БУБНОВАЯ ДАМА
Однажды в юности я раскрылся навстречу чистоте. Единственный взмах крыльев в небесах моей вечности, единственное биение сердца, моего влюбленного сердца, в уже завоеванной груди. И я больше не падал на землю.
Влюбленный в саму любовь. По правде говоря, свет ослеплял меня. Я хранил свет в самом себе, довольно света, чтобы видеть по ночам, целыми ночами, ночами напролет.
Девы, какие они разные. Мне всегда грезится дева.
В школе она сидит передо мной, в черном фартуке. Когда она поворачивается спросить у меня решение задачки, невинность ее глаз так смущает меня, что, сострадая моему волнению, она обнимает руками мою шею.
А теперь она покидает меня. Восходит на корабль. Мы почти чужие друг для друга, ее юность повзрослела, и ее поцелуи меня больше не поражают.
Или, когда она больна, я держу в своих руках ее руку, до смерти, до своего пробуждения.
Я бегу быстрее, изо всех сил, на эти свидания, я не боюсь опоздать, но хочу успеть до того, как другие мысли украдут меня у себя самого.
Когда наступит конец мира, мы не узнаем ничего о нашей любви. Она искала мои губы тихими и ласковыми движениями головы. В ту ночь я действительно поверил, что снова верну ее дню.
И так всегда — то же признание, та же юность, те же чистые глаза, то же наивное движение рук на моей шее, та же ласка, то же откровение.
Но никогда — та же женщина.
Карты предсказали мне, что я встречу ее в жизни, так и не узнав ее.
Влюбленный в любовь.
Жак-Андре Буаффар, Поль Элюар, Роже Витрак
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ НОМЕРУ ЖУРНАЛА "СЮРРЕАЛИСТИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ"
Процесс познания исчерпан, интеллект не принимается больше в расчет, только греза оставляет человеку все права на свободу. Благодаря грезе смерть обретает вполне ясный смысл и смысл жизни становится безразличен. По утрам в каждой семье мужчины, женщины и дети, если им в голову не приходит ничего лучшего, рассказывают друг другу сны. Мы все зависим от милости грез, мы обязаны грезам, ощущая их власть, когда бодрствуем. Это страшный тиран, обряженный зеркалами и вспышками. Что такое бумага и перо, что такое письмо, что такое поэзия перед этим гигантом, который держит своими мышцами мускулы облаков? Вы бормочете что-то заплетающимся языком при виде змеи, не ведая о мертвых листьях и ловушках из стекла, вы боитесь за свое состояние, за свое сердце и свои удовольствия, и вы ищете в тени грез математические знаки, которые сделают вашу смерть более естественной. Иные, и это пророки, слепо направляют силы ночи к будущему, заря говорит их устами, и восхищенный мир ужасается или поздравляет себя с праздником. Сюрреализм открывает двери грезы всем тем, для кого ночь слишком скупа. Сюрреализм — это перекресток чарующих сноведений, алкоголя, табака, кокаина, морфина; но он еще и разрушитель цепей; мы не спим, мы не пьем, мы не курим, мы не нюхаем, мы не колемся — мы грезим; и бы¬строта ламповых игл вводит в наши мозги чудесную губку, очищенную от золота. О! Если бы кости раздулись, как дирижабли, мы бы увидели потемки Мертвого моря. Дорога — это часовой, стоящий против ветра, она обнимает нас и заставляет дрожать при виде мерцающих рубиновых очертаний. Вы, приклеенные к отголоскам наших ушей, как часы-спрут к стене времени, вы придумываете бедные истории, которые заставят нас беспечно улыбаться. Мы не будем больше себя беспокоить, и напрасно нам будут повторять: идея движения прежде всего инертна*, и древо скорости явится нам. Мозг крутится, как ангел, наши слова — зерна свинца, убивающие птиц. Природа одарила вас властью зажигать электричество в полдень и стоять под дождем, сохраняя в своих глазах солнце, ваши акты — незаинтересованны, а наши — нам пригрезились. Все в мире — перешептывания, совпадения; молчание и искра сами похищают свое появление. Дерево, нагруженное мясом, возникшим между камнями мостовой, сверхъестественно благодаря нашему удивлению; но, едва мы закроем глаза, оно само ожидает торжественного открытия.
Каждое открытие, изменяющее природу, назначение предмета или феномена, является сюрреалистическим фактом. Между Наполеоном и бюстом френологов, которые его воспроизводят, проходят все сражения Империи. Мы далеки от мысли использовать эти образы и изменять их в том направлении, которое могло бы заставить поверить в прогресс. Чтобы показать, как после дистилляции жидкости возникает алкоголь, молоко или газ для освещения, можно создать множество вполне удовлетворительных образов и ничтожных вымыслов. Никакой трансформации не происходит, однако тот, еще невидимый, кто пишет, будет считаться отсутствующим. Одиночество Любви — человек, впадающий в тебя, совершает бесконечное и фатальное преступление. Одиночество письма — тебя невозможно познать безнаказанно; твои жертвы, зацепленные зубчатым колесом жестоких звезд, воскресают сами по себе.
Вспомним о сюрреалистической экзальтации мистиков, изобретателей и пророков и пройдем мимо. Впрочем, в этом журнале вы найдете хронику выдумки, моды, жизни, изящных искусств и магии. Мода будет рассматриваться здесь в зависимости от притяжения белых букв к ночной плоти, жизнь — в зависимости от деления дня и запахов, изящные искусства — в зависимости от конька на крыше, который говорит "гроза" колоколам столетних кедров, и магия — в зависимости от движения сфер в глазах слепцов.
Автоматы уже размножаются и грезят. В кафе они сразу просят что-нибудь для письма, мраморные вены — это графика их побега, и их машины одиноко едут в Лес.
Революция... Революция... Реализм — это подрезать деревья, сюрреализм — это подрезать жизнь.
*Беркли
