Этот видеотриптих посвящен самому значимому, самому величественному празднику нашего народа - Дню Победы. Мы с Ольгой создавали его с безграничной любовью и огромной благодарностью нашим бабушкам и дедушкам, нашим папам и мамам, ВСЕМ, кто защитил нашу прекрасную РОДИНУ, кто не отдал ни пяди её СВЯТОЙ ЗЕМЛИ!!! Низкий поклон всем тем, кто продолжает жить и верить, что ПОДВИГ их был не напрасным!!!

Часть первая - 1941

 Борис ТУЛИНЦЕВ
СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА
Об Олеге Дале

   Среди многих историй рассказанных об Олеге Дале в книге воспоминаний (вышла в прошлом году, в Москве), самая на мой вкус, впечатляющая одна: как на современниковском спектакле «Валентин и Валентина», в котором Даль играл какого-то Гусева, он вдруг ни с того ни с сего сел на краешке сцены и попросил у зрителя из первого ряда прикурить. «Обыкновенный переизбыток внутренней энергии и свободы», – поясняет Н. Галаджева, автор содержательной вступительной статьи к сборнику. «Переизбыток», может, обыкновенный; поступок, мягко говоря, не очень. Московского спектакля я не видел, но у нас в Ленинграде, где «Валентин и Валентина» шли на сцене БДТ, с этим Гусевым ничего подобного не произошло, как и вообще, пожалуй, – ничего в спектакле не произошло, так что я уже сегодня не помню, кто такой этот Гусев и кто его играл на Фонтанке.
   Воспоминания о Дале писались разными людьми, разумеется, всегда причастными к искусству, и вот возник в этой книге как бы лейтмотив, «соткавшийся из воздуха», которым дышал когда-то Олег Даль: «загадка», «тайна»... «Все же Олег Даль был загадкой», – замечает Л. Гурченко; «он остался загадкой», – вторит Г. Фигловская, и этим женщинам не уступают мужчины: «Я не был близким другом Олега. Но в нем существовала какая-то тайна, которая притягивала меня к нему» (В. Гафт); «Прошло уже шесть с половиной лет с того дня, как он ушел, а как был загадкой, так и остался» (М. Козаков). Наконец, А. Эфрос, великий режиссер, который знал Даля с его юности, много с ним работал, резюмирует: «Он был загадочной личностью». По прочтении всей книги кажется, что эта жизнь пронеслась мимо и разорвалась в клочья, на куски, став вереницей образов замечательных, посредственных или нелепых, но созданных – на сцене, на экране, ТВ – одним «загадочным человеком». Есть ощущение, что уже к концу недолгого своего пути Даль сделался почти каким-то призраком – так постепенно, оказывается, выходила из него жизнь. В книге немало попыток объяснить трагизм этой именно жизни; одна из самых удачных у М. Козакова: «Он как бы попадал на спуск. Его поколению не везло. Он застал все уже на излете».

Гусев. «Валентин и Валентина»

   «Оттепели» Даль все же вкусил и вместе с нею – ее лжи и двусмысленности; первая его известная роль – «бородатый Алик» в фильме «Мой младший брат», поставленном А. Зархи по повести молодого и модного Аксенова и с музыкой входящего в моду – как в воду – М. Таривердиева. Возможно, в фильме Алик был даже и без бороды, – все равно он плакал в рижском соборе, слушая Баха, и в этом была ложь, – не потому, что нельзя плакать, слушая Баха, но потому, что уж явно Баха заглушал в этом фильме, в этой эпохе Таривердиев... Как он тогда стенал под музыку троекратного Вивальди или на мотив Шопена: «Будет музыка, будет вечная музыка!» «Смерти не будет, – заклинал Таривердиев, – будет музыа!» Даль, однако, уже умер, а Таривердиева нигде вроде бы не слыхать, появились другие громкоговорители. После Алика (позже, у Вампилова, одна из его героинь недаром говорила, что все мужчины – Алики!) появился Женя Колышкин в фильме В. Мотыля по повести Б. Окуджавы, который тут же почти без изменений перешел в следующий фильм – «Хроника пикирующего бомбардировщика». Понятно, были неприятности, Женю Колышкина сперва не давали, потом – не пускали и т. д. Н. Галаджева во вступительной статье рассказывает очень любопытный эпизод: на заседании по кинопробам выступал И. И. Шнейдерман, который сказал о Дале: «В его облике не хватает русского национального начала». Самого Даля на заседании, естественно, не было, но относительно «нехватки» ему все-таки довелось услышать лично от... А. Гуревича (зав. актерским отделом «Мосфильма»), который много позже орал на него: «Кто вы такой? Вы думаете, что вы артист? Да вас знать никто не знает. Вот Крючков приезжает в другой город, так движение останавливается». И ведь не важно, что Исаак Израилевич, которому так хотелось увидеть в Дале «русское национальное начало», был интеллигент, а зав. отделом – только хам; важно, что в поисках утраченного «начала» вполне могли сойтись хам и интелиигент и что по-своему они оба были правы, потому что Даль нисколько не походил не только на Крючкова или Алейникова, но даже на Шукшина или Высоцкого...

Алик Крамер. «Мой младший брат»

   Так кто же он был? И на кого он похож? А вот, знаете ли, на предка своего отдаленного, тоже Даля, знаменитого Владимира Ивановича – но об этом чуть позже...
   «Странная судьба», – замечает Э. Радзинский и ставит диагноз – возможно, точный: высокая болезнь,«мания совершенства». «Максималист» – снова резюмирует А. Эфрос, который тоже видит трагизм этого существования в очень «высоких художественных запросах», в крайней требовательности и понимании того, что «сам он этим требованиям часто не отвечает». Даль был, однако, очень, удовлетворен работой с Козинцевым, Шутом своим в «Короле Лире» – и многие до сих пор восхищаются этим поистине нелепым и безобразным созданием. «Фактически не имея статуса трагического актера, в роли шута он им утвердился», – пишет Н. Галаджева; дальше идут сравнения с Н. Москвиным, М. Чеховым, Н. Симоновым, даже с С. Михоэлсом (вот к чему приводит нехватка русского национального начала!), а еще дальше сказано, что «актер нашел ключ к разгадке шекспировского образа» (Шута). Это уже, на мой взгляд, полная чепуха, потому что Шут в «Лире», оказался таким же провалом Олега Даля, как и весь фильм в целом – провалом Козинцева. Этот «режиссер-эрудит» (по терминологии Н. П. Акимова) обладал каким-то особым интеллектом, как будто иссушавшим всякий предмет, до которого касался, а про Шекспира Козинцев понимал только одно: «наш современник». Козинцеву нужна была не трагедия Гамлета или Лира, но, видите ли, пространство трагедии (пространство как любимое слово-образ сразу двух великих поэтов, австрийца Рильке, и русского ученика его – Пастернака), чтобы на нем, на пространстве, выстроить сразу все замки, все тюрьмы, все концлагеря, выявить все аллюзии и расставить, наконец, все точки над i. Шут Олега Даля – одна из таких козинцевских жирных точек. Бедного Иванушку-дурачка Козинцев остриг наголо и засадил в свой концлагерь, превратив не в Шута, но только в куклу – такую же куклу, какой была у него в предыдущем «Лир» – «Гамлете», Офелия – Вертинская. (Музыку к двум козинцевским пространным трагедиям сочинил гениальный Шостакович, об этом можно только пожалеть – хотя музыка хорошая, а также вспомнить другого «нашего современника» – А. С. Пушкина: «странные бывают на свете сближения».) А если говорить о Шекспире – в искусстве Олега Даля – здесь настоящая удача была у него в «Современнике», в «Двенадцатой ночи», в роли Эгьючика, но в которой Даля сменил, почти молниеносно, резвящийся К. Райкин, на которого смотреть можно было из зрительного зала не больше девяти минут.

Олег Даль и Григорий Козинцев на съемках фильма «Король Лир»

Сэр Эндрю Эгьючик. «Двенадцатая ночь»

   Впрочем, и Шут, и Эгьючик по-разному «костюмные» роли, их было у Даля еще несколько в старых и подновленных сказках, которые так ему нравились (Даль был сентиментален!). В этих сказках Даль мог быть Иванушкой-дурачком, солдатом, но при этом обязательно принцем. «Когда он появился в Театре на Малой Бронной, – вспоминает Э. Радзинский, – он уже был знаменитый актер. Но я никак не мог припомнить какую-то большую роль, которая сделала его знаменитым». Это потому, что Даль был тогда знаменит как актер-принц, необыкновенный, не такой, как все, и носящий особенную – легкую, изящную и прежде него, актера, знаменитую фамилию, которая вдруг стала актерской. Что бы ни писали о необыкновенной какой-то мудрости Даля, опередившего эпоху, понимающего нечто, чего не понимали другие, он до конца дней своих оставался инфантильным – понятно, почему жена его Лиза не могла представить себе его стариком. В нем было нечто совершенно враждебное старости, возрастанию, возмужанию, опытности, что-то от таких в самом деле «принцев» нашего искусства, как знаменитый чтец Владимир Яхонтов и весьма сходный с Яхонтовым и не менее знаменитый пианист Владимир Софроницкий.
   Даль, Яхонтов, Софроницкий – что их связывает, какая тут «обратная перспектива»? Софроницкий с отрочества и всю жизнь играл Скрябина, стал мужем его дочери и, даже великолепно исполняя музыку двух авторов (преимущественно романтиков), все-таки никогда не мог вырасти из своего детско-юношецкого кумира. «Этот Нарцисс Скрябин», – обронил как-то Н. А. Римский-Корсаков – и он был прав! «Я никогда не любил ни одного такта этой напыщенной музыки», – признавался лучший из учеников Римского-Корсакова Игорь Стравинский. Однако напыщенность у Скрябина соединялась с какой-то безнадежной хрупкостью (принц!), эфемерностью, и это декадентское соединение почему-то – бог знает! – оказалось в крови у актера Олега Даля, как до него только у Яхонтова с Софроницким. Здесь Даль был единственным наследником, и поэтому он мог стать артистом очень известным в своей профессиональной среде и даже в публике обрести какую-то любящую аудиторию, но никогда не мог сделаться широко популярным, как Шукшин, всенародно любимым, как Высоцкий.
   В Дале жил этот артистический нарциссизм, столь же таинственный как и происхождение по какой-то линии от родственников обрусевшего датчанина, автора толкового словаря. (На эту тему в сборнике помещено целое исследование, и – бог с ним, и правильно, и похож, только особенно почему-то похож в «Звезде пленительного счастья», где играет омерзительного начальника караула, офицера, берущего взятки...)
   Есть в этом далевском «аристократизме», пусть даже только «духовном», какая-то шаткость, нетвердость, призрачность, и была какая-то порча, смертельная скука (превратившаяся под конец в предсмертную тоску) в этой жизни и душе. Перебегал из театра в театр, забрасывал, не доигрывал до конца прекрасные роли («высокая болезнь!») – зато появился на телевидении в образе какого-то Скорина, советского разведчика (т/ф «Операция Омега»), которого специально как будто для Даля придумали, чтобы дать ему возможность обнародовать самого себя, прекрасного принца... Шпион-дилетант, филолог, с трепещущими нервами и больным сердцем сцепился в интеллектуальном поединке с профессионалом, прямым, как трость, германским аристократом – и победила- таки наша слабость ихнюю силу...

Скорин/ Кригер. «Вариант «Омега»

   Случайно ли, что в лучших своих созданиях (многократно уже описанных в нашей критике) – Лаевском, Сергее («В четверг и больше никогда»), наконец, Зилове, Даль оказывается, по определению сразу в безоговорочно всеми принятому, как метафора далевского героя, – «плохим хорошим человеком», что, перестав быть персонажем сентиментально подновленной сказки, он непременно становится таким героем, который нигде не находит себе настоящего места, применения, твердой под ногами почвы, на которую может ступить без страха. Героя, подобного далевскому, не мог сыграть на нашей почве даже Высоцкий. Неполнота бытия, отсутствие гармонии с окружающим миром, вражда, иногда доводящая до исступления (Лаевский, Зилов), к самому себе – такова была тема Даля, самый важный мотив его искусства, и эта дисгармония только подчеркнута была внешностью Даля, как бы гармоничной, но особенной, хрупкой, эфемерной гармонией, готовой разлететься вдребезги от малейшего прикосновения.
   Даль потому и оказался лучшим, единственным Зиловым, что был в этом образе одновременно типичным и совершенно уникальным, поразительно сочетая грубость с нежностью, бесчувственность с тончайшей чувствительностью, полную глухоту с абсолютным слухом. Все это играл один только Даль. Его Зилов человек по натуре грубый, но по натуре же – и поэт, как когда-то Есенин; похоже, трагедии, подобные зиловской, вырастают из чего-то есенинского в таких вот душах. «Шиллер, Шиллер-то в вас сидит», – говорил Свидригайлов убивцу Раскольникову; «Скрябин, Скрябин-то в вас звучит», – можно было сказать Далю, хотя он слушал не Скрябина, а знаменитого какого-то американского саксофониста...

Зилов. «Отпуск в сентябре»

   «Сочетания», «странности», «капризы» – все это привело к тому, что Даль – «этот Нарцисс Даль» – сделался как бы «сомнамбулистом» – в том смысле, который когда-то В. В. Розанов применил в отношении двух великих, но никак не принимающих сторону реальности, плоти, так сказать (тоже по Розанову), этого мира, писателей. Они были современниками друг друга, Гоголь и Лермонтов (по Розанову – сомнамбулисты). Один сомнамбулист сказал – как чихнул на всю Россию – «скучно на этом свете, господа»; другой, согласившись, добавил: «и скучно, и грустно». Вот так и Далю хотелось – чихнуть, плюнуть, убежать, да он, в сущности, это и проделал своей странной судьбой и творчеством, под конец, под занавес его жизни мы его увидели в совершенно уже нелепом виде, в роли заморского принца, живущего в маленьком государстве (не знаю где). Принц Флоризель, якобы самый элегантный человек в Европе, любил разгуливать по ночам в обществе своего слуги-полковника, который, кажется (я давно смотрел), был еще лакеем, камердинером, первым министром, советником, конфидентом, задушевным другом – ну, словом, всем. «Люди лунного света» – так определил бы эту парочку В. В. Розанов, если бы увидел, а если бы Розанов жил сегодня (т. е. вчера), в «эпоху застоя», когда нам часто показывался этот фильм, то он уж непременно сидел бы вечером возле голубого экрана и пил бы чай (по мне хоть застой, но чтоб чай пить!) с сахаром или с вареньем, а в кармане халата лежал бы у него грязный, застиранный носовой платок – тот самый, с которым он не пожелал расстаться даже в раю.

Принц Флоризель. «Приключения принца Флоризеля»

   Но вот – рай на голубом экране: элегантный принц Флоризель в собстенном ботаническом саду, среди тропических растений и павлинов, и к нему подходит с докладом дружок-полковник, подтянутый и очень важный, тоже похожий на павлина, и смотрит он на своего благодетеля безо всякого даже подобострастия, а с одним только испуганным каким-то восхищением, которое разлилось во всем его павлиньем существе и как бы неподвижно застыло – чтобы не дай бог не перелиться через край! Ну, что за прелесть эта сцена – выражаясь языком сомнамбулиста! Ведь таким принцем, на которого так можно смотреть, мог быть один только Олег Даль, как и таким полковником, исполненным благоговейного, тихого, мерцающего какого-то трепета и исключительного, особенного чувства собственного достоинства, мог быть один только Игорь Дмитриев!
   Между тем Даль-то в этом фильме – уже мертвец, хотя в списке его работ за Флоризелем почему-то следует еще две какие-то.
  Последнее, что оставил Даль, – моноспектакль по Лермонтову из десяти стихотворений, сыгранных наедине с магнитофоном, на воображаемой сцене, в иллюзорном пространстве, в мечте. «Железный стих, облитый горечью и злостью». Но когда медленный голос Даля произносит не «железные» – каменные, могильные – рифмы, мысль наша оказывается не на сцене, а как будто в семейном склепе, в котором (в Тарханах) и в самом деле умудрился побывать Даль, прежде чем читать напоследок Лермонтова. Дума его не столько даже о Лермонтове, пропавшем, как и всякий гений пропадает, «средь всех несчастных поколений», сколько о собственной близкой смерти. И Даль сумел это внушить, передать, даже и сыграв уже по заказу Гостелерадио «элегантного» Флоризеля. Мы слышим, как из «железного» стиха, поистине гениального, нарождается полудекадентский плакальщик Надсон и есенинская – ужасная! – «рыдалистая дрожь», а когда голос Лермонтова-Даля говорит о жизни – «такая пустая и глупая шутка» – становится жутко, – на одно только мгновение, которое вдруг превращает Лермонтова в Александра Вертинского. Потому что такое сказать о жизни мог в нашем веке не Лермонтов, не Макбет какой-нибудь, но только Вертинский. Вот она, «беспощадная пошлость», от которой становится сразу нечем дышать.
   За семь лет до посмертного, пришедшего к нам из небытия моноспектакля, А. Эфрос позволил Далю осуществить свою детскую мечту, и когда сыгран был в телеспектакле Печорин, рядом с ним, разумеется немедленно, возник Лермонтов; тогда же прозвучало впервые это как бы принадлежащее одному только Далю: «и скучно, и грустно...» Одной из самых сильных сцен была там дуэль, в которой Лермонтов-Даль-Печорин оказывался победителем.
  Кого он тогда убивал? Мы видели два лица, сопоставленные одно с другим; одно – потухшее, с печально-пустынным, отрешенным взглядом, и другое: нежное, жалкое, пошлое, бессмысленное, но живое. Пожалуй, человеческого лица Андрея Миронова мы никогда таким и не видели, ни до этого спектакля, ни после него. У Грушницкого – лицо самой жизни и – тянущееся к жизни, ко всей ее бессмысленной ласке. Дитя пошлости, тварь дрожащая и, однако, в отличие от Печорина, живая тварь, достойная по евангельскому закону сострадания, какова бы она ни была. Этот Грушницкый совершенно беззащитен перед Печориным и, главное, – перед Лермонтовым, от которого ему, как от собственной смерти, убежать никуда нельзя...

Григорий Печорин. «Страницы журнала Печорина»

   Всякий настоящий поэт считает себя в этом мире последним, даже зная, что за ним непременно приходят другие, тоже последние, тоже настоящие. Случаются, однако, и самозванцы, и даже гораздо чаще, чем «настоящие», – одного такого мы видели на киноэкране «воплотившим» образ не сыгранного Олегом Далем Лермонтовым. И тогда на наших глазах холодный мизантроп превратился в жалкого и озлобленного истерика, ибо актер этот играл в Лермонтове одну только злобу, но не лермонтовскую – лишь свою собственную: «...у меня характер Лермонтова. Я даже немножко похож на Лермонтова».
Увы, «характер» этот выродился уже очень давно, и в нашем веке лермонтовские «сильные страсти» – это «только шуточка», которую «выдумал месяц май». Даль, будучи «сомнамбулистом» и «принцем», скорей всего, не понимал этого ясно, но очевидно, что – все-таки чувствовал, оттого и метался всю жизнь. Даль был первым среди актеров поэтом, – разумеется, не по количеству написанных им стихов, но по самоощущению, в котором доминировала упорная поэтическая гордыня. Среди актеров он был настоящий романтик, Лермонтов, – поэт гордости.

                                                                Не рыдай так безумно над ним,
                                                                                Хорошо умереть молодым!
                                                                                Беспощадная пошлость ни тени
                                                                                Положить не успела на нем...

   Олег Даль умер молодым, но – «успела»; сегодня, чтоб «не успела», лучше совсем не родиться или умереть младенцем.
                                                                                                                                           «Московский наблюдатель», 1993, No 4

Источник: «Тихий город» Борис Тулинцев, Санкт-Петербург Балтийские сезоны 2011

Серия сообщений "РЕЖИССЕРЫ ":
Часть 1 - Орел
Часть 2 - Леонид Марягин
...
Часть 13 - Юри Ярвет И ШУТЫ БЫВАЮТ КОРОЛЯМИ...
Часть 14 - Григорий Козинцев. Житие святого экцентрика
Часть 15 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале
Часть 16 - Ольга ЯКОВЛЕВА: "Никто не простил Эфроса"
Часть 17 - Расписание на послезавтра
Часть 18 - olegdal.blogspot.sk

Серия сообщений "Олег Даль ТЕАТР":
Часть 1 - Олег Даль, Джон Колтрейн, джаз
Часть 2 - Бессмертие дилетанта
...
Часть 17 - Возвращение Даля
Часть 18 - Олег ТАБАКОВ ПАМЯТИ ДРУГА
Часть 19 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале
Часть 20 - Людмила Гурченко ИМПРОВИЗАЦИЯ В МИНОРЕ
Часть 21 - olegdal.blogspot.sk

Серия сообщений "Олег Даль ФИЛЬМ":
Часть 1 - Как Олега Даля арестовали на 15 суток
Часть 2 - Бессмертие дилетанта
...
Часть 15 - Наталия Белохвостикова ЛЕГЕНДА О ТАИНСТВЕННОМ ПЕРСОНАЖЕ
Часть 16 - ...выматывающая синкопированность существования. (автор текста мне неизвестен)
Часть 17 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале
Часть 18 - Маргарита ТЕРЕХОВА РАЗМЫШЛЕНИЕ...
Часть 19 - Расписание на послезавтра
Часть 20 - olegdal.blogspot.sk

Серия сообщений "Олег Иванович Даль ЖИЗНЬ ":
Часть 1 - ДАРСТВЕННЫЕ НАДПИСИ НА КНИГАХ И ПРЕДМЕТАХ В КАБИНЕТЕ ОЛЕГА ДАЛЯ
Часть 2 - Олег ДАЛЬ Ф. Раззаков
...
Часть 31 - Возвращение Даля
Часть 32 - Олег ТАБАКОВ ПАМЯТИ ДРУГА
Часть 33 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале
Часть 34 - Грузинские «Чудаки»
Часть 35 - За далью - Даль
...
Часть 37 - Творческий дневник Олега Даля
Часть 38 - Людмила Гурченко ИМПРОВИЗАЦИЯ В МИНОРЕ
Часть 39 - olegdal.blogspot.sk

Серия сообщений "Страницы журнала Печорина 1975":
Часть 1 - ...выматывающая синкопированность существования. (автор текста мне неизвестен)
Часть 2 - Возвращение Даля
Часть 3 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале
Часть 4 - Ольга Яковлева об Олеге Дале

Серия сообщений " АКТЕРСКИЕ РАБОТЫ НА ТЕЛЕВИДЕНИИ":
Часть 1 - Два веронца (1971, т/спектакль, ч/б).
Часть 2 - ...на стихи А. С. Пушкина, 1979
...
Часть 11 - Юрий БОГАТЫРЁВ ЗАПОМНИЛИ ЕГО РАЗНЫМ...
Часть 12 - Возвращение Даля
Часть 13 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале
Часть 14 - ПОЭЗИЯ. М. ЛЕРМОНТОВ 1980 Как Олег Даль читал «Смерть поэта» Михаила Лермонтова
Часть 15 - olegdal.blogspot.sk

Серия сообщений "Вариант «Омега» 1975":
Часть 1 - Антонис Янис ВОЯЗОС
Часть 2 - Олег Даль и Евгений Евстигнеев (на съемках фильма "Вариант "Омега"?)
Часть 3 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале

Серия сообщений "Отпуск в сентябре 1979":
Часть 1 - Счастье в Вас самих
Часть 2 - Как будто ты еще не родился...
...
Часть 6 - ...выматывающая синкопированность существования. (автор текста мне неизвестен)
Часть 7 - Юрий БОГАТЫРЁВ ЗАПОМНИЛИ ЕГО РАЗНЫМ...
Часть 8 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале
Часть 9 - Окно и дождь за окном

Серия сообщений "Двенадцатая ночь":
Часть 1 - ОЛЕГ ДАЛЬ сэр Эндрю Эгьючик "Двенадцатая ночь"
Часть 2 - «ЧУЖОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ» Анастасия Вертинская об Олеге Дале
Часть 3 - Олег ТАБАКОВ ПАМЯТИ ДРУГА
Часть 4 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале

Серия сообщений "Король Лир 1970":
Часть 1 - Юри Ярвет И ШУТЫ БЫВАЮТ КОРОЛЯМИ...
Часть 2 - Возвращение Даля
Часть 3 - Борис ТУЛИНЦЕВ «СКУЧНО НА ЭТОМ СВЕТЕ, ГОСПОДА» Об Олеге Дале

«никогда больше»
Воспоминания киноредактора

Эти записки даются мне непросто. Память у меня как будто сама выбирает, что сохранить, что отбросить, и воспоминание часто превращается в отношение, оно закрепляется, остается во мне, а что случилось, почему, иногда не могу вспомнить. Но как начинается «Заповедник», помню. Однажды приоткрылась дверь нашей комнаты, просунулось лицо и загудел низкий, рокочущий голос: «Вы мне писали? Я — Битов. Я принес заявку». Заявка называлась «Заповедник». Потом Битов написал сценарий. Сценарий был как будто простой: действие происходит в заповеднике, есть здесь жестокий и бессердечный сын, и обманутая любовь, и смерть. Все это было на поверхности и ясно. Но было в сценарии что-то еще, скрытое, грозное, я это чувствовала, но разгадать не могла. Я подумала, что снять такой фильм может только Эфрос. И тут начались всякие административные заморочки, когда действовать нужно было осторожно и аккуратно, чтобы задуманное осуществилось. Райзман был чудесный художественный руководитель, но инициативу он не поощрял и на меня глядел с подозрением. Выслушав меня, к сценарию руку не протянул и сказал: «У нас есть режиссеры, которые ищут для себя сценарии. Пусть все они прочтут Битова. Если все откажутся, передадите сценарий Эфросу». «Заповедник» прочли девять режиссеров, многие возвращали не дочитав: «Муть какая-то». Получив разрешение, я позвонила Анатолию Васильевичу. Он сказал, что у него много предложений, что он сейчас очень занят, что принести сценарий можно, но прочтет он его недели через две. А на следующее утро он позвонил и сказал, что готов снять фильм и сможет сделать это летом. Когда Эфрос пришел на студию, я, как положено, повела его к Райзману. Юлий Яковлевич встал навстречу, протянул руку, сказал: «Ну, вот вы к нам и проникли». Я думаю, Райзман ревнивый был. Он был нашим генералом и считал, что его солдаты должны любить и почитать только его, и тут вдруг он увидел, что кто-то ушел, ускользнул от его чар. Видимо, было именно так, потому что Юлий Яковлевич не был ни злым, ни грубым, а вот так это сказалось.

                           17 январь 78 г.
              "В четверг и больше никогда" "никогда больше"
                                                                                                                                         Олег Даль в дневнике 

И начались «лучшие годы моей жизни»: сценарий литературный, потом режиссерский, пробы, Эфрос на пороге нашей комнаты, тихое его «здравствуйте», и я уже вскочила со стула, уже бегу к двери и за ним, за ним. Я хочу учиться, хочу понять, «из какого сора», хоть сценарий Битова вовсе не сор, а уж Гафт, пробующийся на главную роль, и совсем не сор. И Урусова не сор, настоящая графиня, пробы сделала хорошие, но сломала ногу, теперь другую маму для героя нужно искать. (В картине эту роль играла Любовь Ивановна Добржанская.) Мы идем с Эфросом по темным коридорам в видеоателье, он говорит: «То, что вы сейчас увидите — тайна. Никому». Мы входим в ателье, и от окна резко поворачивается к нам сначала голова, а следом, как на шарнирах, фигура. Это Даль. Худой, с точеной, маленькой круглой головой, хрупкими, узкими кистями рук и длинными пальцами. Он кажется марионеткой, гуттаперчевым мальчиком. Его круглые глаза блестят до такой степени, что кажутся прозрачными. Он не читал сценарий, Эфрос разводит руками: «Не было свободного экземпляра, но я ему все подробно рассказал». Я думаю, как же будет? Ведь на пробах нужно снимать сцену из сценария. Ну, конечно, Эфрос может подыграть, но если Даль не читал сценария, то как? «Олег, ты готов?» — спрашивает Эфрос. Даль потирает тонкие пальцы, крепко проводит обеими руками по лицу.

— Готов.

— Мотор!

— Есть мотор!

— Камера!

Даль рассказывает историю, которую услышал от знакомого туркмена. Не поручусь, что он не сочинил ее сам, но божится, что слышал. Человек в пустыне провалился в яму и не мог из нее выбраться. Была зима, ветер, мороз. Он пробыл в яме несколько дней и совсем умирал. И тут в яму заползла гадюка, прижалась к человеку, согрелась, и так они проспали всю ночь, наутро змея выползла из ямы, потом опустила туда хвост и с большим трудом вытащила человека на поверхность.

Олег Даль (Сергей) рассказывает историю про человека и змею

Он вернулся в свой аул, поживал себе и вдруг однажды увидел односельчан, несущих на палке обвившуюся вокруг нее змею (так в пустынях переносят змей). Человек остановился, посмотрел внимательно, узнал свою спасительницу, но ничего не сказал. И когда змею проносили мимо, она плюнула в лицо человеку, и с тех пор у него на лице осталось черное пятно. Даль рассказывал, а люди изо всех уголков пробирались ближе к камере. Они столько видели знаменитых актеров, тут и пели, и плясали, и разыгрывали сцены, но у всех была своя работа, и они ее выполняли не отвлекаясь, а здесь всё бросили и подошли, чтобы послушать историю, которую ровным голосом рассказывал Даль, изредка жестикулируя: вот так хвост опустила — вытащила человека, вот так обвилась вокруг палки, вот так плюнула и сюда попала. Даль ткнул длинным пальцем в скулу. Потом он помолчал и сказал: «Снято». Все рассмеялись, потому что вокруг стоял бывалый кинематографический народ, и все поняли, что это шутка. Команду «снято» может произнести только режиссер. Но было ясно, что Далю шутка простится, и судьба его решена, и главная роль за ним.

Я не любила сами съемки, мне казалось, что это сырье, из которого потом будет делаться фильм. И только работая с Эфросом, я увидела, что у него нет «потом». Объединенные цельным и внятным замыслом режиссера, его упорным и настойчивым желанием быть услышанным и понятым (для Эфроса это было очень важно), самая маленькая сцена, любой план заключали в себе смысл всей картины, поэтому в ней не было мелочей, каких-то связок, перебивок. Каждый вечер, вернее, каждую ночь Эфрос, монтажер и я смотрели отснятый накануне материал. Наутро Даль подсаживался ко мне: «Ну, что там получается? Что я играю, про что кино? Вы понимаете? Понимаете? Меня очень радует то, что вы говорите, значит, может быть, я правильно все делаю. Это ведь заповедник, и в нем, как вымирающие животные, остались любовь, порядочность, доброта. И герой, который все разрушает, — это ведь сегодня главная проблема, и Эфрос говорит о ней первое слово. Он — первый. Эфрос владеет тайной искусства. Не только искусством, а его тайной, понимаете? И вот он говорит актеру: «Что ты можешь об этом сказать? Можешь? Иди играй, я тебе помогу. Нет? Иди на…» Даль замолчал, задумался.

Иннокентий Смоктуновский, Олег Даль и Анатолий Эфрос на съемках

Наше время обозначило сопротивление чиновничьему произволу словами — точнее не скажешь — «ссать в вату». Это не борьба, не спор, не сопротивление. Это что-то изматывающее, тупое, без опоры. Бой с тенью. А в Дале горело несвершенное, несделанное, недоданное. Он метался, искал, мечтал сыграть Гамлета. И ведь это так естественно — Далю сыграть Гамлета. Какая это была бы работа! Но местный заместитель Бога на этой земле не одобрил такого желания. Нет, нет, никакого Гамлета, и слушать об этом не хотел.

Мы снимаем в Приокском заповеднике, на берегу Оки. Здесь очень красиво, тихо, безлюдно, только иногда доносится рев яков, которых тут разводят и охраняют. Эфрос и Смоктуновский живут в старом деревянном доме. А мы в гостинице, в Пущино. Каждое утро мы на автобусе приезжаем в заповедник, Эфрос со своей собакой Терри встречают нас на дороге. Он похудел, загорел, нетерпение гонит его навстречу автобусу — поскорее начать работу. Утром мы едем тихо, сосредоточенно. Зато, когда возвращаемся, кажется, что нас стало втрое больше — шум, смех, толкотня, кто-то обсуждает съемку. И вдруг запоет Даль. Он отдается песне с такой силой, что, кажется, его узкая, хрупкая грудь сейчас не выдержит этого звука и разорвется. Однажды я спросила его: «А когда вы в театре играете, вы так же отдаетесь роли?» Он ответил: «После спектакля я два-три часа не могу уснуть. А сейчас я не сплю совсем. И счастлив, что пришло время, когда я не сплю совсем».

Еще помню, снимали сцену объяснения героя с Варей (Олег Даль и Вера Глаголева). Герой кричит на Варю, оскорбляет и замахивается, готовясь ударить. Вдруг Даль круто разворачивается и бежит к Эфросу, крича на бегу: «Анатолий Васильевич! Анатолий Васильевич! Это настоящая актриса, она побледнела, когда я поднял руку».

Съемки шли без сбоя. И однажды Эфрос позвонил в Москву и сказал: «Приезжайте, завтра будем снимать финал». Мы с Битовым приехали рано — это был последний день съемок в заповеднике. Доснимали крупные планы, проходы, общие планы, натуру. Сняли несколько крупных планов Веры Глаголевой. Складом характера, даже фактурой героиня и ее исполнительница очень схожи, так что Вере нужно было оставаться самой собою. Даля снимали дольше — ему нужно было передать состояние героя, — нервное, взвинченное, которое все подгоняло его, не давало остановиться, заставляло куда-то бежать. Даль стал гоняться за коровой, будто играя с нею, заигрался, подошел слишком близко, она рванулась и сбила его с ног. Даль упал. Испуганно вскрикнул Эфрос: «Ногу!» Я потом узнала, что у Даля уже долгое время болела нога.

Сняли несколько крупных планов Смоктуновского. Он спрашивал: «А что мне делать, Толя?» «Что хочешь», — отвечал Эфрос. Смоктуновский подумал, осмотрелся и задумчиво произнес: «В сущности, работа режиссера требует от человека совсем немногого» и рассмеялся своей шутке, а Эфрос зашептал оператору Володе Чухнову: «Снимайте, снимайте». Потом Смоктуновский снял очки, заморгал от яркого солнца, так что стал виден его взгляд, старческий и растерянный, и Эфрос снова затормошил Володю: «Снимайте, снимайте!»

Есть что-то завораживающее в этом мире жесткой, почти армейской иерархии, субординации и одновременно равенства, которое завоевывается качеством твоей работы, когда ты становишься лучшим шорником, гримером, осветителем, мастером комбинированных съемок. И в общем деле — фильме, на котором все трудятся, — каждый может найти свою работу и увидеть, хорошо ли она сделана. И другие могут — так рождаются репутации. Хороших работников переманивают, прельщают деньгами, экспедициями, продвижением по службе, повышением разряда. Но в девяноста случаях из ста это мало на что влияет. Тут работают не за деньги, тут работают за любовь, за крепкое рукопожатие мастера или ласковое: «Ниночка, вы сделали чудо — я больше не боюсь крупных планов». И как бы хорошо ни работала съемочная группа, у нее есть свой календарь, в котором выделены главные дни, эпизоды. Его никто не составлял, но он есть — профессионалы это знают. На нашем фильме главным был финал. К нему готовились, ждали, смотрели на небо, на ветер, на звезды, слушали информацию о долготе дня и времени восхода.

Днем отсняли крупные планы, и в три часа все были свободны. В два часа ночи группа собралась в вестибюле гостиницы — съемка назначена на четыре утра. Снимали в режиме: по реке, укрытой туманом, скользит лодка, в ней — герой. Это не отъезд — это бегство, недостойное, постыдное, только собака его прощает и, словно не замечая предательства, в последний момент прыгает к нему в лодку. Туман над рекою стоит недолго — первые лучи солнца его разгонят. Все расставлены по местам. Володя Чухнов застыл у камеры. Даль в автобусе, смотрит в окошко, ждет, когда позовут. Вдруг ко мне подбегает Катя Сокольская, художник по костюмам: «Слушай, он же не может быть в костюме после похорон, он что, будет переодеваться? Да никогда! Он накинет пиджак на футболку — и так уедет». «Конечно, — говорю я, — скажи костюмерам, чтобы его переодели». — «Что сказать, что сказать?! — кричит Катя. — Футболка там, в декорации, на том берегу». Она закусила губу и смотрит невидящими глазами на скрытую в тумане реку. И тут озарение нисходит на меня: «Сейчас лодка пойдет в заповедник за Эфросом», но Катя уже не слышит. Она бежит к маленькой точке далеко впереди — там лодка, готовая отойти от берега. Дорога в гору. Мне кажется, я слышу, как задыхается Катя — у нее астма, но она бежит, бежит. Становится светлее, я вижу, как она перешла с бега на быстрый шаг, ее шатает. Потом я вижу, как лодка уже тихо идет по воде, а Катя сидит в ней, скрестив на груди руки, молится, что ли… Приехал Эфрос со своим спаниелем. Собака театральная, любит толпу, свет, действо, села в сторонке, зевает, глядит на хозяина… Подошел Даль. Эфрос оглядел его — остался доволен. Черная мальчишечья футболка под наспех наброшенным пиджаком, глаза, в которых застыла пустота. Даль сел в лодку, торопливо схватился за весла, чтобы бежать, бежать. И тут со всего маху в лодку прыгнула собака, его собака, с которой он приехал и о которой совсем забыл. Потом, спустя время, когда картина была разгромлена и, получив четвертую категорию, не вышла в прокат, мы — Битов, Даль и я — пошли в ресторан. Даль был весел, шутил легко, добродушно, и лицо его было спокойным, светлым. Я спросила, не случилось ли у него чего-то хорошего.

— Случилось. Эфрос сказал: «Я думал, что ты можешь сыграть очень хорошо, но ты сыграл блистательно».

Анатолий Васильевич Эфрос написал заявку на «Месяц в деревне» (что само по себе абсурдно, но таково было начальственное требование), затем заявку на экранизацию опубликованного рассказа Георгия Семенова «Фригийские васильки». Обе заявки отклонили. Начальство не прибегало ни к каким уловкам, ни к какой видимости профессиональной оценки. Это была торжествующая, воинствующая цензура. У них были формулировки: «отклонить» и «не считаем целесообразным». И всё. Они были выдрессированы — орган нюха был у них развит в совершенстве.

Эфрос больше никогда не снимал.

В финале картины «В четверг и больше никогда» герой после смерти матери возвращается в Москву, стоит на балконе и смотрит на город. И видит дома, и окна в них — темные. Это был сильный финал. Это был знак одиночества опустошенной и беспощадной души. Но сверху нам спущено было, чтобы в окнах горел свет, потому что это «наша Москва» и почему это вдруг в ней темные окна? И вот мы сидим — Анатолий Васильевич и я — и думаем, что делать с финалом. Ведь в таком виде картину не примут, значит, не дадут премию, а работяги чем виноваты, что у творца неприятности? Тогда ловушек таких было много. Я говорю: «Анатолий Васильевич, ну и ладно, в конце концов дело не в окнах, в картине все ясно: и какой герой, и какая черная и пустая его душа. Знаете, как Зощенко говорил: «Из вашего предложения нельзя выбросить ни слова, оно развалится. А я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая, доступная бедным. Вы можете выбросить все из нее, она остается». Анатолий Васильевич засмеялся и говорит что-то вроде: «Ах, вы, моя милая, как вы меня утешаете, вы прямо как примочка на рану». С того дня я стала называть свою профессию «примочкой».

Тогда на съемках в заповеднике выпал нам всем день рождения Эфроса. Середина лета, все еще зеленое, яркое, не засушенное. Воздух густой, пряный. Эфроса невозможно отвлечь никакими датами, застольями, поэтому мы молчим, не показываем вида, что сегодня праздник. Мы купили большое гжельское блюдо, осветители набрали в лесу малины. В четыре часа кончается смена. Эфрос дотягивает съемку до самых последних минут. Потом как будто ждет, не случится ли чуда, чтобы все вдруг закричали: «Не хотим уходить, продолжайте съемку!» Ну, примерно так. Ждет, но ничего подобного не слышит и нехотя бурчит: «Спасибо всем. До завтра». И тут он видит, что никто не уходит, все стоят на своих местах, и появляется наше белое с синим блюдо, полное седой малины, и осветители, и актеры, и вся съемочная группа подносят ему это блюдо на вытянутых руках и кланяются в пояс. А Даль вдруг высоко, гортанно запевает «Летят утки». И все подхватывают… Я и сейчас вижу лицо Эфроса, как он смущен, и тронут, и рад, потому что в театре он не чувствовал такого коллективного душевного тепла. Он был растерян, как будто не знал, что делать. Получилась сцена, в которой он не был режиссером и даже не был участником, а был зрителем и как профессиональный режиссер увидел, что постановка удалась замечательно.
     Элла Корсунская
     Разные записки (Воспоминания киноредактора)

Олег Даль, Иннокентий Смоктуновский. Съемки
 http://fotki.yandex.ru/users/nikonoff-alexandr/album/92681/

Олег Даль, Любовь Добржанская, Анатолий Эфрос. Съемки
http://fotki.yandex.ru/users/nikonoff-alexandr/album/92681/

Олег Даль, Анатолий Эфрос, Любовь Добржанская
http://fotki.yandex.ru/users/nikonoff-alexandr/album/92681/

Любовь Добржанская
http://fotki.yandex.ru/users/nikonoff-alexandr/album/92681/

http://fotki.yandex.ru/users/nikonoff-alexandr/album/92681/

Анатолий Эфрос, Иннокентий Смоктуновский
http://fotki.yandex.ru/users/nikonoff-alexandr/album/92681/

На съемках. Пущино, июнь 1977 г.

На съемках. Пущино, июнь 1977 г.

http://xxl3.ru/friends/ella1.htm
http://fotki.yandex.ru/users/nikonoff-alexandr/album/92681/

Серия сообщений "Олег Даль ФИЛЬМ":
Часть 1 - Как Олега Даля арестовали на 15 суток
Часть 2 - Бессмертие дилетанта
...
Часть 11 - Юри Ярвет И ШУТЫ БЫВАЮТ КОРОЛЯМИ...
Часть 12 - Две стороны одного Даля
Часть 13 - «никогда больше»
Часть 14 - Олег Даль ЧАЦКИЙ - ЭТО Я!
Часть 15 - Наталия Белохвостикова ЛЕГЕНДА О ТАИНСТВЕННОМ ПЕРСОНАЖЕ
...
Часть 18 - Маргарита ТЕРЕХОВА РАЗМЫШЛЕНИЕ...
Часть 19 - Расписание на послезавтра
Часть 20 - olegdal.blogspot.sk

Серия сообщений "В четверг и больше никогда 1977":
Часть 1 - «никогда больше»
Часть 2 - Олег Даль открывает проблему
Часть 3 - ...выматывающая синкопированность существования. (автор текста мне неизвестен)
Часть 4 - Андрей БИТОВ Киноповесть «ЗАПОВЕДНИК»