Есть люди с особо чувствительной кожей...
Милорад Павич

Есть люди с особо чувствительной кожей –
их лучше не трогать. Они не похожи
на всех остальных. Они носят перчатки,
скрывая на коже следы-отпечатки
лилового цвета от чьих-нибудь пальцев,
бесцеремонных в иной ситуации.
Они опасаются солнца в зените.
Обычно, надев толстый вязаный свитер,
выходят из дома по лунной дорожке
пройтись; и не любят, когда понарошку,
когда просто так, не всерьез, не надолго.
Болезненно чувствуют взгляды-иголки
и крошево слов. Они прячут обиду
в глубины глубин, но по внешнему виду
спокойны они, как застывшая глина,
лишь губы поджаты и паузы длинны.
Они уязвимы, они интересны;
и будьте чутки и внимательны, если
вы их приручили: они не похожи
на всех остальных – они чувствуют кожей.

 

(так до конца и не понимаю, кто там автор, но главное, что стих-то какой изумительный)

Да, я верю, что ты ее должен драть, а еще ее должен греть и хранить от бед.
И не должен особо врать, чтоб она и впредь сочиняла тебе обед.
И не должен ходить сюда, открывать тетрадь и сидеть смотреть, как хрустит у меня хребет.

Да, я вижу, что ей написано на роду, что стройна она как лоза, что и омут в ней, и приют.
Ни дурного словца, ни в трезвости, ни в бреду, я ведь даже за, я не идиот, на таких клюют.
Так какого ты черта в первом сидишь ряду, наблюдаешь во все глаза, как во мне тут демоны вопиют.

Да, я чувствую, ее гладить - идти по льну, у нее золотой живот, тебе надо знать, что она таит.
И тебе уютно в ее плену, тебе нужен кров и громоотвод, она интуит.
Если хочется слышать, как я вас тут кляну, то пожалуй вот: на чем свет стоит.

Да, я знаю, что ты там счастлив, а я тут пью, что ты победил, я усталый псих.
Передай привет паре мелочей, например, тряпью, или no big deal, лучше выбрось их.
Ай спасибо Тому, Кто смыть мою колею тебя отрядил, всю ее расквасить от сих до сих.

Это честно - пусть Он мне бьет по губам указкой, тупой железкой, она стрекочет тебе стрекозкой.
Подсекает тебя то лаской, блестящей леской, а то сугубой такой серьезкой,
Тончайшей вязкой, своей рукой.
Ты молись, чтобы ей не ведать вот этой адской, пустынной, резкой, аж стариковской,
Аж королевской - смертельной ненависти такой.

Дорогой мой, славный, такой-сякой.
Береги там ее покой.

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне --
как не сказано ниже по крайней мере --
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.

Я без тебя ничей, я верил лжи,
немел от боли, но не подал вида.
Пожалуйста, держи меня, держи,
я так давно не плакал от обиды.

Учи меня улыбкам, тишине,
и пой мне тихо - я умею слушать.
Я буду первым в первом летнем дне,
ты будешь недосказанной /и лучшей/.

Я как зверёныш; ты моя семья
в не сделанных когда-то фотоснимках.
И снова дождь, и кто-то ждёт, а я
хочу тепла и спать с тобой в обнимку.

Нет худшего разврата, чем мышление.
Разрастается это распутство, как сеемый ветром сорняк
на грядке, выбранной под маргаритки.

Для тех, которые мыслят, нет ничего святого.
Непристойное называние вещей по имени,
непотребные анализы, срамные синтезы,
погоня за голой истиной, разгульная и неистовая,
сладострастное щупанье щекотливых тем,
икрометанье мысли - им бы только это.

Средь была дня иль под покровом ночи
совокупляются в пары, в треугольники и в кружки.
Пол и возраст партнеров здесь произвольны.
Глаза у них горят, щеки пылают.
Друг совращает друга.
Бесстыдницы дочери растлевают отца.
Брат младшую сестру склоняет ко блуду.

Иные сладки им плоды
с запретного древа познания,
а не розовые ягодицы иллюстрированных журналов,
вся эта простодушная, в сущности, порнография.
Книги, которые они смакуют, - без картинок.
Пикантность лишь в том, что отдельные фразы
отчеркнуты ногтем или карандашом.
Страшно сказать, в каких позициях,
с какой разнузданной простотой,
ум оплодотворяет ум!
Не знает таких позиций даже "Камасутра".

Во время этих оргий разогреваются только чаем.
Сидят на стульях, шевелят губами.
Ногу на ногу каждый кладет себе сам.
Один носок, таким образом, касается пола,
другой свободно покачивается в воздухе.
Порой только кто-нибудь встанет,
приблизится к окну
и в щелку занавески
подглядывает за улицей.

Оба они убеждены,
что их чувство было внезапным.
Такая их уверенность прекрасна,
но неуверенность еще прекрасней.

Считают, что, если не знали друг друга раньше,
ничего никогда и не было между ними.
А что на это скажут улицы, лестницы, коридоры,
где могли они сталкиваться не однажды?

Хотела бы я их спросить,
не помнят ли они —
может быть, во вращающихся дверях
как-то лицом к лицу?
какие-то «извините» в давке?
голос «вы ошиблись» в телефонной трубке?
— но знаю их ответ.
Нет, не помнят.

Очень бы их удивило,
что уже долгое время
играл ими случай.
Еще не совсем готовый
превратиться в их жребий,
сближал их и отдалял,
перебегал им дорогу
и, сдерживая смех,
отскакивал в сторонку.

Были знаки, сигналы,
не важно, что невнятны.
Может, три года назад
или в прошлый вторник
листочек перепорхнул
с плеча на плечо?
Что-нибудь один уронил, а другой поднял.
Ко знает, может быть, мячик
в зарослях детства.

Звонки и дверные ручки,
на которых задолго до встречи
прикосновенье ложилось на прикосновенье.
Два чемодана рядом в камере храненья.
Быть может, как-то ночью сон один и тот же,
по пробуждении сразу же забытый.

Ведь каждое начало —
это лишь продолженье,
а книга жизни
всегда открыта на середине.

Просто так,
словно я тебя встретил случайно,
словно дождь нас с тобою счищал с мостовых непрозрачными щётками,
словно с якоря снялся корабль, на котором тебя я умчал бы,
просто так, мимоходом:
- Послушай! Люблю!
- О! Ещё один!

Получил?!
Это надо же - именно в августе!
Аж по корни
деревьев
залившись стыдом,
как ни в чём не бывало
покручу я на пальце ключи
и скажу тебе,
словно случайно:
- Пойдём?

Просто так,
мимоходом.

Это будет, я думаю, в среду,
в пол-четвёртого, у бокового входа
в магазин, где продают дирижабли
и средства,
помогающие от пустоты
в памяти. Ты
мне шепнёшь:
- А куда нам пойти?

Я спрошу тогда:
- Чего хочешь ты?
Ради бога, скажи, чего?

- Ах, не знаю, -- ответишь мне ты. --
Может, того, что ты произнёс
так случайно и мимоходом…

Где ты, любимая, где?
Задыхаюсь от страха,
что встречу тебя
в этой жуткой ночи,
в изнуряющей летней воде,
когда непристойная луна
в гипнотическом сне неподвижно стоит за окном,
как труп,
и меня преследует плач,
я трус.

Когда пью чай
или кофе мелю,
плащ надеваю когда,
постоянно дрожу,
постоянно держу
в голове это твоё:
«А куда?»

Я почём знаю куда?!

Есть ли место такое,
где был бы я близок тебе,
как дерево дереву,
где бы я перелился в тебя
и стал без остатка тобой,
как вода водой?


Просто так.
Словно случайно.
Словно в дождь.

Всё, что пишется взглядом по небу,
не выстукивается по клавишам, не вычерчивается на бумаге.
Вот и получается «снова-меня-не-поняли».
Я – очень маленький,
но страдаю манией
величия собственных жестов и фраз
(парафраз
трудного детства),
мне некуда деться
от своих рук,
я – кандидат наук
о мёртвых бабочках,
слетающих с языка
(и – прилипших к сухому нёбу),
я боюсь: сквозняка,
превратиться в амёбу,
темноты, воды
и того, что меня – догонят...

P.S. Но то, что пишется взглядом по небу…

1

пана Когито
заботит проблема
из области прикладной математики

трудности с которыми мы сталкиваемся
в простейших арифметических операциях

дети как дети
прибавляют яблоко к яблоку
отнимают зерно от зерна
все сходится
детский сад мира
мерцает покойным теплом

исчислены частицы материи
взвешены небесные тела
и лишь в делах человечьих
царит возмутительная запущенность
отсутствие точных данных
в беспределе истории
бродит призрак
призрак неопределенности

сколько греков пало под Троей
-- не знаем

подать полный список потерь
с обеих сторон
в битве под Гавгамелой
Анцикуртом
Лейпцигом
Кутным

а также счет жертв
белого
красного
коричневого
-- о цвета невинные цвета --
террора

-- не знаем
вправду не знаем

пан Когито
отвергает рассудительные объяснения
что это было давно
ветры смешали пепел
кровь утекла в море

рассудительные объяснения
усиливают беспокойство
пана Когито

ибо
даже происходящее на глазах
неподвластно цифрам
теряет людскую меру

где-то должна быть ошибка
фатальный порок средств
либо дефект памяти

2

несколько простых примеров
из бухгалтеристики жертв

точное число погибших
в авиакатастрофе
установить легко

оно важно для наследников
и поникших
представителей страховых компаний

берем список пассажиров
и экипажа
рядом с именем
ставим крестик

немногим сложнее
в случаях
крушения поездов

нужно сложить обратно
растерзанные тела
чтоб ни одна голова
не оказалась ничейной

во время
стихийных бедствий
счет
уже затруднителен

подсчитываем спасенных
а осталъных
ни живых
ни дефинитивно мертвых
определяем странным именем
пропавших без вести

у них еще естъ шанс
к нам возвратиться
из огня
воды
земных недр

воротятся -- хорошо
не возвратятся -- хуже

3

теперь пан Когито
подбирается
к наиболее зыбкой
степени неопределенности

до чего нелегко выяснить имена
погибших
в борьбе с бесчеловечным режимом

официальные данные
занижают численность
еще раз безжалостно
истребляя павших

а тела
их тела исчезают
в бездонных подвалах
гигантских зданий полиции

оставшиеся свидетели
ослепленные газом
оглушенные залпами
страхом и отчаянием
склонны к преувеличениям

сторонние наблюдатели
подают сомнительный счет
снабженный позорным
словечком «около»

а ведь здесь
так нужна аккуратность
не вольно ошибиться
даже на одного

несмотря ни на что мы
сторожа наших братьев

незнание о погибших
подрывает реальность мира

ввергает в ад кажимостей
дьявольскую сеть диалектики
постулирующей отсутствие разности
между субстанцией и фантомом

потому нам следует знать
счесть точно
называя по именам их
дать в дорогу

в глиняной мисочке
просо мак
костяной гребень
наконечники стрел

перстень верности

амулеты

Я научилась помнить только хорошее.
Поэтому
Я забываю
разбитые тобою блюдце и сердце:
ослепительно белое, с голубой каёмочкой.

За окном третьи сутки – снег.

Когда-нибудь я действительно заберусь на
Солнечный пик, лопатки сведу до хруста,
И все эти строки медленно сменят русло
И потекут не через меня.
Это большая умственная нагрузка.
Мне тотчас перестанет быть так темно и грустно.
И я сяду на пике, пить из горла ламбруско,
Чуть браслетами двухкопеечными звеня.

Как-нибудь проснуться уже, беспечным, пустым и чистым,
Однозначным и вечным, как ландыш или нарцисс там;
Не самим себе бесом – самим себе экзорцистом
В окружении остроумцев и воротил,
А вот чтобы тебе поверили, раз увидев,
Стать, дурного себя за редкий кустарник выдав,
Просто частью многообразья видов.
Аккуратно извлечь из глупой башки тротил,
И не спрашивать консультации у светил,
А чтоб кто-нибудь взял, укутал и приютил.

И одни в кулачок рыдают у аналоя,
У других если песня, значит, про «все былое»,
А ты просто алоэ.
Мыслящее алоэ,
С маленькими зубчиками везде.
И вот та ходит с рожей, будто в дому покойник,
А вот этот ночует в сотнях случайных коек,
А у тебя только кадка и подоконник,
И над каждым домиком
По звезде.

Понимаешь, моя тишина, это значит, что мы повзрослели.
Вот январь, и сугробы осели – это больше не наша вина.
Если тени все чаще длинны, если птицы кричат в непогоду –
Это признак ненастного года. Мы ему ничего не должны.
Каждой встречей до края полны, каждым именем бредя ночами
Мы с тобой не в подушку кричали – мы встречали героев войны –
С мирозданьем, синицей в руке, с вечным призраком женского ига.
Мы мужчин изучали по книгам, и по трещинам на потолке.
Выцветало цветное стекло. Ведь иллюзия тоже сдается.
А вина отравляла колодцы – ядовитое время текло,
Но иссякло однажды – вчера. Так мелеют порой океаны,
Так сползает на землю кора, обнажая заросшие раны.
Не болит. Не тревожит. Страниц в нашей книге еще половина.
Невиновны – не значит – невинны.
А любовь не имеет границ.


http://stihi.ru/2010/01/27/5877

I

Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах,
в избах, банях, лабазах -- в бревенчатых теремах,
чьи копченые стекла держат простор в узде,
укрывайся тулупом и норови везде
лечь головою в угол, ибо в углу трудней
взмахнуть -- притом в темноте -- топором над ней,
отяжелевшей от давеча выпитого, и аккурат
зарубить тебя насмерть. Вписывай круг в квадрат.

II

Бойся широкой скулы, включая луну, рябой
кожи щеки; предпочитай карему голубой
глаз -- особенно если дорога заводит в лес,
в чащу. Вообще в глазах главное -- их разрез,
так как в последний миг лучше увидеть то,
что -- хотя холодней -- прозрачнее, чем пальто,
ибо лед может треснуть, и в полынье
лучше барахтаться, чем в вязком, как мед, вранье.

III

Всегда выбирай избу, где во дворе висят
пеленки. Якшайся лишь с теми, которым под пятьдесят.
Мужик в этом возрасте знает достаточно о судьбе,
чтоб приписать за твой счет что-то еще себе;
то же самое -- баба. Прячь деньги в воротнике
шубы; а если ты странствуешь налегке --
в брючине ниже колена, но не в сапог: найдут.
В Азии сапоги -- первое, что крадут.

IV

В горах продвигайся медленно; нужно ползти -- ползи.
Величественные издалека, бессмысленные вблизи,
горы есть форма поверхности, поставленной на попа,
и кажущаяся горизонтальной вьющаяся тропа
в сущности вертикальна. Лежа в горах -- стоишь,
стоя -- лежишь, доказывая, что, лишь
падая, ты независим. Так побеждают страх,
головокруженье над пропастью либо восторг в горах.

V

Не откликайся на "Эй, паря!" Будь глух и нем.
Даже зная язык, не говори на нем.
Старайся не выделяться -- в профиль, анфас; порой
просто не мой лица. И когда пилой
режут горло собаке, не морщься. Куря, гаси
папиросу в плевке. Что до вещей, носи
серое, цвета земли; в особенности -- бельЈ,
чтоб уменьшить соблазн тебя закопать в нее.

VI

Остановившись в пустыне, складывай из камней
стрелу, чтоб, внезапно проснувшись, тотчас узнать по ней,
в каком направленьи двигаться. Демоны по ночам
в пустыне терзают путника. Внемлющий их речам
может легко заблудиться: шаг в сторону -- и кранты.
Призраки, духи, демоны -- до'ма в пустыне. Ты
сам убедишься в этом, песком шурша,
когда от тебя останется тоже одна душа.

VII

Никто никогда ничего не знает наверняка.
Глядя в широкую, плотную спину проводника,
думай, что смотришь в будущее, и держись
от него по возможности на расстояньи. Жизнь
в сущности есть расстояние -- между сегодня и
завтра, иначе -- будущим. И убыстрять свои
шаги стоит, только ежели кто гонится по тропе
сзади: убийца, грабители, прошлое и т. п.

VIII

В кислом духе тряпья, в запахе кизяка
цени равнодушье вещи к взгляду издалека
и сам теряй очертанья, недосягаем для
бинокля, воспоминаний, жандарма или рубля.
Кашляя в пыльном облаке, чавкая по грязи,
какая разница, чем окажешься ты вблизи?
Даже еще и лучше, что человек с ножом
о тебе не успеет подумать как о чужом.

IX

Реки в Азии выглядят длинней, чем в других частях
света, богаче аллювием, то есть -- мутней; в горстях,
когда из них зачерпнешь, остается ил,
и пьющий из них сокрушается после о том, что пил.
Не доверяй отраженью. Переплывай на ту
сторону только на сбитом тобою самим плоту.
Знай, что отблеск костра ночью на берегу,
вниз по реке скользя, выдаст тебя врагу.

X

В письмах из этих мест не сообщай о том,
с чем столкнулся в пути. Но, шелестя листом,
повествуй о себе, о чувствах и проч. -- письмо
могут перехватить. И вообще само
перемещенье пера вдоль по бумаге есть
увеличенье разрыва с теми, с кем больше сесть
или лечь не удастся, с кем -- вопреки письму --
ты уже не увидишься. Все равно, почему.

XI

Когда ты стоишь один на пустом плоскогорьи, под
бездонным куполом Азии, в чьей синеве пилот
или ангел разводит изредка свой крахмал;
когда ты невольно вздрагиваешь, чувствуя, как ты мал,
помни: пространство, которому, кажется, ничего
не нужно, на самом деле нуждается сильно во
взгляде со стороны, в критерии пустоты.
И сослужить эту службу способен только ты.