НА КАЖДОМ УГЛУ – ТУПИК

Ольга ФУКС

Беседовать с Юрием Бутусовым (лауреатом «Золотых масок», «Золотых софитов», премии фонда Станиславского и прочая и прочая) нашему брату журналисту – мука. Приходится продираться через застенчивость, самоиронию и постоянные сомнения в духе «мысль изреченная есть ложь». Репетировать с ним, говорят, еще большая мука – режиссерского самоедства хватает на всех с лихвой. А спектакли получаются легкие, зрелищные, лиричные, дарящие зрителям настоящий театральный драйв. 6 октября Юрий Бутусов выпускает в «Сатириконе» свой третий спектакль – «Король Лир» с Константином Райкиным в заглавной роли. Он Брук, ему видней – Питер Брук – именно по поводу «Короля Лира» – сказал, что с шедевром нельзя делать что угодно. У постановщика должен быть только один путь – правильный. На вас давит ощущение подобной ответственности?– Питер Брук – именно по поводу «Короля Лира» – сказал, что с шедевром нельзя делать что угодно. У постановщика должен быть только один путь – правильный. На вас давит ощущение подобной ответственности? – Ну, он Питер Брук – ему виднее. Красивая фраза, с которой не поспоришь. – А вдруг она еще и выстраданная? – Питер Брук еще говорил, что эту пьесу вообще нельзя поставить. Говорить можно все что угодно. Я выбираю название по степени важности той или иной пьесы для себя (не для мира) в данный момент и стараюсь все делать ответственно. – Вы снова задействовали несколько переводов. Создается впечатление, что вы читаете оригинал, а потом подбираете фрагменты переводов, которые наиболее точно передают ту или иную сцену. – Ну, оригинал я читать не могу. А в переводе мне прежде всего важно созвучие, необходимая доля драматизма, юмора и живого языка. Это вопрос вкуса. Конечно, переводы часто конфликтуют между собой, и сводить их – довольно тяжелая работа. Тут мне Константин Аркадьевич много помогает – у него хорошее чувство стиха, ритма. Конечно, мы много усилий тратим, чтобы все срослось. – А почему вы не хотите остановиться на каком-то одном переводе? – Я и хотел бы остановиться – трудно это компановать, да и времени много отбирает. Очень хорошо понимаю желание многих делать собственные переводы – такая тенденция давно наметилась и в Европе, да и у нас. Но я лично не обладаю такой способностью, поэтому работаю с тем, что уже сделано. Есть у меня ощущение, что даже великий перевод Пастернака отчасти осталсяв прошлом. Сегодня хочется чего-то более острого, грубого, но чтобы при этом не погибла поэзия, потому что Шекспир – великий поэт. Поэтому мы использовали и поэтический перевод Пастернака, и гораздо более заземленный дружининский. Да еще и Кэтчера взяли – у него вообще почти подстрочник, коротенький, как дайджест, многих сцен нет. Но мы его использовали потому, что в некоторых местах очень четко проявлен сюжет, вычлененный из разных философских и поэтических отступлений. И есть резкие выражения, которые мне были необходимы. – Такие разные люди, как Пастернак и Толстой, говорят о том, что у Шекспира мысли частью рождаются из ритма, из игры слов... – О, я согласен с этими великими людьми. – А режиссеру это помогает или наоборот ставит в тупик? – Тупиков в «Короле Лире» хватает – на каждом углу. На улицу не выходил четыре месяца – Последнее время наметилась тенденция: 80-летний Лир очень помолодел. В Москве его сыграли Анатолий Белый и Максим Суханов, в Петербурге – Петр Семак, да и Константину Райкину еще рано «подводить итоги». Чем вы это объясните?– Последнее время наметилась тенденция: 80-летний Лир очень помолодел. В Москве его сыграли Анатолий Белый и Максим Суханов, в Петербурге – Петр Семак, да и Константину Райкину еще рано «подводить итоги». Чем вы это объясните? – Одна из причин – нужна колоссальная энергия, чтобы «потянуть» такую роль. А вообще проблема возраста для меня очень серьезная. Мне кажется, сейчас вообще идет всеобщее омоложение в театре, и это связано не только с «Королем Лиром». Иванову у Чехова – 35 лет, а играли его актеры гораздо старше. Чтобы сыграть то, что человек переживает в данном возрасте, нужен был человек более опытный. Вопрос в том, может ли актер соответствовать тому, что происходит с героем – его ровесником. Вопрос, на который я не могу ответить, хотя чувствую, что он стоит остро. С другой стороны, могу сказать, что из перечисленных вами Лиров ни один меня не убедил (правда, Семака я еще не видел). Я бы с удовольствием посмотрел в этой роли какого-нибудь театрального гуру – настоящего старика. Лебедев бы, наверное, колоссально сыграл. – Почему Шута у вас девушка играет? – Производственная необходимость. – А куда Шут исчезает, по-вашему? – В спектакле как раз на это есть ответ. – Когда вы ставите спектакль, вы превращаетесь в затворника не от мира сего или наоборот повышенно реагируете на то, что происходит вокруг? Случалось ли у вас, чтобы повседневность как-то ощутимо вмешалась в ваши действия и скорректировала ваши замыслы? – Четыре месяца я вообще не выходил на улицу – от десяти до десяти. Только в перерыве мог поспать или в магазин сходить за колбасой. Но, конечно же, все, что происходит вокруг, я стараюсь слушать вне зависимости от того, делаю ли я спектакль или нет. Я пытаюсь сочинять свой мир, который ни к чему конкретно не привязан. Многие критики хотят – возможно, даже справедливо – чтобы был как-то отражен сегодняшний день. Но кто-то принципиально этого не делает. – Скольких «Лиров» вы видели и был ли среди них совершенный? – Видел немного. Совершенно гениальный фильм Куросавы – он живет во мне. Но хорошее меня не подавляет. Текст написан для того, чтобы с ним работали режиссеры. Хороший спектакль вызывает у меня только азарт, желание войти в диалог. Тем более что театр живет только сегодня, а не вчера и не завтра. Творчество – напыщенное слово – По-вашему, есть усталые тексты, изнемогающие от груза разных интерпретаций, почти наизусть известные публике, затертые?– По-вашему, есть усталые тексты, изнемогающие от груза разных интерпретаций, почти наизусть известные публике, затертые? – Я не ощущаю никакой усталости. В основе театра лежит не текст, а чувство театра, которое рождается от текста. Девяносто десять процентов современных текстов устают еще в утробе – настолько они плохи. – Толстой в своей знаменитой статье «О Шекспире и драме» ворчал по поводу буквально каждой сцены «Короля Лира» – дескать, алогизм на бессмысленности да невнятицей погоняет. Понятно, что эта пьеса требует от режиссера объяснения многих «необъяснимых» ситуаций. Сегодня для вас остались в ней какие-то загадки, которые вы просто не знаете, как разрешить? – Как ни отвечай на вопрос о том, почему Лир разделил государство, какую мотивировку, которая удовлетворила бы Толстого, ни находи, любое буквальное оправдание будет уплощать ситуацию. Ответы в «Лире» лежат в области чувств, человеческих тайн, подполья человека, его требухи. Толстой считал эту сцену бессмысленной, потому что нет очевидных мотивировок. Да, наше сознание требует ясных и понятных объяснений. Но все мотивировки спрятаны глубоко внутри, и надо их вытащить. В «Лире» великое множество тайн, но эти тайны и есть суть нашей жизни. – Однако подполью надо придать зримую театральную форму. Вот я и спрашиваю – есть ли загадки, которые вы до сих пор не можете решить? – Даже если ты ответил на какой-то вопрос или уговорил себя, что ответил, спустя какое-то время этот вопрос снова встает перед тобой. Это как деление атома. Раньше казалось, что атом уже неделим, а потом открыли еще меньшие частицы, и это перевернуло наши представления о Вселенной. Мы куда-то идем и проваливаемся. Поэтому мне всегда будет интересно работать с великими текстами – они нескончаемые. И это ощущение, что ты вступаешь в область, совершенно непонятную для тебя, дает всегда мощный толчок. – Прямо как сталкер в Зоне. – Кстати, прекрасное сравнение. Творчество и есть Зона. Какое напыщенное слово – творчество. – Положительные герои этой трагедии, отмечал Пастернак, – глупцы, безумцы, побежденные. Какой надеждой можно уравновесить этот пессимизм? – То, о чем вы говорите, находится вне сюжета. Такая надстройка над пьесой может быть с любым знаком – надежды или страшным чувством беды, но наше театральное переживание связано именно с ней. Собственно, для этого и нужны режиссеры, этим они и отличаются. Приемы могут повторяться, они важны, но важнее это «облако», которое... – ...невозможно украсть. – Да! Это единственное, что невозможно украсть. Поэтому профессия режиссера – неистребимая и важная, без нее все покроется серятиной. – Или бенефисами любимых артистов. – В лучшем случае, но это будет единственное положительное чувство. – Петербург не ревнует вас к московским постановкам? Вы в Москве почти поселились. – Живу я в Петербурге – там жена, ее работа, наши с ней родители. Работаю здесь. И жду, как сложится ситуация. Замечательно она сложилась у Женовача – просто чудо какое-то. Для меня такая модель единственно возможная. Приход нового режиссера в сформировавшуюся труппу почти смертелен для режиссера – он должен либо уйти, либо надолго забыть о своих творческих амбициях. У меня был когда-то свой маленький театрик в театре – компания, которая делала «Годо» и все остальное. Он никуда не делся, он существует, просто жизнь как-то по-дурацки сложилась. Какая-то теплота возникла в «Сатириконе», куда я прихожу на короткий срок, может, как раз из-за того, что срок короткий. А вообще ситуация меняется. Скоро от Москвы до Питера поезд будет доезжать за два с половиной часа. Сейчас создается единое пространство – разница между столицами, конечно, останется, но правильнее говорить о едином театральном пространстве. Несколько лет назад в Петербурге была довольно мощная вспышка театральной активности, но с тех пор там воцарилась скукота и затишье, да еще какое-то странное, отталкивающее отношение к театру. Вся театральная активность сосредоточилась в Москве. И мне, как человеку, работающему с людьми, эта энергия необходима. Хоть я и люблю Петербург больше Москвы, но здесь мне работается лучше.