В ее имени слышится плеск аплодисментов. Она рифмуется с плакучими лиственницами, с персидской сиренью, Елисейскими полями, с Пришествием. Есть полюса географические, температурные, магнитные. Плисецкая– полюс магии.Она ввинчивает зал в неистовую воронку своих тридцати двух фуэте, своего темперамента, ворожит, закручивает: не отпускает.
Есть балерины тишины, балерины-снежины– они тают. Эта же какая-то адская искра. Она гибнет– полпланеты спалит! Даже тишина ее– бешеная, орущая тишина ожидания, активно напряженная тишина между молнией и громовым ударом.
Плисецкая– Цветаева балета.
Ее ритм крут, взрывен.

Жила-была девочка– Майя ли, Марина ли– не в этом суть. Диковатость ее с детства была пуглива и уже пугала. Проглядывалась сила предопределенности ее. Ее кормят манной кашей, молочной лапшой, до боли затягивают в косички, втискивают первые буквы в косые клетки; серебряная монетка, которой она играет, блеснув ребрышком, закатывается под пыльное брюхо буфета.
А ее уже мучит дар ее – неясный самой себе, но нешуточный.

Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший– сер!
Где вдохновенье хранят, как в термосе!
С этой безмерностью в мире мер?!

Каждый жест Плисецкой– это исступленный вопль, это танец-вопрос, гневный крик:«Как же?!» Что делать с этой«невесомостью в мире гирь»?
Самой невесомой она родилась. В мире тяжелых, тупых предметов. Самая летящая– в мире неповоротливости.
Мне кажется, декорация«Раймонды», этот душный, паточный реквизит, тяжеловесность постановки кого хочешь разъярит.
Так одиноко отчаян ее танец.
Изумление гения среди ординарности– это ключ к каждой ее партии.
Крутая кровь закручивает ее. Это необычная эоловая фея–

Другие– с очами и личиком светлым,
А я-то ночами беседую с ветром.
Не с тем– италийским
Зефиром младым, -
С хорошим, с широким,
Российским, сквозным!

Впервые в балерине прорвалось нечто– не салонно-жеманное, а бабье, нутряной вопль.
В«Кармен» она впервые ступила на полную ступню. Не на цыпочках пуантов, а сильно, плотски, человечьи.

Полон стакан. Пуст стакан.
Гомон гитарный, луна и грязь.
Вправо и влево качнулся стан…
Князем– цыган. Цыганом– князь!

Ей не хватает огня в этом половинчатом мире.

Жить приучил в самом огне,
Сам бросил– в степь заледенелую!
Вот что ты, милый, сделал– мне.
Мой милый, что тебе– я сделала?

Так любит она.
В ней нет полумер, шепотка, компромиссов.
Лукав ее ответ зарубежной корреспондентке.«Что вы ненавидите больше всего?» — «Лапшу!» И здесь не только зареванная обида детства.
Как у художника, у нее все нешуточное. Ну да, конечно, самое отвратное– это лапша, это символ стандартности, разваренной бесхребетности, пошлости, склоненности, антидуховности. Не о«лапше» ли говорит она в своих записках:«Люди должны отстаивать свои убеждения… только силой своего духовного«я». Не уважает лапшу Майя Плисецкая! Она мастер.

Я знаю, что Венера– дело рук,
Ремесленник– я знаю ремесло!

Балет рифмуется с полетом. Есть сверхзвуковые полеты. Взбешенная энергия мастера– преодоление рамок тела, когда мускульное движение переходит в духовное. Кто-то договорился до излишнего«техницизма» Плисецкой, до ухода ее в«форму». Формалисты– те, кто не владеет формой. Поэтому форма так заботит их, вызывает зависть в другом. Вечные зубрилы, они пыхтят над единственной рифмишкой своей, потеют в своих двенадцати фуэте. Плисецкая, как и поэт, щедра, перенасыщена мастерством. Она не раб формы.«Я не принадлежу к тем людям, которые видят за густыми лаврами успеха девяносто пять процентов труда и пять процентов таланта».
Это полемично.
Я знал одного стихотворца, который брался за пять человеко-лет обучить любого стать поэтом.
А за десять человеко-лет– Пушкин? Себя он не обучил.

Мы забыли слова«дар»,«гениальность»,«озарение». Без них искусство– нуль. Как показали опыты Колмогорова, не программируется искусство, не выводятся два свойства поэзии. Таланты не выращиваются квадратно-гнездовым способом. Они рождаются. Они национальные богатства– как залежи радия, сентябрь в Сигулде или целебный источник.
Такое чудо, национальное богатство– линия Плисецкой.
Искусство– всегда преодоление барьеров. Человек хочет выразить себя иначе, чем предопределено природой.
Почему люди рвутся в стратосферу? Что, дел на Земле мало?
Преодолевается барьер тяготения. Это естественное преодоление естества.
Духовный путь человека– выработка, рождение нового органа чувств, повторяю, чувства чуда. Это называется искусством. Начало его в преодолении извечного способа выражения.
Все ходят вертикально, но нет, человек стремится к горизонтальному полету. Зал стонет, когда летит тридцатиградусный торс… Стравинский режет глаз цветатостью. Скрябин пробовал цвета на слух. Рихтер, как слепец, зажмурясь и втягивая ноздрями, нащупывает цвет клавишами. Ухо становится органом зрения. Живопись ищет трехмерность и движение на статичном холсте.
Танец– не только преодоление тяжести.
Балет– преодоление звука.
Язык– орган звука? Голос? Да нет же; это поют руки и плечи, щебечут пальцы, сообщая нечто высочайше важное, для чего звук груб.
Кожа мыслит и обретает выражение. Песня без слов? Музыка без звуков.
В«Ромео» есть мгновение, когда произнесенная тишина, отомкнувшись от губ юноши, плывет, как воздушный шар, невидимая, но осязаемая, к пальцам Джульетты. Та принимает этот материализовавшийся звук, как вазу, в ладони, ощупывает пальцами.

Звук, воспринимаемый осязанием! В этом балет адекватен любви.
Когда разговаривают предплечья, думают голени, ладони автономно сообщают друг другу что-то без посредников.
Государство звука оккупировано движением. Мы видим звук. Звук– линия. Сообщение– фигура.
Параллель с Цветаевой не случайна.
Как чувствует Плисецкая стихи!
Помню ее в черном на кушетке, как бы оттолкнувшуюся от слушателей. Она сидит вполоборота, склонившись, как царскосельский изгиб с кувшином. Глаза ее выключены. Она слушает шеей. Модильянистой своей шеей, линией позвоночника, кожей слушает. Серьги дрожат, как дрожат ноздри.
Она любит Тулуз-Лотрека.
Летний настрой и отдых дают ей библейские сбросы Сервана и Армении, костер, шашлычный дымок.
Припорхнула к ней как-то посланница элегантного журнала узнать о рационе«примы».
Ах, эти эфирные эльфы, эфемерные сильфиды всех эпох!«Мой пеньюар состоит из одной капли шанели».«Обед балерины– лепесток розы»…
Ответ Плисецкой громоподобен и гомеричен.
Так отвечают художники и олимпийцы.
«Сижу не жрамши!»
Мощь под стать Маяковскому. Какая издевательская полемичность!

Я познакомился с ней в доме Л.Ю. Брик. На стенах ухмылялся в квадратах автопортрет Маяковского.
Женщина в сером всплескивала руками. Она говорила о руках в балете. Пересказывать не буду. Руки метались и плескались под потолком, одни руки. Ноги, торс были только вазочкой для этих обнаженно плескавшихся стеблей.
В этот дом приходить опасно. Вечное командорское присутствие Маяковского сплющивает ординарность. Не всякий выдерживает такое сходство. Майя выдерживает. Она самая современная из наших балерин. Век имеет поэзию, живопись, физику и нащупывает современный полет балета. Она– балерина ритмов ХХ века. Ей не среди лебедей танцевать, а среди автомашин и лебедок! Я ее вижу на фоне чистых линий Генри Мура и капеллы Роншан.
Красота очищает мир.
Париж, Лондон, Нью-Йорк выстраивались в очередь за красотой, за билетами на Плисецкую.
Как и обычно, мир ошеломляет художник, ошеломивший свою страну.
Дело не только в балете. Красота спасает мир. Художник, создавая прекрасное, преображает мир, создавая очищенную красоту. Она ошеломительно понятна на Кубе и в Париже.
Ее абрис схож с летящими египетскими контурами.
Да и зовут ее кратко, как нашу сверстницу в колготках, и громоподобно, как богиню или языческую жрицу, — Майя.

Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ.