Комната. То ли жилое помещение. То ли приемная, преддверие кабинета большого начальника. Все между уютом и офисом. Женщина – то ли жена, то ли секретарша того, кто за дверью.

Она: Сейчас я сделаю кофе. И можно будет начинать. Я никогда не покупаю готовый молотый кофе. Игорь привез из Марбурга ручную мельницу. Очень успокаивает, правда?

Что можно сказать о великом человеке, с которым я живу? Наверное, вы ожидаете, что я буду говорить, какой он замечательный, гениальный, добрый, умный и еще черт знает какой. Великолепный муж. Хороший отец. Как легко быть его женой. Как я мечтала вот так сидеть под дверью и ждать, когда он потребует кофе. Печатать под диктовку, потому что у него устали пальцы. Он будет ходить и диктовать. По-дурацки проглатывать окончания. А я должна за него угадывать? Придумывать? Кто у нас писатель – я или он?..

Я – его восьмая жена. Первую он прогнал, вторая и пятая исчезли куда-то, третья утонула, четвертая разбилась на машине, шестая покончила с собой. Выбросилась из окна. Седьмая, самая счастливая, – инфаркт. Сердце остановилось. Потом Игорь женился на мне. Я еще жива, чего и вам желаю. Знаете, у него борода – чуть-чуть – синяя. Особенно на закате. (Вынимает диктофон, нажимает кнопку). Игорь! У меня не получается про тебя говорить гадости! Игорь!..

А вам ведь гадости нужны. Горяченького ждете! Всякие идиоты с филологическим образованием талдычат про творческий процесс, судьбу. И не просто судьбу, а судьбу с большой буквы. И чтобы буква была огромная и красная, как «М» над Макдональдсом. Стоит Пушкин – смотрит – а ему судьба с большой буквы. А вам ведь плевать…

Игорь, не сердись. Я не на зло. Я знаю, что должна сказать. Мы обо все договорились. Ты все объяснил. Я все поняла. Но я не могу из себя ничего выдавить. Как пережимает (рука на горле) – и ни-ни. Я же не сумасшедшая – сама с собой в пустой комнате разговаривать. Мне собеседник нужен. Чтобы вопросы задавал. И просто слушал. Ты же меня никогда не слышишь… Не слушаешь. Спроси у меня что-нибудь! Или хотя бы шевельнись там, урони книжку, вздохни. Я услышу! (ухом к двери). Все, прости, что потревожила.

Отходит от двери. И снова – в образе. Включает диктофон.

Конечно, я не идеальная жена. Но идеальная жена – скучна. Даже для гения. Жена всегда не подходит гению. Вот Натали Гончарова. Я, конечно, не ровняю, девушку жалко. Всякое лыко в строку. То не так, то не эдак. И любила не правильно. Я тоже люблю – неправильно… Ну, что – заново?

Что можно сказать о человеке, с которым я живу? Он целыми днями сидит, запершись в комнате. Когда-то это была наша спальня, а теперь – его кабинет. Вообще, это его дом. Это его стол, его стул, его книги и его кофе. Его друзья, его бывшие жены. Его дела, его работа, его творчество. А я – его жена. И все это куплено на его деньги. И я в том числе. «Тебе нужны только мои деньги». – «Нет». – «Ты же не вышла замуж за какого-нибудь мальчика из твоего класса. Ты выбрала меня». – «Потому что ты лучше мальчика из класса». – «Вот и я о том же». – «Нет». – «Если я позову тебя кататься на лыжах в Куршавель, ты поедешь?» – «Позови меня хоть куда-нибудь». – «Поедешь!» – «А еще я поеду с тобой в Мурманск, Тамбов, Орел и Галич – позови меня». – «А если я подарю тебе колье с желтыми сапфирами, ты будешь его носить?» – «Подари мне что-нибудь!». На самом деле я молчу и ничего. Он спрашивает, сообщает, обвиняет, а я – (мотает головой). Нет-нет-нет. А когда за тобой закрывается дверь, вот тут я отвечаю. И так точно, четко. Да пошел ты со своим Куршавелем! Это я только перед тобой – по стойке «смирно», и как дура: «Нет! Нет! Никак нет!». Через дверь с тобой жить значительно проще.

Последние пару минут нужно стереть. Перемотать…

Снова перед диктофоном.

Вот. А я – его жена. И все это куплено на его деньги. И я в том числе. Поэтому в магазине я обязательно беру чеки, и все-все записываю в тетрадку. Это называется «сейчас тяжелое время, и надо экономить». Твоя бывшая утверждает, что первая тетрадка появилась в 83-м году. Ты получил государственную премию, устроил банкет в «Метрополе», а потом в книжном купил тетрадку. И надписал своим гениальным почерком – можно сказать, бесценный автограф… будет… лет через сто… – «Тетрадь №1. Доходы и расходы». В воскресенье вечером Игорь вооружается калькулятором. «Ты слишком много тратишь». Знаю, и про птичек божьих тоже знаю – не сеют, не пашут… А давай я куплю тебе кофе подешевле? и борщ сварю – постный.

Бросает диктофон.

Слышишь?.. Это мышь. Она опять пришла в сервант. Если я открою дверцу, она будет сидеть там на полочке. И визжать, как будто я посмела ее обидеть. И как будто она хочет меня укусить. Я ее не боюсь. Просто неприятно. И убирать придется. Она не умеет есть аккуратно: нахрюшничает, накрошит. (Стучит в створку шкафа). Эй, будь человеком – уйди, а?

Она резким движением распахивает створки – и с треском захлопывает их, визжит. Внезапно замолкает.

Ну, и сиди себе не здоровье! (Игорю). И ты – сиди! Еще замок на дверь повесьте! Хоть сдохните там. Меня это не касается. Между прочим, она жрет твое печенье. И мне это по фигу. Даже если она тебя сожрет – по фигу. (Скребется в створку шкафа). Ты еще здесь?.. Я женщина, я имею право боятся мышей! (визжит, поглядывая на безмолвную дверь). Сделай что-нибудь! ты мужчина или нет? – выйди и убери ее. Когда она объявилась здесь на прошлой неделе, он мне посоветовал так привязать ножик. А сюда сыру. Кусочек. Лучше швейцарского – он пахнет громче. Она подойдет, понюхает и тыр туда. А ножик как гильотинка. И пополам! А я что буду делать? Кровь отмывать? А потом эта серая сволочь будет мне по ночам сниться – без головы. Игорь, знаешь, что я подумала? Да, я еще и думать могу. Давай кота заведем? Кошку я не хочу – только ее воплей не хватало. И котят топить… Это вам не мышь в мышеловку поймать. Я уже котика присмотрела. У соседки. Мордатый такой, и мурлык у него из пуза. Давай кота возьмем? – и мне все-таки веселей. И мышь изведем. Игорь, я же не прошу собаку. Я знаю, она лает, тебе мешать будет. И с ней заниматься надо, гулять. А, может, можно – маленькую? таксу или шпица? Я буду дама с собачкой. Я же не прошу – ребенка! Он будет тихий-тихий. Он не будет плакать. Я скажу ему: «Тшш!… Не плачь, мама рядом. И папа рядом». У меня такой возраст, раньше я думала – ну, что ребенок? Только фигуру порть. И вообще жизнь скоро кончится. Ни работы, ничего. А сейчас и возраст. Хотя вон одна в сорок девять родила, и нормально. А вдруг родиться – того? И как жить?.. Женщинам нельзя об этом думать. Все будет хорошо. Родится умненький, здоровенький, красивенький. У тебя уже такой есть. И у твоей бывшей. А я тебе девчонку рожу. Игорь, сделай мне ребенка. Мы не будем тебе мешать. Я же тебе не мешаю. Нас можно даже не заметить – есть мы, нет…

Чтобы сделать ребенка, нужно спать с его матерью. Хотя и это не обязательно. Есть всякие пробирки. Или овечка Долли. Но лучше все-таки по старинке. Так оно как-то… надежнее… Отец должен спать с матерью. Игорь, я даже не говорю про любовь. Ну, не морщись. Я же слышу, как ты морщишься. Как тебя просто передергивает – «любовь». Пошло, я знаю. Ты ни разу не сказал, что любишь меня. Это будет заголовок – на обложке газеты. Посередине я – мое лицо… Или я целиком. Вот так (попытка принять эротичную позу). А я и так умею. Жалко ты меня не видишь. А, может, видишь? В скважину. Есть такие любители. Любуйся. За такое деньги платят. Ну, давай – купюрку под дверь. Во что меня оценишь? (Встает, прислонившись спиной к двери). А так – не видно. Еще насмотришься. Я тебе с обложки улыбаться буду. А тут вот такими буквами: «Игорь Сомов никогда никого не любил». А с чего тебе меня любить? Вот если бы я была Мерилин Монро… Да и то, сомневаюсь. Разве от тебя – дождешься? Ау! Глухо…

Щелчок диктофона. «Интервью» в стиле монолога продолжается.

А потом я устроилась на работу. Я пришла и сказала: Игорь, я устроилась на работу. Он ответил вот так (указывает на закрытую дверь). Игорь, я устроилась на работу! Я не буду больше сидеть под дверью. Я не буду больше подавать тебе кофе. Две чайные ложки на чашку плюс кусок сахара. Это если мне облом варить по-нормальному – по-турецки, по-арабски, по-бразильски и по-венесуэльски. Я не буду больше подавать тебе кофе. Нет, я сказала как-то по-другому. Вроде: мне нужно реализовать себя… если я не буду что-то делать, ты меня разлюбишь… а сейчас – любишь?.. я должна что-то из себя представлять… потому что на твоем фоне я – дура! И вся твоя «богема» жужжит: глупышка-пустышка-малышка… Ты устроил мне жуткий скандал. «Тебе мало денег?» – «Нет, но я хочу, чтобы были свои». «Независимость?» – «И это тоже». – «Глупости». – «Куда уж мне». – «Ну, и кем ты собралась работать?» Я стала санитаркой в ожоговом отделении Склифа. Не в новый корпус. А знаете, старое здание во внутреннем дворе. Я пришла вечером, долго ждала, одна девчонка сказала – кинь сюда свою шубу. Мы на этой каталке покойников возим. Она так смеялась. Ужасно смешно. (Игорю). Ты считаешь, что нельзя говорить «ужасно смешно» или «ужасно понравилось». «Это кощунство, ты издеваешься над русским языком!» Но иногда бывает, когда и «смешно», и «ужасно». «У тебя совершенно нету вкуса». Мы так смеялись. Я стала писать рассказы, потихоньку от тебя. В одной семье не может быть двух писателей. Ты нашел мои бумажки. Слышишь, я никогда не буду писать о том, что я там видела! Я не смогу писать как ты – документально. Там была одна женщина. У нее был день рождения. Она нарядилась. Прическа, лицо… Пришел муж. Раньше вернулся с работы, а она такая красивая. Я никогда не была красивой. Игорь мне это постоянно говорит. «Наташа, ты плохо выглядишь. Тебе надо бросить курить». А еще мне надо не нервничать, много спать, гулять на свежем воздухе, затянуть себе лицо, как твоя бывшая!.. И муж пришел, а она – красивая. Конечно, не для него. Мужская логика. Он ее привязал к стулу, облил керосином и – чик (зажигалка). Ей нужно было срезать струпья, а обезболивающие уже не помогали. И она считала: раз – два – три – шесть. Почему-то после трех – шесть. Представляешь, какой жизненный материал! тебе и не снилось. Ты все пыжишься читателей напугать, чтобы их стошнило прямо на твои опусы. А здесь каждая деталь на вес золота. Стены цвета раздавленной брусники, чуть с гнильцой. И все такое – сладкое. Ох, ты бы написал. Ты умеешь такое писать. Чтобы запах со страниц капал. А я стала писать любовные романы. Он – она. Босс и секретарша, художник и модель, режиссер и актриса. Бизнесмен и бизнеследи. Он прижал ее к себе, и волна страсти захватила их… Он ушел, хлопнув этой чертовой дверью… Она родила ребенка и уехала в Голливуд. А в конце появлялся ангел… И мы с тобой целовались. Игорь, пусти меня к себе. Мы так давно не целовались… Игорь!.. Я знаю, что ты делаешь. Ты сидишь и записываешь, что я говорю. Я ведь тебе этого не рассказывала. В следующем романе твою героиню сожгут. Напиши, что синтетика вплавляется в кожу! Только люди – дураки. Они хотят – про ангелов. И добро побеждает зло. Это ведь не литература! Это – ширпотреб, мыльная опера!..

А на каком-то вечере у меня спросили: «Что это за духи? – сладкие…». – «Не обратила внимания…». – «Какой знакомый запах. Не могу вспомнить». – «Так пахнут люди, когда умирают». – «Ах, ваша жена – очаровательное создание. Такая непосредственность». – «Она у меня селянка». А ты сам из огромного города Галича, или забыл? «Да, Россия все-таки не в Москве». – «Хорошо жить в провинции у моря». Плохо там жить, плохо, потому что там негде работать. Потому что одни мои одноклассницы таскают шмотки из Турции. А другие – проститутки. Потому что там никто не поймет, что ты цитируешь Бродского. «Овидия!» Ах, какая ошибка. Я до Овидия еще не доросла, простите.

Запись на диктофоне останавливается – «пауза».

Одна твоя бывшая ко мне подходит. «Какие на вас духи? – сладкие… Что-то из новой коллекции…» – «Не помню. У меня столько этих флакончиков, флакончиков… Целая тумбочка, а муж все дарит и дарит». Ты ей: «Я люблю, когда моя жена пахнет каждый день по-новому». Класс! Какая фраза пропала. Ты так никогда не скажешь. Интересно, а ты когда-нибудь обращал внимание на то, как я пахну? Ты отличишь меня по запаху? Нет. Нет. Нет. Даже когда я завела любовника – липкое слово – даже когда я пришла домой, и от меня пало другим мужчиной – нет. Нет. Нет. А ведь я слышала, как твоя бывшая нашептывала тебе: «Твоя девочка пахнет какой-то сладкой дешевкой…» (она даже не снизошла до разговора со мной. Почему ожоговое отделение пахнет сладко? Почему смерть пахнет дешево?) – «Разве? А я не заметил». Разве ты мог ответить по-другому? Когда мы ехали домой, ты сидел и делал так носом (втягивает воздух) в мою сторону, а мне хотелось съежиться, скукожиться. Или хотя бы вымыться сначала хозяйственным мылом, а потом каким-нибудь вкусненьким гелем для душа – с пачулями, персиком, лавандой и лепестками роз. И волосы выстирать, отбелить и накрахмалить…

Снова разговор с диктофоном.

Когда я поняла, что вся насквозь пропахла больницей, гноем, лекарствами – я подала заявление об уходе. Игорь, я ушла с работы. – «Наконец-то. Всех вылечила, мать Тереза?» – «Всех». – «Наташ, свари мне кофе». Две чайные ложки на чашку плюс кусок сахара. «Сейчас». «Давай попьем кофе», «Хочешь, я принесу тебе кофе в постель?» Почему тебе никогда даже в голову не пришло? «А сделай-ка мне кофейку». Пожалста!

Наташа раздражена. Наташа сердится. Она забыла, как выключается эта чертова штуковина. Она нажимает на разные кнопки. Она готова разломать диктофон и выкинуть его в окно, но он, слава Богу, выключается.

Пожалуйста! (Считает куски сахара, кладет их в чашку). Раз, два, три, шесть, семь, восемь. Чтоб у тебя что-нибудь слиплось! Сладко! (стучит в дверь). Игорь, твое кофе! Ну, твой, твой, чтоб ты подавился. Игорь!.. И кофе не нужен. Мы работаем. Мы творим! (нюхает кофе). Дрянь какая! (выплескивает). Лишнюю чашку мыть. Я устроилась посудомойкой в ресторан. Никто не видит – не слышит. И вода льется. Вечно льется вода. Я мою посуду за себя и за умную машину, которая, по идее, и должна мыть посуду, а я только вовремя засовывать в нее тарелки, тарелочки, блюдца, рюмки, бокалы, стаканы, чашки… И наманикюренным пальчиком нажимать кнопочку – «пуск»! Но! Машина – ломается. Машина – не справляется. Машина – не успевает. А нужно вжик-вжик. Наташка, сполосни мне блюдо! Натуля, пепельницу обмахни! Почему нет чистых ножей? Натулечка, и еще пепельницу! И я мою. И мои пальцы пьют мыльную воду, и морщатся. У меня пальцы как у старушек – только чтобы лоб перекрестить. Сухие и невесомые. У бабушки такие были. Пришиваю пуговицу – иголку подталкиваю – и кожа порвалась. Проткнулась. Зато теперь мои руки пахнут Фери и Бинго.

А ей уже плевать – включен диктофон или нет.

Мне нравится, когда течет вода. Хотя море по-другому звучит. Но все равно похоже. У нас есть такая чудо-мойка: нажимаешь коленом кнопку – и вода течет. В первую ночь колено распухло, как будто его покойники целовали. А потом ничего, привыкла. Теперь у меня мозоль на колене. Вот. А ведь ничего ножки? И никаких апельсиновых корок. Мамино наследство. Когда она шла по набережной – у мужиков аж скулы сводило. И меня в платьица наряжала. Девочка-куколка. Так я ей на зло теперь – всегда в брюках или джинсах. Удобно. А тут юбку короткую нацепила. Чего такие ножки пропадают? Этот мне прошипел: «Что от тебя можно было ждать?.. Яблоко от яблоньки…». И прочий бред. Обидеть хотел. Стою и так с одной ноги на другую. Как будто на тренажере. И у моря. Заодно лишний вес – … Спину прямо, бедрами поуверенней. Получаю удовольствие. «Натуля, пепельницу!» И Сашка-официант, пробегая мимо – так, легонько, ненавязчиво. (Похлопывает себя по бедру). А ласка она и кошке приятна. Ну, нравиться мне, когда внимание обращают. Когда нравлюсь. Это я для тебя тумбочка, сервировочный столик. А для других – женщина. «Какая пошлость!» А твои бывшие, настоящие и будущие – не пошлость?..

Игорь, а у меня между повышение! «Тебя назначили главной посудомойкой? Поздравляю». Меня выпускают в зал. Сашка учил меня сворачивать салфетки, раскладывать веером ножи и вилки. А главное – улыбаться. Игорь, ты умеешь улыбаться? А я, оказывается, не умею… Сначала надо посвистеть (свистит). Потом… (рот превращается в горизонтальную полоску). Как у маски. Уголки – вверх. Пока зубы не покажутся. Пока чуток страшновато. Но если тренироваться перед зеркалом – и с выражением гостеприимства и почтения. Игорь! Глянь, я похожа на гейшу! Да, Игорь-сан… Я теперь буду разговаривать с тобой и – улыбаться. «Пошлость!..» – улыбка. «Мещанство!..» – еще шире. «Дура» – слаще некуда… Тебе ведь все равно, что у меня на лице. С тем же успехом могу и плакать.

Хочешь, тебя повеселю? Улыбки – ерунда. Самая жуть – уборка грязной посуды. Даже инструкцию дали… (читает по бумажке, пытаясь следовать указаниям). «Официант бесшумно подходит к сидящему гостю с правой стороны… Правой рукой берет тарелку, на которой лежат нож и вилка… Перекладывает тарелку в левую руку…» – оп, переложили! И не забываем улыбаться. «Тарелку берут в повернутую ладонью вверх…» Спасибо, что не вниз. «…левую руку так, чтобы борт тарелки упирался в основание большого пальца». Так. «А сам палец… сверху по тарелке… вправо… Тарелка поддерживается указательным и средним». Ну, предположим. «Правой рукой вилка укладывается таким образом, чтобы большой палец придерживал вилку». Логично. «Нож – перпендикулярно… Официант переходит к следующему гостю. Правой рукой берет тарелку… и на левую руку… чтобы снизу она опиралась на основание большого пальца и на прямые, направленные вверх безымянный палец и мизинец…». Дэвид Копперфилд нервно курит в углу! «Второй нож – под вилку… Второй вилку аккуратно счистить остатки еды…» – на голову дорогому гостю! И так далее – третью тарелку, четвертую… Хотя бы третью! Бог троицу любит!.. (тарелки подчиняются силе тяготения и разбиваются). Тихо-тихо-тихо! Игорь, я нечаянно! Не сердись!.. У Сашки тоже сначала не получалось. А я еще меню не выучила. Я-никогда-не-буду-работать-официанткой. Никогда. Лучше умру с голоду. Лучше ты будешь надо мной смеяться. «Что, слабо? Испугалась, белоручка?». – «Фиг тебе! Не дождешься!». Не дождешься! И фирменные блюда – тьфу! Бананы, запеченные в лепестках из бекона с медовой глазурью (как сказано, а?), тигровые креветки в кокосовой стружке, осетрина паровая, украшенная раками. Вот! Да, еще – поросенок, фаршированный фисташками. Лежит такой розовый, лапки вытянул. Копытца в салатные листья зарыл. А рядом я лежу. Сервированная перед подачей на стол: маслинки, помидорчики, лучок. Фисташки опять-таки. Получите! Если б не Сашка распустила бы крылья, и к чертовой матери! (Игорю). Если б не ты…

Сашка мне шепчет: «Чаевые… их выхаживать, вынашивать, как ребеночка… Ты улыбнись… И не как учат, а по-простому, по-русски… И ручками так устало… И давай лебедью… О себе расскажи, со слезинкой… они это любят… И главное – время… Ты между горячим и десертом… клиент себя в сытости лелеет, желудок еще помалкивает, печень не ноет, селезенка не екает… Давай!». Здравствуйте! Игорек, угадай, кто сидел за моим столиком? Кто был моим первым клиентом? «Папа Римский?». – «Не-а. Твоя бывшая!» – «Которая?» – «Лола со своим хахалем». – «И как Лола?» Почему ты не спросил, как я?.. Обслужила по высшему классу. Весь вечер как приклеенная за ее столом. Может, попробуете?.. А не хотите?.. Очень вкусно!.. А это наше фирменное… Игореш, у меня за ушами ломит от улыбки. А эта, представляешь: «А какой это соус?» – «Миланский». – «А эта веточка – съедобная?» – «Да». – «А что это красненькое?» – «Физалис, блин!». Боже, какая вульгарность! Ну, давай, скажи: «Боже, какая вульгарность!». – «Не поминай имя Господа…». Лолочка твоя сделала вид, что не узнала меня. «Барышня, принесите кофе»... Я ей принесла! Потеплей, конечно, чем покойник. «Ну что за детский сад!» – А чего она!.. Выпендривается!

Я работала два через три. И два через три я приходила где-то между ночью и утром. Как говорится, до последнего клиента. Мы работали с Сашкой. Он открывал бутылки. Почему-то я не умею открывать шампанское. И не умею ставить всяких уродов на место. «Наташа, откуда такая лексика?» – От верблюда! А Сашка умеет. В отличие от тебя. А если б ты знал, как он целует…

И тут – бьют барабаны! – открывается дверь. Из нее – сам. «Наташа, я ухожу… Буду в семь… Если что – скажешь, что я по делам, в издательство». О, как! Ушел! И пошло-поехало. Через час звонок: «Мне никто не звонил?.. Так я буду в семь». Днем опять: «Наташа, я тут обедаю… Но к ужину – точно буду…». (Она пожимает плечами). В пять часов: «Я тебе уже говорил, что освобожусь к семи?». – Говорил. И, наконец, под занавес. Без пятнадцати шесть: «Я у черта на куличках, но уже еду. В семь – как штык». Естественно, через пару минут – является. Ставит стул к двери. На стул – дипломат, который еле балансирует. А сам – по комнатам. Игорь, я одна!.. (ходит по комнате – по пятам). Как там в издательстве?.. Ты еще в шкаф загляни… (Садится). Ну, что – нашел?.. Кофе налить?… «Наташа, что это за бурда у меня в чашке?» – «Как обычно». Это он так ревнует. «Ты слишком мало бываешь дома». Ну и что? Я не приготовила обед? Не постирала? Не погладила? Так в чем дело, дорогой? «Ты замужняя женщина…» – Да надо же! А я и забыла. Все одна и одна! – «Не перебивай! У тебя есть некоторые обязанности». – «Спасибо, что напомнил». Ишь, за живое забрало! И наконец: «Наташа, а почему бы тебе не выйти замуж за этого пресловутого Сашку?». – «Я подумаю». И что на меня нашло? Я никогда так раньше не разговаривала с Игорем. Прости-прости-прости… (рука закрывает щеку – как после пощечины). Так мне и надо. Игорь! Подожди, не уходи, не закрывай дверь! Я уйду с работы. Хочешь, я уйду с работы? Игорь… Игорь, все! я туда больше не пойду. Я буду сидеть здесь. Делать тебе кофе. Игорь, возьми меня своей секретаршей. Я буду работать твоей женой.

А то что я? – пацан в юбке. Ты сказал. Я в этом даже какую-то нежность нашла. Я во всех твоих словах ищу – нежность. А слов так мало. Наверное, по пальцам пересчитать можно. Не то что я… Треплюсь… Когда не надо. А перед микрофоном – все. Рыба камбала! Плоская, идеальная для сковородки. Да меня тошнит от собственных слов! Вот дам обет молчания. И тишина. По обе стороны двери. Так вообще разговаривать разучишься. Или это входит в профессию жены? Знать бы, что ты хочешь… А вдруг я не подхожу тебе по какому-то непреодолимому параметру? Можно покрасить волосы, потолстеть, похудеть, сделать римский профиль… Твоя бывшая научила, как ведет себя настоящая женщина. Она подает мужчине руку вот так – для пожатия. А если захотят поцеловать – рука сразу раз, расслабилась. На! Так лучше? Нет?

…В твоем кофе утопилась мышь. Она хотела вкусненького и сладенького. Теперь надо взять чашку и выплеснуть в унитаз. И спустить мышь в канализацию. Я уже не боюсь. Просто лень вставать. Почему это твари нужно было под занавес утопиться? По-моему, это подло. Хотя она имела право. Все имеют право, кроме меня! Вот сдохну у тебя тут под дверью – ты мне еще выволочку устроишь – пахну плохо!

Ты уже час не кричал мне из-за своей дурацкой двери: «Наташа, кофе сделай». Две чайные ложки на чашку плюс кусок сахара. Я сделаю себе кофе по собственному рецепту: одну банку на чашку. Или сколько влезет. Я буду класть по одной ложечке и размешивать. Кофе станет густым, как шоколад. А когда максимальная концентрация – (жест, как пьют водку – залпом). Ненавижу кино, где так пьют водку. Налили, выдохнули – глотнули… И пошло-поехало: и передернуло, и заколбасило. Скорчились, перекосились. Морду скрючили. Не люблю, когда в кино врут. И свой кофе я буду пить спокойно, маленькими глоточками. Вы со стороны даже не угадаете, как это горько. Я думаю, от этого можно умереть насмерть. Сердце на кусочки развалится. И эстетично, и почти не страшно. В петлю – хлопотно. А потом рожа синяя. Говорят, язык вываливается… Сейчас стошнит (закрывает рот ладонями, некоторое время молчит). Из окна – стремно. Я высоты боюсь. Игорь, о тебе точно напишут. Твоя жена помрет красиво!

Игорь! Игорь, а что ты сейчас делаешь? Наверное, ты за столом. Смотришь в экран. Набираешь свой бесконечный умный текст. Что-то нашептываешь. Проговариваешь каждую фразу. За одного героя. Потом за другого. Вопрос – ответ. Вопрос – ответ. Мне иногда кажется, что в твоей комнате толпа народу. Бубнят чего-то. Хотят. Разговаривают. А ты сидишь и только записываешь. Нет? У тебя стул на колесиках. Ты упираешься руками в край стола – и назад. Смотришь в экран – буковки с пробельчиками. Ногу на ногу. По-американски. А еще ты трешь правое плечо. Как будто гладишь себя. Значит, что-то не получается. Иногда ты распахиваешь дверь: «Наташа, а вот если бы… Приходишь домой, а твой муж в постели с какой-нибудь…» – «Мой муж – это ты?» – «Дура, я же гипотетически…» – «А-а». – «Что бы ты сделала? Ну, скандал… По морде… На развод…». – «Я бы присоединилась». – «Шлюха». Дверь закрывается. Следующая станция – когда-нибудь в другой раз. Или в другой жизни.

А один раз я пришла и поняла, что здесь кто-то есть. Может, твоя бывшая, может, настоящая. Игорь, знаешь, что я сделала на самом деле? Я ушла. И ничего тебе не сказала. Просто есть ситуации, когда все зависит от того, что ты хочешь. Сейчас ты опять скажешь, что я говорю непонятно. Что ты не понял ни слова. Что у меня во рту каша. И в мозгах – каша. А сама я – дура. Если бы я хотела от тебя уйти, я бы все сделала, как положено. И по морде. И в слезы. Но, понимаешь, ты будешь смеяться… – я не хочу от тебя уходить. И поэтому я сижу здесь и жду – вдруг ты распахнешь дверь: «Наташа, а вот если ты… Приходишь домой, а твой муж в постели с какой-нибудь…». Я бы тебе все-все сказала, как оно есть на самом деле. И про любовь, и про привычку. И про то, как я тебя видела. Думаешь, с одной? Нет. И на выставке Шагала с девочкой-художницей. И со стриптизершей Ирой, которая твоя муза. И ничего более. И с рыженькой журналисткой. Она брала у тебя интервью, а теперь вы дружите. И ты возил ее в Куршавель кататься на лыжах. Она умеет тратить деньги и носить платье такого размера, что я в нем дура дурой.

А сейчас ты сидишь и трешь правое плечо. И мне хочется поцеловать тебя. Игорь, а какого цвета у тебя глаза?

…Я знаю, что у тебя все хорошо. У тебя куча друзей. Тебя зовут на презентации и телевизионные шоу. Ты любишь говорить о гибели культуры. Ты ходишь на все премьеры. Ты вручаешь премии. Ты улыбаешься в камеру. У тебя все хорошо. Тогда объясни, это что? (В ее руках стопка бумаги, на каждом листе – бесконечные виньетки). Ромбики, квадратики, розочки, стрелочки… Каждый вечер я выгребаю это из-под твоего стола. Ты целый день сидишь. Я думала, ты пишешь. Ты ничего не пишешь. Какие-то лабиринты. Я заблудилась в твоих лабиринтах. Когда ты напишешь свой роман, я обойду все редакции. Я буду приходить туда рано утром. И садиться под дверью. И ждать. Я классно умею ждать под дверью. Я пересплю с редактором. «Не сомневаюсь». Я найду спонсора. «И переспишь с ним». Я сделаю это чертово интервью! Я уже договорилась. Завтра пришлют фотографа. Меня будут снимать в нижнем белье. Так интервью будет более скандальным. Господи, да какое оно скандальное! – так, истеричная баба позудела, пожаловалась: ах, не любит-не ценит, дурой обзывает, работать не дает, самореализации, блин, мешает. Подай ему, принеси. Ишь, кофе ей надоело готовить! И ребеночка – не разрешает… Ладно, проехали. А то я сейчас… Все! И ребенка я не хочу, сама не хочу. Потому что я буду толстой. Меня будет тошнить. А потом я боюсь рожать… Завтра в пять – фотограф… Игорь, давай я откажусь? тебе же будет неприятно, если твоя жена… в таком виде… в газете… «Это твое дело». – «Почему – не твое?» – «Ты сама решила. Я тебя не просил». – «Ты никогда ни о чем не просишь». А если бы я решила – без ничего? «Значит, тебе это нравится… Яблочко от яблоньки… Вот моя мама – никогда…». Так и я никогда. Я же для тебя. А может, и хорошо? Ты увидишь, какая я могу быть. Игорь, я могу быть такой красивой, что тебе и не снилось. Я придумаю, что люблю этого мальчика – с фотоаппаратом. Ненавижу блондинов, с белесой рыхлой кожей. Они такие… – сладкие! Никакие. Если он только притронется – меня стошнит. И тело у них гладкое и рыбье. Если его обнять – руки соскользнут. А этот мальчик – он так не похож на тебя. А я все равно смогу полюбить его. (Мальчику). Я забыла, как тебя зовут… Саша… Не хотите кофе? Я замечательно делаю кофе. Все друзья моего мужа обожают мой кофе… Это единственное, за что меня хвалит Игорь. И даже говорит: «Спасибо, Наташа». – «Это с кардамоном. Нравится запах?» – «Да-да, поставь… Осторожно, не пролей на бумаги». (Мальчику) Сашенька… А если я попрошу, чтобы вы меня поцеловали? (Игорю) Ты меня целуешь только на людях, при встрече. (Посылает ему воздушный поцелуй). (Мальчику). Это я просто… в образ вхожу… Сделайте фотографию, как будто я целую. Я повешу сюда (показывает на стену). Или выгнуться больше?… Игорь, смотри, как я тебя целую. Тебя больше так никто не поцелует. Потому что я буду тебя целовать – вечно (вспышка фотоаппарата). Вот с этой стены. Если ты со мной не разведешься, меня похоронят рядом с тобой. На Новодевичьем. Или на Ваганьковском. Я попрошу, чтобы на памятнике была эта фотография… Сашенька, а сделайте мне ребенка?.. (вспышка фотоаппарата). Хорошо, что вы не похожи на Игоря. И мой маленький будет не похож на него. Никому даже в голову не придет, что это – его. Бывшие будут ему шептать: «Не твой, не твой…». Пусть шипят. Не твой, да! Зато мой. Собственный. Я читала в индийской сказке. «И родился у них сын, похожий на цветок лотоса…». Сашенька, я вас уже люблю… Я – некрасивая? Я – старая? Я тебе не нравлюсь? Ты меня не хочешь?.. Хочешь… Делай со мной, что хочешь. Я очень удобная. На меня можно положить голову. И руку. И пальцы. Иди сюда. Игорь не придет. Игорь ничего не узнает, не увидит, не поймет. (Вспышка фотоаппарата).

А потом я приду в телестудию. Сяду на идиотский стул. Не знаю, куда девать ноги. И руки. Ладони мокрые. «Наташенька, ваш муж когда-нибудь поднимал на вас руку?» – «Конечно, нет». – «А что это у вас на запястье?» – «Ударилась о дверь». – «Пожалуйста, крупным планом ее запястье…». Сначала я решила нарисовать: тени для век – голубые, серые, лиловые… А они с блестками. Не может синяк – блестеть! Я пыталась – сама. Жала-жала, больно, а эффекту ноль. Игорь, поставь синяк. Игорек! Что тебе, жалко? Или трудно?.. Просто возьмешь меня за руку и сожмешь. Можешь еще вывернуть. Вот так. Просто ударь меня. Как бьют баб. Давай! По лицу! Я потом чутко запудрю – то, что надо!.. Слабак! Ненавижу!.. Пока ты там сидишь, я переспала с целым городом! Что ж ты за мужик? У нас один свою застукал – принес топор – и обоих. А сам в милицию. Это и называется «преступление раскрыто по горячим следам». Кровь-то еще горячая. А один – я рассказывала – зажигалкой чик! Что же ты за человек!.. (ее рука – чтобы дать пощечину, но другая рука перехватывает ее, сжимает запястье… держит… не пускает… отпускает, как выплевывает…). Вот вам и синяк. (Дует на запястье). Вот скажи, ты что, правда, не мог? Это легко. А если бы я тебя – ударила? Все равно – нет? А если бы взяла чашку кофе – и на твои проклятые бумажки? Вот тогда бы разозлился. Как миленький! «Дура!». Ага, дура. (Рассматривает проступающий синяк). Красота, кто понимает, конечно. И все-таки это ты. Для всех – ты! (целует синяк). Ты! А теперь – крупным планом! На всю страну. «Наташенька, вы рассказываете чудовищные вещи… Разве это можно назвать семейной жизнью…» – «Нельзя». – «Но вы все еще вместе! На Западе женщины в таких случаях обращаются в полицию… Кто бы ни был ваш муж, даже президентом Соединенных Штатов, он бы оказался за решеткой…». – «Мы – не на Западе». – «Да, в нашей стране женщина совершенна беззащитна. Для этого и нужна наша программа. Вы смотрели передачу, посвященную семейному терроризму. А с вами была Наталья Сомова, жена знаменитого писателя… Кстати, скоро выйдет его новый роман… Мы благодарим нашего спонсора…». – «А можно добавить… Кое-что… важное…». – «Время эфира истекло». – «Очень важно!» – «На здоровье, только камеры уже выключены». – «Включите!» – «Все равно вырежут…». (Кричит). Да у меня самый лучший муж в мире! Вы с ним когда-нибудь разговаривали? Без камер, без всего этого барахла. Он такой… талантливый, интересный, обаятельный… Опять бред – опять для вас. Он – теплый! Он такой теплый!

Игорь, Игорь, выйди! Здесь никого больше нету, только я. Никого! Ты никому не помешаешь… Нет, я ничего не делаю… Не читаю… Не пишу… Я сделаю нам кофе… Тебе – кофе, а я не хочу… Я попью чаю. Или просто воды… Мы сядем рядом… Я отключу телефон… Да-да, а вдруг кто-нибудь позвонит – я не выключу телефон… Алло… Вы знаете, Игорь сейчас отдыхает… Игорь, они потом перезвонят… им опять что-то нужно… А ты не сможешь отказать… Он не может отказать. Игорь! почему ты считаешь, что ты им – должен?.. Он сидит за своей дверью, чтобы никому не мешать. Чтобы не быть лишним. Ему всегда – неловко. Как слон – стоит и боится пошевельнуться: вдруг случайно раздавит какую-то козявку. «Лучше уж я здесь… За дверью…». Ему кажется – вот он выйдет, и все сразу испортится. Люди замолчат и будут на него смотреть. «Все замолчат и будут на меня смотреть… Как будто у меня носки разного цвета». Однажды ты вышел сюда, ко мне. Сел (она касается кресла, как будто гладит его). Я сварила кофе. По-французски. «Офламерон». Чуть-чуть воды, настоящей, без всякой хлорки… Раз в неделю я езжу на родник в Новый Иерусалим… Молюсь о ребенке… Чуть-чуть воды, ложечка кофе… Надо мелко-мелко перемолоть… Перед тем, как зачерпнуть кофе, ложку – серебряную – окунуть в ванильную воду… И на огонек. Только появится пенка, добавила шампанского… Чтобы пузырьки уже вышли… Как пена подымется – можно и снимать… (пауза). Я сварила ему кофе. Он сидит вот здесь, пьет. Знаете, что я сделала? (Садится на пол). Вот так, у его ног. (Смеется). Пей… Вкусно?.. Тебе понравилось?.. Женщина должна сидеть у ног мужчины. И молоть кофе… Побудь со мной еще немножко… «Мне нужно работать…». – «Не нужно!». И дверь закрылась.

Он не может не работать. Настоящий трудоголик. Сидит пишет-пишет. Целыми днями. Я ему: «Игорь, нужно делать перерыв. Сходим погуляем». – «Позже». – «Игорь, ты потом вечером не сможешь разогнуться» -. «А ты мне массаж сделаешь». – Конечно, сделаю. Игорь, побереги себя. Ради меня. Ради ребенка. Когда ты хоть немножко освободишься, мы поедем отдыхать. Вместе. Хочешь, в Куршавель. Будем кататься на лыжах. И пить шампанское. «Терпеть не могу лыжи». Или в Непал. Там такие цветы. И Будда улыбается… «Атипичную пневмонию захотела?». А в Галич? Ты мне покажешь, где ты родился. Встретишься с одноклассниками. «Алкаши!». Игоречек, у твоей матери старый черный – чудный – дом. И белые занавески на окнах. И подзоры на кровати. И белый треугольник на телевизоре. Она сама вышивала. А на подоконнике пунцовые бальзамины. Она постелет нам накрахмаленное белье. Я у тебя плохая жена. Белье не крахмалю. А еще она говорит, что у тебя майки – псивые. Их кипятить надо. А я – не кипячу… Мы будем спать не в разных комнатах, а на одной кровати. А утром у меня начнет расти живот. Я отщипну листик бальзамина. Игорь, я посажу цветок в твоем кабинете.

У нас обязательно будет ребенок. У нас будет дочка. Твоя бывшая звонит по ночам и плачет в трубку. Ты слушаешь-слушаешь… Ты слушаешь бесконечно… «Да… да… да… Мы что-нибудь придумаем… да… да… да…». Твой сын год сидит на героине. Его выгнали из института. Он разбил машину. Его даже не берут в армию. Ты возишь его мать к какому-то деду. В Шатуру. Он разбил куриное яйцо – а оно черное. Твоя бывшая ездит на кладбище и жжет свечку с другого конца. И ты ездишь вместе с ней. Игорь, ты не виноват! Ты ни в чем не виноват! Он просто избалованный мальчишка. Игорь, ты не виноват! Ни перед ним, ни перед всеми твоими бывшими!

Я – его восьмая жена. Все они – здесь. Живы и здоровы. С кем-то ты развелся, кто-то от тебя ушел. Но Ляля – твоя вторая – делает ремонт. Ее могут обмануть. «Игорь, они такие жулики, а я ничего не понимаю… Какие двери лучше?.. А то они говорят – какая-то шпонка, дуб…». Вот такая дверь – лучше. И замок – сейфовый, английский… У Леры – угораздило же быть четвертой! – украли сумку, а там кошелек, ключи, документы… У нее истерика… Она боится быть дома… «Милый, а вдруг ночью придут грабители?.. Милый, у меня истерика…». Люся – твоя третья и самая неудачная попытка – покупает машину. Не женское дело. «Игорь, там нужно что-то оформить… Съездишь со мной?». У Лены – она у тебя шестая, а ты у нее, наверное, сто пятнадцатый – дите от какого-то брака пишет стихи. «Пусть он тебе что-нибудь почитает. Вдруг это новый Пушкин. Игорек, а?». Ларка – моя предшественница – болеет неведомой болячкой. А говорят, число «семь» – счастливое. «Игорь, может, у тебя есть на примете хороший врач?.. Ой, я не могу… Это не телефонный разговор…». Может, и мне наведаться к твоему чудо-доктору? На всякий случай? А Лиля, первая и незабвенная, – это святое. «Она мать моего сына!»… Игорь, тебе Лола звонила. Лола номер пять. У нее новый хахаль. Ей интересно твое мнение. Они приедут завтра!

Твои бывшие – настоящие женщины. Я – так. Непонятно кто. Девчонка! Даже в вечернем платье – декольте до пупа – вот высуну язык! Стыда со мной не оберешься! «Наташа, ты не против, если я съезжу к Ляле?» – «Ну что ты!». – «Наташ, я заскочу сегодня к Лоле?..» – «Конечно». – «Наташа, я обедаю с Ларкой». – «Приятного аппетита!». Разве я могу быть интереснее их всех? Иди! Поезжай! Можешь даже остаться у Леры, чтобы ей не так страшно было… Главное, позвони мне… А то я нервничаю, напридумаю себе, черт знает что… Алло!.. Ты у Леры?.. Почему у Лили?.. Что-то с сыном?.. Не волнуйся… Вы что-нибудь придумаете… Есть же врачи, клиники… Ну, спокойной ночи… Игорь такой отзывчивый. Если кому-то плохо… – он всегда… И если бы мне было плохо… Но у меня здоровье крепкое. Я же не здесь родилась, на море. Со мной даже ничего не случается. Вот придет у меня срок… Игорь, Игорь! У меня, кажется – началось… Игорь, надо ехать, а то рожу прямо здесь! «Ты уверена?..» – «Уверена!» – «Как ты себя чувствуешь?.. Тебе больно?..» – «Мне – хорошо!» – «Наташенька, маленькая моя…». Вот оно, счастье!.. А пока: «Наташа, там у Ларки проблемы?..» Беги к ней, беги! Ночью, днем – беги. У Ларки хрупкие плечики, а я сильная. Пацан в юбке!..

И ты меня тоже не ревнуешь… «Ревновать глупо». Ты мне доверяешь. И я тебе доверяю. Ты ни разу не подозревал меня. Не обижал подозрением. Ты никогда не рыскал по кровати. Ты никогда не заглядывал в шкаф – а вдруг?.. В моем шкафу – только одежда. И никого. Игорь звонит за час до своего прихода. «Наташа, через час я буду… Я не помешаю?». Патология?.. Или так и должно быть?..

Он удивительно скоромный. Более скромного человека я еще не встречала. С его доходами… Он мог бы запросто подарить мне колье с желтыми сапфирами. «Наташ, ну зачем нам колье?.. Ты и без колье…». Я (с ожиданием в голосе) – без колье – что? Договори! Обойдусь? проживу? – конечно. Без колье еще никто не умер. Или – я – и без колье – красивая?.. любимая?.. Опять пошлость. В моем маленьком романчике я пишу много-много таких пошлостей. Наша соседка купит его в метро… Они лежат на лотках, в бумажных обложках… И прочитает – про любимых и красивых. Ты о них не пишешь. Ты для них не пишешь. Твои бывшие – никогда… Даже в руки – ни-ни… Всякую макулатуру… А вот бросит Лолу очередной ее хахаль – от твоей умной писанины только в петлю лезть. А с моими пустяками – жить можно. А действительно, зачем мне колье? Тетя Поля из соседнего подъезда ходит в ватнике, который выбросил наш дворник. Она в ватнике… Как я буду – в колье?..

А если все траты заносить в тетрадочку… Если тратить правильно… можно накопить кучку денег. Игорь, что мы будем с ними делать?.. У нашего ребенка все будет самое лучшее… Не лучше всех… Это портит характер… А еще мы купим дом у моря… там, где я родилась… И между комнатами не будет дверей. Тогда я готова все записывать в тетрадку. И собирать чеки. И ходить не в ближайший супермаркет, а на рынок. На оптовку. Там – дешевле… И я буду работать. Так лучше экономить. Я пойду санитаркой в ожоговом отделении… Официанткой… Кем угодно! «Зачем тебе такие подвиги?.. Ты должна беречь себя… Тебе нельзя переутомляться…». Он такой заботливый!.. «И насчет ребенка… Я понимаю… Тебе хочется маленького… И все-таки подумай: ужасная экология… и в твоем возрасте… могут быть осложнения…». Он такой заботливый!..

Он такой замечательный!

Он такой – теплый!..

Игорь!

Если ты такой замечательный – открой! Почему дверь не бывает бархатной, мохнатой, пушистой? Было бы не так больно… Вот я бьюсь, а она меня – не жалеет… Не жалеет… Она даже не деревянная. Дерево – дорого… В ней ничего живого. Кофе без кофеина, как в тебе. Я иногда спрашиваю себя: что делаю здесь? – Жду. Чаще всего – жду. Иногда печатаю под диктовку. Отвечаю на звонки. Подаю кофе. И жду. Я всегда одна. Гуляю – одна. В театр – одна. В гости – одна. Если я разведусь… Если я останусь вдовой… Упаси Господи!.. Я не замечу. Как и ты меня не замечаешь.

Я когда-то радовалась – он меня совсем не ревнует… Вот у других – сцены. Кошмар. «Где ты была?» И это не вопрос. Это крик. Все, приговор оглашен… У подруги фингал под глазом… Да я бы умерла от стыда… Как я гордилась: мы друг другу доверяем!.. Мы – одно целое… Куда он – туда и я… А у тебя, оказывается, – ничего. Вот тут – пусто. И ревности нет. Потому что – пусто. И все твои звонки, предупреждения… я приду через час… – твоя брезгливость. Ты придешь, а тут мы… Гадость… И придется как-то реагировать… Зачем?.. «Пошлость…». Я когда твоих бывших вижу – думаю, вот не сдержусь! Вот прямо ногтями по холеным мордочкам! Это, милый, и есть – любовь. А у тебя… Игорь, а если я скажу, что спала с Сашкой? Я спала с Сашкой! Делаешь вид, что не слышишь? Тебе повторить… Ну, выйди! Грохни кофейник! Он все равно – пошлый! Ну, ударь меня!.. Нет, сидишь за столом, рисуешь ромбики, квадратики, розочки и стрелочки… Тебе лень подняться… Открыть дверь… Разговаривать со мной… Не дай Бог, я плакать начну… День потерян… Тебе – все равно. Тебе – никак. Тебе – наплевать. Если бы ты ревновал – потому что – любишь!.. Если бы ты не ревновал – потому что – любишь!..

…Игорь, а знаешь, с тех пор я не пробовала кофе. Ни кофе, ни шоколад, ни какао. И не хочу. Я знаю тысячи запахов. Я могу с закрытыми глазами отличить эспрессо рестретто от макиатто. Молочное пятнышко пахнет как младенчик... Вот арабика. Вот – робуста. Кажется, из Конго. Да, точно из Конго. Я знаю, как пахнет ночной кофе, подернутый остывшей пленкой. Я по запаху твоих губ знаю, какой кофе ты пил с Лолой, Лерой, Лилей… Я по запаху твоих губ – знала… А потом я больше ни разу не пила кофе. Игорь, а какой он на вкус? Я совсем забыла. Ну, апельсиновый, ореховый, чайный, сливочный? На что он похож? Я приготовила, наверное, целую цистерну – самого ароматного. И не помню! Нет, вспомнила – что-то чудесное. И он такой красивый. Когда я прихожу в магазин и мне говорят: «Девушка, а вот еще платье… Кофейного цвета…». Да у меня внутри переворачивается! Кофейное! И я – такая кофейная. И меня можно пить. И можно нюхать. У меня есть вкус. Игорь, ты же писатель. Расскажи мне – про кофе. Горький? Сладкий? Я уже спрашивала. Мне ответили – горький. И сладкий. Как это? Чтобы и то, и другое? Не бывает. И по самому нёбу еще кислинка. Терпкая. Травяная. Как в церкви на Троицу. И пряность по кончику языка. Так? Игорь! (кричит). Игорь! (стучит в дверь – громче и громче). Ты же здесь! Эй, ты там живой? Тебе плохо? Я вызову скорую. Милицию. Спасателей. Они вышибут дверь. Я сама вышибу! (Всем телом бьется о дверь). Скажи одно слово, и я уйду. Я оставлю тебя в покое. Я все равно войду. Все равно! (Сползает по двери вниз). Игорь! Какой вкус у кофе? Ты здесь? (Заглядывает в замочную скважину). Ты поставил стол так, чтобы я не смогла тебя увидеть. Я тебя не вижу. У тебя – светло. А у нас уже вечер. Я забыла зажечь свет. Игорь, у меня перегорела лампочка. Я могу и сама… Конечно, могу… (Вскакивает и вновь – к двери, и о дверь). Игорь! У меня остались одни запахи! У ребеночка от загривка пахнет тем, что он кушал – молочком, кефирчиком… Всякими присыпочками, кремами, маслицем, мыльцем в форме зайчика… А ребеночка – нет!.. Твой запах – да я его из тысячи... Легко! Вчера зашивала твою рубашку… Запах – вот он. А тебя – нет! И любви – нет. И жизни – нет. Одни запахи, запахи… Игорь, я сделала тебе кофе. Такой, как ты любишь. Как ты – любил. Кто-то поминает водкой. А я – остывшим кофе. (Наливает кофе в чашку, сверху кладет кусок хлеба). Игорь, я не умею говорить о тебе в прошедшем времени… Игорь, открой. Ради Бога. Пожалуйста. Открой. Игорь. Игорь. Иииигорь!..

Дверь легко открывается. За ней – комната. Там светло и пусто. Наташа несет туда чашку кофе, накрытую куском хлеба.

Очевидцы в один голос описывают изумительную погоду, стоявшую в ту ночь, когда самый большой плавучий предмет из созданных человеческими руками, «Титаник», на полном ходу несся по водам Северной Атлантики — из Саутхемптона в Нью-Йорк. Было 14 апреля 1912 года, близилась полночь по местному времени. Океан лежал гладкий как пруд, как лужа черного масла, как зеркало. Прозрачность ночного воздуха была такой, что звезды, — казалось, их было больше, чем темных участков на небосводе, — заходили за горизонт не сразу, а как будто частями, по четвертям. Было воскресенье. Кто-то уже уютненько спал, кто-то сидел в кресле с книжкой, в Кафе Паризьен шла небольшая вечеринка для своих, в курительной комнате собрались игроки в бридж. Двадцать новобрачных пар упивались радостями медового месяца. В кабине второго класса глупая баба, мать семилетней Эвы Харт, опять принялась за свое: отоспавшись днем, она уселась ждать, когда корабль потонет, и так четвертую ночь подряд, господа. Ей же говорили, объясняли, что этот корабль — непотопляемый, так нет же, она заявила, что это — вызов Богу, что таких слов произносить нельзя, что корабль никогда не доплывет до цели, а потонет, и непременно ночью. Харт, строитель, ехал с семьей в Виннипег начинать новую жизнь в Новом Свете, и дурь жены его раздражала.

дника, толсстой корой сковавшего северные воды, один за другим стали откалываться ледяные горы. Холодное течение Лабрадор относило их к югу, где погода была холоднее, чем на севере — такое вот явление природы — и айсберги не таяли. Из Европы в Америку тем же маршрутом шло много кораблей. Встречая на пути айсберг, капитан судна посылал радиограмму (маркониграмму, как тогда говорили) капитанам других судов. Чудесное изобретение господина Маркони — «беспроволочный телеграф» — было, конечно, установлено и на «Титанике». Но капитан «Титаника» Э.Дж.Смит не очень волновался — ведь его корабль был непотопляемым, не то что другие. Так что новинка техники в основном использовалась для того, чтобы пассажиры могли послать радиограмму друзьям, похвастаться, что плывут на самом большом, самом роскошном, самом удобном и безопасном корабле в мире. Радиограмма стоила недешево, но на «Титанике» было много людей, которые могли себе позволить невинное удовольствие, подразнить приятелей и родню: мы плывем, а вы нет. Жаль, что вас нет с нами. Завидуйте. Посланий скопилось столько, что радист Филипс еле управлялся отстукивать приветственную морзянку. К вечеру радиосигналы особенно хорошо и далеко проходили, поэтому всякие глупые сообщения о встреченных айсбергах его стали раздражать. Еще в 9 утра 14 апреля пришло сообщение, — он передал его капитану. В 11.40 — еще одно. В 13.42 — еще. Передал и это. Сколько же можно? И когда через три минуты, в 13.45 пришло очередное сообщение, Филипс и передавать его не стал.

Мать Эвы Харт не зря боялась гнева Господня; как известно, когда Бог хочет погубить человека, он лишает его разума. Так, капитан Смит последнюю из полученных им маркониграмм не объявил команде, а взял с собой, идя на ланч. По дороге он встретил председателя компании «Уайт Стар» Дж.Исмэя и, как бы лишившись разума, отдал ему. Тот, по тому же необъяснимому сценарию, сунул сообщение в карман, где оно и провалялось пять с половиной часов, до ужина.

Капитана Смита на последний ужин в его жизни пригласила чета Уайденеров. Они были богатыми людьми: у Эленор Уайденер, например, было жемчужное ожерелье стоимостью 4 миллиона долларов на теперешние деньги. Ужин был изыканный, а ля карт. В ресторане было тепло, а снаружи температура быстро падала: корабль на всех парах несся к ледяным полям. В 19.30 пришла еще одна радиограмма. Помощник радиста Брайд отнес ее на капитанский мостик и кому-то сунул, но кому — после не мог вспомнить. Наконец в 21.40 пришло сообщение с корабля «Месаба». Оно содержало точные координаты того айсберга, до которого «Титанику» оставалось ровно два часа ходу. Филипс отбросил маркониграмму в сторону. Разум покинул и его. В 23.00 громкий сигнал с «Кали-форнийца» прервал увлеченного работой Филипса: «Калифорниец» сообщал, что встал во льдах. Разъяренный Филипс отбил в эфир: «Заткнись, заткнись! Ты глушишь мой сигнал!» — и вырубил помеху прежде, чем радиооператор успел сообщить свои координаты. Тот прождал еще четверть часа, но связи не дождался.

Температура упала ниже нуля, море было, как черный шелк, и Лоренс Бизли, самый поэтичный пассажир, с чувством космического восторга и ужаса смотрел, как купол неба, перевернувшись, отражен в зеркальном противокуполе воды: словно бы моря и вовсе не было, словно бы корабль, сияя огнями десяти палуб, несется в алмазной бездне, полной миллиардов огромных, немерцающих звезд.

 

НЕПРЕВЗОЙДЕННАЯ РОСКОШЬ

 

Не только Уайденеры и капитан Смит хорошо покушали перед смертью в ресторане а ля карт; сервис в обычном ресторане первого класса тоже был прекрасным. 14 апреля подавали обед (то есть ужин) из семи перемен: устрицы, филе миньон, куриное соте, утка, паштет из гусиной печенки, спаржа и многое другое; четыре вида десерта — например, персики в желе из шартреза. Второй класс (девочку Эву, ее нервную маму и спокойного папу) тоже не обидели: прозрачный суп, рыбное блюдо, на второе — на выбор: курица с рисом и карри, или весенний барашек, или жаркое из индюшки с овощами. На десерт можно было взять кокосовый сандвич, а можно — винное желе, а то — американское мороженое, а не хочешь — бери плам-пуддинг. Потом, конечно, орехи, фрукты, сыр, печенье, кофе. У третьего класса выбор блюд был поменьше, зато порции огромные. На «Титанике» были две самые большие в мире плиты, каждая с 19 духовками. Да что там, корабль вез 75000 фунтов мяса, 11000 фунтов свежей рыбы, 2 и 3/4 тонны помидоров, 50 ящиков грейпфрутов, луку, спаржи, сливок, винограда, лимонов без меры и счета. 1000 вилочек для устриц, 2000 ложечек для яиц всмятку, 1500 — для горчицы, 400 щипчиков для спаржи, 1500 вазочек для суфле. Одних ножниц для разрезания гроздьев винограда было сто штук. Сорок пять тысяч столовых салфеток. Восемьсот пуховых одеял. Пятьдесят тысяч пятьсот полотенец общим счетом. Все кухонное оборудование — миксеры, разрезалки, машинки для очистки картошки (ее взяли 40 тонн), мясорубки и прочее — было электрическое. Электричество еще считалось модной роскошью, им было оснащено все, что можно было оснастить. 10000 светильников, 48 часов, 1500 звонков, почтовые и пассажирские лифты, 8 палубных кранов, турбины, вентиляция, беспроволочный телеграф; утюги, холодильники, нагреватели для воды, паровые свистки, — все. Был установлен специальный таймер на случай густых туманов, чтобы свистки автоматически подавали сигнал каждые восемь-десять секунд, и для нервных пассажиров (вроде мамы Харт) были предусмотрены крошечные электрические ночнички, уютно горевшие в ночи наподобие свечек. «Титаник» был оснащен как лучший из возможных отелей, или даже как маленький плавучий город. У корабля было 10 палуб, длина его была 882 фута 9 дюймов; водоизмещение — 66000 тонн, мощность — 46000 лошадиных сил. Впрочем, простому пассажиру, не знакомому с тонкостями кораблестроения, мощность или лошадиные силы ничего не говорят, а вот 300 штук щипцов для орехов, или 100 полоскательниц, или 5500 тарелок для мороженого представляются зримо, равно как и мебель в стиле трех Людовиков (а также в стиле итальянского Ренессанса, ампир, регентства и так далее), турецкие бани (и при них залы для «остывания» в арабском стиле XVII века), и зал для физических упражнений с аппаратами, имитирующими процесс гребли, езду на велосипеде и скачку на коне. Никто прежде не видывал такой роскоши на корабле, чем и гордилась компания «Уайт Стар». У конкурирующей компании «Кунард» корабли были, может быть, и быстрее, но поплоше, а главное, «Титаник» ведь был непотопляемым. Корпус корабля был двойным, наружная оболочка была сделана из стали дюймовой толщины, внутренняя — чуть тоньше, между ними мог спокойно пройти человек. На корпус пошло три миллиона железных заклепок, из них полмиллиона (весом 270 тонн) — только на днище. Корабль был разделен на 16 водонепроницаемых отсеков, разделенных 15-ю переборками. В переборках были расположены водонепроницаемые двери, приводившиеся в движение все тем же электричеством. В случае, если корабль получит пробоину, капитан одним поворотом выключателя приведет двери в движение, и поврежденный отсек будет изолирован от остальной части судна. Даже при двух полностью затопленных отсеках корабль останется на плаву, — восхищались газеты, в том числе и специализированный орган «Кораблестроитель». О том, что будет, если вода затопит хотя бы три отсека, как-то не говорилось.

 

ПРЕДЧУВСТВИЯ И ПРЕДСКАЗАНИЯ

 

Приятно нестись сквозь ночь по гладкой воде, при хорошей погоде, — только легчайшая дрожь корпуса, потому что там, внизу, работают мощные турбины, — но к этому быстро привыкаешь. Да и вообще жить хорошо и приятно. Едем на новом, надежном корабле, воплотившем все достижения цивилизации. Войны нет, а скоро и вообще войн не будет. На корабле, например, едет знаменитый журналист Уильям Стэд — едет на конференцию в Америку, чтобы сделать доклад о прекращении войн во всем мире навсегда. Первый класс доволен жизнью, потому что богат, второй и третий — исполнены надежд на новую жизнь в Новом Свете. Многие сначала зарезервировали места на другие судна, но из-за забастовки угольщиков пароходы не ходят — угля нет, — и пассажиров, к их восторгу, перевели на «Титаник». А третий класс на «Титанике» роскошней, чем первый на других судах! Повезло! Всего на корабле едут 2207 человек, включая команду. Это на 1000 с лишним человек меньше, чем ожидалось, и пароходная компания этим, понятно, несколько огорчена. 55 человек в последний момент отменили резервацию на корабль. Причины самые разные: у кого жена растянула лодыжку, кто опоздал, один член команды нанялся на корабль, и, на радостях, так напился в кабаке, что его обокрал завистливый собутыльник: вытащил у него документы и сам явился на судно под фальшивым именем. Проспавшись, обворованный матрос долго материл свое невезение, грозил кулаком горизонту и с горя пил еще месяц, прежде чем вернуться домой к маме.

Но немало было и тех, кто, подобно миссис Харт, был внезапно охвачен страхом и мистическими предчувствиями. Кто-то просто не доверял новой технике и необкатанному судну, но одна филадельфийская пара, например, предвкушавшая морское путешествие на роскошном новом лайнере, поменяла билеты после того, как жена внезапно почувствовала необъяснимый ужас, и, к неудовольствию мужа, умолила его сесть на другой корабль. Мать фермера, собравшегося эмигрировать в Америку, три ночи подряд видела сон, что корабль тонет, и уговорила сына переждать. Другой человек добился долгожданной работы на «Титанике» и уже выехал в Саутхемптон (порт отправки), но, охваченный предчувствием, вернулся домой с полдороги. На корабле ехало несколько человек, чьи матери или друзья, тоже видевшие странные сны или просто испытавшие чувство необъяснимого страха, уговаривали их остаться, но они не послушались суеверных советчиков. И наоборот: некая миссис Бакнелл «так и знала», что корабль утонет, и не хотела ехать, но ее уговорили друзья. Накануне столкновения, за ужином, она только и говорила, что о своем страхе. Предчувствия были и у тех, кто и не собирался плыть. Самый странный из документированных случаев — предсказание некой Бланш Маршалл, которая вместе с друзьями смотрела, как «Титаник» проплыл мимо острова Уайт вскоре после выхода из Саутхемптона. «Этот корабль утонет, не достигнув Америки», — сказала она, и когда ей напомнили, что он ведь непотопляемый, воскликнула: «Разве вы слепые, разве вы не видите сотни людей, барахтающихся в ледяной воде?» (Через три года г-жа Маршалл таким же необъяснимым образом точно предсказала гибель «Лузитании», пропоротой немецкой торпедой). Но мало того: рабочие-католики на верфи Белфаста, где строился «Титаник», увидели дурное предзнаменование в номере корабля: 3909 04, — если прочитать номер в зеркальном изображении (зачем бы это?) — то при некотором воображении можно прочесть слова: NO POPE, то есть «Без Папы» — непереносимая весть для добрых католиков. Но мало и этого: ни с того ни с сего газета «Белфаст Морнинг Ньюс» еще в июне 1911 года написала следующее: «Трудно понять, почему владельцы и строители корабля нарекли его «Титаником». Ведь титаны были мифическими существами, возомнившими, что они достигли власти и знания больших, чем сам Зевс, и это их погубило. Зевс низвергнул сильных и дерзких титанов громовыми ударами; местом их последнего упокоения стала мрачная бездна, тьма, лежащая ниже глубочайших глубин Тартара». Но мало и этого: за 14 лет до катастрофы, в 1898 году, некий Морган Робертсон написал плохой, копеечный фантастический роман, в котором корабль под названием «Титан», выйдя из Саутхемптона в Нью-Йорк с 2000 людей на борту, тонет в апрельскую ночь, столкнувшись с айсбергом, и все пассажиры гибнут из-за нехватки посадочных мест в спасательных шлюпках. Но и этого мало: тот самый Стэд, который едет на «Титанике» на мирную конференцию, сам написал роман еще в 1892 году; в этом романе тоже тонет корабль, столкнувшись с айсбергом в Атлантике. Пассажиров подбирает другое судно, капитана которого зовут Э.Дж.Смит, — точно так, как будут звать капитана «Титаника» через 20 лет. (Стэд до Америки не доедет.) Кроме того, в Ливерпуле (порте приписки «Титаника») в девять часов вечера 15 апреля внезапно и по неизвестной причине упало напряжение и отключилось электричество во всем городе почти на час.

Может быть, нервные люди перед любым рейсом любого судна видят стандартные сны о катастрофах, может быть, мисс Маршалл вообще имела привычку предрекать гибель всякому проходящему кораблю, может быть, столкновение с айсбергом — основная причина гибели атлантических судов (не морской же змей утягивает корабли на дно), — тем не менее, фольклор, сложившийся вокруг «Титаника», с годами только окреп, и известный жанр «мистика загадочных тайн» буйно цветет на обломках трагедии века. Вот еще одно питательное блюдо для любителей потустороннего: в апреле 1935 года в том же районе Атлантики матрос Ривз с корабля «Титаниан» внезапно ощутил «необъяснимое чувство» и закричал: «Опасность впереди!» прежде, чем айсберг выплыл из мрака; «Титаниан» еле избежал столкновения; чуткий матрос Ривз был рожден на свет 15 апреля 1914 года, в роковую ночь.

 

ЧЕРНЫЙ АЙСБЕРГ

 

Впередсмотрящие на вахте всматривались в звездный горизонт, корабль несся вперед со скоростью 21 1/2 узлов, то есть около 40 км/час. Перед отплытием вахтенные прошли медосмотр, но зрение им не проверяли. И бинокля им не дали. После, во время расследования, шли разговоры о том, что «бинокль может улучшать зрение», да, собственно, один из вахтенных, как выяснилось, подавал рапорт с просьбой выдать этот несложный прибор, но просьбу проигнорировали. Ведь это не ложечка для горчицы и не полоскательница для рук, — обойдется. Гляди в оба! — Он и глядел. И, внезапно осознав, что часть звезд на небосклоне словно бы исчезла, вытесненная куском мрака, — закричал, и позвонил по телефону в рубку, и прозвучала команда «право руля» (при этом корабль, в отличие от современного автомобиля, поворачивал влево), и моторы были остановлены, но было уже поздно. «Титаник» на всем ходу процарапал правый борт о подводную часть айсберга. Ему не хватило 15 секунд.

Пассажиры почти ничего не ощутили, спавшие не проснулись. У игрока в бридж расплескалась рюмка с коктейлем, другие просто ощутили легчайшую дрожь. Кто-то услышал шорох, будто днище прошуршало «по тысяче камушков». Заметили скорее другое: наступившую тишину. Богатые пассажиры с интересом выглянули на широкую палубу первого класса. «Отчего стоим?» — «Ничего страшного: айсберг». Забавно. От столкновения куски льда осыпали палубу с правого борта. Кто помоложе, принялись кидаться снежками, как дома. Другие вернулись к напиткам и книжкам.

Капитан Смит, строитель «Титаника» Эндрюз и кочегар пошли посмотреть на пробоину. Конечно, водонепроницаемые электродвери уже были закрыты. (Это было роковой ошибкой, такой же, как поворот право руля.) Вода хлестала в пропоротую обшивку. «Это плохо?» — спросил капитан. — «Очень плохо». — «Насколько плохо?» Эндрюз, строивший корабль и знавший про него все, сказал. Повреждено шесть отсеков. Корабль утонет. Времени осталось часа два. Надо без паники выгружать в шлюпки пассажиров — женщин и детей, конечно. Посадочных мест в шлюпках хватило бы только на треть пассажиров, и Эндрюз это знал.

Эвакуация сначала шла неспешно и галантно, почти без паники. Никто не понимал, что и зачем происходит, никому не было сказано, в чем дело, многие сопротивлялись посадке в шлюпки: море холодное и неверное, а на корабле тепло и уютно, но раз так надо... Мать Эвы Харт, которая «так и знала», была готова. Она немедленно потащила мужа и дочь к лодкам, женщин пропустили, мужа, конечно, нет. «Слушайся маму!» — напутствовал дочку строитель, — и больше его никто не видел. Приказ «только женщины и дети» по-разному был интерпретирован офицерами команды на левом и правом борту: в одном случае, когда женщин в поле зрения больше не было, сажали и мужчин, в другом понимали приказ буквально, и мужчин вообще не допускали в шлюпки. Мужчинами (о, британская честь!) считались мальчики старше восьми лет. Один такой мальчик забрался в лодку, где сидела Эва, и офицер вышвырнул его назад, на борт, плачущего; среди спасенных мальчика не было. Садиться в лодку было страшно: толчками, переваливаясь то на нос, то на корму, они спускались с борта, как с высоты десятиэтажного дома, — одна переполненная сверх нормы, другая полупустая; а за ней уже шла другая, грозя раздавить своей тяжестью, а тут вдруг самые умные и самые негалантные из мужчин поняли, что происходит и стали прыгать с высоты в шлюпки, а тут вдруг выяснилось, что перепуганный и плохо оповещенный третий класс рванул на палубы, — а ведь там дикие люди, итальянцы, эмигранты, по-нашему не понимают и вообще; паника нарастала, решетки, отгораживавшие третий класс от второго, были заперты, корабль стал крениться на нос и налево, третий класс завыл и застучал в решетки, кто-то бросился в обход, кто-то, прорвавшись к палубе, стал прыгать с борта в замерзающую воду, матери волокли детей, матросы отдирали матерей от детских рук, если дети были мальчиками, председатель компании «Уайт Стар» Исмэй с женой и секретаршей прыгнул в шлюпку и приказал грести, — шлюпка отошла полупустая, из 65-ти мест заполнено было только 12. Некоторые жены не хотели оставить мужей, — кого-то оторвали силком, на кого-то махнули рукой. Корабль наполовину ушел в воду, кренясь все сильнее. «Теперь каждый за себя!» — объявил капитан тому, кто мог это услышать. Огни горели до конца, матросы пускали сигнальные ракеты, радист Филипс отстукивал морзянку, и стал первым человеком, пославшим сигнал SOS — новинку, недавно введенную и впервые опробованную на «Титанике». Какой-то безумец ворвался в радиорубку и стал срывать спасательный жилет с Филипса; Филипс и его помощник Брайд убили его. На борту офицер застрелил двух обезумевших пассажиров и немедленно застрелился сам. Все шлюпки теперь поспешно отгребали от корабля, боясь быть затянутыми в воронку. Оркестр «Титаника» — все мужчины, конечно, — играл вальсы. Корма корабля поднялась вверх на необозримую высоту под углом в 45 градусов. Люди, вцепившиеся в поручни, стали отрываться и падать в воду. Тут наконец погасли огни, раздался страшный треск, и кормовая часть судна обломилась и рухнула в океан. Носовая, наполнившись наконец водой, нырнула на четырехкилометровую глубину, взрываясь котлами, ломая трубы, унося с собой бедняков, итальянцев, кочегаров, увлекая на дно шестьдесят запертых поваров, только что бережно подрумянивавших филе миньон и заливавших желейным сиропом персики для тех, кто теперь греб во тьму, подальше от страшных криков, от напрасных воплей о помощи. Через две минуты кормовая часть, набрав воды, нырнула вслед за носовой. Она была меньше, воздушного пузыря в ней не было, скорость ее была как у хорошей машины на шоссе: обе части «Титаника» достигли дна одновременно. Страшный удар о дно вогнал носовую часть в океанское дно на глубину 50 футов; она разломилась пополам еще раз. На бешеной скорости в нее врезалась корма, и — вместе с этим — увлекаемая кораблем за собой толща воды, которая ударилась об остановившиеся в разбеге обломки и окончательно сплющила палубы в слоеный пирог, скрутила башенные электрокраны веревочкой, придавила труп корабля и рассеялась в океане.

Наверху стоял страшный, долгий получасовой крик. Попадавшие в ледяную воду хватались в кромешной тьме за обломки и мусор, за стулья, за пробковые плоты, друг за друга. Люди в лодках держались на расстоянии. Жена председателя компании Исмэя причитала: «О, мой халатик, мой чудный халатик!» — халатик погиб с «Титаником». Кто-то из матросов на веслах предложил подъехать и попробовать спасти хоть кого-нибудь из тонущих, но супруги воспротивились: ведь тонущие имеют привычку хвататься за борта и могут перевернуть лодку. Позже, во время публичного расследования, Исмэи подтвердили, что крики слышны были еще полчаса (пока люди не замерзли насмерть в ледяной воде), но они были слишком расстроены, и им было о чем подумать, так что им как-то не пришло в голову поехать на крики, а никакого злого умысла тут, поверьте, не было. В других лодках были свои драмы: кто-то замерз прямо в лодке, стоя по колено в ледяной воде, и пришлось выбросить их трупы в море; матросы одной из шлюпок не умели грести (это был их первый рейс в жизни), и тогда светские дамы сели на весла и распорядились ситуацией с честью: отдали шубы раздетым, согрели младенцев, прикрикнули на перепуганных мужчин. К утру подошел корабль «Карпатия», принявший на борт оставшихся в живых. Из полутора тысяч оставленных на борту спаслись сорок человек. Тот, кто не был заперт в корабле, кого не утянуло в воронку, окоченели в воде. Спаслись счастливчики; здоровые; сильные; спасся и член команды, осознавший, что происходит и бросившийся в недоступный прежде бар первого класса, чтобы на халяву выпить стакан виски. Из пассажиров первого класса погибло 6 процентов женщин и детей (в основном те, кто отказались сесть в лодки), из третьего — 58. Из двадцати пар новобрачных спаслась одна; девятнадцать молодых жен вернулись на берег вдовами. Радист Филипс погиб, погиб и капитан Смит, погиб весь оркестр. Девочка Эва спаслась, прожила долгую жизнь и умерла в 1996 году.

 

РАССЛЕДОВАНИЕ

 

Расследование не окончено до сих пор. Кое-что до сих пор неясно: так, всего в нескольких милях от гибнущего «Титаника» тонущие видели огни другого, «загадочного» корабля, который постоял-постоял да и скрылся; что это было, — неизвестно. То ли это было браконьерское шведское судно, испугавшееся морской инспекции и быстро скрывшееся в ночи, то ли «Калифорниец», застрявший во льдах, чей капитан и команда вроде бы видели и ракеты, и странность накренившихся мачтовых огней, позевали-позевали, решили: «должон быть «Титаник», больше некому», — и легли спать; не наше дело; то ли — для вечно суеверных — Летучий Голландец, что всегда проплывает мимо обреченных, предвещая гибель? Кое-что, конечно, прояснилось, например, то, что корпус роскошного и непотоплямого был сделан из низкокачественной стали с большим содержанием серы: такая сталь становится хрупкой при низких температурах. Ошибкой признаны и действия команды: если бы корабль ударился об айсберг носом, то затоплены были бы от силы два передних отсека, и корабль остался бы на плаву, но кто мог знать? И кто мог сообразить, что водонепроницаемые двери лучше было оставить открытыми, — тогда вода ровно распределилась бы по днищу, и корабль лег бы «на ровный киль», а не черпал носом воду, при том что вода, под напором, перехлестывала через невысокие переборки и переливалась из отсека в отсек. Выжившие члены команды жаловались на несчастливое стечение обстоятельств: ни рябинки на воде, ни ветерка; а ведь при малейшем дуновении очертания айсберга, говорили они, очерчены сияющей линией. И повернулся он к ним не белой стороной, а черной, а черное в черноте ночи не видать. Конечно, не надо было гнать с такой скоростью, нельзя было пренебрегать радиограммами (здесь преступная небрежность становится необъяснимой), надо было дать вахтенным бинокли, надо было провести тренировку плавсостава и пассажиров с утра 14 апреля, как было предусмотрено, чтобы каждый знал, что делать, если... Надо было иметь достаточно шлюпок. (Еще в 1909 году, когда корабль был только задуман, на обсуждение декора, по показаниям очевидца, было потрачено четыре часа, на обсуждение числа мест в шлюпках — 5-10 минут). Не надо было отпускать их в море полупустыми, не надо было запирать третий класс как скот, не давая людям ни шанса выжить... но это уже не техническая, а моральная проблема.

И если с тех пор на кораблях броня крепка, а посадочных мест в шлюпках вволю, если радиосвязь не отвлекается на праздные пустяки, если береговая служба обязана своим рождением «Титанику», если все техническое становится все лучше и лучше, — можно ли извлечь какой-нибудь нравственный урок из гибели «Титаника»? Жена председателя оплакивала халатик под крики тонущих. Что же про это думать: богатая гадина, все они такие? А миллионерша Ида Страус отказалась сесть в лодку без своего мужа: всю жизнь жили вместе, вместе и погибнем; сжалившись над стариками, офицер предложил сесть в лодку и Исидору Страусу, обоим вместе, но старик отказался: не хочу привилегий; обнявшись, миллионеры пошли на дно. За оставшимися в каюте вещичками побежали богатый и бедный: оба не вернулись назад. Капитан Смит своими действиями погубил себя и других; последнее, что о нем вспоминают — это то, что он подплыл к перегруженной лодке с младенцем в руках, передал младенца матросам, отказался забраться в шлюпку, махнул рукой и уплыл во тьму, и больше его не видели. Спасшиеся предъявили счет пароходной компании. Миссис Кардеза заполнила 14 страниц требований на сумму 177 тысяч долларов (помножьте на шесть с половиной, чтобы получить сегодняшние цены). Эдвина Траут — на 8 шиллингов 5 пенсов: вместе с кораблем и полутора тысячами живых душ утонула ее машинка для изготовления мармелада. Мистер Дэниел потребовал вернуть деньги за призового бульдога, а Элла Уайт — за четырех кур. И чье же горе горше? И какой из этого сделать вывод? Кто лучше: женщины или мужчины? Богатые или бедные? Пьяные или трезвые?

После «Титаника» была первая мировая война (ведь великий журналист Стэд так и не доехал на мирную конференцию), а потом европейская и русская история, а потом вторая мировая война, а потом (и во время) еще много чего было, и у них, и особенно у нас, и кто решится сказать, что вот сейчас, в эту минуту, не тонет очередной, невидимый «Титаник» с плачущими мальчиками и мармеладными, дорогими чьему-то сердцу машинками? И никакой, ну никакой морали мне из этого не извлечь.