"Мое отличие от сумасшедшего в том, что я не сумасшедший."
Хотя его биография говорит обратное)
«ЧУЧЕЛО. ЧУЧЕЛО! BCRX ЛЮДЕЙ ИЗМУЧИЛО!"
Такого, как Сальвадор Дали, мир не видывал. И такого, я думаю, не позволит больше никогда. Миру вот так хватило Дали
Владимир Чернов
Как-то великий советский Арам Хачатурян, сочинивший «Танец с саблями» (нынешние дети его знают, поскольку попал в мобильники), захотел, будучи во Франции, чего-нибудь растленного, ну, например, взглянуть на Дали, который в нашей стране был определен как самая позорная буржуазная отрыжка. Которая на вопрос, например, о пролетариате, высокомерно отвечала: «У меня нет знакомого с фамилией Пролетариат». Хуже того. Эта жертва разложения время от времени выдавала нечто вроде: «Я хочу написать Ленина с ягодицей трехметровой длины, которую будет подпирать костыль. Для этого мне понадобится пять с половиной метров холста. На руках у него будет мален ьки й мал ьчик - это бу;гу я. Но он будет смотреть на меня людоедскими глазами, и я закричу: он хочет меня съесть!..» Это все он и изобразил. И выставил.
Ладно, Ленин. Он и про Гитлера! «Гитлера я рассматривал как законченного мазохиста, одержимого навязчивой идеей развязать войну, с тем, чтобы героически ее проиграть!» И что? А то: «Я буквально бредил Гитлером, который являлся мне в образе женщины. Я был зачарован мягкой пухлой спиной Гитлера, которую так ладно облегал неизменный тугой мундир. И я сказал Гале: принеси мне амбры, растворенной в лавандовом масле, и самых гонких кистей. Никакие краски не смогут насытить моей жажды, едва я начну запечатлевать на холсте след гибкой кожаной бретельки, врезающейся в плоть Гитлера...»
Ну, больной человек! И, как все больные, естественно, заявляющий: «Мое отличие от сумасшедшего в том, что я-то - не сумасшедший!» Ха-ха!
Вот Араму и захотелось взглянуть на это Безобразие. Эмигранты подсуетились, организовали. Увы, Дали о Хачатуряне услышал от них впервые, но вскоре Араму сообщили, что престарелый Дали (ему было под семьдесят) готов принять его в своей Испании поутру. И Арам пустился. В какой-то Фигерас, с пересадками... Он уже догадался, что западные умники считают гением не Хачатуряна, а Дали. Поэтому, про себя усмехаясь, но весь при параде, явился точно в назначенный час во дворец, где проживала отрыж-
ка. Его ввели в огромный зал, и некоторое время он оглядывался, не понимая, где спрятан и откуда вывезут Ужасного Старца. И вдруг со страшной силой отовсюду загремел «Танец с саблями», двери распахнулись, и в зал влетел абсолютно голый старикашка с торчащими кверху усами и под музыку принялся бешено скакать, размахивая саблями. На последних тактах он ускакал за двери, они захлопнулись, и ошарашенный Арам некоторое время чего-то ждал. Может, кофе. Но вошел надутый дворецкий и на весь пустой зал гулко объявил, что аудиенция закончена.
Самое обидное, что этот разложенец был сказочно богат. Еще в тридцатые годы Андре Бретон склонность его к денежкам заметил и старательно подобрал из букв его имени и фамилии анаграмму, вышло замечательно: «AVIDA DOLLARS" («Деныолюб» или «Хочу долларов»). На что Дали ехидно заметил, что вряд ли это можно считать крупной творческой удачей большого поэта, но, впрочем, его далианские честолюбивые намерения отражены. И стал даже подписываться этой позорной анаграммой. И ссылался на умерших в дикой бедности Сервантеса и Христофора Колумба (этот вообще умер в тюрьме). Поэтому еще в отрочестве он составил два плана: 1) Как можно раньше отсидеть в тюрьме. 2) Найти способ стать мультимиллионером. И оба плана выполнил. Еще в Школе изящных искусств в Мадриде пришел как-то на занятия, а там учащиеся бунтуют. Дали явился к самому разбору, тут полицейские его и схватили. Подержали и отпустили. Зато способ разбогатеть долго ему не давался. Он считал, что «самый простой способ избежать компромиссов из-за золота - это иметь его самому. Когда есть деньги, любая «служба» теряет всякий смысл. Герой - нигде не служит». Правильно. Но ведь это- цель? Вопрос: как ее добиться?
Способы разбогатеть Дали пробовал еще в детстве. Школьником. Учился он отвратительно, но вдруг сделал грандиозное математическое и финансовое открытие: деньги можно купить! И принялся скупать деньги у всех, кто был на это согласен. Естественно, за деньги. Он скупал монетки в пять сентимо, уплачивая за каждую десять. Из тех, что дани родители! То есть «не свои» деньги он превращал в «свои». Окружающие были счастливы, родители почему-то рыдали.
Увы, констатировали роди гели, их мальчик был так рассеян, что, спросив в трамвае цену билета и услышав «пятьдесят», давал пятьдесят песет (а вовсе не сентимо). «У меня такой сын, - подбил жестокий итог папа-нотариус, - который не имеет ни малейшего контакта с действительностью, он не знает, что такое монета в пять сентимо, или песета. Он не имеет о жизни никакого понятия, он - безнадежный случай!»
Учась в Мадриде, он тратил за несколько дней то, что родители присылали ему на месяц, и вечно ходил голодный. Однокашники быстро сообразили, что он не очень реально представляет себе устройство жизни; он, например, заходит в первую попавшуюся лавочку, к какому-нибудь торговцу рыбой, и требует продать ему кисти и краски, и негодует, когда хозяин уверяет, что ничего подобного не держит. Однокашники, естественно, не могли не прийти на помощь товарищу, они моментально бежали покупать для него все необходимое, за бумагу, которая стоила реал, они брали с него три, поскольку ему-то было абсолютно все равно. «Господи! - говорил папа, посылая сыночку очередные деньги. - Он умрет под забором!»
Приятель его, Гарсия Лорка, вспоминал те прекрасные дни: «В какой-то день мы с Дали оказались полностью на нуле. Мы растворили окна настежь и стали взывать к прохожим о помощи - заблудшие и потерянные, поскольку находились в пустыне. Два дня мы обходились без бритья и безвыходно проторчали в комнате. Половина Мадрида отметилась в нашей хижине».
К ужасу папы, который и так поддерживал своего непутевого ребенка из последних сил, его выгнали из Школы изящных искусств, потому что, явившись на экзамен и взяв билет, он вдруг сказал: «Вопрос пустяковый, но я на него отвечать не буду, потому что вы все равно ничего не поймете. И научить меня ничему не можете. Я вас покидаю!» Все решили, что мальчик сошел с ума. Но вы же помните: «Я-то не сумасшедший»!
Покидая Мадрид, он решил потратить все деньги, которые только что получил от папы, и устроил однокашникам умопомрачительный прощальный вечер. На улице к нему пристала нищенка. Тащилась за ним и клянчила. Но на углу у Испанского банка он столкнулся с прелестной цветочницей - она протянула ему гардению. Богатенький Сальвадор дал ей сто песет за всю корзину, потом повернулся к нищенке, которая не отставала, и одарил ее корзиной гардений. Старуха застыла соляным столбом.
Наутро он не стал собирать вещи, так и уехал, без багажа. Его появление повергло семью в шок: «Мало того, что он исключен из школы, так еще вернулся без вещей. Чистой рубашки не захватил!» - сказала мама. «Господи! - сказал папа. - Он умрет под забором!».
Видимо, так и случилось бы, если б в его жизни не появилась Гала, взрослая женщина, старше его на десять лет, уже бывшая замужем, родившая дочь, Гала, которая взяла на себя все заботы о продаже его картин, о сохранении и приумножении его имущества.
И вот все его богатство, вся не имеющая цены коллекция и дом стали принадлежать жене, Елене Дмитриевне Дьяконовой. Счастливый Дали хвастался богатством, которого у него, на самом деле, не было. Более того, желая польстить жене, он сказал журналистам: «Я люблю Галу больше, чем отца, больше чем мать, больше, чем 11икассо. И даже больше, чем деньги». Еще бы! Как-то он спросил Аманду Лир: «Я ведь рассказывал про улетевшие банкноты? Это случилось, когда у нас впервые появились какие-то деньги. Мы с Талой приехали на автобусе ИЗ Парижа в Порт-Боу, дул сильный северный ветер с гор. Я держал наши бумажные деньги, крепко зажав их в кулаке. Гала твердила, чтобы я спрятал их в карман, не то потеряю, но мне из суеверия хотелось чувствовав ь их в руке. Выбравшись из автобуса, я на миг разжал ладонь - и все банкноты до одной разлетелись в разные стороны. У пас не осталось ни гроша. Гала, она так рыдала, бедняжка! С тех пор она вечно боится, что я потеряю деньги, и умоляет меня носить с собой чековую книжку».
И хитренькая Аманда заметила лицемерно: «У него никогда не было при себе ни гроша. Из опаски, как бы он не потерял их или не потратил, Гала не давала ему наличных денег. А едва он получал чек, он тут же передавал его Гале, и та прятала чек к себе в сумочку-.
Так или иначе, и второе свое намерение он выполнил. Смог жить, не думая о деньгах. И нигде не работать, занимаясь тем, чем хотел. Плохо, что ли?
А ведь ничто этого не обещало. О себе маленьком он говорил: «Я был вялым, трусливым и противным». Хотя рос в замечательном месте, может быть, лучшем из испанского захолустья. Причем это не просто была Каталония, это был Кадакес, рыбацкая деревушка, заключенная н кольцо скал, где совершенно ненормальные перепады погоды и девять месяцев несется, гнет деревья и выматывает душу трамонта-на. Местн ые рыбаки сходили там с ума через одного, и по сию пору возле церкви стоят старые деревья, на ветвях которых непрестанно кто-нибудь вешался.
И всю жизнь этот несчастный Дали рисовал, гк i ти, лишь одну картину: равнину Ампурдана, на которой торчат искривленные трамонтаной засохшие оливы и зубастые камни мыса Креус, на котором ни одна скала, сточенная ветрами или водой, не похожа на просто камни, эго фигуры уродов, и у каждой скалы есть имя, о каждой рыбаки рассказывают угрюмые истории, в каждой живет чья-то чудовищная душа. Ему даже придумывать ничего было не надо, нанося на холст во г эти, например, угластые чело-
веческие профили, клюющие носом, на Креусе любой мальчишка покажет вам нависший над землей огромный носатый камень, имя ему - «Спящая старуха». Поэтому странности какого-то там ребенка в Када-кесе не трогали вообще никого. Этот мальчик даже родиться сразу не сумел. То есть у папы и мамы родился было ребенок Сальвадор Дали с явными признаками гениальности на лице, но признаков было чересчур, Сальвадор их не вынес и, не прожив года, скончался. Переборщили. Родители тут же принялись за вторую попытку. И вот в мае 1904 года снова родился Сальвадор (через месяц исполнится как раз 105 лет с этого дня). У нового Сальвадора Дали гениальных признаков на лице было поменьше, поэтому он выжил.
Мама купила
крошке-сыну королевский наряд. Корону, мантию, скипетр. Он, бывало, оденется
королем и стоит в темной комнате, держа свой скипетр одной рукой, а в другой сжимая хлыстик, чтоб отхлестать
всякого, кто придет ^ смеяться нао ним
Мама любила водить его на кладбище, где он читал на надгробном камне собственное имя и преисполнялся гордости, поскольку вот, сидит живой, а под камнем - первый вариант. Временами он, конечно, запутывался, поскольку вообще-то Сальвадоров Дали было три, папу тоже так звал и, поэтому сы н часами сосал палец, размышляя, какой же он номер -второй или третий. Тем более что папа по-прежнему любил лишь номера первого, хранил его игрушки, был строг и суров с номером вторым. Зато мама лю-бкла второго номера безмерно и прощала ему все выходки. Она разрешала ему совершать все, что взбре-ягт в голову, всем восхищаясь, поэтому однажды он решил, что все его выходки - просто изумительно хороши. С папой было напряженно. И он посто-янво вредил папе, до восьми лет специально писался : - -. : \\лраивал сеансы притворного кашля. Ой дразнил папу, прекрасно понимая, что каждый раз тому невыносимо хочется прихлопнуть этого дубля.
Вообще-то мальчик был совершен но не уверен в реальности собственного существования, поэтому все время проверял мир на прочность, хотел убедиться в его реальности. Но тут у него появилась сестренка, которую тоже предстояло проверить: она - настоящая или гоже взамен? Вот он смотрит как-то: сестренка важно путешествует по коридору на четвереньках, он изо всех сил как дал ей пинка по голове, она кувыркнулась и заверещала. Братик помчался в диком возбуждении от содеянного. Но тут его и застукал папа. Мама плакала и говорила, что все дети жестоки, потому что не знают чужой боли, что мальчик всего лишь осваивается в этом чужом для него мире. Но папа схватил бедного испытателя за уши и начал его грясти, а потом на целый вечер запер в темный кабинет.
Попозже сын взял как-то и нарисовал себя в руках v папы-людоеда, но с котлетой на своей голове, в надежде, что папа сначала съест котлету и на этом остановится. В общем, непростая шла жизнь.
А сестренку мальчик полюбил, и когда однажды пришел старичок-доктор, чтобы проколоть девчонке ушки для сережек, брат выскочил с веничком и так отхлестал доктора по морде, что тот заплакал от боли. 11осле чего мальчик полюбил и доктора. Стал часто объявлять себя больным, хотел, чтобы снова пришел добрый доктор с бородой и всячески с ним возился.
Мальчика отправили в школу, в обычную, где ему, ребенку из зажиточной семьи предстояло встретиться с бедными детьми Фигераса. Так захотел пана. Зато мама давала ему с собой горячий шоколад в термосе, на чехле которого были вышиты его инициалы. Мама одевала его в темно-голубой костюмчик, расшитый золотом на манжетах, надевала ботиночки с серебряными пуговками, а в руках он вертел маленькую бамбуковую трость с серебряным набалдашником.
Беда-то была в том, что ему никогда не удавалось самому снять с себя курточку или надеть. Он настолько оказался ни к чему не приспособлен, что мог заблудиться, оказавшись в незнакомом доме. Он мог провести целый день взаперти лишь потому, что не знал, как справиться с дверной ручкой. Мама расчесывала и опрыскивала духами его волосы, и рыбацкие дети в школе подходили к нему и обнюхивали. Он не играл с ними и даже не разговаривал. Они затеяли драку из-за серебряной пуговки, которая оторвалась от его ботинка. Мальчик с тоской смотрел на этих бестий, способных из листа бумаги сделать птицу, и она летала. Они с легкостью завязывали шнурки на своих башмаках. Рыбацкие дети бросали в него улитками, но он и этого не замечал, поэтом)' они оставили ею в покое. А он сидел и смотрел в окно на то, как меняют под солнцем цвет огромные кипарисы во дворе.
Отправляясь в школу, мальчик мог уже написать свое имя. После года в школе он и это делать разучился, отец с прискорбием констатировал, что его сын в школе не выучился вообще ничему. Он не умел ни читать, ни писать. Отец раскрыл дневник сына и прочитал запись, сделанную учителем: «Настолько закоренел в умственной лени, что это делает невозможным любые успехи в учении». Мама заплакала. Мальчика оставили на второй год. Но папа не мог
с этим смириться. Он 01 правил мальчика в другую школу, где его научили писать, хотя он всячески этому сопротивлялся, он нарочно писал так неразборчиво, да еще украшал лист разными кляксами, что назвать это письмом не решался никто. Но в конце года от учеников потребовали продемонстрировать свои навыки в письме и раздали им для этого необычайно красивую шелковую бумагу. И тут мальчик очнулся и вдруг заполнил листок такими чистыми и красивыми буквами, что учителя не могли поверить глазам и показывали этот листок всем, как чудо, и даже вывесили на доске как образец каллиграфии. Учителя стали подозревать, что мальчик Дали осваивает их науку каким-то неведомым способом, как-то по-своему. Ничего не делая.
На самом деле он воспринимал мир через краски, его меняющие. Этого было достаточно. Ему было очень интересно жить. А школьные знания, что пытались ему навязать, попадали внутрь как бы сами по себе, мимоходом, от него усилий не требуя. Поэтому он и не понимал, чего хотят от него взрослые. Когда же удавалось добраться до него с вопросами, не обращая при этом внимания на курточку с золотыми позументами, он краснел и терял способность говорить. Он оказался дико застенчив и чуть что прятался в свою скорлупу из серебряных и золотых побрякушек. Он и любил-то лишь тех морских зверюшек, что сидели в панцирях. А лучше всех были морские ежи, самые закрытые и вооруженные против проникновения внутрь. Именно ежи с детства и на всю жизнь оказались и его любимым лакомством. Он сам поглощал их в неимоверных количествах и угощал ими всех вокруг, хотя мало кто соглашался с ним в изысканное™ этого блюда. Но для него наслаждением был даже не вкус мякоти этих вооруженных длинными тонкими страшными иглами созданий, наслаждением было добывать эту мякоть, разламывая скорлупу. А в детстве - да, он был похож на маленького краба-отшельника. И вел себя, как краб. Пусть все видят панцирь и не видят, что внутри.
Он стал просить взрослых отдать ему комнатку-прачечную, чтобы там была его мастерская, и они согласились. Там стояла цементная ванна, и он, набрав внутрь воды, ставил туда столик, забирался сам и принимался рисовать. Если гости спрашивали родителей, куда запропастился их странный мальчик, родители отвечали однозначно, показывая пальцем в потолок: «Там. На крыше. В старой прачечной. У него там мастерская, и он все время играет наверху. Один».
Иногда он спускался. Но просто спуститься - он не мог себе позволить. Он спускался, чтобы заявить, что научился волшебству. И может теперь оживлять неживое. Бросал на стол зеленый листок, стукал по столу волшебным камнем, и листок вдруг начинал двигаться, уползать, взрослые только рты открывали. Это были глупые, ненаблюдательные взрослые. А мальчик просто разглядел го, что никто вокруг не замечал.
Бродя но берегу, он однажды наткнулся на странных насекомых, похожих на листья, такая была у них маскировка. Почему никто из живущих рядом об этих зверюшках даже не подозревал? Ответа он не знал.
Или однажды отвезли его в поместье к художнику Пичоту, побрел мальчик по двору с горстью вишен в руке, вдруг видит - дверь. Старая, коричневая, изъеденная древоточцами. Он дико возбудился, побежал, схватил три тюбика краски: белую, красную и кармин, и поскольку левая рука была занята вишнями, начал правой выдавливать на дверь краски, устраивая на ней такие же вишни, как в руке. Красные сгустки с темными карминными бочками и белыми каплями света. А взрослые забеспокоились: вроде только что мелькал под окном, вдруг чего-то затих, прибежали, смотрят: вся дверь в вишнях. Говорят: Ах! Прямо как настоящие! Мальчик жалостливо на них посмотрел и давай дожевывать вишни из левой руки, а хвостики от них приделывать к тем, что на двери. А художник Пичот сказал: «Гениально! Мальчика надо учить!» На что мальчик отвечал, что не надо, он и так все знает. Все только руками развели.
В школе в перемену все спускались в сад по очень крутой лестнице, и всякий раз, взглянув с высоты, ему становилось страшно и хотелось прервать нарастающий ужас, прыгнув туда, вниз. И однажды он не выдержал и прыгнул, и пролетел до нижних ступенек, и прокатился по ним, и позволил себя собрать, замазать царапины и ушибы. Он потряс всех этим прыжком. И ему это понравилось. И на следующий день он снова прыгнул, и на следующий - снова. И всякий раз его собирали и лечили. И наконец настал момент истины. Он как всегда вышел на крыльцо, дети и взрослые, уже спустившиеся вниз, замерли: сейчас этот сумасшедший ребенок снова прыгнет и разобьется. И он - Не Прыгнул, а спустился вниз как все, держась за поручень и наслаждаясь всеобщим вниманием. Вот такой мальчик-с-пальчик.
Но вот он стал подростком. И отрастил длинные волосы, и начал красть косметику матери, густо покрывая себе лицо рисовой пудрой, обводя карандашом для бровей вокруг глаз и кусая губы, чтобы стали красными. В семнадцать лет он отпустил бакенбарды.
Со всем этим и явился в Мадрид, в Школу изящных искусств. Когда он впервые ступил в студенческое общежитие «Ресиденсию», где самыми большими модниками считались лишь те, кто мог позволить себе одеться, как денди, студенты онемели. Вдруг, из глухой провинции, явилось нечто. «Этот мальчик бросался в глаза... Его длинные бакенбарды и волосы ниспадали на воротник. На нем был охотничий жакет с мешковатыми бриджами, застегнутыми под коленями на пуговицы. Ноги обматывали особые обмотки, которые известны под названием «му-летки», поскольку их носят каталонские погонщики мулов... Для большего эффекта Дали оставил проме-
жутки между их витками, выставляя на обозрение свои волосатые икры».
Но компания, в которую его приняли, а главными там были ни много ни мало Федерико Гарсия Лорка и Луис Бунюэль, такой наряд очень даже оценила. Из живущих в «Рссиденсии» так выглядеть не рискнул бы никто. А еще этот безумный мальчик, похожий на девочку, говорил низким и хриплым голосом. Это было неотразимо. Сочетание маленького мальчика и безумца. Компания решила, что такой сгусток обязательно должен приносить удачу и счастье. И он стал их талисманом. Тогда же начались и отношения с Лоркой, который пробовал сделать из него любовника, но Дали шарахался: «Он пробовал заниматься со мной любовью, но у него не получилось!» Впрочем, о Дали и Лорке, одна из величайших поэм которого называется «Ода Сальвадору Дали», - уже другая история. Как-нибудь в следующий раз.
А пока Они научили его кутить. Но перед учебой он решил стать таким же, как они, и для этого сменить наряд. Вопрос был поставлен на голосование. Большинство было против превращения экстремального Дали в «одного из денди». Но Дали сказал, что из него и денди получится такой, какого они не видывали.
Приготовления заняли у него два дня. Он коротко постриг волосы у лучшего парикмахера, купил твидовый костюм, под который надета была небесно-голубая шелковая рубашка с сапфировыми запонками в манжетах. Он напомадил волосы ужасно липким бриллиантином, затем натянул на них специально купленную сетку и, наконец, густо покрыл настоящим лаком для живописи. В таком сверкающем виде он и явился. Далее начался кутеж: «Мне хватило ровно пятнадцать минут, чтоб наклюкаться, а еще до шести часов следующего дня я пробыл «под градусом».
Придя в себя, он обнаружил, что ему необходимо принимать участие в конкурсе на высшую художественную премию. Друзья сильно сомневались, сможет ли он удержать в руке кисть. И он заключил пари, что выполнит работу, вообще не взяв кисть в руки и, естественно, не прикоснувшись ею к полотну. И с расстояния в метр принялся набрызгивать на холст краски, которые каким-то удивительным образом сложились в конкурсный сюжет. Только в манере пуантилистов. Рисунок и колорит так всех впечатлили, что наглому мальчишке вручили первую премию. Теперь пришлось уже пропивать выигранное пари.
Он много интересного держал внутри, этот негодный к обычной жизни мальчишка. Но главной тайной его, тем, в чем он более всего боялся признаться, были его неутолимые эротические мучения. Он все время думал о женщинах, но всегда их избегал. Он их боялся. И не с кем было поговорить о тех картинах, что сжигали его изнутри. У него же не было друзей. Нет, были. Но не сверстники. Он мгновенно сближался с такими же странными экземплярами, как сам. Таких в Кадакесе было довольно. Была, например, старуха Лидия Ногерес, которую считали ведьмой, у которой в молодости погиб муж рыбак, а два сумасшедших угрюмых сына, живших с нею, заняты были тем, что ночами ходили куда-то «закапывать сокровище». Не раска п ывать, а за капы вать. Жарк и м шепотом они уверяли Дали, что на Креусе великое множество радия. И надо ходить и закапывать его, пока люди не догадались о том, что под ногами.
Лидия, в общем-то, вела себя совершенно нормально, замечательно рассказывала страшные сказки, все хорошо, кроме одного пунктика, на котором у нее что-то щелкало. Она утверждала, что у нее тайный роман со знаменитым поэтом Эухенио д'Орсом, который как-то приезжал в Кадакес, тут-то все будто бы и началось. Но о романе этом надо было молчать, Лидия писала Эухенио длинные письма, а тот не мог открыто выражать свои чувства, и поэтому он отве-
Лет восьми от роду,
в оптическом театре «...яувидел силуэт русской девочки. Она явилась мне, укутанная в белоснежные
меха, в русской тройке, за которой мчались волки. И у меня сжалось сердце. Это Она - понял я >
чал ей через газеты, в своих критических статьях, зашифровывая слова, обращенные к ней. Поэтому любимым занятием Лидии, к которому она привлекала и маленького Сальвадора, была расшифровка искусствоведческих опусов д'Орса. Любовный смысл в этих посланиях Лидия находила мастерски.
От нее и услышал Дали формулу, которая потом жила в нем всю жизнь. «Кровь и мед». «Кровь - это я, - говорила Лидия низким страшным голосом, -а мед - другие женщины. К ним стремятся мои сыновья, а ко мне нет. Они говорят: мед слаще крови! Это бунт против крови!» Дали даже подумывал, не на кровосмесительные ли дела намекает ему эта пожилая его подруга. Он ведь и сам испытывал странные и страшные чувства к своей матери. Он, наверное, был в нее влюблен, он же очевидно ревновал к ней отца. Эдипов комплекс. Но мать умерла, когда он был еще подростком, ему нужна была женщина, которая заменила бы мать. А потом Лидия осталась одна, ее сыновей увезли в сумасшедший дом. А он остался один в Мадриде. И посоветовал Бунюэлю, снимав-
шему фильм «Андалузский пес», в первых же кадрах разрезать глаз девушки-героини опасной бритвой. Дали хотел избавиться от наваждений. Но однажды, однажды он шел по улице, просто шел, и вдруг ему захотелось бежать. Он начал бежать и понял, что очень любит прыгать в высоту, и стал прыгать через каждые несколько шагов, и все выше, и, поднявшись в воздух, понял, что спрятано внутри, и закричал: «Мед слаще крови!» И снова вверх! И: «Мед слаще крови!» И увидел среди расступавшихся прохожих своего соседа по общежитию, который съежился перед летящим Дали. И он приземлился возле несчастного однокашника и прямо в ухо крикнул ему изо всех сил: «Мед слаще крови!» И полетел дальше, а однокашник поплелся в «Ресиденсию» рассказывать, как только что видел Дали, который сошел с ума.
Дали отправился к проституткам. Бордели ему понравились, их убранство вдохновляло, в нем был стиль, попсовый, но нацеленный на одно, на пробуждение красного и жаркого, проститутки же его разоча-ровали. Он увидел «...оскалы вместо улыбок, эти вечно раззявленные звериные пасти, призванные завлекать! Нет, женщин следовало искать в других местах!»
Приятели сказали, что «элегантных» женщин в Мадриде можно увидеть лишь в кабаре «Флорида». Он гам побывал, увидел много красавиц. Но... не то! Он ведь уже знал, что ищет. Приметы элегантности были повсюду, но - деталями, хотя общее уже вырисовывалось: «Я никогда не встречал женщины одновременно красивой и элегантной - это взаимоисключающие характеристики. У элегантной женщины не может быть глупого выражения лица, как нельзя боле характерного для красавицы. В очертаниях рта элегантной женщины должна непременно сквозить отчужденность, высокомерная и печальная. Но иногда - в минуты душевного волнения - лицо ее вдруг преображается, исполняясь неземной нежностью. Нос? У элегантных женщин не бывает носов! Это привилегия красавиц. Элегантность должна быть стержнем ее бытия и в то же время причиной ее изнеможения». И так далее.
Но заметьте, ведь, еще не встретив ее, он точно описывает Галу. До сих пор спорят: что красивого в этой Гале? Что нашел в ней Дали? А то и нашел, что сформулировал. Вот и объяснение его бесповоротной любви, мгновенной и на всю оставшуюся жизнь. И когда они встретились. Дали овладели приступы дикого хохота. Он не мог ей отвечать, он вообще ни с кем не мог разговаривать, он хохотал, и все переглядывались, что же смешного увидел он? А ему вовсе было не до смеха. Это была истерика. Он очень хотел ей понравиться, он хотел быть мачо, придумывал безумные наряды, мазался невообразимой дрянью, чтобы пахнуть, как козел, резал рубаху, выворачивал наизнанку штаны и плавки, все это надевал, приходил в ужас, все смывал и одевался в белые развевающиеся рубашки, которые на нем обожал Лорка, но становился слишком женственным.
Он сходил с ума. Он пугал всех, но о том, что происходит с мальчишкой, догадалась лишь Гала, потому что была не просто элегантна, она была умна и сразу увидела, что сможет из этого мальчика сделать. Потому что этот мальчик сделает для нее все.
Она поняла, какое место нужно занять. Место его матери. И заняла. И все сразу пришло в равновесие. До старости, когда они уже стали просто друзьями, живя рядом, но врозь: Гала в своем замке, в Пубо-ле, куда Дали без письменной просьбы вход был закрыт, в замке, где ее окружали молодые любовники за деньги, ее чувственность оказалась куда большей, чем у Дали. По. Как и прежде, она контролировала все, что совершал ее гений. Потому что, потеряв его -в мгновение ока могла стать ничем.
Она сразу поняла, что она будет продавать. Не только ею безумные картины. Нет, его поведен ие. Эти есте-ственные для него, но шокирующие всех эскапады. Она не будет ему мешать, она будет его на них подталкивать, уверяя, так же, как его мать, что все, что он ни сделает, исключительно хорошо. Он должен перестать стыдиться своих выходок. Она научит его, как самому стать шедевром. И Дали стал. Он разучился краснеть. 11 оказалось, что именно этого все от него и ждали.
И сказал Дали: «Ницше - слабак! Что у него за усы?! Уж мои-то усы не будут нагонять тоску, наводить на мысли о туманах и музыке Вагнера. У меня будут заостренные на концах империалистические, сверхрациональные усы, обращенные к небу». И появились усы.
И велел Дали повару на пароходе, который вез их в Америку, изготовить ему батон длиной в два с половиной метра. И изготовил повар. И Дали гулял по Нью-Йорку со своим батоном, который усох и сделался как камень. И возле гостиницы «Уорлдорф Асто-рия», ровно в полдень, Дали поскользнулся, упал и выронил свой батон. Поднявшись, Дали спросил: где мой хлеб? И увидел, что батон бесследно исчез. Ни у полицейского, ни у прохожих не было в руках даже остатков. И Дали сделал доклад «Хлеб-невидимка».
Его выступления были замечательны. Однажды он решил выступить в водолазном скафандре и вышел, еле передвигая ноги в свинцовых башмаках и ведя на сворке пару русских борзых. Стал говорить, но его не было слышно, он начал кричать и вдруг обнаружил, что задыхается, принялся показывать знаками, чтобы его освободили. Бедная Гала с механиком пытались отвинтить шлем, но тот был завернут на славу. Кто-то схватил бильярдный кий и пытался просунуть его между шлемом и костюмом, но кий сломался. Приволокли молот и принялись бить прославленного сюрреалиста по голове, то есть по шлему. Зрители были в полном восторге, они бешено аплодировали! Наконец еле живого выступающего вытащили наружу. И он произнес свою речь.
И уже сама судьба подбрасывала ему чудесные разрешения его безобразий. В родном Фигерасе он вы-
ступал по приглашению мэра на многочисленном собрании. И как всегда говорил яростно и невнятно, чем вызвал у публики гнев. И тогда Дали вскипел и заорал: «Все! Лекция окончена!» И мэр при этих словах рухнул замертво у его ног. Газеты писали, что дикий сюрреалист убил мэра своей лекцией. Хотя на самом деле его сразил внезапный приступ грудной жабы.
И картины его часто рождались гак же спонтанно.
Однажды в Порт-Льигат он писал пейзаж в закатном свете с засохшей оливой. А Гала ушла в кино и у него дико заболела голова. Галы не было рядом, время растекалось; не зная, что сделать со временем, он нарисовал на ветке оливы жалкие, свисающие с нее часы. Гала не шла. Он нарисовал еще одни мягкие часы, потом еще одни. Пространство завершилось. И тут вошла Гала, и он сказал ей: «Вот что вышло, потому что тебя не было. А через три года хоть кто-нибудь разве вспомнит эту картинку?» Она же сказала: «Нет. Это запомнит навсегда всякий, кто увидит». И через три дня продала картину заезжему американцу, который приобрел ее как глупость, чтобы повесить у себя дома, не выставлять же... Потом он ее перепродал, потом ее выставили, и... Далее ее стали перекупать за бешеные деньги. Это было «Постоянство памяти». Самая знаменитая его картина.
А потом Гала умерла. И это раздавило Дали. Он остался один в ее замке. Спал в кровати Галы, никого не хотел видеть, едва не сгорел при пожаре, был спасен, вылечен в Барселоне, вернулся обратно и отказался есть.
Он не хотел жить. Он стал похож на те огромные кости, что населяли его картины. Он лежал, и вокруг не было никого, даже обычных его придворных подхалимов. Все эти профессиональные девственницы и педики, похожие на парикмахеров, которые питались крошками с его стола, куда-то подевались. Он думал о том, сколько бросил он им беспроигрышных крошек: и прозрачный манекен - внутрь льют воду и пускают рыбок, и пластиковое кресло, застывающее по фигуре хозяина, и туфли на рессорах. Платья с разными прокладками - по идеалу красоты. Ну и пару добавочных грудей, чтобы цеплять их на спину. Дураки, дураки! Самое большее, на что оказывались способны эти паразиты, - перелагать хорошие идеи на свой убогий лад.
Почему же все придуманное всегда воплощается лишь в каких-то исковерканных вариантах «в духе Дали»? Рынку нужен не Дали, нужна «щепотка Дали». Щепотку туда, щепотку сюда! Вот что покупают. «Господи, - думает он, - я всегда жил, не зная ни наркотиков, ни блуда. Гала защищала меня от богемы и сюрреалистов, от коммунистов и монархистов, от обывателей и психопатов. Ее больше нет...».
Выбеленный временем, не нужный уже никому, отжатый жизнью старик. Который лежит и шелестит потерявшими звук губами: «Все-таки кровь слаще меда!»
История фотографии. Там написано мелким шрифтом о ней.
Филипп Халсман фоторграфирует Дали с кошками. К потолку на леске подвешены две картины, мольберт и табуретка. Жена фотографа Ивонна держит стул . На счет "три" ассистенты Халсмана выплескивают ведро воды и подкидывают кошек вверх. На счет 4 Дали прыгает, а Халсман фоторграфирует. На всё было затрачено 6 часов и сделано 28 прыжков.
