Старуха не спит за столетьем столетье,
Старуха прядет за клубками клубки.
За окнами стелится пыль лихолетья,
А ветер из пыли сплетает венки.

За окнами - лес, меж деревьев - тропинка,
Тропинка неспешно бежит на восток.
У старого кресла чуть скрипнула спинка -
Старуха закончила новый клубок.

А там за востоком бурлящие воды,
За ними - изрезаны в кровь берега.
Старуха та вздохами меряет годы,
Клубками в корзине застыли века.

За берегом - лес, в самой чаще - избушка,
Кругом только пыль да сухая листва.
Внутри, в старом кресле у прялки - старуха,
За летами лета уже как мертва.

Поедатели.

Движения неспешны - давит тяжесть.
На лицах, передернутых гримасой сытых,
За вялостью приходит снова вялость,
И лишь румянец на щеках, так чисто ежедневно перебритых
Шершавостью чужого языка,
Подергивается язвительным кровоподтеком
В застенках мирового кабака
Насмешкой и отеческим упреком.
В застывший воздух брызжите кишечной содомией,
Прислуга собственных утробных катаклизмов,
Творцы идей, в поту рожденных малярией
Чумных мозгов, конструкторы эфемеризмов.

Часовщики.

Часовщики в своих застывших
мастерских, не тронутых распадом,
к седым губам, когда-то бывшим
чувствительными к мясу и к салатам,
подносят ледяные трубки
съеденными старостью руками,
и, словно дети, очень хрупки,
нежные созданья воздух, ртами
размеренно влекомый, жадно
пьют и обретают формы шара,
и в комнаты, где так прохладно
было раньше, жар идет от пара
расплавленных стекольных тканей,
ждущих неизбежных изменений;
когда их идеальных граней,
проследив изменчивость ступеней
процесса, достигает масса
желтого песка и заполняет
тела прозрачного атласа,
руки старых мастеров склоняет
тоска и сладкая усталость.
Поглаживая редкие усы
свои, часовщикам осталось
смотреть в свои песочные часы.

Мдаа... Это стихотворение было написано в лето 2000 года (кажется, где-то так)... После этого я написал лишь несколько стихов, но старой легкости уже в них не было... грусно... каждый раз перечитываю и понимаю, что писал про себя... грусно...