На заре перестройки стали модными пешеходные зоны, и городские власти решили создать нечто подобное в историческом центре. На красивой старой улице сняли троллейбусные мачты, уложили плитку и расставили фонари, чтоб смотрелось, как в столице. Вышло не хуже, и туда начали водить редкие заезжие делегации, да и горожане поначалу заглядывали подивиться на непривычную новинку. Однако туристы приплывали лишь в короткий сезон навигации, а остальное время улица пустовала, поскольку, не имея возможности подъехать на автомобиле, в ее известные большие магазины перестали заглядывать привыкшие к комфорту состоятельные покупатели. Впрочем, и их полки не могли порадовать тогда никого изобилием и изысканностью товаров. Времена шли тяжелые, люди выстраивались в очереди за самым насущным – хлебом, сигаретами, водкой и дешевым ширпотребом.

Но с начала реформ частная инициатива проявила силу и прыть, улица снова начала заполняться многочисленными и разномастными ларьками, палатками, а то и просто лотками свеженародившихся мелких предпринимателей, освоивших челночные рейсы в Польшу, Турцию и Китай. Плотными рядами вдоль тротуаров стояли бойкие старушенции с разнообразным старьем, семечками, цветами и папиросами. Торговали тогда чем попало – от разноцветных пуховиков и лосин до приставок Денди и видеокассет. При желании можно было найти под прилавками бронежилеты, огнестрелы и наркоту, но милиции искать их не приходило в голову. Стихийная толкучка крышевалась весьма организованными бандитами-рэкетирами, которые по-хозяйски гуляя меж рядов в кожанках и адидасовских штанах, дружески ручкались со служителями закона, забиравшими часть выручки.

Между столов с туристскими сувенирами и уличными музыкантами примостился с этюдником и парой раскладных стульчиков невысокий мужчина в потертом берете и бородке с проседью. Братки сразу же его заметили, без лишних вопросов прописали и установили таксу. Художник, развесил на стенке за собой несколько пейзажей и пару портретов, а заказчики не заставили себя ждать. Коллеги по рынку, скучающие от унылого однообразия бизнеса, жаждали повысить статус в глазах родных и приятелей семейной галереей или сделать презент на день рождения по сходной цене. Позировали сами, приводили друзей, приносили и фото. Мастер рисовал споро и умело, делая и шаржи симпатичными, получалось красиво и похоже, клиенты оставались довольны. Летом заезжие экскурсанты покупали на память виды городских достопримечательностей и заречных просторов.

Уличный живописец одинаково хорошо владел и маслом, и акварелью, и пастелью, быстро обретя авторитет и постоянных клиентов среди чисто конкретных пацанов и новых русских в малиновых пиджаках и толстых голдах на бычьих шеях. Сохраняя доброжелательность к каждому, никому не отказывал ни в предложении выпить по сто, ни в просьбе занять на недельку. Однако сохраняя сдержанность и любезность, ничего не рассказывал ни про себя, семью и прошлую жизнь. Местные мужика не знали, судя по чуть смуглой коже, приехал он откуда-то с юга. Говорил без акцента и представлялся знакомым и женщинам как Петрович, однако и тем не сообщал, где и с кем живет. К себе он никого не звал, на ночь нигде не оставался, в доверительно-близкие отношения не вступал, сдавая работы с инструментами в камеру хранения ж/д вокзала и уезжая домой на такси.

На тогдашней окраине находилось трамвайное депо, огороженное высоким каменным забором, а рядом простирался дикий лес, громко именуемый Загородным парком, отделенный от путей бетонной стеной. Для входа требовалось слезть из вагона в остановке от конечного круга. Три расходящиеся веером аллеи вели к реке, предлагая посетителям нехитрый сервис и развлечения. Летом в центральной части крутились карусели и возили детей тощие пони, отдыхающие пили вонючее теплое пиво, нависал жирный смрад от мангалов, ублажавших шашлыками веселые компании в разнокалиберных кафешках. Зимой лыжникам и саночникам там продавали чай, кофе и более горячительные напитки. Но лучшие, самые комфортные времена случались ранней осенью и поздней весной, когда природа радовала красотами немногих эстетов, влюбленные парочки и собачников.

Однако и тогда сторожа и дворники не обращали внимания на одинокого художника, сидящего с этюдником в укромном уголке, а под вечер исчезавшего в дальнем конце у трамвайного депо. К нему в парке постепенно привыкли и относились с пониманием, не приставая по ерунде, ведь тропку туда в отсутствие рядом иных мест общего пользования протоптали уже многие. А потому и не замечали, надолго ли пропадает мужчина в потертом берете, появляясь лишь на следующий день. Если бы кто-то не побрезговал последовать за ним, то ему бы пришлось пройти мимо дурно пахнущих густых кустов и упереться в глухую ограду, сходящуюся углом и тянущуюся бесконечной лентой в обе стороны, скрываясь за разлапистыми елями. Протиснувшись вдоль стены немного дальше и наткнувшись на малозаметную дверь, он счел бы заброшенной калиткой в депо.

В давние советские времена, огораживая территорию нового парка, его директор использовал выделенные средства нецелевым образом, а остаток пропил с командиром стройбата. В итоге солдатики, получив приказ в порядке шефской помощи возвести из некондиционных плит ограждение от обеда и до забора, сделали в срок, но малость криво, не желая тратить силы на расчистку опушки и прирезав парку небольшой уголок. Так часто случается, когда заказчик один, проектировщик другой, подрядчик-третий, а исполнитель – вообще непонятно кто. Место находилось на возвышенности, а вдоль трамвайных путей высоких зданий еще не построили. Стройбатовцы докладывать про изменение проекта не стали, и самозахват на окраине остался никем незамеченным. Это потом узаконили по факту на картах при последующем межевании, не став заглядывать за высокую стену.

Но последовав за человеком в берете, можно было обнаружить весьма оригинальное помещение с единственным огромным окном в крыше. Интерьер представлял собой небольшую, но уютную студию в виде равнобедренного треугольника. В одном конце находилась прихожая и маленькая кухня со столиком, в другом – спартанское ложе и сколоченный из досок стеллаж с красками и инструментом, а основное место занимала мастерская, заставленная начатыми и законченными холстами. На гвоздях висела небогатая одежда. Здесь жил и творил живописец, покинув общагу при депо, где поначалу служил оформителем наглядной агитации. Приметив ляп стройбатовцев, он легко смекнул ситуацию и договорился с работягами за пару ящиков жидкой валюты. Те незаметно покидали на чужую территорию общенародно-бесхозные уголки, доски, трубы, цемент и прочий необходимый инвентарь.

Они же тайно подключили строителя к кабелю, обеспечив бесплатной и безлимитной электроэнергией. Трамвайщикам утечка осталась незаметна, а художнику дала свет и тепло. Возводил же ловкач обиталище, никого не стесняясь средь бела дня, поскольку ремонтники перекрывали любой шум и все грешили на соседей. Первым делом он отгородил укромный уголок, пристроив третий фасад спрямлением ограды, разделявшей депо и парк. Сразу установил сваи по периметру и соорудил кровлю с уклоном в сторону леса. После этого утеплил и обил стены фанерой, уложил лаги и покрыл пол. Из тех же досок соорудил нехитрую мебель. Получилось тепло, светло и сухо, позволив обрести наконец собственный дом и место для творчества, о чем он давно мечтал. Ему не составляло труда сходить по дороге в магазин, баню и прачечную, принося воду, а отходы хороня в яме неподалеку.

Обустроившись, он покинул общагу, полностью погрузившись в уличный промысел. Несколько лет дела шли неплохо, появились накопления, но вскоре начались проблемы. Власти решили закручивать гайки, навязывать патенты, и милиция стала требовать больше за покровительство, оттеснив гопоту от доходного бизнеса. Проснулись многочисленные молодые и голодные конкуренты, начавшие агрессивно сбивать цены, увеличивая и переделывая портреты со снимков, используя сканеры, компьютеры и Фотошоп. Такие бездушные имитации рисунков сооружались за полчаса и высоко ценились неискушенной публикой за абсолютную схожесть с оригиналом. Популярными стали и псевдоживописные поделки с крикливо-безвкусными закатами-рассветами, березками, цветочками и красотками, которые клепались умельцами большими сериями по стандартным лекалам.

Мастер же писал по старинке, вручную, не пытаясь угнаться за прохвостами от искусства, вкладывая в каждую работу собственную душу и талант, ища индивидуальный подход к любому натурщику, пейзажу и зданию. Он легко вставал пораньше, застав нужное освещение на приглянувшейся лужайке, часами блуждал по старым кварталам, любуясь живописными закоулками и пренебрегая известными  открыточными видами. Его произведения на первый взгляд проигрывали популярным сюжетам в яркости и узнаваемости, ценимых туристами, и лишь немногие знатоки предлагали вступить в Союз художников, экспонироваться и продаваться на выставках. Но ему хотелось самому видеть и слышать реакцию покупателя на свои картины, а не сдавать как товар оптом посредникам-галерейщикам, ведь создавал он их не столько ради денег, сколько для удовольствия и самовыражения в творчестве.

Глаз оставался точен, а рука верна, но старик постепенно начал ощущать потерю прежних сил и здоровья, уже не каждый день появляясь на прежней улице, где разогнали толкучку и снесли палатки, расчистив променад гуляющей публики. А когда он перестал приходить, то о нем некому оказалось вспомнить, кроме самых давних и преданных поклонников. Никто мастера больше нигде не видел. А спустя несколько месяцев новые хозяева парка решили сменить прежнюю уродливую ограду на затейливую решетку. Рабочие, свалив очередную плиту у депо, открыли таящуюся за ней мастерскую и вызвали милиционеров. Те, не обнаружив хозяина и документов, пригласили искусствоведов, которые поразились прекрасным картинам, изображающим по-разному только одну и ту же немолодую, но еще очаровательную черноволосую женщину. Но и ее не нашли.

Густо-паркое марево тяжело нависало над пыльной грунтовкой, ведущей со стороны шоссейки, когда на околице разморенного июльским зноем села появился странная высокая фигура в широком и рваном рубище. Мокрый от пота красный голый череп украшала всклокоченная борода неопределенно-пегого цвета, в почерневших от загара костлявых руках мужик держал длинный суковатый посох и тощий холщовый мешок на лямке. Сбитые в кровь длинные волосатые ноги были босы и грязны, вокруг них вились надоедливо зудящие мухи. Никто не обратил на путника внимания, кроме своры лениво перебрехивающихся дворняг, пока он не вышел на заросшую лопухами площадь между правлением колхоза «Светлый путь» и райпо, у которого притулились на лавочке в прохладной тени раскидистой яблони пара старушек, ожидающих окончания обеденного перерыва.
Когда репродуктор на стоящем у магазина столбе увенчал трансляцию «Сельского часа», хрюкнув что-то нечленораздельное в финале, вышедшая на крылечко покурить продавщица Нюрка с интересом обратила насыщенный томной негой взор на таинственного незнакомца, в нерешительности озиравшегося на самом солнцепеке. После того, как районную кинопередвижку угробил на местных буераках вечно бухой водила, с доступными развлечениями на селе стало совсем напряженно, если не считать танцы под гармошку и патефон вечером по субботам, на которые подтягивалась молодежь даже из соседних деревень. Но в предчувствии вселенской любви нежная душа и перезрелое от тяжкого труда при продуктах тридцатилетнее тело требовали чего-то большего, доброго и вечного, нежели суетливая ночная возня в колючих кустах у местной речушки.
- Кого ищешь то, гость нежданный? – глубоким контральто буквально пропела работница советской потребкооперации. Ее низкий и чувственный голос буквально обволакивал мягким бархатом и завлекал в чудесные чертоги, полные небывалых наслаждений и страсти, но ответ прозвучал неожиданно резко и кратко.
- Человека, - однако, заметив удивленно-испуганные взгляды своей маленькой аудитории, мужчина смешался и снова замолчал, оглянувшись вокруг и не спеша вдаваться в излишние подробности. А там уже начали собираться, заслышавшие шум соседские бабки, дряхлые деды и вездесущие дети.
- Настоящего, а не мерзавца. Народу то много, а людей совсем мало, - спустя минуту добавил он, облизав потрескавшиеся губы, и с трудом сглотнул пересохшим горлом с острым кадыком. Кто то из только что подошедших выразительно крякнул, но народ привычно безмолвствовал.
- Мань, а Мань, ты глянь! - позвала Нюрка бухгалтершу сельсовета с порога храма торговли, переделанного некогда из сельской церкви. Несмотря на разницу в возрасте, они были закадычными подругами, с наслаждением обсуждающими вечерами за рюмочкой чая любое мало-мальски значимое событие в скучноватой деревенской жизни.
Дебелая финансистка с трудом выбралась из-под разомлевшего на столе председателя, не спеша оправила юбку, прическу и безразмерный бюстгальтер. Потом глянула в зеркало и лишь затем высунулась в окошко. Прикрыв глаза пухлой ладонью, повидавшая на своем веку многое женщина недолго раздумывала над происшествием.
- Петр Фомич, глянь, что творится, - обернулась она к непосредственному начальнику. Тот, уже принявший по жаре стакан, осоловело открыл глаза, привстал и недоуменно оглядываясь, начал нервно застегивать брюки. После чего подошел к окну, легко оттеснив пассию на задний план изрядным пузом и от неожиданности икнул.
-Ты это, Мань, пригляди пока за порядком, а я пойду, Шапкина позову, кабы что не случилось, - шепнул председатель на ушко своей верной соратнице и кинулся из горницы в соседний кабинет, где творили сиесту парторг с предводительницей комсомольцев.
- Братья и сестры мои, покайтесь, в грехе и стяжательстве живете, дела творите богомерзкие, - откашлявшись, несколько неуверенно начал залетный докладчик, оглядев немногочисленную аудиторию и отпихнув путающуюся под ногами курицу.
- Ты погоди ругаться, может, водички с дороги выпьешь? – подскочила к нему шустрая Нюрка с откупоренной бутылкой ситра, - народ у нас тут всякий, не ангелы, знамо дело, но зачем же с порога бочки катить? Мы тут люди простые, живем себе и ничего не знаем.
- Верно говорю я, земным кумирам капища воздвигли, тельцу золотому поклоняетесь, свои святыни утратив. Отца небесного заповеди забыли, - жадно отхлебнув из горлышка, дурным голосом возопил странник, воздев над собой смятые листочки.
Господи-боже мой, никак листовки антисоветские?! – перекрестился на портрет в красном углу примчавшийся товарищ Шапкин и начал накручивать трясущейся рукой диск единственного на селе аппарата. Положив трубку, спохватился, – а где Мишаня?
Но радист и по совместительству электрик уже давно закрыл свою будку, погрузился на велосипед и уехал на рыбалку, так что возобновить трансляцию из репродуктора с целью глушения вражеского голоса и партийной контрпропаганды не удалось.
Грядет расплата неминуемая, падет кара с небес, когда и знать не будете. Рассыпятся в прах чертоги окаянные, сгорят в очищающем огне книжицы лживые и образа дьявольские. Никто не спасется, ни стар, ни млад, - нагнетал международную обстановку незваный пророк, не забывая прихлебывать из бутылки.
- Это он про ракеты, что ли, ядерные толкует? – всполошился деревенский грамотей-учетчик, единственный читатель всех центральных газет, приходивших в сельсовет. К сожалению, понять он из них мог гораздо меньше, чем требовалось, чтобы объяснить жене приносимую ей копеечную зарплату.
- Накажет Всевышний непослушных овец своих, зальет он их слезами горькими леса и поля, так что скроются под водами глубокими и горы, и города, - продолжал кликушествовать распалившийся оратор, - умоются кровью люди и придет конец нынешнему порядку вещей. Встанут тогда мертвые из могил, и начнется Страшный суд.
- Ну, так ведь, когда плотину то в соседней области строили – и в самом деле, сколько деревень и кладбищ под водохранилище ушло. Так скелеты прямо в гробах всплывали! Неужто и у нас такое сотворят, ироды проклятые?! – охнул инвалид с клюшкой, потерявший ногу в исправительно-трудовом лагере на такой же стройке века.
- Если у тебя есть фонтан – заткни его, - блеснула эрудицией стильно стриженая студенточка, приехавшая к родне из города. Девушка начиталась великих и мнила себя постигшей истинные нужды хлещущих вешним потоком чувств и мыслей воспаленных душ настоящих мастеров художественного слова, что не ровня каким то деревенским пророкам.
Жалкий фигляр, не обращая внимания на критику с мест, продолжал свою агитацию, предложив собравшимся срочно построить ковчег, взять каждой твари по паре и на 40 лет отправиться искать на нем Землю Обетованную. В пути он предлагал не пить, не курить и питаться только манной небесной, что не вызвало горячей поддержки ни снизу, ни сверху.
- Да это ж, черт знает что, вредное сектантство какое то! Вы, что, колхоз разорить желаете? Немедленно прекратите! Товарищи, вяжите вражину! - высунувшись из окна, заорал Петр Фомич, но заметив, что односельчане реагируют вяло, рисковать авторитетом и настаивать не стал. Шапкин с комсоргом тоже запропали от греха подальше.
- Какой же это сектант? На нем и креста то нет! – раздался скептический голос эксперта по культам, попа-расстриги, кормящегося ныне библиотекарем-сексотом. Он до сих пор нюхом чуял идеологических конкурентов и с готовностью разоблачал их тлетворное влияние, стремясь выслужиться перед своим куратором из органов.
- Нехристь! Чтоб наш человек и не пил?! – истерично завыла скрюченная карга с клюкой, промышляющая на досуге отменным парвачом, которым не брезговали подчас и руководящие кадры. Сама она не злоупотребляла, но успела похоронить трех мужей и четверых сыновей, загнувшихся от цирроза печени и белой горячки.
- Да знаю я его. Он, кажись, бывший завклубом с птицефабрики, - крикнул кто-то из набежавшей немаленькой толпы. Это было другое дело. В силу недостатка образования население относилось к работникам культпросвета почти так же уважительно, как к городским лекторам в штатском из общества «Знание» и не спешило расходиться.
Вскоре из райцентра на грохочущем трехколесном мотоцикле с коляской приехала пара милиционеров, вооруженных планшетом, пистолетом и наручниками. Они грозно оглядели несанкционированный митинг и приняли меры по его пресечению, моментально оценив диспозицию и определив виновника массового волнения.
- Сержант Потапчук, - козырнул старший. - Попрошу документики, гражданин. Почему безобразия нарушаете? Незадачливый проповедник лишь молча развел руками, показав отсутствие штанов и потайных карманов. Он замолк и стоял, покорно повесив голову и не делая попыток сопротивляться или убежать.
- Почему нет? Не положено. Пройдемте! Может, Вы – иностранный агент? - рявкнул второй прибывший. Быстро похлопав пришельца по бокам, он цепко ухватил пришельца под локоть и повел в правление, на ходу обратившись к стоящим. – Попрошу не расходиться. Будем оформлять протокол, свидетели есть?
- Да это юродивый, не видите, больной же совсем. Отпустили б вы его! Бог с ним, - вступилась за пришельца сердобольная Нюрка, смахнув тайком набежавшую вдруг слезу, и ушла закрывать свою лавочку. Толпа тоже начала незаметно рассасываться. Вечерело и всем вдруг стало недосуг торчать без дела.
В итоге бумагу подписали председатель с бухгалтершей, а милиционеры усадили приунывшего юродивого в коляску и скрылись в клубах пыли, медленно оседавшей на утомленные за день поля. Треск мотора еще долго раздавался издалека в наступившей тишине, пока не растворился полностью в несмолкаемом стрекоте кузнечиков. Закат окрасил на прощание багрянцем скаты крыш и покачиваемые легким ветерком верхушки деревьев. На село опустились теплые летние сумерки, и лишь гнавший колхозное стадо на вечернюю дойку ханыга-пастух заметил, как луч мотоциклетной фары вдруг поднялся вертикально и постепенно растворился в раскинувшемся над миром черном бархате, украшенном россыпями сверкающих бриллиантами далеких и загадочных звезд. Но ему, разумеется, никто потом не поверил. А наутро разверзлись хляби небесные, и пошли бесконечные дожди.

Когда дым от взрыва рассеялся, я снова увидел среди дымящихся развалин множество мелких человечков в пятнистой униформе, гортанно кричавших что-то на своем непонятном языке и непрерывно строчащих из автоматов Калашников в нашу сторону. Они падали, перекатывались, вставали, бежали вперед и снова падали, далекие и безликие, будто в компьютерной игре на экране монитора. Отсюда они казались совсем нестрашными и даже немного смешными, особенно, когда вдруг нелепо спотыкались или подскакивали после каждого моего точного выстрела. Даже в окуляре оптического прицела я не мог разглядеть их смуглых лиц, спрятанных под густыми бородами и клетчатыми платками. Потом всё разом стихло, и противник исчез.

И тогда из-за угла вдруг появилась маленькая фигурка в темном балахоне, робко жавшаяся к стене и медленно пробиравшаяся к нашему укрытию. Она пригибалась к камням и постоянно оглядывалась, будто ожидая выстрела сзади, но установилась странная пауза. Я много чего видел и удержал напарника, который чуть было, не рванулся к ней навстречу. Честь и благородство на этой войне не в чести, а осторожность еще никому не мешала, спасая множество жизней. В руках у нее ничего не было, и когда беженка оказалась достаточно близко, я окликнул ее. Не знаю, поняла ли она, но услышала и замерла на месте. Потом откинула платок, и я увидел широко распахнутые бездонно-голубые детские глаза и торчащую на груди проволоку…

Скрежет замка в двери моей камеры раздался, как обычно, неожиданно, не дав досмотреть то, что я видел множество раз за те тысячу или две дней и ночей, которые я томился в этом застенке. Я давно сбился со счета, но все они были одинаковы и ужасны своей предсказуемостью. Зыбкий серый свет еле пробивался сквозь тесную зарешеченную бойницу, неся внутрь промозглый сквозняк, и просыпаться жутко не хотелось, тем более, что я прекрасно знал дальнейшее. Через несколько секунд вошедший резко сбросил одеяло с моих плеч и оплеухой заставил подняться. Была лишь пара минут на утренний туалет, и задерживаться не рекомендовалось. В это время конвоир тщательно осматривал мою одежду и спальное место.

Умывшись и быстро натянув привычную полосатую пижаму, я побрел к столу, на котором ждала миска с отвратительно склизкой баландой и стакан с мутно-бордовой бурдой. Всё это давно обрыдло, но выбирать не приходилось. Давясь и обжигаясь, я проглотил омерзительное месиво. Чтобы не стошнило, быстро поднялся и подошел к выходу. Вертухай придирчиво меня осмотрел и вывел в тамбур. Здесь снова раздели и облачили в красный костюм для наружных прогулок. Вместо номера слева на груди красовался белый кружок. Сопровождающий прицепил цепочку к моему ошейнику, проверил табельное оружие и подвесил дубинку к поясу. Второй страж приложил палец к сканеру электронного замка и подтолкнул к выходу.

Втроем мы миновали еще несколько длинных коридоров и толстых решеток прежде, чем подошли к контрольно-пропускному шлюзу. Строгий охранник придирчиво осмотрел нас, хотя видел каждый день, и, проверив по картинке с наружных камер на мониторе обстановку, нажал кнопку и выпустил нас во внутренний двор. В лицо остро пахнуло свежим порохом и горькой гарью. Мы вышли точно по графику, но автобус уже стоял почти полный. Меня под руки втащили в него, не дав даже оглядеться. Внутри попарно сидели, свесив головы, такие же, как я, страдальцы в красной униформе и их сопровождающие в серой. Разговоры были запрещены, и никто даже не смотрел друг на друга. Никого это не удивляло, поскольку нас ждали те же испытания, что и каждый день - допросы, пытки и моральные истязания.
Внезапно одна из склонившихся красных фигур приподняла голову и полуобернулась. Из-под капюшона пристально и строго смотрели те самые небесно-прозрачные глаза... Боже, неужели это та самая девочка из моих снов, которая столько времени преследует по ночам? Мне казалось, будто я успел нажать на спусковой крючок, и всё кончилось там, но откуда ей взяться в этом ужасном месте?! Но тут она подмигнула мне, улыбнулась как-то по-взрослому и наваждение исчезло. Это в давно ушедшей молодости я стеснялся женщин и не понимал, что почем, но сейчас уже хорошо знал им цену, для чего они нужны и что с ними нужно делать. Поэтому я презрительно сплюнул под ноги и отвернулся к зарешеченному окну.

Ворота медленно разъехались, и наш транспорт осторожно выполз на заваленную обломками улицу. Напротив догорало здание средней школы и счастливые от отмены уроков подростки помогали покрытым пеплом учителям вытаскивать наружу уцелевшие учебные пособия, парты и стулья. На перекрестке за колючей проволокой стояли автоматчики с овчарками, но нас пропустили почти без проверки. По обе стороны дороги виднелись обшарпанные здания с разбитыми рамами, поваленные деревья, вонючие кучи мусора и редкие прохожие, спешащие поскорее преодолеть особо опасные простреливаемые участки. Мы миновали за полчаса еще с десяток блокпостов, пока не подъехали к высокой бетонной стене, скрывающей цель нашей поездки.

Водитель по рации тихо произнес пароль, и мы под прицелом пулеметов на вышках въехали через разводной мост. Новые конвойные быстро разобрали нас по парам, и потащили дальше, выстроив в длинном коридоре перед рамкой металлоискателя. Там сняли красную куртку и отцепили ошейник, дальше я разделся сам. Снял обувь и отдал охраннику, который отнес ее в вакуумную барокамеру, облачившись в бахилы. Потом привычно наклонился к стене и раздвинул ноги. Дальше пошло веселее, сверив дактилоскопические отпечатки и сетчатку глаза, нас отправили на просвечивание. После рентгена нам выдали теперь ярко-желтые робы с номерами, еще раз пересчитали и сделали запись в журнале. Ровно в девять двери распахнулись…

Старшая группа детского сада «Солнышко» приступила к утренней гимнастике, после которой нас ждало разучивание стихов об осени, рисование, обед, тихий час и прочие кошмары. Я ненавидел своих мучителей до глубины души, мечтал вырасти настоящим террористом и взорвать это Богом проклятое заведение к чертям собачьим. Я знал, что женщины больше всего любят самых гнусных негодяев, и у меня тогда будет сразу четыре жены. А пока каждый вечер усиленно тренировался в шутере «Counter-Strike». И происходящие каждый день в городе взрывы, стрельбу и прочие теракты воспринимал частью большой и совсем не столь страшной и унылой, как детсад, игры, в которой у каждого есть несколько жизней в запасе.

Несмотря на раннее утро, июльское солнце уже заметно припекала, но духота пока не наступила. Легкий ветерок нес освежающую прохладу со стороны недалекой речки на окраине небольшого подмосковного городка, откуда бодро шагал по узкой дорожке не совсем старый мужчина в тонком джинсовом костюме и сандалиях на босу ногу. Он шел в прекрасном настроении, с удовольствием вдыхая полной грудью лесные ароматы и слушая пение скрывающихся в густой листве птиц. Путник явно наслаждался голубым небом над плешивой головой, пышной зеленью вокруг и жизнью в целом. Наверное, он никогда не был так доволен собой, ситуацией и окружающим миром, как сейчас. И у него имелись на то веские основания. Ведь пять минут назад он умер.

Харитон Евгеньевич Редькин прожил вполне заурядную трудовую жизнь самого обычного советского служащего, выучившись, женившись и народив троих детей, пока не наступили неспокойные 90е годы. Тогда он потерял хорошо насиженное место в своем многолюдном, но мало кому нужном учреждении и долго перебивался случайными заработками по перепродаже зонтиков, ботинок, сумок и иного китайского барахла, которое поставляли более оборотистые знакомые. Это позволило прокормить детей, но не принесло особого достатка и, в конце концов, Редькин пристроился в маленькую торговую контору, часто менявшую юридические лица, но платившую довольно стабильную, хоть и не самую большую зарплату в конвертах.

Супруга преуспела в условиях рынка гораздо больше него, сделав неплохие деньги на чулках-носках и открыв пару магазинов, купила себе джип и завела молодого любовника-тренера по теннису, а потом выселила обременительного неудачника-супруга. Тогда он перебрался на съемную квартиру и попытался устроить свою жизнь через сайты знакомств. Никому из нравящихся страдальцу женщин на самом деле совершенно не приглянулись ум, юмор, эрудиция и потенция, которыми он всегда гордился. Гораздо важнее оказалось наличие машины и дачи, а так же отсутствие жилищных и материальных проблем, то есть, возможность поселить и содержать у себя  не только даму сердца, но и ее наследников, не считая престарелых родителей.

Определив для себя, что лучшая половина человечества делится на унылых теток за 50, жирных нимфоманок за 40 и алчных стерв за 30, Редькин изрядно приуныл. Увы, выдававшие себя за более молодых персонажи на поверку оказывались банальными профессионалками, а любивший регулярную семейную жизнь Харитон Евгеньевич отнюдь не стремился к приключениям на свою пятую точку. Но жизнь заставила. Выросшие дети не беспокоили отца частыми визитами, отделываясь звонками на Новый год и день Рождения, а то и вообще смс-ками. На службу можно было ездить по необходимости, работая на удаленном доступе, и потому он иногда целыми днями не слышал человеческого голоса, выходя из дому лишь в магазин и бассейн.

Единственным окном в мир стал телевизор, но и он быстро надоел, пребывая включенным с утра и до вечера. И тогда Редькин завел блог в сети и попробовал там писать, открыв в себе ранее глубоко спрятанные таланты. Сначала - о том, что видел и слышал по чудо-ящику, про экономику и политику, потом перешел на философию и мораль, найдя себя в текстах, открывающих накопленную им мудрость миру. Такие послания требовали высокого стиля во всем, но для этого имеющееся ФИО им соответствовало слабо. Он сменил паспорт на звучавшего гораздо солиднее Модеста Аристарховича Гореславского и перестал бриться. Великие русские писатели носили, обычно, изрядную бороду и требовалось поменять имидж.

Это дало некоторые результаты, и новоиспеченный МАГ организовал на одном из сайтов небольшое, но лояльное сообщество, авторитетом и славой в коем он наслаждался несколько месяцев, но  скоро ее стало недостаточно. Публикации на других ресурсах мало кто замечал, кроме древних старушек за 60, чьи дежурные комплименты наскучили и утомили, заставив подумывать, а не  бросить ли свое занятие. Оно отнимало много времени и не приносило ни весьма желательного материального удовлетворения, ни популярности у дам товарного вида и фертильного возраста. Он стал раздражителен, ворчлив и придирчив, выискивая в чужих текстах нестыковки, глупости и опечатки, постоянно сорясь, наживая врагов, поучая и наставляя всех подряд.

Аудитория стала незаметно таять, грозя исчезнуть вовсе, когда родилась гениальная идея. Прочитав книжку Акунина про суициды его великих предшественников, Модест уяснил, что настоящую мировую славу обретают литераторы, как правило, лишь умершие, а еще лучше - покончившие с собой. Затея представлялась любопытной, перспективной и несложной, да и мудрить особо он не собирался. Экс-Редькин принялся публиковать все более мрачные тексты, в которых отчетливо просматривалась разочарование жизнью, пессимизм и влечение к смерти, которые активно обсуждал в своем узком кругу интернет-знакомых. Однако, к немалому удивлению, никто из них не обратил на это никакого внимания и не поспешил уберечь от рокового замысла.

Тем временем он снял новую квартиру в соседнем городишке и перевез туда все относительно ценное. Потом написал прощальное письмо, где просил никого не винить, кроме так несправедливого к нему мира, людского равнодушия, неблагодарных детей и бездарных издателей, не заметивших его глубоких мыслей и высокого дарования. Свои сочинения Гореславский завещал главной государственной библиотеке, а гонорары за будущие издания просил перечислять на счет предъявителя. Приготовившись таким образом, он и отправился топиться ранним утром, надеясь не встретить знакомых. Там самоубивец аккуратно сложил на берегу старый костюм и обувь, вложив внутрь лист с завещанием и дешевый телефон с заведенными номерами детей и друзей.

Но в этом-то и случился прокол. Когда новопреставленный уже достиг лесными тропками своего нового земного пристанища, на брег песчаный и пустой вышла парочка бомжей, которые с интересом обследовали оставленные кем-то вещи, использовали листок по назначению, поржав предварительно над содержанием, старые тряпки выкинули в кусты, а телефон прихватили ради продажи в скупке на станции. Живой труп с того дня стал тщательно искать в сети, на ТВ и по радио сообщений о найденных вещах и добровольном уходе из жизни талантливого, но малоизвестного писателя. Однако выяснилось, что никого в сети не озаботило его исчезновение, а миру и в самом деле нет никакого дела до жизни и смерти несчастного литератора.

Это было обидно, но поправимо. Обзаведясь заранее запасным аккаунтом в своей сети, покойник принялся ненавязчиво задавать наводящие вопросы своим бывшим знакомым и друзьям, узнав о себе попутно много нового и не слишком приятного. Шли недели и месяцы, но они не проявляли никакого реального интереса ни к пропавшему с портала известному автору, ни к его здоровью, ни к сочинениям. Изменив голос, он позвонил своей бывшей квартирной хозяйке и своим детям, спрашивая о себе, но те, не мудрствуя лукаво, послали туда, куда чуть позже он послал их. Играть в прятки уже расхотелось, поскольку, не являясь мастером детектива, бывший Редькин упустил старое правило - нет тела, нет дела. А без этого, как оказалось, нет и славы.

Реально вешаться, почему-то все еще совсем не хотелось, и пришлось как-то жить дальше. Продолжать творческую стезю желание пропало, да и резко менять амплуа было трудно, поскольку петь и танцевать не любил, а рисовать и лепить - не умел. Модест Аристархович сходил даже на выставку авангардистов – абстракционистов, но быстро уяснил, что после Малевича там ловить нечего. Пробную инсталляцию из пивных банок новая хозяйка выкинула, приняв за мусор, а фотоснимки окрестностей в Инстаграмме заслужили лишь пару лайков. Тогда он, наконец, решился в самом деле радикально покончить со своей жизнью - занялся политикой и выдвинулся кандидатом на пост мэра своего городка от оппозиционной партии.

На окне у меня живет цветок. Не стоит, а именно проживает, как полноценный член семьи. Если не ехать на работу или не сходить за продуктами, то бывает, что это единственное живое существо, которое я вижу за день, не считая прохожих за окном. Оно, точно так же как человек, требует ухода, реагирует на температуру, ласку, настроение хозяина. Когда становится холодно, его нужно убирать из под всегда открытой форточки на теплую кухню. Когда жарко, не забыть напоить водой. Что бы совсем не зачах, приходится иногда подливать подкормку. Единственное, он не умеет разговаривать, да и я еще не дошел до стадии, когда разговаривают с цветами. Мне не важно, как его называют по науке. Главное, что он живой и нуждается во мне.
 Можно было бы давно завести кошку, собаку или рыбок, но разъездной характер моей работы не оставлял мне большого выбора. Раньше, когда я жил с детьми, у нас в доме водились и кошки, и хомячки, и рыбки. Аквариум с его устойчивой и закрытой от постороннего вмешательства экосистемой представлялся мне идеальным вариантом. Но после того, как вернувшись из очередной командировки, мне пришлось вылить погибших рыбок из протухшего аквариума в унитаз, я понял, что приручать и брать на себя ответственность за тех, кто от тебя полностью зависит, можно только тогда, когда ты постоянно рядом и не предполагаешь покинуть его надолго или навсегда.
   Примерно такие же ощущения я испытывал, когда после второго развода вынужден был покинуть дом, в котором прожил последние 20 лет, и двух своих любимых дочек, составлявших главную отраду и смысл моей жизни в эти годы. Сначала было непонятно, как можно теперь не думать каждый день о том, чем еще можно их порадовать и побаловать. Мне стало ненужно ходить по магазинам в поисках красивого платья, интересной книжки или игрушки. Я долго привыкал не покупать провизию килограммами, бананы гроздьями, а сок и йогурты по несколько пачек. Было странно возвращаться домой с почти пустыми руками и не слышать радостного вопля и топота ног после звонка в дверь. 
    Да и никто уже не ждал моего прихода в темной квартире, кроме вечно спящего или уставившегося на спорт в телеящике соседа-алкоголика. Он был безобидный старик и когда не приводил в дом собутыльников, приходил ко мне и предлагал остограммиться. Потом долго рассказывал, как он любит меня и уважает, пел старые песни своей довоенной юности, в итоге отключаясь прямо на кухонном столе. Перед тем, как я вселился в комнату его бывшей жены, он прожил совсем один после развода в этой квартире лет пятнадцать. Раз в месяц его навещала сестра, жившая неподалеку, и проверяла, не помер ли. Ему было тоскливо и одиноко, из углов на него пялились чертики. Я не набивался к старику в друзья, но понимал и не осуждал его. Подарил мобильник, но он никуда и никому не мог или не хотел звонить. После того как сосед в очередной раз перебрал и не рассчитал дозу дешевой паленки, в платяном шкафу нашлись, кроме документов, чистые комплект постельного белья, в который его завернули, и старые фотографии его жены, детей и их бывшего общего дома.
   Я снял квартиру полностью и, сделав ремонт, перетянул к себе жить старшего сына. Он, обучаясь в университете, несколько лет прожил в общежитии, приобретя за эти годы массу своеобразных, полезных и не очень навыков и привычек. Жизнь в относительном комфорте и просторе была ему в новинку, но он быстро освоился, обвык и вошел во вкус. Но независимый и упрямый склад характера, юношеский максимализм и нетерпение, долгий период самостоятельной жизни существенно затрудняли взаимопонимание, доверие и уважение. Став уже совсем большим и пропадая у друзей или подруг, он позволяет себе теперь не ставить меня в известность о своих планах и местонахождении, а я уже не так, как раньше напрягаюсь и беспокоюсь при его позднем возвращении или многодневном отсутствии телефона в зоне действия сети. По-видимому, это участь всех пап, чьи дети оперяются и вылетают из отчего дома навстречу новым делам, людям и проблемам, которые им уже придется решать совершенно самостоятельно и в одиночку.
   Только через несколько лет после похорон своих родителей, я осознал, как мне их не хватает, как правильны и своевременны были их, так раздражавшие меня и, казавшиеся навязчивыми, советы или неуместными заботы и помощь, стремление хоть чем то оказаться нужными и полезными уже вполне взрослому и солидному дядечке, в которого незаметно превратился их первый и долгожданный, но такой непослушный и беспокойный сынок. Я по-другому увидел и стянутые резинкой пачки своих редких писем, хранившихся у отца вместе с деньгами и самыми важными документами, и его стремление дотронуться до меня хоть кончиками пальцев, погладив по вихрам на затылке. Так раздражавшие меня раньше телячьи нежности, казавшиеся недостойным сюсюканьем молодому и здоровому парню, теперь представляются одним из самых дорогих и сладких воспоминаний давно ушедшей безвозвратно юности.
   Уехав по распределению в далекий и большой город, я был бесконечно счастлив вырваться из под родительской опеки и окунуться в самостоятельную жизнь, представлявшейся мне полной удивительных приключений и небывалых свершений. Меня захлестнули новые приятные знакомства, яркие впечатления, работа и творчество, повседневные заботы, громадье планов и надежд. Я не часто звонил, еще реже приезжал, а когда вырывался в командировку или отпуск, то предпочитал проводить время со школьными или институтскими друзьями и подругами, возвращаясь заполночь, но всегда встречая на пороге не ложащихся спать стариков, на которых у меня времени тогда почему то хронически не хватало. Мне было трудно с ними разговаривать и понимать их из-за старческих проблем со слухом, а потом и инсульта, и я малодушно увиливал от общения с ними, которого им так тогда не хватало. 
   Только приближаясь к полтиннику, я понял и простил сентиментальность отца и слезливость матери, грузность, одышку, казавшуюся мне недопустимой неопрятность, неприятный запах, старую латанную одежду, мебель с помойки, проваливающиеся полы, грязную кухню и заляпанные тарелки. Мне казалось раньше, что я помогаю им материально в достаточной степени, что бы они могли самостоятельно решить свои житейские проблемы без моего непосредственного участия. Конечно, в свои нечастые визиты я ездил с ними и на участок в деревне сажать, а потом копать абсолютно ненужную мне картошку, и на дачу, собирать всегда богатый урожай прекрасных яблок, покупал и привозил бытовую технику, хотел, но не успел оснастить их компьютером и интернетом. Мне казалось, что эти чудеса западной технологии смогут заменить им живое и непосредственное общение со мной. В итоге, я каждый раз приезжал слишком поздно, когда они ушли друг за другом.
   Теперь, когда я приезжаю в родную Самару, как бы я ни был занят или как бы меня не манил чудесный песочный пляж, я всегда выкраиваю время, что бы заглянуть на зеленое городское кладбище, чтобы поправить оградку, повыдергивать заросли сорняков, тихо постоять рядом, глядя на желтеющие фото. Я был бы рад сказать им то, что не смог сказать при последнем прощании и верю, что может быть они еще слышат меня где то в лучших мирах и знают, что я их помню и люблю. Положив принесенные цветы у памятника, я спешу вернуться в наш бренный мир, что бы сделать и сказать своим детям то, что еще смогу успеть. Я надеюсь, что когда-нибудь, когда у них уже будут свои дети, они лучше поймут меня и не забудут дорогу ко мне. Их очередь расти и расцветать на унавоженной мной почве.

1.