Кто знает другие дни, скверные, с приступами подагры или с
ужасной головной болью, гнездящейся за глазными яблоками и
своим дьявольским колдовством превращающей из радости в муку
всякую деятельность, для которой нужны зренье и слух, или те
дни духовного умирания, те черные дни пустоты и отчаяния, когда
среди разоренной и высосанной акционерными обществами земли
человеческий мир и так называемая культура с их лживым,
дешевым, мишурным блеском то и дело вызывают у нас тошноту, а
самым несносным их средоточием становится наша собственная
больная душа, -- кто знает эти адские дни, тот очень доволен
такими нормальными, половинчатыми днями, как сегодняшний; он
благодарно сидит у теплой печки, благодарно отмечает, читая
утреннюю газету, что и сегодня не вспыхнула война, не
установилась новая диктатура, не вскрылось никакой особенной
гадости в политике и экономике; он благодарно настраивает
струны своей заржавленной лиры для сдержанного, умеренно
радостного, почти веселого благодарственного псалма, которым
нагоняет скуку на своего чуть приглушенного бромом
половинчатого бога довольства, и в спертом воздухе этой
довольной скуки, этой благодарности, болезненности они оба,
половинчатый бог, клюющий носом, и половинчатый человек, с
легким ужасом поющий негромкий псалом, похожи друг на друга,
как близнецы.Прекрасная вещь -- довольство, безболезненность, эти
сносные, смирные дни, когда ни боль, ни радость не осмеливаются
вскрикнуть, когда они говорят шепотом и ходят на цыпочках. Но
со мной, к сожалению, дело обстоит так, что именно этого
довольства я не выношу, оно быстро осточертевает мне, и я в
отчаянии устремляюсь в другие температурные пояса, по
возможности путем радостей, а на худой конец и с помощью болей.
Стоит мне немного пожить без радости и без боли, подышать вялой
и пресной сносностью так называемых хороших дней, как
ребяческая душа моя наполняется безнадежной тоской, и я швыряю
заржавленную лиру благодарения в довольное лицо сонного бога
довольства, и жар самой лютой боли милей мне, чем эта здоровая
комнатная температура. Тут во мне загорается дикое желание
сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на
эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь,
неистовая потребность разнести что-нибудь на куски, магазин,
например, собор или себя самого, совершить какую-нибудь лихую
глупость, сорвать парики с каких-нибудь почтенных идолов,
снабдить каких-нибудь взбунтовавшихся школьников вожделенными
билетами до Гамбурга, растлить девочку или свернуть шею
нескольким представителям мещанского образа жизни. Ведь именно
это я ненавидел и проклинал непримиримей, чем прочее, -- это
довольство, это здоровье, это прекраснодушие, этот
благоухоженный оптимизм мещанина, это процветание всего
посредственного, нормального, среднего...
