Красноярск - Омск

*1*
Отпуская меня,
Напоследок,
город – гОры
белой рукой милосердной
скрыл,
чтоб – как все...
Хороший ты мой!
Это вклинилось в самое сердце,
это прочно
на моей, сокровенной, неполной ещё
карте мира
значится –
вверх течёт Енисей,
вверх течёт Енисей...
Вверх...
как на вокзале
плачется.



*2*
Проводник! Спасибо за отсыревшие простыни.
Глядя, как мельчают холмы,
вся – горю.



*3*
Дай мне верхнюю боковую
вдоль окна,
чтобы кроме неба вздрагивающего
никто
укрупнённое моё прощание
да ещё
пальцы, содранные до крови
(да, вот так),
не заметил,
не узнал,
не присёк.

Сбоку чая и нечаянных.
Не хочу
для попутчиков перетирать
города,
кто-куда-откуда… Что?
Проводник,
он-то знает обо мне,
но молчит.

И такая тишина в душе –
сладко терпеть,
будто голыми руками
намытая соль.
Дай мне верхнюю боковую
неба вдоль.
Только не теперь ещё,
не теперь!


***

Роддом закрыт. И вот, за лето
угас без вывесок фасад.
Никто не лепит изолентой
на стёклах номера палат.

Уже на плане реконструкций
здесь белый пластик и бетон.
Как много места развернуться
на месте этого угрюмца,
реликта сталинских времён.

А по ночам – Мария, Стеша…
Надежда, Оленька, жена…–
приносит воздухом нездешним
уже нездешних имена.

И нет войны ещё в помине,
роддом сияет, как желток.
Весна, весна на середине,
бельё хрустящее в корзине
и ЗИСа пристальный гудок.

И в тесной операционной,
как тайный оттиск небеси,
иконою – проём оконный…
И в тесной операционной
душа
впервые
голосит.



***
Сургуч на свитке времён
прочен только на вид.
Мчится поезд, а в нём
один-то вагон стоит.

Как это может быть?
Катятся все, а он –
древний дым ворожбы,
высохший лексикон.

Рядом поёт ресторан,
скрипит, гнусавит плацкарт.
Несётся зелёный ряд,
трясётся зелёный ряд,
а в нём-то один вагон,
в котором не говорят.

Я через него бегом,
а медленно, как во сне…
Я только одним глазком
в сумерки за окном…

Там пристальный свет луны –
обе её стороны.
Ни деревца, ни ветерка…
И слышно издалека
тающий на лету
поезда перестук…
Вот-вот он исчезнет совсем,
и не исчезает никак.