Она, которую у богов вымолил, выклянчил, оплетена моею паутиной жажды, принадлежит мне всею нежностью, кошачьими глазами, мягкими жестами и полуулыбками, созвездием родинок. И я прикасаюсь к этому созвездию и молю его близнецов в небесах: о, пожалуйста, пусть не будет такого дня или ночи, чтобы она не хотела меня целовать.

    Страшит ответственность за ее душу. Готов отвечать, отвечу и не самой ответственности боюсь, не кары за ошибки и зло - я приму наказание - но ее исковерканной жизни, испорченной вот этими изнеженными руками в белых перчатках. И моей в том неисправимой вины, преследующей меня подобно фуриям. Я жаден до ее души. Но душа уже моя, чего же мне не хватает? Не желаю отдавать, несмотря на тяжесть владения.

    Боги, душа Цийоны такая огромная, что ей тесно во мне, иногда она вырывается за пределы, что болезненно для нас обоих. Не умею ежедневно быть добрым и благодушным, кажусь себе скучным, поэтому опасаюсь ей надоесть.

    Она подобна пышному празднеству, римским дионисиям. Игривое веселье, феерии эмоций, заразительный смех - будто дом наполнен детьми, ведь когда малыши в доме и уже научились бегать, это всегда - торжество. 

    Цийона предстает передо мною разной – доверчивым и добродушным ребенком, борцом за свободу и равенство, желающей вредничать капризницей, ярким южным цветком – кокетливой ленкоранской акацией, похожей на кисточки для пудры, или опасными магнолией и олеандром – дурманящими сознание сладко-удушливым ароматом.

 Г.Г.