Притворись
Тенью весенней в весенних цветах
Днем самым коротким в году и полярною ночью
Предсмертною мукою тех кому привидилась осень
Запахом розы и мудрым ожогом крапивы
Расстели прозрачность полотнищ
На лугу своих глаз
Покажи злодеянья огня плоды его вдохновенья
Рай пепла его
Покажи как неясное нечто воюет со стрелкой часов
Покажи нанесенные истиной раны несгибаемость клятвы
Себя покажи

Не бойся в хрустальных одеждах предстать
Твоя красота неизменна
В глазах твоих слезы улыбки и нежность
В глазах твоих нет никаких секретов
Нет пределов

Поль Элюар 
 

"Описать Элюара не просто. На первый взгляд Элюар казался таким же человеком, как все, и ничто в его поведении не привлекало особого внимания. Нужно было хорошо его знать, чтобы угадать в нем поэта. У него не было пледа на плечах, как у Малларме, ни богемных манер, как у Верлена или Рембо, ни красного жилета, как у Теофила Готье, ни даже этого тяжеловесного, асимметричного, столь своеобразного силуэта Аполлинера. Лично я всегда находил, что Элюар очень красив, потому что у него были очень благородные черты лица, но он был спокойно красив. Заметьте, однако, что под этим кажущимся спокойствием скрывался внутренний огонь. Я видел его в мгновения ужасного гнева, но гораздо чаще в прекрасные минуты доброты и мягкости, когда его теплый и ласкающий голос буквально завораживал вас. Он дивно, прекрасно читал Бодлера или свои собственные стихи." 
Франсис Пуленк, "Я и мои друзья", 1977 г.
Найдено на www.abhoc.com

Моя гимназическая подруга Галя Дьяконова в 1914-1915 годах, двадцати лет, уехала к своему жениху Paul Eluard(Eugene Grindel) через минированное море; как ей это удалось устроить - не знаю. Редко помню что-нибудь деловое. Но этот факт - был. Познакомились они еще в 1912-1913 годах в санатории за границей, куда Галю отец отправил лечиться, у нее начинался туберкулез. Она много рассказывала мне об Элюаре в последующие годы в Москве.

Галя встретила меня у одного из парижских отдаленных вокзалов. Мы не видались около двенадцати лет, но узнали друг-друга сразу. Ушла из ее лица девическая стройная тонкость. Вместо кос была незнакомая мне пушистость подвитых волос, ширивших ее узкое лицо. Но голос! Но глаза! Те же - узкие, чуть китайские, карие, с длиннейшими ресницами. Этим глазам Поль Элюар посвятил одну из своих молодых книг "Sex yeux" - страницы были полны набросков Галиных глаз. Эту книгу я теперь, приехав к Гале, держала в руках.
Перекидывая страницы, смеясь и задумываясь, я слушала Галин рассказ о их - весьма необычайном - браке. О том, как несколько лет назад ее муж уехал - один - на остров Таити, и она жила в Париже одна. Затем она поехала к нему. Теперь они уже давно снова вместе. Отношения сложные. Не всегда легко. Но расстаться не удалось: вросли друг в друга. Он - необыкновенный человек.

У них дочь Сесиль. Ей двенадцать лет. Сейчас она гостит у бабушки, его матери.
Я рассматриваю альбом, фотографии, где Сесиль во всех видах - дома, в саду, со всеми своими живыми и игрушечными друзьями - зверями. По блеску карточек разбросаны темные кудри Сесиль, ее пышные банты, ее плюшевый гигантский медведь, и чем дальше я листаю, тем она худее и выше, тем таинственнее становится лицо девочки, в котором таятся и Галя и Элюар, смесь двух наций. У нее круглое - худеет - личико, темные глаза.
Скоро приедет домой Поль Элюар.
Элюар - коммунист.

- Он очень много работает, - говорит Галя, - я много бываю одна или с Сесиль.И знаешь, я устаю: у меня в саду столько роз - я тебе нарву букет, увидишь какие! С ними очень много возни. Все сама поливаю.
Я слушаю, смотрю вокруг - их комнаты похожи на музей: Элюар - страстный коллекционер редкостей. Остались в памяти деревянные и каменные скульптуры: идолы, божки, статуэтка Будды да прозрачная, как хрусталь, лошадка, но о ней впереди. Я вживаюсь в эту незнакомую, через Галю уже близкую, жизнь, которую я, так случайно встретив, правом двадцатилетней дружбы, завтра, может быть, навсегда покину, стараюсь понять новую, когда-то знакомую Галину жизнь. Элюар - мне через Галю уже родной: я о нем столько и так давно слышала, и он не может обмануть моих ожиданий.

И вот он входит. Ниже ростом и не те волосы - светлей, но чем-то очень сходный с Маяковским. Пронзительный взгляд - ума и печали.
Улыбка. Рукопожатие. И с первых минут - разговор, как с родным. Точно годы друг-друга знали!
Я позабыла - не удается прежняя беглость - французский язык; иногда споткнусь, потеряю - ловлю слово, но проходит час, другой, третий, слова летят назад, как птицы в гнездо, мне делается все свободней, все веселей и родней. Галя, верно, радуется, глядя на нас - своей, сдержанной, тонкой и гордой радостью - она у нее сейчас двоякая.
В дружественном темном, глубинном взгляде Элюара - внимательность и ума и сердца. Он слушает мой рассказ о Марине, о Горьком. Заинтересованный и ею и им, он ловит мои слова о них, как ловил обитателей своей коллекции редкостей, которой он населил дом.

- Ваша страна в самом деле удивительна, - сказал он мне среди нашего - без малого сутки длившегося - разговора, - я никогда не мог с ф р а н ц у з с к и м и женщинами говорить серьезно, свободно, с полным знанием, что понят. Так я говорю - из женщин - всего во второй раз в жизни. В первый раз это было с моей женой, Галей, во второй раз - с вами. И обе вы - русские!
Он показал мне свою коллекцию. Я похвалила светившуюся, хрусталящуюся лошадку. Он протянул ее мне. Напрасно я, смутясь, отнекивалась, говорила ему, что это - обычай восточный, не западный, что я себе не прощу, что похвалила неосторожно... Он настоял.
Галя нарвала восхитительный букет разноцветных роз, благоухающих, горевших каплями влаги. "Мы тебя отвезем на вокзал на нашей т е л е г е".

Анастасия Цветаева, "Воспоминания".

 БУБНОВАЯ ДАМА

Однажды в юности я раскрылся навстречу чистоте. Единственный взмах крыльев в небесах моей вечности, единственное биение сердца, моего влюбленного сердца, в уже завоеванной груди. И я больше не падал на землю.

Влюбленный в саму любовь. По правде говоря, свет ослеплял меня. Я хранил свет в самом себе, довольно света, чтобы видеть по ночам, целыми ночами, ночами напролет.

Девы, какие они разные. Мне всегда грезится дева.

В школе она сидит передо мной, в черном фартуке. Когда она поворачивается спросить у меня решение задачки, невинность ее глаз так смущает меня, что, сострадая моему волнению, она обнимает руками мою шею.

А теперь она покидает меня. Восходит на корабль. Мы почти чужие друг для друга, ее юность повзрослела, и ее поцелуи меня больше не поражают.

Или, когда она больна, я держу в своих руках ее руку, до смерти, до своего пробуждения.

Я бегу быстрее, изо всех сил, на эти свидания, я не боюсь опоздать, но хочу успеть до того, как другие мысли украдут меня у себя самого.

Когда наступит конец мира, мы не узнаем ничего о нашей любви. Она искала мои губы тихими и ласковыми движениями головы. В ту ночь я действительно поверил, что снова верну ее дню.

И так всегда — то же признание, та же юность, те же чистые глаза, то же наивное движение рук на моей шее, та же ласка, то же откровение.

Но никогда — та же женщина.

Карты предсказали мне, что я встречу ее в жизни, так и не узнав ее.
Влюбленный в любовь.

Из книги Гальцевой "Антология французского сюрреализма"

****

Сердце на дереве, хочешь - сорви его с ветки,
Улыбка и смех, смех и безмерная нежность.
Побежденный, ты - победитель, ясноликий и чистый, как ангел,
Вместе с деревьями ты устремляешься в небо.
Красавица плачет вдали, она бы хотела бороться,
Но, распростертая возле холма, подняться не в силах,
И какое бы ни было небо над ней - прозрачное, хмурое, -
Ее увидав, не влюбиться в нее невозможно.
Дни, точно пальцы, лениво фаланги согнули,
Цветы увядают, с дождями колосья в разлуке.
Инея ждет раскаленное тело июля.

Взглянуть глазами покойника. Расписать белизну фарфора.
Музыка, голые белые руки.
Ветры сливаются с птицами - небо изменится скоро.

Их чистые по-прежнему глаза

Дождливые, медлительные дни,
Дни треснувших зеркал, потерянных иголок,
Дни тяжких век в ограде горизонта,
Часов безликих дни, глухого плена дни.

Мой дух, еще вчера сверкавший средь цветов,
В густой листве, - сегодня гол, как чувство,
И позабыл зарю, и головой попик,
Глядит на плоть свою, послушную, чужую.

Однако видел я прекрасные глаза,
Серебряных богов, в руках сапфир державших,
Да, истинных богов, крылатых птиц земли
И ясных вод, я видел их, я видел.

И крылья их - мои. Ничто во всей вселенной
Не существует, только их полет,
И он мои печали прочь несет,
Полет планет, земли, и звезд полет, и камня,
И мысль моя на жизни и на смерти -

На двух крылах, на двух волнах плывет.

Сердечное воспоминанье

Был раскатистый смех печальный
Маятник замер
Рыжая рысь поспешила упрятать своих малышей.

Волны плотного хохота в раме агонии
Нагота обращает в шутку бледность свою
Нагота обращает в шутку
Целомудренный глаз маяка надежду кораблекрушений.

Художник  - Марк Шагал - Evening at the Window

После долгой дороги я вижу опять все ту же прихожую, ту же кротовую шубку и тот же горячий сумрак, которому пенковой трубкой предписан младенчески чистый сквозняк, вижу опять ту же комнату, куда я приходил, чтобы с тобой преломить хлеб наших желаний, вижу опять твою обнаженную бледность, которая утром сливается с бледностью гаснущих звезд. Знаю, я снова закрою глаза, чтобы вызвать условные краски и формы, и они мне позволят тебя обрести. А потом я их снова открою и увижу в углу дряхлый зонтик с ручкой как у лопаты, и при виде него я стану опять опасаться хорошей погоды, и солнца, и жизни, потому что средь белого дня я больше тебя не люблю, потому что со скорбью я вспоминаю то время, когда отправлялся тебя я искать, время, когда, слепой и немой, я стоял перед непостижимым миром и перед бессвязной системой общенья, какую ты мне предлагала.
Разве мало сама ты страдала от наивности, из-за которой навсегда мне пришлось обратить твои прихоти против тебя?
Каких только дум не передумал тогда я! А теперь я пришел, чтобы лишний раз убедиться, что она существует, эта великая тайна - бесконечный абсурд моей жизни, бесконечный абсурд одной ночи.
Когда я прихожу, отплывают все корабли и перед ними гроза отступает. Дождь проливной выпускает на волю пасмурные цветы, и воскресает их яркость, и опять она в стены, обитые шерстью, стучится. Знаю, ты никогда и ни в чем не бываешь уверена, но даже мысль о притворстве, даже мысль о возможной ошибке - выше наших с тобою сил. Ведь с каких незапамятных пор упрямая дверь не желает поддаться, с каких незапамятных пор монотонность надежды кормит украдкою скуку, с каких незапамятных пор улыбки твои обернулись слезами.
Мы с тобою решили не пускать к себе зрителей, ибо не было зрелища. Вспомни, одно одиночество было, и сцена пустая, без декорации, без актеров, без музыкантов. Говорят: "зрелище мира", "всемирная сцена", но давно мы не знаем с тобой, что это такое. "Мы с тобой", не обмолвился я, ибо на всех рубежах наших долгих дорог, пройденных врозь и поодиночке, мы поистине были вдвоем, теперь я в этом уверен, мы поистине были "мы". Ни ты и ни я не умели прибавить то время, которое нас разделяло, к тому времени, когда мы были вдвоем, ни ты и ни я не умели вычесть его.
Каждый из нас - это тень, но об этом мы забываем в тени.

Свет между тем подарил мне прекрасные негативы наших с тобою встреч. Я тебя опознал в многочисленных существах, и само их разнообразие мне позволяло давать им всегда одно имя, имя твое, и я называл их, и преображал, как преображал я тебя среди белого дня, как преображаешь воду ручья, ее набирая в стакан, как преображаешь руку свою, ее сплетая с другою. Даже снег, этот горестный наш заслон, на котором стремительно таяли кристаллики клятв, даже снег жил под чуждой личиной. В подземных пещерах искали настойчиво выход окаменевшие травы.
Глубинная тьма напряженно тянулась к ослепительно яркой сумятице, и от меня ускользало, что имя твое делалось иллюзорным, что оно оставалось лишь у меня на устах и что постепенно возникало лицо искушений, реальное, цельное, неповторимое.
И тогда я к тебе возвращался.

Когда мы встречаемся, а встречаемся мы всякий раз навсегда, твой голос опять до краев наполняет глаза твои, точно эхо, когда до краев оно заливает вечернее небо. Подплываю я к берегу облика твоего. Что ты мне говоришь? Что ты никогда не считала себя одинокой, что ты сновидений не знала с той самой поры, как тебя я увидел, что ты - словно камень, который раскалывают пополам, и получают два камня прекрасных взамен одного, их родившего, что ты - и вчерашняя и сегодняшняя одновременно и что вовсе не нужно тебя утешать, потому что ты делишь себя пополам, чтобы вот так, как сегодня, непорочной предстать предо мной.
Ты вся обнаженная, вся обнаженная, и груди твои, еще более хрупкие, чем аромат побитой морозом травы, держат груз твоих плеч. Вся обнаженная, ты одежду снимаешь с себя удивительно просто. И закрываешь глаза, и это - будто падение тени на тело, падение плотного мрака на последнее пламя.
Осени, лета снопы, снопы зимы и весны рассыпаются, и ты открываешь до дна свое сердце. Это свет жизни вбирает в себя прибитое пламя, это оазис пустыню сосет, и пустыня его удобряет, и отчаяньем кормится он. Чуть слышная легкая свежесть приходит на смену хороводу костров, что тебя научили меня возжелать. Над тобою скользят твои волосы в пропасть, и она - оправданье отчужденности нашей.

Почему не могу я, как прежде, во времена моей молодости, объявить, что я ученик твой, почему не могу я, как прежде, согласиться с тобою, что нож и предмет, рассекаемый им, между собою согласны. Фортепьяно и тишина, горизонт и равнина.
Ты надеялась силой своею и слабостью примирить дисгармонию встреч и гармоничность разлук, неуклюжий наивный союз - и науку лишений. Но подоплекой всему была скука. Многое мог ли этот безглазый орел удержать из наших порывов?
На улицах и в полях сотни женщин тобою развеяны по ветру, и в клочья разодрано сходство, объединявшее их, сотни женщин тобою опять сплетены воедино, но теперь ты больше не в силах возвратить им единство их облика, и теперь у них сотни лиц, сотни лиц пораженье наносят твоей красоте.

И в цельности времени, поделенного нами, возник неожиданно день, день такой-то такого-то года, и я с этим днем примириться не смог. Были всякие дни, были всякие ночи, но этот был слишком мучителен. Жизнь и любовь потеряли вдруг точку опоры. Уверяю тебя, что не из-за новой любви я отчаялся в нашем союзе. Я себе и представить не мог иной жизни, с другими объятьями, в объятьях других. Я и подумать не мог, что когда-нибудь я перестану быть верным тебе, - ведь я понял тебя навсегда, ведь я понял, что ты существуешь и существовать перестанешь только со мной.
Женщинам, которых я не любил, я сказал, что они существуют постольку, поскольку есть ты.
Но жизнь ополчилась на нашу любовь. Жизнь, в нескончаемых поисках новой любви, взамен прежней, опасной любви, - жизнь решила любовь поменять.
Принципы верности... Но не всегда подчиняются принципы правилам тусклым, начертанным предками на деревянных табличках, они подчиняются чаще обаянью живому, улыбке и взгляду, словам и движениям молодости, страсти и чистоты. Этого не сотрешь.

Я упрямо мешаю свой вымысел с грозной реальностью. Пустые дома, я вас заселил идеальными женщинами, ни худыми ни полными, ни блондинками ни брюнетками, ни вздорными ни рассудительными, все это неважно, просто какой-то пустяк делает каждую пленительней всех на земле. О предметы ненужные, порой даже глупость, сотворившая вас, очаровывала меня. О безликие существа, я зачастую вас слушал, как слушают рокот волны или шум корабельных винтов, предвкушая морскую болезнь. Я привыкал к непривычным картинам. Я видел их там, где их быть не могло. Я их наделял механической точностью, с какою я сам спать ложился или вставал. Площади города раздувались, точно мыльные пузыри, повинуясь моим щекам, улицы города повиновались моим шагам, нога за ногой, одна за другой, вторая за первой, за обеими обе, и так до конца, а женщины перемещались в пространстве отныне лишь лежа в постели, и в распахнутом настежь корсаже виднелся краешек солнца. Разум, гордая голова, позорный колпак безразличия, фонарь с головой муравьиной, разум, жалкая мачта фальшивая для обезумевшего человека, фальшивая мачта на корабле... но об этом выше смотри.
Чтобы к жизни вернуться, я пытался тебя разлюбить. Чтобы вернуться к твоей любви, я жил очень плохо.

После долгой дороги я, может быть, не приду больше к двери, которую оба мы знали так хорошо, я, может быть, не войду больше в комнату, куда столько раз меня завлекало отчаянье и надежда покончить с отчаяньем. Как человек, неспособный понять ни себя ни судьбу свою, я, быть может, уйду к другим существам, не похожим на то, что я выдумал.
Только буду ли нужен я им?

Поль Элюар

I
Дневные плоды выношенные землей
Не спит одинокая женщина
Окна легли отдохнуть.
II
Женщина каждую ночь
Отправляется в тайный путь.
III
Деревни усталости
Где голые руки у девушек
Будто струи воды
Где зреет в них молодость
И смеется на цыпочках.

Деревни усталости
Где тождественны все существа.
IV
Увидеть глаза в которые ты погрузился
И смех где тебе оставлено место.

V
Лезут сюда насекомые
Хрусткие тени огня
Брызгами ржавого пламени
Запятнано ложе сна
Его плоть его целомудрие.

VI
Хочу тебя обнять и тебя обнимаю
Хочу покинуть тебя ты скучаешь
Но на пределе наших с тобою сил
Ты облекаешься в латы острее мечей.

VII
Скалы и море красавица плещется в море
А в прибежище нищих
На выцветшем небе которое служит им тенью
Скрываются тысячи пасмурных ламп.

Поле бликов набухло слезами
Смыкаются веки
Переполнена мера.
Вереницей мелькающих образов
Навина света рушится в новые сны.

VIII
Тело мирские почести
Немыслимый заговор
Мягких как крылья углов.

Но ласкающую меня руку
Раскрывает мой смех
Укрощает и удерживает
Моя грудь.
Немыслимый заговор
Неожиданностей и открытий.

IX
Призрак твоей наготы
Призрак дитя твоей простоты
Укротитель-малыш чувственный сон
Мнимых свобод.

X
Водяные прозрачные перья хрупкость дождя
Свежесть подернута ласками
Взглядов и слов
Любовью как дымкой подернуто
Все что люблю.

XI
К дыханию к солнцу вчерашнему
Напоившему твои губы
Прибавить новорожденную ласку
Чтобы поплыть голубыми морями твоей стыдливости
И шлифовать в темноте
Жасминовые зеркала
Спокойствие пестовать.

XII
Фарфоровая песенка хлопает в ладоши
На куски разлетается и умирает
Ты вспомнишь о ней о несчастной и голой
В то волчье утро а волчьи укусы это туннель
И ты из него выползаешь в окровавленном платье
От которого рдеет ночь
Сколько живых предстоит разыскать
Сколько огней загасить
Я буду звать тебя Зримой
И множить твой образ.

XIII
Обезоруженная
Больше не знает она врагов.

XIV
Она непоседа с хрустальным челом
Сердце ее в обрамлении черной звезды
Глаза ее поют об ее уме
Глаза ее в знойное лето прохлада
Тепло холодной зимой
Глаза ее постигают себя и смеются
Глаза ее игроки их выигрыш пригоршни света

XV
Она простирается
Чтоб обмануть одиночество.

XVI
Синева за окном я укутан плащом
Будто гонят меня из дня

Гнев под жестокой звездой
Зависти Несправедливость
Самая хитрая

Разгони это хмурое небо
Разбей его окна
Кинь их на корм камням

Это лживое небо
Нечистое тяжкое.

XVII
Я любовался когда я к тебе спускался
Пространством где властвует время
Вела меня память
Тебе не хватает места
Чтобы всегда быть со мною.

XVIII
Разорвав поцелуи и страхи
Она просыпается ночью
И с удивлением смотрит на то что ее заменило.

XIX
У причала этих ветвей
Не знать морякам удачи
Сверканьем обрушены веки отзвук огня
У причала голых коленей
Тело пронзая в глухой темноте
Затерялись следы искушений.

Теряются реки только в стране воды
Рухнуло море под своим равнодушным небом
Ты сидишь и за мною идти не желаешь
Чего ты боишься любовь смеется над болью
И кричит над домами про бессилие мира.

Одиночество дышит прохладой у твоей неподвижной
груди
Я увидел руки твои все такие же руки
Ты их можешь скрестить
Можешь себя к себе привязать

Что ж хорошо - ведь ты одинока и я одинок.

XX
Свергнутая тюрьма
В глубине небес
Огненное окно
В нем мечутся груди молний
Ярко-зеленая ночь
Ни улыбки в краю одиночества
Стоя дремлет огонь
И пронизывает меня.

Но страхи напрасны
Я даже могу улыбаться
Нелепая голова
Даже смерть не иссушит ее порывов
Голова совершенно свободная
Что сохранит навсегда и улыбку и взгляд.
Если и жив я сейчас
Если даже не одинок
Если кто-то подходит к окну
И окно это я
Если кто-то подходит
Эти другие глаза не видят меня
Моих мыслей не знают
Стать сообщниками не хотят

За любовь предают разлуке.

XXI
При свете права на смерть
Бегство с невинным лицом.
Вдоль текучих ветвей тумана
Вдоль неподвижных звезд
Где царят мотыльки-однодневки.
Время бархатный медный шар
Катится скользкой дорогой.

XXII
У меня за спиною закрылись мои глаза
Свет дотла догорел обезглавлена ночь
Птицы громаднее ветра
Не знают где приземлиться.

В жалких мученьях в морщинах смеха
Близкую душу искать не буду
Жизнь обмякла мои видения тусклы
Все отреченья сказали последнее слово
Им больше не встретиться они друг друга не знают
Я одинок одинок совсем одинок
Я никогда не менялся.

Поль Элюар

Поль Грендель - будущий Поль Элюар - и юная русская девушка, Елена Дмитриевна Дьяконова, которой он навеки дал имя Гала, встретились в декабре 1912 года в санатории Клаваделя, недалеко от Давоса, куда они оба приехали лечиться от туберкулеза. Им было по семнадцать лет. Он любил ее все свою жизнь, любил "в вечности". Элюар любил повторять, что любовь - единственное, что может соединить прошлое и будущее, слить их воедино, подняться над ними. Истинная любовь существует вне временной длительности, а Гала - это пирамида" Я воспринимаю вас как фатальный свет, который дал мне жизнь". Он рожден для нее, рожден ею… Гала пережила Элюара на тридцать лет. В течение тридцати лет она хранила эту переписку - и телеграммы, и почтовые открытки: она, которая уверяла, что терпеть не может воспоминаний. Перечитывала ли она эти письма ? Никто не знает. Пока живешь, можно пренебрегать следами прошлого. Но смерть придает словам особый вес.

май 1927

Моя обожаемая, моя красавица, я скучаю без тебя до смерти. Все пусто, остается лишь целовать твою одежду. Как не хватает мне твоего тела, твоих глаз, твоих губ, вообще твоего присутствия. Ты - единственная, я люблю тебя испокон веков. Все печали, которые выпали мне, не имеют значения. Моя любовь, наша любовь сжигает их …
…..Гала, мой дорогой, моя горячо любимая испокон веков и на веки вечные, возвращайся как можно скорее. Ради чего лишать нам себя друг друга, ничто не стоит того …

…Знаешь, я тебя обожаю. Ты моя нежная и прекрасная девочка, целую тебя всю целиком.

ПОЛЬ.

Нагота правды

Я хорошо это знаю.

У отчаянья крыльев нет,
И у любви их нет,
Нет лица,
Они молчаливы,
Я не двигаюсь,
Я на них не гляжу,
Не говорю им ни слова,
И все-таки я живой, потому что моя любовь
и отчаянье живы.

МЫ ДВОЕ

Мы двое крепко за руки взялись
Нам кажется что мы повсюду дома
Под тихим деревом под чёрным небом
Под каждой крышей где горит очаг
На улице безлюдной в жаркий полдень
В рассеянных глазах людской толпы
Бок о бок с мудрецами и глупцами
Таинственного нет у нас в любви
Мы очевидны сами по себе
Источник веры для других влюблённых.

Единственная

В тишине ее тела таился
Снежный цветок пушистый
У нее на плечах лежала
Пятном молчанья и розы
Тень ее ореола
Ее певучие гибкие руки
Свет преломляли

Бессонная она воспевала минуты.

НЕ ПОМНЯ ЗЛА

Слезы в глазах, и на сердце горе,
Постылое горе, унылые слезы,
Живой человек, ничего он не просит,
Печален в тюрьме и печален на воле.

Погода печальна, и ночь беспросветна,
Слепого не выгонишь в темень такую.
А сильный в тюрьме, а слабый у власти,
Жалок король, королева на троне.

Улыбки и вздохи, гниют оскорбленья
В устах у немых и в глазах у трусливых.
Не трогайте здесь ничего — обожжетесь!
Держите-ка лучше руки в карманах.

Поль Элюар

Встала она на веках моих,
Косы с моими смешав волосами,
Форму рук моих приняла,
Цвет моих глаз вобрала
И растворилась в моей тени,
Как брошенный в небо камень.

Всегда у нее открыты глаза,
Они не дают мне спать.
Грезит она среди белого дня,
Она заставляет меня смеяться,
Смеяться, и плакать, и говорить,
Хоть нечего мне сказать.

П.Э.