Неинтересные вещи» Басыров находит в самых неожиданных местах. Так он рассказывает об одной из своих московских выставок: «Печатая как—то буклет и пытаясь улучшить его качество, я побывал в типографии, где обнаружил огромное количество брака, проб и всевозможных типографских отходов, в которых мои несчастные работы препарировались и варьировались с потрясающей бесцеремонностью. Эти «вариации» или «версии» показались мне настолько выразительными и оригинальными, что я решил сопоставить в одной экспозиции искомые семь оригиналов и семь типографских «версий» каждого из них, то есть типографское развитие темы одной работы». Басыров не ищет «высокого» в искусстве. В другом разделе той же выставки — «Стены оппозиции» — темой стали всевозможные лозунги, надписи на стенах домов, гаражей, заборов и борьба с ними, то есть закрашивание, замазывание, стирание и смывание, что вместе создавало неповторимые абстрактные композиции... Работая над одной из последних серией «Несущественное», Басыров «заметил», что из его нефигуративных опытов, независимо от автора, стало возникать что—то напоминающее неизвестный алфавит, какие—то дальневосточные иероглифы. Так родилась серия «Апокрифы», показанная в 1994 году в Государственном музее восточных культур.

Басыров утверждает, что с помощью подвернувшегося под руку «сора» пытается уйти от придумываемой арт—критиками многозначительности и занят тем, что единственно должно представлять интерес для самого художника: плоскость листа, композиция, ритм, цвет, взаимоотношения разных структур. Он и сегодня предпочитает карандаш, бумагу и небольшие размеры листа живописи маслом («Помню, в какую тоску меня вогнали огромные полотна Рубенса в нескольких залах Лувра. А ведь один его рисунок с изображением камеристки стоит этих километров живописи...»).

Внутренние противоречия свойственны любому художнику, в их преодолении и заключается цель творчества. Так и Басыров, выступая против пресловутых арт—критиков, сам иногда прибегает к теоретизированию, объясняя свой творческий метод и смысл работ. Правда, пишется все это postscriptum, для втолковывания журналистам и почтенной публике. При всем стремлении Басырова к обособленности он целиком привязан к современному художественному процессу, хотя и на свой лад. Он изменчив, поиск нового является для него почти самоцелью: «Только автор своей художественной волей дает всему место, имя и статус, строя свою иерархию ценностей... Без всякого кокетства могу заявить, что все работы и выставки я делаю только для себя, в том смысле, что художнику необходим нормальный процесс: работа — выставка — работа и т. д. Отсутствие этого почти наверняка гарантирует застой, а каждая выставка стимулирует движение».

Подлинным изобретением Басырова стали «инкубусы» (лат. incubus — кошмар). Странные антропоморфные создания, возникшие где—то в глубинах его подсознания, одновременно напоминают и японские комиксы, и материализованные архетипы, и доисторические артефакты, а может, и тотемы некой постъядерной эпохи, когда цивилизация начинается с нуля. На выставке абстракции в ГТГ они, композиционно выстроенные, ассоциировались с городом небоскребов. Издавна увлеченный миром архаики, Басыров и материал для цикла «Инкубусы» собирал посредством раскопок в руинах человеческой жизни — на дачных чердаках и окрестных свалках. Он тоже стремился начать с нуля, воплощая идею первозданного хаоса, застрявшего где—то на половине пути к вселенской гармонии. Как говорит о них сам художник: «Похоже, все это было найдено неведомой археологической экспедицией. Место и время раскопок установить не удалось, как, впрочем, и атрибутировать сами находки». Точно так же невозможно «атрибутировать», подогнать под определенную систему все творчество Басырова. Он работает в отрыве от реального времени искусства, по своим собственным календарям.

Произведения Гарифа Басырова находятся в коллекциях и музейных собраниях:

Государственная Третьяковская галерея (Москва)
Государственный Русский музей (Санкт—Петербург)
Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина (Москва)
Государственный музей Востока (Москва)
Министерство культуры Российской Федерации (Москва)
Фонд культуры Российской Федерации (Москва)
Московский Союз художников (Москва)
Центр современного искусства «М`АРС» (Москва)
Московский музей современного искусства (Москва)
Ярославский художественный музей (Ярославль)
Дальневосточный художественный музей (Хабаровск)
Екатеринбургский музей изобразительных искусств (Екатеринбург)
Калининградская художественная галерея (Калининград)
The European Illustration Collection Hull Gallery (Халл, Великобритания) 
Ost—West Gallery (Цюрих, Швейцария)
Galerie Enrico Navarra (Париж, Франция)
Kunstraum, (Штутгарт, Германия)
KPMG (Штутгарт, Германия)

Также работы Басырова можно увидеть в музеях юмористического искусства:

Базель, Швейцария; Токио, Япония; Стамбул, Турция; Толентино, Форте дей Марми, Италия; Скопье, Македония; Габрово, Болгария; Варшава, Польша; Сеул, Южная Корея; Кнокке—Хейст, Бельгия. 

Произведения Гарифа Басырова находятся в частных коллекциях США, Швейцарии, Франции, Германии, Австрии, Великобритании, Италии, Израиля, Дании, Польши, Болгарии и России.

24 февраля 1944 года – 23 февраля 2004 года 

Текст подготовил Андрей Гончаров

chtoby-pomnili.com