посвящаю поклоннику моего "таланта" Евгению Русакову )

***

Я ни черта не понимаю в шансоне. Я не был в Париже. Но моя музыка это французская гармошка и ощущение узости улочек...

Вот если бы я жил на Монмартре... Я бы обязательно ходил утром в кафе. В свое любимое кафе. Утром у стойки бара меня встречал упитанный официант: Жак или Жуль. Его имя, начиналось обязательно на букву "Ж". Хотя нашему славянскому уху буква "Ж" ассоциируется с некой пошлостью. Но у французов буква "Ж" – не означает ровным счетом ничего, они ни с чем не проводят параллели. Она просто буква с которого начинается имя. Как буква "О". Олег. Или "С". Сергей. Просто и ни к чему не обязывает... А у них тоже самое с буквой "Ж".



У Жака была бы семья. Его бабушка и дедушка, переехали сюда из какой-нибудь Богом забытой французской провинции. Там они выращивали виноград. Но в пору французской неразберихи (черт знает какой – у них там наверняка их было полно), им пришлось уехать в Париж и бросить все. Виноградники, дом, свои привычки. И они обосновались в новом для себя месте, на какие-то сбережения купили старое кафе (в котором была сцена для кан-кана), и переоборудовали под что-то свое.

В начале XX столетия в Париж приезжали все самые-самые. Те, кто хотел сотворить Революции: нарисовать самое светлое, написать самое важное, спеть о самом главном. Именно там, в цитадели разврата, огромного количества эфира и морфия творились чудеса. В кафе к деду Жака, заходили все те: самые сумаcшедшие, картины и книги которых, спустя десятилетия будут продаваться за баснословные деньги. Они сидели, курили и обсуждали синематограф. Бабушка Жака понимала толк в кухне, дед понимал толк в вине. Он мог разъяснить самые сложные вещи самыми простыми словами. Но что самое главное дед Жака умел слушать, и это привлекало к нему многих и многих. Дело приносило доход.

Отец Жака, видел все это помогая убирать кафе и открывать его каждое утро. Он ездил к молочнице на деревянном велосипеде: без этих современных крутящихся цепей и педалей, просто деревянная рама на двух колесах. Чтобы велосипед мог сдвинуться с места нужно было отталкиваться от булыжной мостовой (а мостовые в те времена были все из булыжников) и бежать-бежать. Когда велосипед и человек разбегались достаточно быстро, отец Жака поднимал ноги и чувствовал свободу. Именно эти моменты он обожал. Его не тревожила мысли, что вставать за молоком нужно в четыре утра, что его мать будет печь круасаны с вишневым джемом в пять. Что в шесть кафе откроется. В этим моменты счастья, ему ни на секунду не приходило в голову, что так, из года в год, все будет постепенно превращаться в обыденность и повседневность. Счастливую вечность. Художники, писатели, музыканты – умирали, вешались, резали вены. На их место приходили, другие, простые люди. Но это проходило мимо семьи. Люди менялись незаметно и неторопливо.

Прошедшая война принесла с собою традицию: встречу ветеранов каждый четверг. Собирались-встречались-говорили-спорили. И каждый год, на какую-то значимую военную дату, в кафе вешали герб какого-то легиона, и пели гимн. Отец Жака, обожал эти моменты. Он не понимал почему. Но чувствовал, что с ним происходит что-то важное. Мужчины - плакали. Плакали и погружались в пьяный угар. Кафе - закрывалось. Мать Жака уходила спать наверх. Забирая с собой и Жака. Но он, прорезав дырочку в зал в полу, подглядывал за происходящим - тайком. Ветераны, наводили размалеванных девиц. Тапер играл, что-то резкое и стремительно прекрасное. Жак через годы пронес память о сладком запахе, тошном, алкогольном. Жак чувствовал пышные груди, развратный смех и ауру похоти и расслабления. Об это не говорили в их доме. Но все знали.

Постепенно отец старел, и молодой Жак занял его место. Он женился на хорошенькой девушке: дочери мясника с той же улицы. Еще в детстве, он тайно подглядывал за нею и ее сестрами, когда они проходили мимо кафе. В детской игре: догони-поймай, он выбирал только ее. И когда он ловил ее она возмущалась. Смеялась над ним. А он смущался. Он носил ей тайком цветы и открыто угощал круасанами матери. Свадьба прошла шумно. Тысячи цветов-гирлянд. Красно-белых. Его тесть зажарил огромных поросят. Столы и скамейки расставили от мясной лавки до их кафе. Отец, сидя за столом со своими постаревшими друзьями, о чем-то спорил, а позже расплакался. Жак помнил тот взгляд отца: и помнил свою улыбку: нерешительную, но счастливую. И позже они все танцевали. Шумно, галдело: на всю улицу. И яркие вспышки таких дней проходило мимо неторопливости и какой-то логичности будней.

Жак нашел на чердаке фотографии деда и развесил их по стенам кафе. С усами как у моржа, дед стоял рядом со знаменитыми художниками, музыкантами и поэтами – и улыбался. Тогда Жак очень сильно поругался с матерью. После смерти отца, мать Жака отказывалась что-либо менять. Но он все поменял, настояв на своем, потратив все сбережения отца: и обстановку, и столы, и котел, и кухню - добавив кухонных удобств, столь непонятных старому поколению, но таких удобных молодым. Жена Жака помогала ему и работала на кухне. Только круасаны теперь были и с другой начинкой: с медом, со сливой, с ванилью.

Каждое утро, открывая кафе, он брал газету и читал первую страницу с политическими заголовками, потом перелистывал на пятую страницу: колонку политической и социальной сатиры. Потом возвращался на вторую и начинал читать все подряд. Это становилось неким ритуалом. С соседом месье Ивом он обсуждал вопросы внутренней и внешней политики. Он все еще был разгневан указом этих «чертовых политиков» о запрете курить в помещениях; и на наличие этих «эмигрантов из Туниса», которые продают бусы прямо около его кафе; он никоим образом не соглашаясь с мнением Фернана Броделя. И хотя вся улица восхищалась новым президентом – он тайно относился к нему с пренебрежением. «Он президент – он не может развестись, он представляет страну» говорил он жене перед сном. Вот такой он Жак, или Жуль.

И вот я, зашел бы в кафе к Жаку или Жулю – он бы кивнул мне. Пару слов об утре и о погоде. Все было бы – как обычно. Чашка кофе из нового кофейника. Старый чугунный кофейник висел уже лет семь как часть украшения на стене, вместе с гербом какого-то легиона. Два круасана с вишней, как обычно, и один с ванилью. И тот самый столик под фотографией, на который дед Жака с Клодом Моне. Жак бы ворчал, как каждое утро, и возмущался вслух, перелистывая газету о том, что эта «чертова модель», хочет судится с газетой. Рассуждая о падении нравов. О том, что сын Жака носит широкие штаны, и водится с этими «черными». Слушая совершенно не ту музыку.

А ведь музыка в кафе у Жака звучит «волшебная». Именно та, которая придает какую-то атмосферу. Раньше при деде, у них играл тапер Поль. Ему на смену пришел радиоприемник. Позже магнитофон. Но лилась все та же мелодия, та же волна. Я прекрасно знаю эту смесь: гитары, гармони, какие-то дудки. Они заставляют прочувствовать всё... Миндальные глаза бабушки Жака, за которые его дед и полюбил её. За запах виноградных листьев. За то, что лежа в поле они мечтали. Вы любите эту музыку за похоть отца смотрящего в щелку в полу на груди проституток, за звон бутылок у молочницы, за скрип деревянных колес о тротуар, за французские гимны, за те слезы на лице ветерана, за секреты которые обсуждали юные Жак с супругой, за моменты когда он ночами изводил себя, воспоминаниями о ее поцелуях. За все это... вы и любили бы это кафе, и эту музыку которая приносит желание побыть вместе, желание жить и понимать больше и лучше всех остальных....

Но к сожалению... Я не понимаю во французском шансоне. Я не был в Париже. Та музыка может не быть моей музыкой. Я не живу на Монмартре. Я могу только фантазировать. В фантазиях всегда хорошо. Не важно с кем я: сплю, целуюсь, работаю, мечтаю, говорю. Там только мое ощущение и мое понимание вечности. Мой шансон.