Из резонанса этих двух городов можно было бы вымостить по лептону странной истории моего исчезновения какую-нибудь ГРЭС. Нет, МЭС. Ментальную электростанцию, которая бы гоняла киловатты любви и ненависти по трафику целевых аудиторий бывших кумиров и оставшихся последних островков мыслей и воспоминаний.

О первом из них. Отношение к нему похоже на первые 1-2 секунды ребенка после падения. Еще нет чувства саднящей боли, ты еще не получил свой подзатыльник от кармических воспитателей, родных или приемных, но ты уже понимаешь, будет больно и обидно. С продолжением шоколадного йода, с приторным запахом крови или бриллиантовой зелени, менее болезненной, но такой же противной, особенно, когда начинают подживать и чесаться саднящие корочки, срываемые бесконечно. Он, этот город для меня стал эвакуатором розовых надежд и камерой вытрезвления в период, когда еще все двери открываются по мановению предчувствий и желаний того, что тебе доступно все. Вот это все и отбирается.

Одномоментно. И несколько лет ты бродишь как зомби, пытаясь вспомнить, что такое светлые мысли, как бывает, когда тебе, именно тебе, а не ты, кто-то нужен. Этот город щерился в моем направлении даже когда приходилось забывать вообще обо всем, а не только о его гордой самодостаточности. Он врывался ко мне исподволь, подсылая людей, имеющих с его плеча такую же черную метку, которую однажды пришлось получить. Я не говорю, что он плохой или не везучий. Он очень требовательный что ли, к тем, кто его окружает и кто о нем думает. Даже думает. Поэтому лишний раз, встречая оттуда косвенные открытки, я бросаю их обратно в почтовый ящик. И они исчезают.

Второй город тренировал на короткой истории моих похождений тоже не мало приемов в партере и туше. Он укладывал меня на лопатки, вырывая кровоточащие раны. Он не пускал туда, где хотелось бы быть, принуждал оставаться там, где было холодно, неуютно, одиноко и противно. Но он сам бился, и мне были видны эти конвульсии, поэтому все неприятности, происходящие со мной, я воспринимал не как обиды, а как уроки, в параллельном существовании и приступах судорог вместе с ним.

Наша встреча с ним пришлась на сложное время, когда он закипал от налета грядущих трансформаций, имеющих в латыни очень емкое определение climax. Наверное, он чувствовал, что он таким доживает последние годы, и это торопило его набросать в меня многое из того, что в багаже опыта зовется зарубки на сердце. Рубчики, камни, но близкие и дорогие. Когда мы расстались, он напоминал о себе людьми и событиями, воспоминаниями и снами, смешными письмами и грустным молчанием неизбежности перемен. Это сейчас я смотрю на него равнодушно, потому что, когда-то он забрал у меня даже жизнь.

Я помню его любимый запах. Звук машин, несущихся по централам тогда еще трасс. Усталые шаги вахтерш в театрах и музеях. Урны с оторванными контролями билетов на последний концерт А.Райкина. Помню его самого, с какой-то запредельной усталостью и болезненной тягой к зрителю, почти на последнем дыхании. Как будто число зрителей в зале может решить исход дела.
Эти два города могли бы стать чем-то большим...не только для меня..для всех...Но они предпочли людям время...