***
Нашла я подкову на счастье,
и судя по форме подковы,
счастье точно не птица,
определённо не лошадь,
да разве могла бы лошадь
от вас улизнуть незаметно.

С тех пор брожу я по свету
с диковинною находкой…
Кому примерить подкову?
Не ты ли счастье, постой-ка!
Не ты ли счастье? Не ты…

А счастье мелькает некстати,
пугая чем-то знакомым,
суровым, как наши пейзажи:
ива, дорога, пурга.
И мне заморские страны
подмигивают лукаво,
качается одиноко
сверкающая дуга.

Подкова моя, подкова…
Излучина в час рассветный,
извечный час расставанья…
Объятия смуглый серп.
Острый – зачем уходишь?
Тонкий – зачем? Не знаю…
И от улыбки млечной
исчезающий след…



***
Твоя любовь
да пребудет во мне, вонзённая по рукоять.
Твоя любовь
научила ноты чужие не брать.
А ещё – возвращаться любым на круги своя.
Только где они теперь, помоги!
У пространства
новые ярлыки,
имена героев, порядковые номера,
выпрямляющие круги.

Всё равно.
Всё, о чем умолчала твоя любовь, покусывая платок,
просоленной банданы край, –
никудышный я бумеранг,
даже в воздухе найду буерак,
а чтобы на родимый порог…
Так вот, выбирай:
отпускать или не отпускать.

Но твоя любовь
пребудет во мне,
вонзенная по рукоять.




***
Убереги, Господи, от сумы и тюрьмы,
укороти список моих утрат,
вынь меня из похмельной тьмы…

А первая рюмка идет на «ура»,
а вторая, прицепом, «уж будь добра»,
а третья… третья берет взаймы
у завтрашнего утра

Светлую головушку,
лёгкую ладонь,
лодочку-походочку,
глаза-огонь,
а ещё с мороженым хрустящий рожок
забирает за должок.

Да было бы перед кем прогибаться в долгу!
Укороти, Господи, список моих потерь.
Но четвёртая рюмка шепнёт: «Ещё не теперь,
повремени, вернуть помогу

Светлую головушку,
лёгкую ладонь,
лодочку-походочку,
глаза-огонь,
а ещё с мороженым хрустящий рожок
забирай на посошок».

Опять наобещала, опять не отдала,
и на пятой пятерня прилипает, как смола,
на шестой всяк сверчок забывает свой шесток,
и ещё, ещё, ещё, ещё один глоток.

И… где же ты, головушка?
Где же ты, ладонь?
Лодочка-походочка,
глаза-огонь…
С тихим хохотом и свистом смутная слеза:
где у этой тройки быстрой
золотые тормоза?!

А последняя рюмка
из такой выползает тьмы,
что шевелятся волосы на голове у Неверующего Фомы,
разлепляются губы, силясь произнести
давно забытое имя:
Господи, пронеси!
Господи, пронеси мимо.

А последняя рюмка
по-своему щедра.
К бедному человечку
по-своему добра.
А последняя рюмка
не спросит ни гроша.
Всё, о чём она горит, –
душа, душа, душа…





***
Сургуч на свитке времён
прочен только на вид.
Мчится поезд, а в нём
один-то вагон стоит.

Как это может быть?
Катятся все, а он
древний дым ворожбы,
высохший лексикон.

Рядом поёт ресторан,
скрипит, гнусавит плацкарт.
Несётся зелёный ряд,
трясётся зелёный ряд,
а в нём-то один вагон,
в котором не говорят.

Я через него бегом.
А медленно, как во сне…
Я только одним глазком
в сумерки за окном…

Там пристальный свет луны –
обе её стороны.
Ни деревца, ни ветерка…
И слышно издалека
тающий на лету
поезда перестук…
Вот-вот он исчезнет совсем,
и не исчезает никак.



***

Роддом закрыт. И вот, за лето
угас без вывесок фасад.
Никто не лепит изолентой
на стеклах номера палат.

Уже на плане реконструкций
здесь белый пластик и бетон.
Как много места развернуться
на месте этого угрюмца,
реликта сталинских времён.

А по ночам – Мария… Стеша…
Надежда, Оленька, жена…–
приносит воздухом нездешним
уже нездешних имена.

И нет войны ещё в помине,
роддом сияет, как желток.
Весна, весна на середине,
бельё хрустящее в корзине,
и ЗИСа пристальный гудок.

И в тесной операционной,
как тайный оттиск небеси,
иконою – проём оконный…
И в тесной операционной
душа
впервые
голосит.

***

В газовой горелке
голубой как лёд,
жига, жига, жига
жига живёт.

Ты её не трогай,
тронешь, – и ожёг!
Только жиге, жиге, жиге
там хорошо.

Только жиге, жиге, жиге
там хорошо!