В 1969 году за вклад в английскую литературу Дафна Дю Морье была награждена командорским крестом ордена Британской империи. Скончалась писательница 19 апреля 1989 года в городе Пар.

Счастье не приз, который получаешь в награду, это свойство мышления, состояние души.

Ах, если бы кто-нибудь придумал, как сохранить воспоминания, запереть их во флакон, как духи. Чтобы они никогда не выдохлись. Никогда не потускнели. А когда тебе захочется, вынешь пробку — и заново переживешь тот миг.

Трагедия жизни -  не в том, что люди умирают, а в том, что они умирают для нас.

Стоит явить свой талант миру, как мир ставит на него печать. И талант уже не ваше достояние. Он становится предметом купли-продажи и оплачивается либо высоко, либо ничтожно низко. Талант выбрасывается на рынок. Отныне и навсегда обладатель таланта должен проявлять осмотрительность и внимательно приглядываться к покупателю. Поэтому, если вы не лишены щепетильности, не лишены гордости, то поворачиваетесь спиной к рынку. И находите для себя то или иной оправдание.

Часто самое безрассудное мероприятие оказывается самым успешным.

То было вчера. Сегодня мы двигаемся дальше, мы больше его не увидим, и сами мы стали другими, изменились, пусть самую малость. Мы не станем прежними. Даже когда мы останавливаемся позавтракать в придорожной гостинице и я иду в чужую темную комнату вымыть руки, все - и ручка впервые увиденной двери, и отстающие полосами обои, и смешное треснутое зеркальце над рукомойником, - все это на мгновение становится моим. принадлежит мне. Мы знаем друг друга. Здесь - настоящее. нет ни прошлого, ни будущего. Вот я мою руки, и треснутое зеркальце отражает меня как бы застывшей во времени. Это я, этот момент - сейчас.

А затем я открываю дверь и иду в столовую, где он ждет меня, сидя за столиком, и думаю о том, как за этот миг я постарела, сделала еще один шаг к неизвестному концу, предначертанному мне.


...И мы потратим последние драгоценные мгновения, подсмеиваясь над чужаком, потому что сами станем чужими друг другу.

Некогда вокруг него был садик, но теперь всё заросло сорняком и крапивой. Окна были заколочены досками. Здесь, конечно, заперто- я отодвинула щеколду без особой надежды. К моему удивлению, дверь, хоть и туго в начале, открылась, и я вошла в дом, наклонив голову под низкой притолокой. Я ожидала увидеть обычный лодочный сарай, грязный, пыльный, так как им давно не пользовались, с мотками бечёвки, шкивами и вёслами на полу. Пыли там было достаточно, грязи кое где- тоже, но никаких шкивов и бечёвки. Во всю длину домика шла комната, обставленная мебелью. В углу стояло бюро, посредине- стол с креслами, у стены- диван. Был там и кухонный шкаф с посудой, книжные полки с книгами, а наверху, выше полок- модели кораблей. На какой-то миг я подумала, что здесь живут, но, посмотрев вокруг ещё раз, увидела, что дом необитаем. За ржавой каминной решёткой уже давно не пылал огонь, по этому пыльному полу давно не ступали ноги, и фонарь на кухонном шкафчике покрылся от сырости голубыми пятнами. В воздухе стоял затхлый запах. Нет, здесь никто не живёт. Никто не приходит сюда. Когда я открывала входную дверь, петли скрипели от ржавчины. Дождь глухо барабанил по крыше, стучался в заколоченные окна. Обивку дивана погрызли мыши или крысы. Я видела дыры с неровными обтрёпанными краями. В доме было сыро и промозгло. Мне был неприятен стук дождя, барабанящего по крыше. Казалось, ему вторит эхо тут, внутри; было слышно, как течёт вода по заржавленной каминной решётке. 

Я заметила в конце комнаты ещё одну дверь и направилась к ней; я открыла её, теперь уже робко и боязливо, потому что у меня возникло странное тревожное чувство, будто я могу нечаянно наткнуться на что-то, что предпочла бы не видеть. Что-то ужасное, что причинит мне вред. 

Я перепачкала пальцы и стала искать в кармане носовой платок. Вытащила его- крошечный лоскут, обшитый кружевами. Это был не мой платок. Я развернула его на ладони. Он был грязный, с налипшими ворсинками от подкладки. Он, должно быть, полежал в кармане макинтоша много времени. В уголке была вышита монограмма. Высокое косое «Р» переплеталось с «де У.». «Р» подавляло остальные буквы, палоска уходила из кружевного уголка чуть ли не самому центру. Крошечные платочек, лоскуток батиста. Его скатали в комочек, сунули в карман и забыли. 
Я, вероятно, была первой, кто надел макинтош после того, как пользовались этим платком. Та, которая носила его, была высокая, стройная, шире меня в плечах, потому что макинтош был мне велик и длинен, и рукава доходили до самых пальцев. На нём не хватало многих пуговиц. Она не потрудилась их пришить. Носила дождевик внакидку, как пелерину, или надевала, не застёгивая, и ходила, сунув руки в карманы. 
На платке было розовое пятно. Губная помада. Она вытерла губы платком, скатала его в комочек и оставила в кармане. 
Я принялась обтирать им пальцы и тут почувствовала, что в нём всё ещё держится запах. 
Запах, который я знаю, запах, который мне знаком. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить. Еле уловимый аромат ускользал от меня, я не могла распознать его. Но я вдыхала его раньше, я держала в руках цветок, источавший его ещё сегодня днём. 
И тут я его узнала: исходивший от платка почти исчезнувший запах был тот самый, что струился от раздавленных в пальцах лепестков белой азалии в Счастливой Долине