Лет семь назад я отрыл страшной ценности клад: «Искушение святого Аквариума», самый первый гребенщиковский альбом. Очень ветхая кассета, с тихой измученной записью, явно раз сто переходившей из рук в руки. Но что это значит для любого начинающего аквариумиста – просто нет сил сказать: я ограничился тем, что написал на кассете «1973» – понимающий да восхитится.

   И был не прав. Подозрения появились с самого начала – во-первых в черной книжечке с текстами БГ не было песен, похожих на то, что я слышал на кассете. Во-вторых, в начале семидесятых у Гребенщикова, пожалуй, не могло быть таких взрослых текстов и музыки. Я впрочем упорно верил в подлинность своей находки – мало ли какие странные озарения случались у людей в те загадочные времена. Наконец, на одной пресс-конференции году в 94-м на мой вопрос об этой кассете БГ ответил, что, мол, «был такой человек с замечательным голосом – очень похожим на мой. Но кто – не знаю».

   Стало ясно, что мы имеем дело с легендой. Вскоре у легенды появилось имя – «Боб  Второй». Пошел слух, что это такой аскет -отшельник, который записал в начале восьмидесятых пару альбомов, а году так в восемьдесят четвертом уехал в Америку, где не то ушел в монастырь, не то трагически спился.

   Этого было мало. Мы с друзьями успели здорово полюбить ту ветхую запись, которую по имени одной из лучших песен назвали «Пирог со свечами». Она была такая нетипично живая и чистая. Я бы назвал это музыкой честного одиночества, без злобы, осуждения, без лести. Просто человек смотрит и говорит спокойно: вот дождь, вот человек, вот смерть человека… И кроме того, настоящая поэзия:
 

   Хотелось еще, и мы потратили немало времени, пытаясь отыскать второй гипотетический альбом, кто-то даже предлагал подключить к поискам знакомых в США. Постепенно пыл угас, музыка осталась и вроде не стала хуже, хотя время опять круто изменилось.

   И вот всего месяц назад мы узнали, что автор песен не ушел в монастырь и не спился, и живет не в Америке, а здесь, в Москве. Его зовут Шамиль Абряров, и он по прежнему пишет и поет песни, только мало кто их слышит. Запись, ходившая под личиной «Искушения святого Аквариума» оказалась единственной. Шамиль сделал её в начале девяностых – под самый конец бабьего лета русского рока:

   «На излете наших репетиций, году эдак в 89-90, у меня появился какой-то повод сделать демо-запись. У знакомого любителя звукозаписи мы за один вечер её и сделали. Записывались в два микрофона на кассетный магнитофон практически без дублей. Это была единственная запись в моей жизни, которая мне понравилась. Меня обычно перед микрофоном душит «ответственность перед вечностью», а тут как-то все уже не важно было. Надо было как-то завершить этот этап в моей жизни, я хорошо сконцентрировался в тот день. А запись куда-то запулил. Даже копии не сделал. Тогда все еще было впереди…»

   Двадцать пятого мая в клубе «Форпост» будет концерт Шамиля Абрярова. Приходите. Это осколок того странного и веселого рок-н-ролльного времени, когда Илья Смирнов организовывал свои концерты по подвалам и квартирам и Боб, и Майк, и Башлачев пели по-одиночке под гитару. Страница из очень любимой, потерянной в детстве книжки.

Кто такой Шамиль Абряров?

http://bob2.narod.ru/

БЕЗЗВУЧНОЕ ТАНГО

Небеса вообще не бывают хмуры, —
Если там и играют, то другую пьесу.
Голова пуста, хак колчан Амура,
Стрелявшего сквозь дымовую завесу.

Танго,
Где так неуместны слова,
Танго,
Танцует одна голова.
Хрусталик прозрачен.
Движенья беззвучны.
Танцор бескорыстен,
Но плохо обучен.
Беззвучное танго здесь!

До утра спать не ложиться или,
В ожидании сна, прокручивать вяло
Отболевшую пленку нескончаемой фильмы,
Чтоб однажды уйти из пустого зала.

Танго,
Где так неуместны слова,
Танго,
Танцует одна голова.
Хрусталик прозрачен.
Движенья беззвучны.
Похоже танцор
Этим танго измучен.
Беззвучное танго здесь!

Можно выйти в окно или, сидя в кресле,
Понимать, что это так просто, — а раньше не верил,
Что мир может схлопываться, даже если
Всё — на прежних местах, тем более — двери.

Танго,
Где так неуместны слова,
Танго,
Танцует одна голова.
Хрусталик прозрачен.
Движенья смертельны.
Солдаты целуют
Свой крестик нательный.
Смертельное танго здесь!
 

Это медленный день, дорогая, - смотри, я открою окно...
Это солнце, как в жидком стекле, выплывает наружу...
И в расплавленном медленном вальсе на плоском экране кино
Этот воздух густой мы глотаем, как рыба на суше.

Все почти невозможно, осталось суметь не сорваться на крик.
Кто-то может услышать и шепот - хотя бы деревья.
Иногда можно видеть, как чье-то лицо превращается в лик -
Если верить тому, что написано в книгах у древних.

Мы всегда жили так, будто чьи-то над нами простерты крыла,
В наших судьбах читая следы чьей-то сложной заботы...
Может, просто теперь мы оглохли, и сердце не держит тепла,
Или, впрямь, мы оставлены с нашей невнятной свободой?

Если взвешен, и найден был легким, к чему толковать о весах.
А не взвешен - тем более нечего рыскать по следу.
Это в венах - не кровь, это время струится в песочных часах,
Но в клепсидре у нас еще вдосталь воды напоследок.

Ах, откровенно петь и плакать,
Болеть за тех, кого люблю!...
Но в эту сумрачную слякоть
Не прорубиться кораблю.

Здесь нужно плавать на дощечках,
Ходить в болотных сапогах.
На перекрестке стынет вечность
На полусогнутых ногах.

Возможно застегнуться глухо
И репетировать во сне, —
Чревато обостренье слуха
Переселением вовне.

И разбегание галактик
Мне светит красным фонарем...
Покуда разбеганья хватит
От именин
до похорон.

Прекрасный мой

Цветы... Дарю тебе цветы.
В них зреют запахи теплицы.
Вот снег упал, и спят сады,
От листьев не успев освободиться.

Светло... Весь город -- как в раю.
Оставь меня хоть в это утро.
Слетает ангел в грудь мою,
И смерть легка, как сахарная пудра.

Как нас ворует календарь! --
Мы были здесь и вот исчезли.
Я стал старее на январь,
На жизнь твою, судьбою мерить если.

Когда б не музыка в ночи...
Прекрасна ложь в высоком звуке!
По наши души скрипачи
Пришли, светясь, гривасты и упруги.

Лети, скорей лети домой
Сквозь солнца влажные осколки,
Прекрасный мой, печальный мой,
Не покидай меня надолго.

ПРОХОЖИЙ

Каждый вечер выходит из дома больной, зачумлненый прохожий,
Как увечный бредет по асфальту, на темную птицу похожий,
Обнимая пустыми руками тугой, неуступчивый воздух,
Отражая усталым зрачком безвозвратно упавшие звезды.

Он играет в шальную игру -- победителя ждут на перроне.
Набирает очки по утру, по ночам онемев от погони.
Головой упирается в небо, сверяясь с землею наощупь,
Будто стрелки искал на часах, а попал на базарную площадь.

Что-то ищет, подпасок, беглец, убегая от собственной тени.
Чьих-то участей замкнутый круг, дальних рук огневое сплетенье.
Лихорадочно мнет материал -- расползается ткань на кусочки.
Вот и все.
Что еще рассказать?
Где поставить коварную точку?

СУМЕРКИ...

I.

...как желтый сумеречный свет
ложился пятнами на стены
и делал плоскими дома,
и водорослями -- деревья;
лениво колебался воздух,
и люди, открывая рот,
перемещали плавно тело,
гребками раздвигая воду
разжиженного времени-пространства;
слепая протяженность переулка,
пустого в два конца,
глазам, не отягченным знаньем
законов благодатной перспективы --
как указанье места, как возврат
смотрящему его же самого
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
покуда не облепит теплым мохом
ночная мгла домов, деревьев, улиц,
пространство сузив до размеров,
доступных прикасанью рук.

II.

Мне сумерки заглядывают в окна,
Накатывая волнами тоски,
Мне на глаза кладут монеты
Бутылочного желтого стекла...
Могу ходить по теплому паркету,
Вдоль стен аквариума, полного тепла,
Могу глотать настоянную воду,
Сочащуюся сквозь клинки
Граненой плазмы медленного света.
...Сметаю на пол крошки со стола.

III.

Ты в светящемся шаре серого цвета,
Контур размыт, но ясны границы.
Так на картине вечернего лета
Одуванчик не может с травою слиться.

Абряров Шамиль

МОЛЧАНЬЕ ПРИРОДЫ

О чём говорит мне трава?
О чём говорит непогода?
Не выльется это в слова,
Нет смысла в молчаньи природы.

Я мог бы поддаться ей вновь
И в ней раствориться как прежде,
И стал бы я звуком ручьёв
В холодной журчащей одежде,

И был бы я с деревом слит,
С шершавою этой корою,
С дрожащею этой листвою,
Движением ветра обвит.

Я мог бы поддаться ей вновь,
Как в том остановленном детстве,
Когда было некуда деться
От запахов, звуков и снов.

Но что мне расскажет она?
И что будет нового в этом?
Каким неожиданным светом
Наполнится жизнь для меня?

Я, может быть, стану спокойней,
И может быть, стану мудрей,
Когда мои ноги, как корни,
Недолго побудут в земле?

И снова пройду по дорожкам,
Которые вытоптал сам,
Забуду свою осторожность
И стану доверчивей к снам?

Я, может быть, многое вспомню,
Что память устала хранить...
Хоть многое можно дополнить,
Нельзя ничего изменить.

 
ТЕ УТРА...

Те утра не были похожи
На утра. Было так темно,
Что я никак не мог проснуться.
Снег тихо падал на окно.

Я одеваем был поспешно,
И монотонное «проснись»
Ещё сильнее усыпляло.
И голову клонило вниз.

И невозможность пробуждения —
Стакан горячего питья —
И я прихлебывал минуты
Пахучего небытия.

Мороза влажное движенье
Касалось моего лица,
И где-то наверху, сквозь вату,
Был слышен разговор отца.

Речь шла, как видно, о работе,
И чиркал спичкою отец.
Я, сидя в санках, ждал движенья —
Толчок, — и едем, наконец.

И скрип шагов, и шелестение
Полозьев на сухом снегу.
И ветер по лицу стекает.
И я проснуться не могу...

 

ПОЛДЕНЬ

Когда флаг погружается в омут,
Омут, как будто кипит —
Маленькие пузырьки, поднимаясь со дна,
Тихо шуршат.

Когда флаг погружается в омут,
Воздух колеблется, как над костром,
Так что деревья как будто бы гнутся,
Хотя ветра нет.

Когда флаг погружается в омут —
Мелкая рябь по воде,
И два завитка разбегаются в стороны —
Так раскрывают ладони —
Когда флаг погружается в омут.

В сети

 
ОРКЕСТРИК

Там играет какой-то оркестрик
Без начала и без перспектив.
Он стоит в неопознанном месте
И всё тот же играет мотив.

Капельмейстер в расшитом камзоле —
По колени в опавшей листве.
Он рукой, ослабевшей от боли,
Зажимает дыру в голове.

Музыканты с шальными глазами,
Сжав холодную медь на ветру,
Выдувают сухими губами
То, что видят сквозь эту дыру.

Никого, кто бы слушал и слышал, —
Кто оглох, кто-то больше не смог,
Кто гуляет ночами по крышам,
Кто прицельно плюёт в потолок,

И не то, чтобы громко рыдаем,
И не то, чтобы очень кричим.
Ветер носит — оркестрик играет
На разорванных струнах причин.

 
ВОСТОК

Какая дикая восточность
Вскипает у меня в крови?
Каким нечаянным проклятьем
Мой предок душу отравил?

Полукрещеный землепашец,
Наивный бог-сафьянодел,
Века проскальзывали мимо,
Не изменяя твой удел.

Коней монголы мыли в Каме —
Она не прекращала течь.
Гортанным клёкотом кочевья
Твою не исказило речь. —

Что ей века? — Проходят мимо.
Не широка, не глубока,
Течёт река неторопливо,
Слетает слово с языка.

Что память? — Сказок бредень старый...
Когда тебя чужой язык
Нескладным именем «татарин»
Нарёк — ты к этому привык.

Ты жив работой и дремотой,
Цветком, натруженной рукой,
Негромкой песней пятистопной,
Лукавым смехом и тоской.

Мне внятен твой журчащий почерк,
Узор платка и вырез губ,
Румяных лиц косящий очерк,
Изгиб реки, шершавый сруб.

А бабушка Коран читала,
Арабской клинописи вязь
Она как-будто понимала,
Жила, ругаясь и молясь.

...Восток, восток, тугая жила,
Латунных солнц тягучий свет —
Кому молитвы возносила?
Какой ждала на них ответ?

А я... в иных хожу пределах,
Гляжу в иные времена,
Но как внезапно попадаю
В твои степные стремена!

И это будет вечно сниться,
И невозможно разрешить...
Лети, степная кобылица,
Со дна отравленной души.

 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

I.

И то, что не даёт сейчас уснуть,
И теплится внутри сухим комочком,
И вылиться желает на бумагу,
И выразиться в мысли ясной
Или разлиться по страницам книги,
Но не исчезнуть,
А лишь, вздрогнув, разогреться больше;
То, что не хочет погружаться в сон
И требует с меня хоть минимальной дани
Хотя бы в виде этих странных строк;
То, что берется ниоткуда,
И не заслуженно ни чем, —
Неужто называется любовью?

Любовью... Но к кому?

Отождествить её нельзя ни с чем,
И образ женщины любимой
Не более уместен здесь,
Чем образ матери, или картина леса,
Или дождя внезапная атака,
Берущая всего тебя в свой плен.

Быть может, это — благость? Или
Наивность впечатлительной души?

Но, впрочем, умолкаю, я и так
Уж слишком разболтался на ночь глядя.

II.

Не надо напрягаться,
Надо только
Спокойно и тихонько подойти —
В траве зелёной четко виден он —
Сидит, нахохлившись, немножечко боится —
И взять его обеими руками.
Он серый, матовый, немножко глаз скосит,
Желая посмотреть из осторожности,
Кто ты такой, и можно ли тебе
Довериться,
Хотя ладони
Ему сказали правду о тебе.
И то, что первая попытка неудачна,
Что выскользнет из слишком осторожных рук,
Лишь укрепит его
И не заставит улететь,
Он с пониманьем отнесется
К твоей неловкости, и можешь снова
Взять на руки его и удивиться
Двум ярким полосам на матовом крыле,
Как радугой двухцветной проведнёным.

 
ПОКА ТЫ ЗДЕСЬ

Вот — комната.
            Пять плоскостей,
                      окно.
Что там, в окне?
            Деревьев голый остов.
Ночная кисея наброшена.
                      Темно.
Дома с боков,
            и дворик-полуостров.

Вниз посмотреть —
            там нечто вроде я-
щика для выгула детей и кошек.
А это, на стекле, —
            как-будто я.
Щека освещена,
            рот перекошен.

Вот кто-то вдруг приходит.
                      Подойдя,
В глаза мне смотрит,
            будто изучает.
Уходит молча,
            головой качает,
В который раз ответа не найдя.

Что ж мы с тобою
            у чужой любви,
Свободно изливавшейся наружу,
Так не готовы к наступленью стужи,
Так смущены,
            мой странный визави?

Пока ты здесь,
            пой песню мне о том,
Как мы с тобой когда-то жили по-соседству...
Я плохо помню, что со мной потом, —
Едва ли жизнь вполне,
            но — как бы средство.

...Усилье встать с постели,
                      подойти
К окну,
      бог весть зачем —
                      движенья тела,
Не знающего в щель какую вти-
снуться, утробные вернув пределы.

 

 
МОЛЧИ...

Молчи. Они тебя воруют.
Любое слово, жест, движенье
Запомнят и найдут значенье.
Молчи. Они тебя крадут.

Молчи. Они тебя воруют,
Крадут тебя на каждом шаге,
Чтоб приколоть к листу бумаги
Пыльцу твоих прозрачных крыл.

Так, бабочку поймав в ладони,
Держал за крылья, чтоб не ранить,
И, разглядев, не смог заставить
Взлететь, подбрасывая вверх.

Молчи, пока еще не прожит,
Пока не пойман, не отмечен,
Покуда носят эти плечи
Ненужный дар — узор крыла.

Подари мне сонник

ВСЁ РАВНО...

Всё равно забываться опять бесконечными снами.
Всё равно просыпаться утром, и всё — сначала.
Всё равно — пить ли воду, холодную воду, из крана
Или пить из стакана остатки спитого чая.

Всё равно говорить или петь на обочине жизни,
Пронося свое тело сквозь строй несомненно живущих,
И вести свою партию в хоре на собственной тризне,
Наблюдая сквозь дырочки глаз говорящих и пьющих.

Когда выбит из лунки, приходится долго катиться,
Биться лбом о борта, попадая в чужие объятья.
В этой сутолоке ни за что нельзя поручиться —
Будешь петь ей «Осанну» или, сквозь зубы, проклятья.

Оглядеться по сторонам — означает смиренье, —
Что ещё не отравлено, чем ещё не поступиться?
Просто свежей воды до озноба головокруженья,
Закрывая глаза, забывая слова, напиться.
 

 
НА ПРОСВЕТ

День начинается
                      не со звонка будильника,
А с судорог поймать
                      соскальзывающий в небытие —
Как в реанимации
                      отделения родильного —
Сон,
     случайно открывший тебе
                                         имя твоё.

Страшно глаза открыть
                      и обнаружить все ту же
Неуместность вещей,
                      униженно прячущих боль,
Узел себя,
     затягиваемый всё туже
Отскакивающим взглядом,
                                         уставшим скользить вдоль.

Голос ещё звучит,
                      но избыточна жизнь персонажа.
Получившего в лишних подробностях
                                         свойство влиять на сюжет.
Поздно разгадывать притчу,
                                         когда очевидна пропажа,
Тем более —
     что-то успеть записать на манжет.

Смотри на просвет —
                      возможно, удастся увидеть
Какой-то забытый,
                      потерянный в спешке ответ,
Тем более, если уж нечем
                                         задеть и обидеть,
Можно,
     не отвлекаясь,
                      смотреть на просвет.
 

УХОДЯЩИМ ЗА ЖИВОЙ ВОДОЙ

Всё, что было, было не с нами,
А с кем-то третьим.
Мы уже захлебнулись снами,
Теперь мы бредим.
Ах, как бы я хотел поверить,
Что это — в самом деле бред, —
Тогда ещё есть надежда,
Что в конце туннеля будет свет.

Нам пора петь другие песни,
Но жалко эти.
Глядит в упор на меня мой сверстник —
Так смотрят дети.
Мой сверстник играет в серьёзные игры
И стремится попасть в струю.
Он все время себя примеряет ко мне,
Будто мы идём в одном строю.

Этот бред то на явь похож, то
На детский лепет.
То, что светит, не греет, а то, что
Греет, не светит.
Пускай прочистит ветром уши и
Глаза промоет дождевой,
Пусть горло наполнит прохладой
Уходящим за живой водой.

Рискуют руки
соблазном подставленных щек.
Рисуют губы
племя иных богов.
Рискует тело
расти молодым плющом, --
Время
таянья снегов.

Два несчастья --
это уже сверх, --
Превращенье шмелей
в цветы.
Но --
так долго глядеть поверх,
Чтобы
все заслонило "ты"!?

Превращен лик
В медальон на груди.
Претворен страх
В уголки влажных глаз.
Дважды-я -- это Бог,
Дважды-ты -- это Ты.
Но земля
Подо льдом
Ждет тепла
Дважды-нас.

Слышать
зов истонченных "Я",
Видеть
руки, держащие цепь, --
Ах,
оставьте, оставьте, друзья.
Это --
волки выходят в степь.

Твоим попеченьем, истершим асфальт городов без названья,
Моим изумленьем, плетущим следы непонятной фактуры,
Тот мальчик строил дома из сырых кирпичей мирозданья.
Но --
бескорыстно служенье Архитектуре.

Шамиль Мухтасибович Абряров

(род. 9 января 1960 года в Москве) — поэт, писатель, бард, публицист, переводчик.

читать далее:

http://www.planetaquarium.com/library/pirog_so_s1255.html

Художник Willem Haenraets