Александр Бирштейн

Сперва, конечно, скандалили. Что еще делать вечером у ворот? А потом из подъезда вышла девушка Валя, и Камасутренко мечтательно сообщил:
- Самый цимес!
- Цимес – это вкусно! – невесть откуда и, как всегда, некстати выскочил Межбижер.
- А чтоб на тебя понос напал в два часа ночи! – поддержала разговор мадам Берсон. – И тут же спросила:
- А ты, шлимазл, откуда про цимес знаешь?
- Так, давали… - растерялся Межбижер и с надеждой посмотрел на тетю Риву.
- У нас, оказывается, цимес всякой сволочи раздают… - ни к кому не обратился дядя Петя.
- Это было два года назад! – испугалась тетя Рива.
- Два года… - протянула тетя Маруся. – Что-то мы, девочки совсем настоящую кухню забросили…
- Так этот цимес два часа минимум готовить, а сожрут за пять минут, - сказала тетя Бетя и, почему-то, неприязненно посмотрела на дядю Марика.
- И фасоля теперь не такая. – поддержала ее мадам Берсон.
- Именно! Да и не до разносолов! – сообщила тетя Рива.
- И где время лишнее взять? – зевнула тетя Аня.
Тетя Сима ничего не сказала, но своим видом показала, что полностью согласна с предыдущими ораторами.
В общем, решили, что цимес блюдо необязательное, тем более, трудоемкое, дорогое и времени много отнимает. Засим пошли спать.
Знаете, что сделала тетя  Рива перед сном? Она замочила в воде без соли два стакана белой фасоли.
А уже утром… Нет, тетя Рива не сразу стала готовить. Она проводила дядю Петю на работу, сделала домашние дела, а потом поставила фасоль вариться. Фасоль, даже предварительно замоченная, варится долго. За это время можно и лук почистить и порезать, и орехи наколоть и… Ну, стоит ли вникать в быт семьи Топтуновых? Тем более, лук поспел. Золотистый такой. И пахнет! А тетя Рива его с фасолью смешала, отваренной, готовой. И немножко воды, в которой фасоль варилась, добавила. Потом развела в холодной воде немного муки, растерла, чтоб не было комочков, и к фасоли и луку добавила. И на маленький огонь. Через минут пятнадцать добавила чуток соли и одной ей известные приправы. А еще минут через пять – сахар.  А соус густел на глазах. Тогда тетя Рива его еще чуть-чуть разбавила. Чтоб блюдо смотрелось, как суп-пюре. А вкус… Но времени ушло на это масса. Вот уже дядя Петя на обед явился. Так что, закончив стряпню, тетя Рива позвала дядю Петю к столу. Взяв ложку наперевес – вилкой в таких ситуациях он пренебрегал! – дядя Петя ринулся на цимес, как, в свое время, революционные матросы на штурм женского батальона, засевшего в Зимнем. В результате недолгой, но напряженной работы он осилил половину казана цимеса. Но оставалась вторая половина…
Есть тете Риве не хотелось. Напробовалась.  Тогда она наполнила своей стряпней литровую банку и пошла к тете Марусе.
- Рива! Как хорошо, что ты пришла! – обрадовалась тетя Маруся. – Я тебя своим цимесом угощу!
- Я, вообще-то, тоже цимес готовила… - слегка обиделась тетя Рива и поставила банку на стол.
- Да-а, - протянула тетя Маруся. – Теперь вся надежда на мадам Берсон.
Мадам Берсон оказалась легка на поминках. Но пришла она не одна, а с кастрюлей цимеса.
- Вот выговорите,, что я жадная, а я вам целую кастрюлю цимеса принесла!
- Как кстати… - фальшиво обрадовалась тетя Рива.
Приниматься за дегустацию дефицитного блюда что-то никто не торопился.
Может, еще кто-то придет… - тоскливо молвила тетя Маруся.
Пришла… Тетя Сима. Угадайте с одного раза, что она принесла?

© Copyright: Александр Бирштейн, 2016
Свидетельство о публикации №216050801581

 

 

МАРА ЛЕОНИДОВНА

 

- Ви только посмотрите на етот поциент! – кричала на весь двор районный врач Мара Леонидовна Ястржембская. 

Мара Леонидовна работала в поликлинике этого района уже почти сорок лет, поэтому местным языком владела виртуозно.

- Пациент! – пытался исправить общее мнение о себе какой-нибудь дядя Вова, пойманный за рукав.

- Я лучше знаю! – отрезала доктор. – Пациентом будешь, когда сдашь все анализ!

Лечила она виртуозно. Ослушаться ее боялись даже биндюжники Сема и Яня – здоровущие мужики с пудовыми кулаками и бронебойными лбами.

Она, маленькая и толстая, подходила, например, к дяде Яне, который, по случаю субботы, уже только что съел шкалик и планировал запить вторым, и говорила строго, но печально:

- Ты завтра умрешь!

- Как? – огорчался Яня.

- Алиментарно! Как мадам Баренбухер в прошлый год, – невозмутимо отвечала Маара Леонидовна, - сегодня ляжешь, а завтра не встанешь…

- Почему? За что? – лепетал несчастный Яня.

- Потамушта свой норма не знаешь!

- Я же только шкалик…

- А в обед на работа? – заглядывала ему в глаза Мара Леонидовна.

Яня стыдливо опускал голову и начинал шаркать ножкой сорок восьмого размера.

- Так я тогда не буду…

- Дай! – говорила доктор и протягивала руку. Яня покорно отдавал ей шкалик и с надеждой спрашивал:

- Ну, как?

Мара Леонидовна лезла в сумку, доставала бутербродик, завернутый в газету и протягивала ему. 

- Ешь! Водка надо закусывать!

- Та я ел! – врал Яня.

- То было вчера, - отмахивалась доктор. И Яня покорно ел, заглядывая ей в глаза:

- А теперь?

Она доставала записную книжку, что-то смотрела там, водя пальцем по записям, а потом разрешала.

- Живи, пока. До вторник. А там я посмотрю!

И счастливый Яня уходил. До вторника еще много времени и много работы.

Ястржембская, не считаясь с листом вызовов, ходила по квартирам. Квартиры были разные. В иных ей и деньги совали – рубль-два. Она брала. Впрочем, это богатство тут же оставляла в квартирах других, прикладывая деньги к выписанному рецепту.

Закончив обход, Мара Леонидовна шла пить чай к мадам Гоменбашен. О, это были самые счастливые минуты для обеих. Никто и никогда не смел нарушить их общение. Бывало, конечно, что какой-то невежа, из приезжих, конечно, влетал во двор с диким воплем:

- Где Мара Леонидовна? Мне сказали, что она тут! 

Ему пока вежливо объясняли, что доктор пьет чай у мадам Гоменбашен и тревожить ее нельзя. Обычно, этого было достаточно. Но не всегда. Тогда крикуна спрашивали:

- Кто-то умирает?

- Нет, но…

- Никаких но! – отвечали ему.

Несколько раз было, что человек начинал спорить. Залупаться, как говорили грамотные люди. Тогда кто-то, например, тот же Яня или Никита, брали его одной рукой за ворот, а другой за штаны, там, где попа, и вели к воротам.

- Тут почекай! – говорили этому бестактному человеку и выбрасывали на улицу.

А врачихи и мадам, не ведая, что во дворе такой исицер хойшер, мирно пили чай, обмениваясь кулинарными рецептами.

- Ты, Мара, мене не лечи, - укоряла мадам Гоменбашен, - в форшмак, если ты хочешь иметь настоящий форшмак, надо положить антоновка!

- А семеринка уже форшмаку не подходит? – ехидничала Мара Леонидовна.

- Не морочь голова, - отмахивалась мадам Гоменбашен, - ты профессор там, за окном, а тут сиди тихо и учись, пока я жива!

И Мара Леонидовна таки училась. И приносила плоды своего ученичества, как на зачет или экзамен. И волновалась, ожидая приговора. И в то же время, цепко, но украдкой, оглядывала мадам, задерживая ее руку в своей и определяя пульс.

Советы врача мадам Гоменбашен встречала шумными протестами, но исполняла неукоснительно.

Через какое-то время, Мара Леонидовна, тяжко вздохнув, поднималась и шла лечить в другие дворы, где имелись свои Яни и Сени, но не было и не могло быть другой мадам Гоменбашен.

- Штучный товар! – думала о подруге Мара Леонидовна.

- Штучный товар! – думала о ней мадам Гоменбашен.

Странно, но старухи, всегда и во всем не согласные друг с другом, думали практически одинаково.

Хотя… Что тут странного?

 

 

Саша Найдёнова

Зарплаты в школе не выдавали второй год. Но зато можно было отовариться в местном проммаге в её счёт. Таз и набор рюмок у меня уже были.  Ещё были кастрюли. Пустые. И в холодильнике было пусто. До ужаса хотелось мяса. Впиться зубами в свежеподжаренный ломоть, чтобы сок стекал по подбородку, рвать и глотать плохо пережёванные волокнистые куски - до состояния опьяняющей сытости. Я думала об этом не переставая. Но не одной мне приходилось туго. Это стоимость независимости. Страны и моей собственной. Другим  удавалось как-то выкручиваться. Я же выкручиваться не умела. Просто плыла по течению.

Пошла в парк и долго смотрела на пару белых лебедей. Они почему-то не улетели в тёплые края, хотя было довольно холодно. И по утрам на лужах появлялась замёрзшая корка.  Бродила по асфальтированным тропам, собирала кленовые листья и вспоминала момент ссоры. Ты кричал так громко и долго, что я перестала тебя слышать и понимать.

- Да что ты всё липнешь ко мне?! Я задыхаюсь от твоего присутствия, ты контролируешь меня, давишь на меня, - слова, как камни из пращи летели в меня обнажённую, и я не могла от них защититься. 

Это была неправда. Я просто всё  время думала о тебе. Часто ночами прислушивалась к еле слышному дыханью, уткнувшись носом в тёплую спину. Боялась, что поутру ты рассыплешься искрами солнечного света, боялась забыть твой запах и голос, боялась расплескать это глубокое чувство радости. Ты раздражался от моих прикосновений,  раздражался, когда я молчала и когда я говорила. Я не о том молчала, я не о том говорила. Не любил. А я слишком сильно и глубоко чувствовала, так сильно, что ты стал задыхаться от этого. И я ушла. Сама. Чтобы ты дышал легко и свободно.  

Присела на лавочку с облупившейся краской.  На противоположной стороне, на бетонном блоке сидела старушка.  Рядом с ней стояла небольшая жестяная банка с мелочью. Нищенка в цветном тряпье с балалайкой. И повязка на глазу, как у пирата.

- Впору и мне так же, - мелькнула горькая мысль, - «... с рукой, протянутой  за счастьем». 

В кошельке оставалась ещё кое–какая мелочь. Вполне хватило бы на хлеб до конца недели. Старушка внимательно посмотрела на меня. Я смутилась, торопливо поднялась и направилась к выходу. Вдруг резко остановилась. Достала кошелек и, повернувшись, высыпала его содержимое в банку. Молча заторопилась прочь.

- Погоди, - бросила вслед старуха, - на, возьми.

Я обернулась. Нищенка протягивала мне огрызок карандаша. Химический ... если его послюнявить, то язык окрасится в фиолетовый цвет. Когда-то у меня был такой же.

- Спасибо, но мне не...
- Бери, дура малахольная, коли дают, - оборвала нищенка, - кто ж от счастья-то отказывается?! Вот, дурёха!
Я неуверенно подошла, взяла карандаш, поблагодарила и побрела домой.

В тот вечер поужинала остатками вчерашнего супа. Денег не осталось ни копейки и ума не могла приложить, где их взять. Можно было позвонить – и ты принёс бы еды и денег, но тогда ... Нет. Я должна тебя отпустить. Я отпускаю тебя. 
И всё же позвонить хотелось больше, чем есть, спать и жить. Достала из комода ножницы и неторопливо перерезала телефонный провод. Подумала и перерезала также витой шнур у основания трубки, и ещё раз у основания аппарата.  Стало легче. Теперь  можно сосредоточится на том, как жить дальше. Как и для чего?

Поздним вечером достала из сумочки карандаш и внимательно его рассмотрела. 
- Да, уж ... счастье моё вот такое убогое.
Полезла на антресоли и отыскала позабытую папку с рисунками. Достала чистый лист и лёгкими штрихами набросала силуэт котёнка. Пушистый комочек с длинными усами и улыбкой Чеширского кота из известной сказки. 
-Чем я не Алиса с Зазеркалья?- впервые за последние дни тихо рассмеялась.
      
Уже далеко за полночь коснулась головой подушки и отключилась до самого утра. 
Проснувшись, долго не открывала глаза. Мне нравились эти первые минуты, когда возвращаешься в себя после странствий по загадочным ночным просторам и пытаешься представить, каким сложится этот день. Вдруг в ногах кто-то зашевелился.

- Что это? 
На постели лежал котёнок. Потревоженный моими движениями рыжий пушистый комочек потянулся, открыв взору нежный персиковый животик, и громко сказал: «Мяу». 

 - Ты чей? - подхватила малыша на руки и внимательно его рассмотрела. Недель пять-шесть, не больше. Чистенький.
- Но, откуда? Двери заперты, и уж точно он никак не мог проникнуть через балкон. Кто-то принес? Но кто? Ко мне уже сто лет никто не захаживал.

- Давай знакомиться. Я – Саша. А как тебя зовут?
Котёнок внимательно посмотрел на меня и снова сказал: «Мяу».

Голодный. Торопливо натянула джинсы и старый свитер, спустилась двумя этажами ниже и долго благодарила соседку за одолженную купюру, обещала вернуть долг при первой же возможности. Спотыкаясь мчала в гастроном за молоком.

А потом сидела на полу и смотрела, как котёнок проворно лакал жидкость крохотным розовым язычком. Отрывала куски батона и запивала их прямо из надрезанного пакета. 

Малыш  насытился, сыто потянулся, зевнул и улёгся у меня на коленях, довольно мурлыча. Когда-то я мечтала именно о таком. Но родители не разрешали. Отец страдал аллергией на шерсть. Потом он умер, а через год умерла мама. От инсульта. Шла по улице, упала и через три дня, не приходя в сознание, оставила меня одну.  С тех пор прошло несколько лет, а казалось, что и папа и мама вышли по делам и вот-вот вернутся. В какие-то моменты я даже слышала их шаги на лестничной клетке.  

Задумчиво прижимала котёнка к груди и всматривалась во вчерашний рисунок, небрежно покинутый на кухонном столе. Оделась, подхватила карандаш и побежала в сквер. Долго металась по усыпанным палой листвой аллеям. Начал моросить дождь. Худые сапоги быстро промокли. Ничего этого я не замечала, всё искала глазами странную старуху с балалайкой  в руке.

По возвращении домой взяла новый лист бумаги и нарисовала крынку молока. И связку сосисок, и буханку свежего хлеба. И пузатый апельсин. Помедлив мгновение дорисовала пакет чая, лимон и сахарницу с горочкой прозрачных кристаллов.

Утром у нас был шикарный завтрак, ароматные немецкие сосиски, свежей коровье молоко под слоем сливок. С пылу с жару - хлеб обжигал ладони. Я не задумывалась о причинах и следствиях. За свою жизнь я достаточно много думала и при этом постоянно ошибалась. Теперь пришло время воспринимать жизнь такой, как она есть. Шаг за шагом, только сегодня, без вчера и завтра. Руки обнимали фарфоровую чашку с чаем, где плескался лимон и отражались мои спокойные глаза.

Я больше не пошла на работу. Наверное, меня уволят, так как я даже не потрудилась перезвонить директору. Мне было всё равно, что происходит в большом мире. Самое главное, что у меня было Счастье. "Счастьем" я назвала котёнка. А ещё каждый день я клала карандаш в карман, подхватывала под руку этюдник и мы с моим новым другом отправлялись в парк. Я рисовала облака, деревья, прохожих. Обычными цветными карандашами. И наконец-то перестала ждать. Я не перестала любить, только затаила это чувство где-то очень глубоко. От постоянных прогулок на свежем воздухе и хорошего питания мои щёки порозовели, появился блеск в глазах, исчезла болезненная худоба. А нищая старуха больше не попадалась мне на глаза. 

Так мы и жили. А по вечером я рисовала продукты, которые поутру появлялись на кухонном столе. И ещё нарисовала ошейник для Счастья и новые сапоги. В старых окончательно отвалилась подошва. 

В канун Нового года привычно сунула подросшего котёнка в сумку, отправилась в парк. Долго прорисовывала огрызком  карандаша знакомые черты. Насмешливые зеленовато-серые глаза, сеть морщинок в уголках. Твою очаровательную улыбку и прямой нос. Поселила доброту и заботу на лице, спрятала любовь в чёрных зрачках. И немножко грусти. Хочется верить, что ты вспоминаешь обо мне, и может быть даже скучаешь. 

Очнулась только,  когда  окончательно стемнело. Упаковала карандаши и рисунок, позвала Счастье. Обычно он играл возле меня или копошился в шерстяном свитере, уложенном на дно сумки.

Я так и не нашла котёнка. Я обежала все дорожки, заглядывала под лавочки, кусты и всматривалась в высокие кроны деревьев. Звала и ждала. А потом сидела в приемной милиции и долго объясняла, что у меня пропало Счастье. Пожилой дежурный соглашался со мной, кивал головой, обещал помочь, а сам тихонько подталкивал меня к выходу и крутил пальцем у виска за моей спиной:

- Иди, девонька, домой, иди. Новый год на дворе, праздник. Тебя дома ждут. И счастье тебя там ждёт.

- И правда, когда-то я слышала, что кошки найдут путь домой из любого места, - подумала я и сломя голову помчалась домой. Окинула взглядом пустую площадку перед входной дверью, зашла в квартиру и не раздеваясь плюхнулась  на стул. От каждого шороха вздрагивала и опрометью выскакивала в коридор, где зевали распахнутые навстеж двери. За окном раздавались вспышки фейерверков, шум, музыка и веселье. Приближался новый год одиночества. Так и уснула, уткнувшись заплаканным лицом в мокрые рукава плаща. 
Не проснулась даже, когда меня раздевали и переносили в постель, заботливо укрывали верблюжьим одеялом. Всё плакала и плакала, как ни до того, ни после.

Утром проснулась от запаха ароматного кофе. Совершенно разбитая сползла с постели и поплелась на кухню, не веря собственному обонянию. Распахнула дверь. Лёша в смешном фартуке накрывал на стол и разговаривал с рыжим котенком, свернувшимся в клубочек на табурете.
Не помню, как оседала на пол, как ручьями бежали слёзы, не помню, как ты подхватывал меня на руки, убаюкивал и говорил, что всё будет хорошо. Помню только, как ослепительно сверкала любовь из четырех зеленых глаз, направленных на меня.  

Не было ни объяснений, ни обещаний. Только чувство покоя. А после я помчалась в парк. Знакомый силуэт в лохмотьях расположился на усыпанной снегом лавочке. 

-Спасибо Вам ... большое, - я бросила в жестянку карандаш и робко улыбнулась.

-Дурёха, ты дурёха, береги счастье-то теперь, - насмешливо ответила старуха, но глаза её смотрели с нежностью, как когда-то мамины. Я не удержалась и упала на колени, поцеловала её морщинистые дрожащие руки. Потом, устыдившись порыва, торопливо вскочила на ноги и побежала к выходу, где меня ждали Лёша с котёнком на руках. 

И ещё раз оглянулась. Лохматый снег всё падал и падал на пустующие деревянные лавочки в конце аллеи.

© Copyright: Саша Найдёнова, 2009
Свидетельство о публикации №209010900105