Мы приехали Молотовскую область. Пока не было работы, жили у родственницы тети Лены Николаевой в деревне Дмитриевке. Отсюда начинаются детские воспоминания. И отсюда бесконечная любовь к южноуральской природе. Просторные пшеничные поля с редкими дубами и соснами, тихие неширокие речки под ивами и черемухами, овраги с зеленой непроходимой чащей, светлые леса с земляничными полянами - это все там. В те годы (50-е) звучали прекрасные песни о Родине, о колхозе, исполняли их незабываемые теноры Лемешев, Нечаев. Вот под песню "То березка, то рябина, куст ракиты над рекой" я стала понимать, в какой стране я живу.
Дмитриевка представляла собой одну улицу над оврагом. Вдоль пыльной дороги, кое-где заросшей травой, стояли избы с дощяными крышами, а кое-где была и солома вместо кровли. Перед домами хилые палисаднички. Огороды - полосами за домом. Послевоенная беднота видна была даже мне, ребенку. Причем среди хояйств выделялось несколько особым порядком, это были дворы, где мужчина вернулся живым. Тут и забор стоял прямо, на крыше видны свежие заплатки, а порой и в палисаднике цвели какие-то цветочки.
В избах была та же нехватка. У тети Лены муж пропал без вести, поэтому она не получала ни копейки за кормильца. А на руках осталось трое детей, слава Богу, уже немаленьких. Володя, старший, работал в городе. Тамара, лет пятнадцати, отдана была тоже в город, в няньки. Молодежь старалась вырваться из колхозов, а так как паспорта здесь не выдавали, перед 16-летием все оказывались в городе - кто на учебе, кто у родственников, там и получали паспорта, становясь вольными птицами. Дома у тети Лены жил только младший Ленька, ему было, кажется, лет четырнадцать. Он уже работал в колхозе, но не всегда, поэтому я с ним общалась. При полном презрении к малявке, он иногда приглашал меня то на ловлю рыбы (я могла пугать рыбу и гнать ее в сторону "сети", наскоро сооруженной из Ленькиной майки). Еды в доме всегда не хватало, и наш улов тут же жарился на сковороде. Прямо на печке-буржуйке также жарились ломти картофеля, обсыпанные солью. Мама и тетя Лена, ужиная, нахваливали нас, добытчиков.
Кроме печки-буржуйки в избе была русская печка с полатями, лавка, стол и большая самодельная кровать, высокая и широкая, закиданная лоскутными одеялами. По вечерам мы с Ленькой располагались на печке и полатях. Причем всякий раз Ленька дразнил меня:"А мне на печке-то теплее". Я предлагала обменяться. Тогда Ленька с полатей говорил:"Как высоко-то тут! Все видно! Не то что с печки". Следовал опять обмен. Пока взрослые не прикрикивали на нас.
Электричества в деревне не было. По вечерам тетя Лена зажигала керосиновую лампу, доставала толстую лохматую книгу, и начиналось чтение вслух. Мама и тетя Лена читали по очереди. Помню, при мне были прочитаны "Черное и красное" и "Мужики и бабы". Последняя книга мне была неинтересна. А вот Стендаль понравился. Я представляла, как ночью по приставной лестнице лезет в окно кавалер, как одеты женщины, какие у них комнаты. Читали также "Графа Монте Кристо", но почему-то не запомнила впечатление от него. Наверное, наложилось впоследствии и фильм, и прочитанная в юности книга.
Игрушек не было совсем. У Леньки стоял под столом в углу сундучок, обитый по углам железом, совсем как у взрослых, только маленький. Он всегда был заперт на висячий замочек, ключ Ленька страшно берег. Мне всего несколько раз удалось подсмотреть, что в сундуке. Там, насколько я поняла, лежали цветные карандаши, краски, бумага. Ленька любил рисовать, потом из него вырос художник, хотя он стал где-то в Казахстане пастухом тысячных стад овец. Мама и тетя Лена пробовали подступиться к Леньке насчет карандашей для меня, но отказ был категорическим. Они не настаивали: эти вещи тогда были на вес золота, нигде не купишь. Так что рисовать я не могла - нечем и не на чем (в школе ребята писали на полях старых газет).
На всю деревню была одна кукла - трофейная. Ее привезли из Германии. Нам, деревенской ребятне, иногда разрешали посмотреть на нее. Кукла сидела на комоде рядом с узкими длинными вазами с бумажными цветами. Лицо куклы было как живое, на голове острый колпачок. Но вот беда - у куклы не было ни рук, ни ног. На объясняли, что это так сделано, как будто младенец в одеяле. Но я была убеждена, что кукла потеряла ноги и руки на войне.Что она инвалид.
В другом конце Дмитриевки жили еще наши родственники из Чувашии. Семья была большая, дети малые, близкие мне по возрасту.Правда, в семье была корова-кормилица, она и спасала всех. Когда взрослые уходили в поле, дома за старшую оставалась бабушка. На мой взгляд, ей было много-много лет. Сухая, с искривленными артритом руками, совершенно седая, она старалась как-то радовать нас, ребятню. Бабушка умела делать кукол. Она скатывала тряпки в валик, сооружала из валиков ручки, ножки. "Сбегайте-ка, надергайте льна", - говорила она. Мы перебегали дорогу, тут начиналось льняное поле, дергали несколько веточек, теребили его, стучали об забор. Получались длинные лохматые волокна. Из них бабушка делала волосы кукле. Потом химическим карандашом рисовала лицо: глаза с ресницами, две точки - нос, загнутая весело палочка - рот. В заключение наводила густые брови дугой. Мы были очень довольны, у всех были такие куклы. Царство небесное этой бабушке.
Еще чаще играли мы "в дом". За сараем в тети Лены, откуда также начиналось и тянулось к горизонту поле, было тихое солнечное местечко. Еще в поле снег, а тут все растаяло. Из старых досок сооружаем с девочками "дом" - на досках раскладываем тряпочки, осколки тарелок. Варим супы из чего попало - старого репья, песка, первой травки. Делаем кисели из грязи. Дом украшали и цветами - о-серебристыми сухими остатками репейника. Небо над полями синее-синее, высокое-превысокое. Кричат на старой березе птицы. Воздух звенит от света. Просторно и дышится легко.
